вский неопределенным тоном. - Ты изменял мне с Мадзей, - шутливо продолжала панна Евфемия, - так что я имела право мстить. Но, клянусь, что бы ни говорили люди, это было самое невинное средство. Клянусь тебе, Людвик! Они поднялись на крыльцо дома, в густую тень винограда. Панна Евфемия оперлась ручками на плечи жениха и нежно коснулась губами его лба. - Клянусь тебе, - сказала она, - ты первый мужчина, которого я этим... подарила! - Иг-ра-ла? - повторил пан Людвик. - Конечно! Неужели ты допускал что-нибудь другое? Знаешь, я даже готова обидеться! Пан Людвик осторожно отстранился. Когда на лицо его упал отблеск лунного света, панне Евфемии показалось, что перед нею стоит какой-то чужой мужчина. - Играла, - шептал он, - и так невинно, что... - Что?.. Я вижу, до тебя дошла какая-то грязная клевета, - в испуге прервала она жениха. - Я презираю сплетни! - ответил он. - Речь идет не о клевете, а о смерти человека... - Ах! - крикнула панна Евфемия, падая на скамью. Через минуту на ее крик выбежала заседательша в белом шлафроке с шлейфом, а за нею заседатель. - Фемця, что это зе-еначит? - спросила мать. - Я полагала, де-ерогой Людвик... Но дорогого Людвика и след простыл. Он стремглав пустился бежать, выбирая места, на которые падала тень от домов. Когда он примчался домой и вошел в комнату к сестре, больная дама, даже не поднимая к глазам лорнета, в тревоге воскликнула: - Что с тобой? Такое у него было дикое выражение лица, и в таком беспорядке была его одежда. Он выпил воды, сел рядом с сестрой и сказал низким голосом: - Сестрица, вы должны дать мне денег. Завтра утром я уезжаю... - Куда? Зачем? А я? - Куда? Куда хотите, а вы приедете вслед за мной! Уедем отсюда! - А Фемця? - Я не хочу Фемци! Знать ее не хочу, слышать о ней не хочу! Эта девушка не только имеет наглость утверждать, что играла, слышите, иг-ра-ла этим несчастным чинушей, но даже не понимает, что она говорит! Экс-паралитичка щелкнула пальцами, как гренадер. - Знаешь, - сказала она, - ты правильно делаешь, что не женишься на ней! Вот уже целую неделю я оплакиваю этот брак. Эта девушка не для тебя. Она... - Слава богу! - с горечью прервал сестру пан Людвик. - Почему же вы раньше не сказали мне об этом? - Боялась, милый, боялась тебя... С некоторых пор ты стал страшен! Всех вызываешь на поединок, не даешь говорить, хлопаешь дверью... Они проговорили до рассвета, плача и обнимая друг друга. В четвертом часу утра пан Людвик послал слугу за спешной почтовой каретой, а в пятом часу уехал; сестра нежно простилась с ним, и движения ее были при этом так свободны, как будто она не знала даже самого слова "паралич". В истории Иксинова отъезд пана Людвика явился венцом целого ряда великих событий. Надо сознаться, иксиновская интеллигенция правильно оценила положение. Местечковые сплетни утихли, люди стали серьезными. Супруга пана нотариуса, супруга его помощника и особенно заседательша в тот день совсем не выходили из дому. Несравненный женский такт подсказал им, что в такую важную минуту жены должны отойти на задний план и оставить поле деятельности мужьям. И мужья стали действовать. Прежде всего каждый из них направился в одиночку на почту, чтобы удостовериться, в самом ли деле пан Круковский выехал спешной почтовой каретой и к тому же в пять часов утра? Удостоверившись, что это действительно так, обозрев бричку, которая умчала пана Людвика и почтальона, который отвез его, каждый супруг поворачивал к аптеке. Это место всем показалось самым подходящим для всестороннего обсуждения вопроса о том, уехал ли пан Круковский по какому-нибудь неожиданному (может быть, денежному?) делу, или уехал вовсе не по делу. А в этом последнем случае: порвал ли с невестой и по какой причине это сделал? Человек шесть собралось в аптеке, но все хранили молчание, достойное римских сенаторов. Наконец молчание стало настолько тягостным, что сам хозяин почувствовал, что надо сказать хоть несколько слов. - Прошу прощенья, - начал он, - одно несомненно... - Что Круковский уехал, - закончил нотариус. - Это само собой... Несомненно же то, что Иксинов становится большим городом. Минуточку внимания, милостивые государи: скандал на концерте, разрыв между паном Круковским и панной Бжеской, предложение, которое пан Круковский сделал нашей милейшей панне Евфемии, самоубийство Цинадровского и... сегодняшний отъезд... Аптекарь перевел дух. - Милостивые государи, это уже не Иксинов, - продолжал он, - это уже почти Варшава. Только в Варшаве, что ни день, кто-нибудь дает концерт, что ни день, кто-нибудь кончает жизнь самоубийством... - Что ни день, кто-нибудь уезжает, - почтительно вставил нотариус. Аптекарь смешался. К счастью, показалась хозяйка и пригласила гостей закусить. К каким выводам пришли мужья во время закуски, об этом не дознался даже пан провизор. Он догадался только, что все, вероятно, сожалели о том, что почтенное семейство заседателя оказалось в таком щекотливом положении. Ведь все они были друзьями заседателя, и, когда выходили из квартиры аптекаря, мины у них были неопределенные, как у людей, которые не нашли причины утешиться, но и не хотят обнаружить своей печали. Глава двадцатая Счастливые дни По странному стечению обстоятельств в то самое время, когда в семействе заседателя началась полоса несчастий, в доме доктора Бжеского случилось несколько приятных неожиданностей, особенно для Мадзи. Пан Эфоский, у которого лежали деньги Мадзи, по первой же просьбе докторши привез триста рублей. Эту сумму пани Бжеская была должна сестре пана Круковского, а поскольку Мадзя отвергла пана Людвика и отношения между двумя семействами были порваны, докторша тотчас отнесла деньги больной даме. Экс-паралитичка приняла пани Бжескую любезно, но церемонно, и триста рублей взяла. Однако на следующий же день она лично сделала визит доктору Бжескому и горячо поблагодарила его за заботу об ее здоровье. - Я, - закончила больная дама, - все оттягивала наши расчеты с вами. - Какие? - спросил доктор. - Но ведь я уже год ничего не плачу вам за визиты! Мы в самом недалеком будущем, наверно, покинем с Людвиком Иксинов, поэтому примите, пожалуйста, этот гонорар. Я вас очень, очень прошу... Делать было нечего. Бжеский взял деньги и убедился, что это те самые триста рублей, которые накануне его жена вручила больной даме. Довольный и несколько смущенный, он позвал жену и дочь к себе в кабинет и произнес следующую речь: - Матушка! Я знаю, что Мадзя вернула наш долг из своих денег. Ну, не притворяйтесь, будто вы удивлены: я говорю о трехстах рублях. Эти самые деньги сестра пана Людвика уплатила мне за визиты, а потому, Мадзя, получай назад свои триста рублей! Трудно с точностью сказать, четверть ли часа прошло или, может, все полчаса, прежде чем Мадзя взяла у отца свои столько раз помянутые деньги и отдала их на хранение матери. В ее сознании никак не укладывалось, что она обладательница такого огромного капитала, и просто голова кружилась при мысли о том, что она может сделать с такой кучей денег! Триста рублей! Для человека, который иной раз за целую неделю не расходовал на себя ни единого злотого, - это целое состояние! Прошло несколько дней, Мадзя опомнилась, поразмыслила и рассудила, что надо стать перед матерью на колени и умолять ее взять из этих трехсот рублей столько, сколько нужно на обучение Зоси, а из оставшейся суммы удержать с нее, старшей дочери, в строгой тайне от отца, за завтраки, ужины и обеды. "Пусть мама обращается со мной, как с посторонней. Пусть возьмет с меня столько, сколько взяла бы за стол с чужой девушки. Только пусть на меня не обижается..." - думала Мадзя, выжидая удобного случая, когда мать будет посвободней и настроение у нее будет получше. Но в тот самый вечер, когда она увидела мать в саду и хотела подойти к ней и сказать: "Мама, у меня к вам большая, большая просьба! Да, да, пребольшая!.." Именно в эту минуту вошел почтальон и вручил Мадзе казенный пакет. Изумленная Мадзя вскрыла пакет и нашла в нем разрешение на открытие частной двухклассной женской школы с приготовительным классом! От радости у нее голова закружилась. Она танцевала по комнате, целовала казенную бумагу, потом выбежала на кухню, чтобы обнять мать. Но мать разговаривала с крестьянином, который арендовал у них землю, и Мадзя побежала в сад и начала обнимать и гладить свой любимый каштан. Ей казалось, что счастье у нее уже в руках и никто не может разбить его. Она получила разрешение открыть школу, деньги у нее в руках, какие же могут быть еще препятствия? Разве только она умрет, или Иксинов сквозь землю провалится. Но она не умрет, потому что бог послал ее в Иксинов для того, чтобы она открыла здесь школу. Разве в костеле не дала ей знак сама богоматерь, что понимает ее печаль и внемлет ее молитве? А мальчики, которые так безобразничали во время процессии, не веленье ли это небес, указующих, что она должна заняться воспитанием иксиновских детей? "Ведь здесь несколько сот детей, - думала она, - стало быть, полсотни могут ходить в школу. Если я даже с тридцати человек получу по рублю в месяц, вот уже и жалованье, и семье можно помочь, потому что столоваться я буду у мамы..." Наконец в комнате отца ей удалось поймать обоих родителей. - Мама! Папочка! - крикнула она. - Я получила разрешение открыть школу! И она запрыгала, обеими руками подняв над головой драгоценную бумагу. Но мать равнодушно пожала плечами, а отец, едва взглянув на разрешение, улыбнулся и сказал: - Ну, в таком случае, милая пани начальница, займись прежде всего воспитанием... нашей Мадзи и научи ее быть серьезной! Мадзю словно обдало холодом. - Папочка, вы смеетесь? - Нет, дитя мое. Но только, что ты сделаешь с этой бумагой? - Сейчас же открою приготовительный класс. Деньги у меня есть, сниму комнату на старом постоялом дворе, столяр сделает парты и классную доску... - И у этой доски ты будешь давать уроки партам, - прервал ее отец. - Разве у тебя есть ученики? - Ах, папочка, найдутся! Я здесь уже кое с кем разговаривала. Можно набрать много учениц! - Тогда уступи человек пять здешнему учителю, а то он, бедняга, терпит страшную нужду, - ответил отец. - О, боже! - с огорчением воскликнула Мадзя. - Так вот как вы меня поощряете? Вы, папочка, шутите, а мама молчит... - Я со вчерашнего дня знаю, что у тебя есть разрешение, - махнула рукой мать. - Зося писала мне, что за твой пансион начальница выражала ей свое недовольство. Она жаловалась, что ты ее разоришь. Мадзя остановилась посреди комнаты, ломая руки. "Что это значит? - думала она. - Мне всегда твердили, что я должна зарабатывать себе на жизнь, но что же случилось сегодня, когда я хочу работать? Отец смеется надо мной, мама равнодушна, а начальница Зоси жалуется, что я ее разорю? Я ее разорю! Это я-то могу кого-нибудь разорить! Боже милостивый, что же здесь такое творится?" И в одну минуту беспредельная радость сменилась в ней безграничным отчаянием. Она была потрясена тем, что никто ее не понимает, страх охватил ее перед неизвестностью, но больше всего душу ее терзали сожаленья, сожаленья о тех надеждах, которые она так давно лелеяла и которые, едва начав исполняться, уже рассыпаются в прах. Отец подошел к Мадзе и, погладив ее по подбородку, весело спросил: - Что за гримаска? Вид у тебя такой, точно ты с неба свалилась. - Что же мне теперь делать, папочка? - прошептала Мадзя. - Ах, ты моя бедняжечка! - ответил отец, прижимая ее к груди. - Что тебе делать? Да разве у тебя нет отца с матерью? - Но, папочка! - вспыхнула Мадзя. - Разве я могу жить без цели и труда? Есть ваш хлеб, когда мне кусок в горло нейдет, точно он краденый? Я ведь знаю, что вам самим тяжело, и если не могу сейчас помогать вам, то не хочу и объедать вас! Она упала на колени и, протянув к родителям руки, воскликнула со слезами: - Клянусь, что после каникул я не буду есть у вас даром! Не могу я, не могу! Папочка, поймите меня, - говорила она, обращаясь к отцу. - Дайте мне совет, а то я... умру тут у вас, потому что не могу жить вашим трудом, не могу объедать вас! Мать вскочила со стула, отец схватил Мадзю в объятия и, покрывая ее поцелуями, усадил на диван. - Ох, уж эта мне экзальтация, эта экзальтация! - говорил он. - Ну что ты, девочка, вытворяешь? Как могла ты бросить отцу такие слова? Она не будет есть у нас даром, слыхано ли дело? Она умрет! Ах, ты дурочка! Ах, ты негодница! Вот велю укоротить тебе платьице и отвести в нашу начальную школу! Ты сама должна еще учиться в пансионе, а не открывать пансион, девчонка! - Не могу я бездельничать, не могу объедать вас! Не могу, и кончено! - со слезами повторяла Мадзя. Отец все прижимал ее к груди, а когда она стала успокаиваться, мигнул матери. Докторша, у которой все лицо покрылось красными пятнами, вышла из кабинета. - Мадзя, ну давай поговорим толком, - сказал доктор, когда мать ушла. - Ты прекрасная дочь, благородная девушка, но... Тут он хлопнул себя по коленям и прибавил: - Скажи мне: чего ты, собственно, хочешь? - Не хочу жить на ваш счет, не хочу висеть у вас на шее! У вас самих ничего нет, - ответила Мадзя, положив голову отцу на плечо. - Ну вот и прекрасно!.. Но что же ты хочешь предпринять? - У меня ведь разрешение открыть пансион... - Превосходно! А ученицы у тебя есть? - Будут. - А если не будет? А если содержание пансиона обойдется дороже твоего заработка, что тогда? - Папочка, вы все время или смеетесь надо мной, или обескураживаете меня, - уже веселее ответила Мадзя. - Нет, девочка, я тебя не обескураживаю! Может, я и ошибаюсь, но я не разделю твоей радости до тех пор, пока не увижу, что все идет хорошо. Видишь ли, чем меньше человек радуется своим планам и больше предвидит разочарований, тем меньше придется ему печалиться, если планы его расстроятся. Понимаешь? - Но почему мои планы расстроятся? - Я не говорю, что они расстроятся. Но ты ставишь перед собой серьезную цель, и я хочу предупредить тебя, что надо заранее сказать себе: может, все пойдет хорошо, а может, и нет, и - что же делать, если замысел вдруг сорвется? - Погодите, папочка, я вам вот что скажу: у меня предчувствие, что все будет хорошо! Доктор улыбнулся. - У твоей матери два раза в год бывает предчувствие, что она выиграет в лотерее главный выигрыш. И что ты скажешь? За десять лет она едва вернула стоимость нескольких билетов. - Папочка, вы все время меня обескураживаете! - топнув ножкой, воскликнула Мадзя. - Нет, нет! Я только об одном прошу тебя: прежде чем открывать свой пансион, подумай, что делать, если замысел сорвется, а деньги ты потеряешь. А когда придумаешь, что делать, скажи мне. Ладно? - Ладно! Если хотите, папочка, я всю ночь буду думать, что мне в жизни никогда ни в чем не будет удачи! Ладно, если хотите! - Ах, какая ты все-таки баба! Ну что вам, бабам, толковать об эмансипации, если вы рассуждать не умеете? Я тебе говорю: подготовь какой-нибудь план на случай неудачи. - У меня есть план! - воскликнула Мадзя. - Я сейчас напишу в Варшаву, чтобы мне после каникул нашли место учительницы. Не будет пансиона, уеду в Варшаву... - Ты просто сумасбродка! - Уеду, папочка! Я не могу сидеть у вас на шее! Я хочу сама зарабатывать себе на жизнь! Здесь, в этой комнате, я дала себе слово и сдержу его! Вы сердитесь, папочка? - прибавила она, умильно заглядывая отцу в глаза. Доктор задумался. Не потому, что аргументация была нова, а потому, что он услышал ее из уст собственной дочери. Это показалось ему такой странной, такой неслыханной вещью! Он почувствовал в эту минуту с небывалой силой, что его дочь уже личность и принадлежит к другому поколению, которого он почти совсем не знает. - Если бы ты была постарше! - сказал он в смущении. - Постарею, папочка, и я! - печальным голосом ответила Мадзя. Отец поднялся с дивана, прошелся по комнате и вдруг остановился перед дочерью. - Да, трудное это дело! - сказал он. - Я над тобой уже не властен. Делай что хочешь, и да благословит тебя бог! Только, - прибавил он, - не забывай, что во мне ты всегда найдешь самого верного друга! Слезы покатились у него из глаз, но он сдержался. Старые часы пробили десять; Мадзя пожелала отцу спокойной ночи и ушла к себе. Девушке казалось, что она холодна, как камень, но она чувствовала, что рассыплется в прах, изойдет слезами, если хоть на минуту перестанет владеть собой. Она села за столик, прикрыла лампу абажуром и начала писать панне Малиновской. Но когда она дошла до слов: "После каникул мне, вероятно, понадобится работа, прошу вас подыскать для меня какое-нибудь месте в Варшаве..." - крупная слеза скатилась у нее на бумагу. Она взяла чистый листок и, закрывая платком рот, чтобы никто не услышал ее тихих рыданий, снова начала писать. Горячие слезы текли на платок и на руку, а сердце у нее так болело, будто это письмо было ее последним прощаньем с семьей. Такой это обыденный случай, когда юная и хрупкая девушка покидает родное гнездо, чтобы броситься в водоворот жизни! Но ты один, господи, знаешь, сколько таится за этим страданий! Глава двадцать первая Новая союзница Несколько дней после этого Иксинов снова шумел: разнесся слух, что панна Бжеская, лучшая ученица пани Ляттер, открывает пансион. И снова образовались две партии. Заседательша заявила на площади майору, что если бы Фемце пришлось вторично пережить возраст молочных зубов, то даже при этом условии она не отдала бы ее под начало Мадзе. Супруга пана нотариуса, которую небо не благословило потомством, тоже утверждала, что если бы господь бог, вместо четырех мопсиков, послал ей четырех девочек, она бы ни одну из них не рискнула вверить этой эмансипированной девчонке, которая так и рвется устраивать концерты. Зато ксендз и майор не могли нахвалиться Мадзей, не находили слов, чтобы передать, какое счастье ждет Иксинов, если пансион будет в таких руках! Пан Ментлевич в первый день сообщил всем иксиновцам об этом замечательном событии, а потом стал объезжать все окрестные помещичьи усадьбы и рассказывать о талантах панны Бжеской, которая говорит по-французски, как прирожденная парижанка, а на фортепьяно играет, как Монюшко. Прошла неделя, и уже никто не сомневался, в том, что замысел Мадзи удался. Сам уездный начальник неоднократно повторял, что Иксинову нужен пансион, хотя бы пятиклассный, и удивлялся, как это его до сих пор не открыли. В результате его помощник объявил, что двух своих девочек отдаст в пансион Мадзи, а становой пристав сделал ей визит и начал переговоры относительно обучения трех девочек. Мировой посредник тоже обещал послать дочь в новое учебное заведение, а податной инспектор чуть не сгорел со стыда и огорчения, что из его шести висельников ни один не родился девочкой. Он даже опасался, как бы его не обвинили за это в недостатке лояльности, и ходил с таким видом, точно с этой стороны уже обеспечился на будущее. Из окрестностей Иксинова Мадзя тоже получала письма, приезжали к ней с визитами и домой. Однажды на краковской бричке приехал пан Бедовский, на другой день пани Йотовская, которую узнали по полотняному плащу и зеленой вуали, а еще через несколько дней к дому доктора подкатили с тремя девочками супруги Абецедовские. Слух об этом визите разнесся по всему городу, так оглушительно хлопало у Абецедовских сломанное крыло экипажа. Мадзя была не менее потрясена, узнав, что они готовы незамедлительно отдать ей своих трех девочек на полный пансион и платить за них триста рублей и натурой по договоренности. Необычайный успех Мадзи вызвал раздоры в стане врагов. Заседательша и супруга пана нотариуса по-прежнему оставались ее недоброжелателями, но аптекарь, которого бог наградил четырьмя дочками, причем все они воспитывались дома, устроил дома с супругой совет. После совета пан аптекарь стал холоден с заседателем и нотариусом, а его супруга все чаще стала появляться на той улице, где стоял дом доктора Бжеского. Торжество Мадзи было настолько очевидным, что даже ее мать сказала как-то майору: - Ну-ну, вижу, дочка у меня с головой. - Да, аппетитная шельмочка! - ответил майор. - Круковский с нею за полгода ноги бы протянул. Зато уж насладился бы! Докторша пожала плечами и при первом же удобном случае сказала мужу, что майор совсем впал в детство и с ним просто нельзя разговаривать. Мадзя в это время была бы счастливым, самым счастливым человеком на свете, если бы отец не портил ей настроения. С ним одним она беседовала о своих планах, и как назло он один умел найти в них темные стороны. Однажды вечером она показала ему, например, список своих будущих учениц, с родителями которых уже велись переговоры. В списке было двенадцать девочек из окрестных деревень и свыше двадцати городских. - А что, папочка, - сказала Мадзя, - кто был прав? - Ты, милочка, права, - ответил отец и, вооружившись карандашом, начал вычеркивать фамилии деревенских девочек. - Что вы делаете, папочка? - с удивлением воскликнула Мадзя. - Вот что, деточка, ты барышень Абецедовских не бери. Они привыкли к удобствам, даже к роскоши, и за триста рублей ты едва прокормишь их. А откуда возьмешь деньги на помещение и обучение? Мадзя задумалась. - Может, вы и правы, - сказала она. - За десять рублей в месяц трудно прилично прокормить девочку... Что ж, этих трех дарю вам, папочка! - кончила она, обнимая отца за шею. - Подари мне и девять остальных, - ответил отец. - В среднем они платили бы тебе по четыре рубля в месяц за обучение, но... тебе пришлось бы держать для них примерно трех учительниц. А разве ты можешь платить учительнице двенадцать рублей в месяц? А помещение? Наконец, где ты найдешь у нас учительниц? Мадзя остолбенела. Прием визитов, ответы на письма, переговоры с родителями отнимали у нее столько времени, что она упустила из виду, что на весь пансион она пока одна, одна как перст! После этого открытия Мадзя сразу потеряла веру в себя. Она повалилась на диван и залилась слезами. - Боже, какая я дурочка! - восклицала она. - Я никогда не поумнею, я никогда ничего не сделаю! Какой позор! Ведь я отлично знала, сколько пани Ляттер приходилось расходовать каждый месяц на учителей! О боже, почему я не умерла? Почему я не родилась мальчиком?.. Отец прижал дочь к груди и гладил ее темные волосы. - Ну, ну, только не отчаивайся, - говорил он. - Ты забыла о важной вещи, но это доказательство того, что ты настоящая полька. Видишь ли, мы, поляки, всегда строим планы, не собравшись со средствами и даже не задаваясь вопросом, хватит ли у нас средств вообще? Ну, так вот нам в жизни и везет. Ты, однако, принадлежишь к новому поколению, которое умнее нашего... - Папочка, вы опять смеетесь! - прервала Мадзя отца, отодвигаясь на другой конец дивана. - Нет, милочка, я только советую тебе подумать о средствах и немного приспособить к ним свой проект. - Хорошо, папочка. - Так вот, помещение для твоего пансиона у нас есть: мы отдадим тебе гостиную. - Этого мало! - Надо будет, отдадим полдома. - Но я буду платить вам! Да, да, иначе я не хочу! - воскликнула Мадзя, и ее серые глаза опять весело заблестели. - Будешь, будешь! Во-вторых, раз ты единственная учительница, возьми себе для начала пять-шесть девочек из города... - Двадцать, папочка! Я буду работать с утра до ночи и заработаю... рублей сорок в месяц! - Позволь, милочка! Как доктор я не согласен на такое количество для тебя, а как бывший учитель - для твоих учениц. Учить детей как-нибудь - это было бы просто недобросовестно! - А если я найду помощницу? - Где? - Я могу привезти ее из Варша... Нет, я просто сумасшедшая! - воскликнула она вдруг. - Хочу везти учительниц из Варшавы, а мне нечего дать им есть! - Ну, не отчаивайся же, - прервал ее отец, - ты говоришь правильно! Вот что я тебе советую: возьми нескольких учениц, которые получше заплатят тебе по часам, посмотри, как у тебя пойдет с ними дело, и поищи учительниц. - Но, папочка, это будет вовсе не пансион! Это будут частные уроки, которые я могла бы иметь и сейчас! Ах, какая я несчастная. Столько времени пробездельничать вместо того, чтобы давать уроки! Ах, какая я гадкая! Доктору с трудом удалось унять новый взрыв отчаяния и втолковать дочери, что в каждом начинании, помимо инициативы, энергии, денег и связей, немалую роль играет терпенье. После этого Мадзя в течение нескольких дней снова принимала родителей. Из деревни к ней приехали супруги Зетовские и Жетовичи, из города явились парикмахер, фотограф и хозяин ветряной мельницы, что у заставы. Мадзя была с ними очень любезна и очень рассудительна, но переговоры вела без воодушевления. Да и чего было тут воодушевляться, если она поняла, что для пансиона у нее нет учительниц, а частные уроки дадут каких-нибудь пятнадцать рублей в месяц, да и то едва ли. С каждым новым разговором Мадзя все больше убеждалась в том, что все стремятся устроить детей в ее пансион, полагая, что это будет стоить дешевле, чем домашнее обучение или пансион в губернском городе. "Нечего сказать, хорошо же я буду обучать их детей - одна! - думала Мадзя, и ее бросало в дрожь при мысли о том, что у нее нет помощницы. - К чему в конце концов вести переговоры, если у меня нет учительниц?" Как-то уже под вечер к Мадзе в комнату вбежала мать. - Тебя хочет видеть панна Цецилия, - сказала она. - Знаешь, эта старая дева, сестра аптекаря... - Ах, это она? Пожалуйста, - с некоторым удивлением ответила Мадзя, вспомнив тут же, что панна Цецилия была в Иксинове как бы мифической личностью: никто ее не видел и никто о ней не слышал, хотя она десять лет жила в городе. Через минуту в комнату, осторожно приотворив дверь, вошла высокая, худая дама в темном платье. Когда-то она, наверно, была очень хороша собой. У нее были большие глаза, уже потухшие и ввалившиеся, несколько резкие, но классические черты лица, желтая, но нежная кожа, и пышные темные волосы, уже посеребренные сединой. В поклоне гостьи, в каждом ее движении чувствовалась настоящая дама: вид у нее был озабоченный и несколько испуганный. Мадзе показалось, что гостья чего-то стесняется: то ли своего старого платья, то ли исполненных грации движений, то ли увядшей красоты. Дама хотела что-то сказать, но голос у нее прервался. Она только еще раз поклонилась Мадзе и протянула ей большой лист бумаги, свернутый в трубку. - Что это, сударыня? - спросила Мадзя, смутившись не меньше гостьи. - Это мой диплом об окончании Пулавского института, - тихо ответила она. - Вы окончили институт в Пулавах? - С шифром, - еще тише ответила дама. - Вы меня не знаете, - прибавила она, - но я помню вас еще маленькой девочкой. - А я ведь тоже помню вас, панна Цецилия! - придя в себя, воскликнула Мадзя. - Мне кажется, что даже в этом году мы шли как-то по шоссе навстречу друг другу: я на прогулку, а вы с прогулки. Только вы повернули в поле. Присаживайтесь! И, позабыв о первом впечатлении, Мадзя обняла панну Цецилию, усадила ее в кресло, а сама села рядом на низеньком детском диванчике. Панна Цецилия долго смотрела на Мадзю, а затем взяла ее за руки и сказала: - Вы, наверно, очень хорошая девушка... - Ну конечно, хорошая! - со смехом ответила Мадзя и, почувствовав вдруг симпатию к панне Цецилии, сердечно ее поцеловала. Новая дружба была заключена. - Почему вы нигде не показываетесь, панна Цецилия? - спросила Мадзя. - Вы такая красавица и... наверное, самая приятная особа в Иксинове! Панна Цецилия покраснела. - Если бы все были такими, как вы, панна Магдалена! - ответила она. - Я одичала, - прибавила она торопливо, - все только вожусь с племянницами да с их подругами, которые приходят к нам... Мадзя вскочила с диванчика и хлопнула в ладоши. - Панна Цецилия! - воскликнула она. - Давайте откроем вместе пансион! Мы так подходим друг к другу и так бы любили друг друга. - Вместе? - переспросила панна Цецилия с кроткой улыбкой. - Я пришла просить у вас места учительницы... - Нет, вы будете моим сотоварищем! Я у вас буду учительницей, - с жаром говорила Мадзя. - Ах, как все хорошо сложилось! Какая счастливая случайность! Панна Цецилия снова смутилась и, схватив Мадзю за руку, торопливо сказала: - Это все сплетни, уверяю вас. Невестка вовсе не прогоняла меня из дому, она так деликатна! Мадзя слушала ее с удивлением, а панна Цецилия продолжала: - Она только сказала мне, что, с ее стороны, это очень разумный шаг отдать двух старших девочек к вам в пансион. Другие семьи, чьи дети учились у меня вместе с нашими, тоже предпочитают отдать их в пансион, и правильно делают! Вот я и решила, - не невестка, упаси бог! - что роль моя в доме брата кончилась, не могу я больше быть ему в тягость, пойду к панне Бжеской и попрошу ее взять меня на самых скромных условиях. И, как видите, набралась храбрости и пришла к вам, - закончила она с улыбкой. - Ах, как я рада, что вам пришла в голову эта идея, - ответила Мадзя. - Вот увидите, теперь нам удастся открыть пансион. - Вы правы. Когда я десять лет назад хотела открыть здесь пансион... - Вы? - прервала ее Мадзя. - Почему же вы не открыли? Панна Цецилия печально покачала головой. - Много было причин, - ответила она. - Не было учениц, не было учительниц. Мадзя вздрогнула. - Не было средств. У Мадзи запылали щеки. - Да и храбрости у меня не хватило, - продолжала панна Цецилия. - Невестка до сих пор надо мной смеется, и совершенно справедливо! "Как могла ты, Цецилия, - говорит она мне, - с твоим характером мечтать о пансионе?" И невестка права: работать я могу, но устраивать, руководить, собирать средства... Да я бы сошла с ума при первой же неудаче, а ведь они так возможны, когда берешь на себя ответственность за десятки людей... Слушая признания панны Цецилии, Мадзя чувствовала, что у нее голова кружится и замирает сердце. К счастью, вошел отец, и панну Цецилию словно подменили: она оробела, забеспокоилась, на вопросы стала отвечать односложно и, наконец, простилась с Мадзей и доктором. После ее ухода, вернее бегства, доктор сказал дочери: - У тебя, кажется, уже нашлась помощница, и к тому же хорошая. О лучшей ты и мечтать не могла. - Папочка, а откуда вы знаете, зачем она ко мне приходила? - Об этом весь город знает, - ответил доктор. - Аптекарша хочет обучать своих дочек у тебя в пансионе и вот уже несколько дней устраивает учительнице, родной сестре своего мужа, такие сцены, что бедная панна Цецилия должна бежать из дома куда глаза глядят. Так же, как ты хочешь уйти от нас. Мадзю бросило в холод. "Что же это будет? - думала она со страхом. - Я еще толком не знаю, открою ли пансион, а тут оказывается, я уже обязана это сделать! Не могу же я бросить панну Цецилию, которая из-за меня теряет место!" - О чем это ты задумалась? - спросил отец, кладя ей на голову руку. Мадзя ни за что не сказала бы отцу о новом своем огорчении: таким тяжелым оно показалось девушке, что у нее не хватило мужества открыться отцу. Она опустила глаза, избегая светлого взгляда отца, и машинально спросила: - Кто она, эта панна Цецилия? Она производит странное впечатление. - Это очень хорошая и умная женщина; в молодости она была учительницей, потому что надо было помогать брату, сегодня она учительница, потому что надо воспитывать его детей, а потом она тоже будет учительницей, потому что не захочет сидеть на шее у невестки. У Мадзи дух замер. - Папочка, а почему она не вышла замуж? Неужели никто не захотел жениться на такой красавице? Доктор махнул рукой. - Каждая женщина может выйти замуж, и, уж во всяком случае, у каждой есть поклонники. Были они и у панны Цецилии, даже еще два года назад. - Так в чем же дело? - Она не такая, как все, - задумчиво ответил отец. - Потеряла жениха и решила остаться девушкой. - Он ее бросил? - сдавленным голосом спросила Мадзя. - Погиб. Бывают такие женщины. Этот вечер взволновал Мадзю: перед глазами ее стояла панна Цецилия. Значит, можно быть хорошей и красивой и все же несчастной? Можно любить и потерять любимого? Можно преданно, даже самоотверженно служить, и - лишиться службы? Можно иметь диплом, обладать знаниями, строить смелые планы и - в результате оказаться обездоленной и смешной? Боже правый, каким же ты создал мир! "Что же мне теперь делать? - думала Мадзя. - Если панна Цецилия при своих талантах не отважилась открыть здесь пансион, то разве мне удастся это сделать! Учениц мне обещают, но сколько их в самом деле отдадут в мой пансион и за сколько будут регулярно платить? А где взять учительниц? Правда, у меня есть триста рублей, но у пани Ляттер были тысячи, и все же... Надо быть сумасшедшей, чтобы выступать с подобными планами и вести переговоры! Однако на следующий день пришли письма из Варшавы, которые Мадзя приняла с беспокойством, но прочла с радостью. Дембицкий ответил, что она может получить частные уроки, которые дадут ей в месяц около сорока рублей, только придется бегать по городу. Панна Малиновская сообщала, что она может предложить ей в одном доме место постоянной учительницы к двум девочкам, которые учились у пани Ляттер. Глава двадцать вторая Цена успеха Следующая неделя была для Мадзи самой счастливой в Иксинове. Из бесед с родителями она убедилась, что у нее может быть человек пятнадцать - двадцать учениц, все они запишутся в приготовительный класс и будут обучаться школьным предметам по мере необходимости и в зависимости от развития. Родители соглашались на это, понимая, что на первых порах иначе и быть не может. Платить они должны были, исходя из такого расчета, чтобы доход пансиона составлял в месяц шестьдесят - восемьдесят рублей. Некоторые хотели сразу внести деньги за четверть, даже за год или дать письменные обязательства. Однако этому воспротивился доктор Бжеский; он заявил, что ничего верного еще нет и что окончательно вопрос будет решен в начале августа. Каждый день приносил добрую весть. То появлялась новая ученица, то забегал Ментлевич и сообщал, что уже получена ореховая краска для парт, то Зося, которая проводила каникулы у одной из подруг, сообщала родителям, что на последнюю неделю приедет домой показать, как она потолстела и какой стала румяной. Даже Здислав, который не любил писать письма, прислал письмо, причем адресовал его Мадзе. Сообщив, что у него прекрасная служба на ситцевой фабрике, он закончил письмо следующими словами: "О твоем плане открытия пансиона могу сказать только одно: мне жаль тебя, потому что взрослые барышни в отдельности довольно милы, но целая куча подростков это, наверно, скучно! Ты просишь у меня указаний - что же я могу тебе посоветовать? В институте мне с утра до вечера твердили, что человек должен всем пожертвовать для общества; на фабрике я с утра до вечера слышу, что человек должен приложить все силы, чтобы сколотить состояние. Поэтому у меня сейчас два взгляда на жизнь. А так как от "любви к человечеству", "труда для общества" и т.п. у меня вылезли локти и сапоги каши просят, как знать, не стану ли я делать деньги? Во всяком случае, я похож на осла между двумя охапками сена или на Геркулеса, и ты должна понять, что в состоянии такого душевного разлада я ничего не могу тебе посоветовать..." Доктор Бжеский слушал письмо сына, высоко подняв брови, и барабанил пальцами по столу, а Мадзя хохотала, как третьеклассница. Она смеялась бы по любому поводу, потому что ей было очень весело. Впереди пансион, о котором она мечтала, и все огорчения позади. Можно ли быть счастливей? Однажды крестьянин, который обрабатывал землю Бжеских, пришел сказать докторше, что ржи удастся собрать, наверно, корцев по восемь с морга, и принес Мадзе при случае какого-то необыкновенного птенчика. Это был маленький серенький птенчик, с крошечным клювиком и необычайно широким горлышком, которое он все время разевал. Мадзя была в особенном восторге от того, что птенчик не убегал, а сидел, нахохлившись, как сова, и ежеминутно разевал клювик. Но когда часа через два обнаружилось, что он не хочет ни пить, ни есть, ни спать, даже на постели, Мадзя положила его в корзинку и отнесла назад, в кусты, где нашел его крестьянин. Возвращаясь домой, она размышляла о том, что станется с птенчиком, найдутся ли его родители, или, может, они оба уже погибли, и он, бедняга, есть не хотел от тоски по ним? Надо быть злым человеком, говорила она себе, чтобы отнимать птенцов у родителей и сеять печаль и в сердце сироты, и в сердце осиротелых родителей. - Ну, можно ли, можно ли так поступать? - повторяла Мадзя, с сокрушением думая о беззащитном птенчике, который не только не умел жаловаться, но даже не понимал, какая причинена ему обида. Вдруг на улице, неподалеку от своего дома, она увидела кучку ребятишек. Со смехом и криком они окружили маленькую старушку в полинялом атласном капоре и большой ветхой шали. Мертвое лицо старушки было изборождено глубокими морщинами, рот разинут, глаза блуждали. - Ах, какие скверные дети, смеются над старушкой! - бросившись к ним, воскликнула Мадзя. Она подбежала к старушке и спросила: - Куда вам надо пройти? Что вам нужно? Женщина обратила на нее круглые глаза и медленно, с усилием проговорила: - Я вот спрашиваю у них, где живет эта... эта... ну как ее?.. Что пансион открывает? - Магдалена Бжеская? - с удивлением спросила Мадзя. - Она самая, панночка, та, что пансион у нас открывает... - Это я, я открываю здесь пансион, - ответила Мадзя, взяв старушку за иссохшую руку. - Ты?.. Эй, не шути! - Да право же, я. Потухшие глаза старушки сверкнули. Она вынула вдруг из-под платка деревянную линейку и принялась бить Мадзю по рукам, приговаривая: - Ах ты, негодяйка, ах ты, негодяйка! Что тебе Казик сделал плохого? Ах ты, негодяйка! Удары были слабые и неловкие, но Мадзя от них испытывала такую боль, точно ее стегали раскаленным железным прутом. - Что вы делаете? За что это вы? - спрашивала она, с трудом подавляя слезы. - Ах ты, негодяйка! Что тебе сделал Казик? - размахивая рукой, повторяла старушка. Линейка уже выскользнула у нее из руки и упала на землю. Мадзя подняла и отдала ей линейку. Столетняя старуха уставилась на девушку, в ее мертвых глазах мелькнуло не то удивление, не то проблеск сознания. Наконец она спрятала линейку под платок и замерла посреди улицы, не зная, куда идти, или, быть может, раздумывая о том, что никуда уже больше и не стоит идти. - Что это за старушка? - спросила Мадзя у одного из мальчишек, который захлебывался от смеха. - Да это бабушка нашего учителя, - сквозь смех еле выговорил мальчишка. - Она такая потешная! И он побежал в сторону школы. Мадзя взяла старуху под руку и осторожно повела ее вслед за мальчишкой. Они уже подходили к школе, когда навстречу им выбежала женщина без чепца и без кофты, с засученными рукавами рубахи. - Что это вы, бабушка, вытворяете? - закричала женщина. - Вы уж простите, пожалуйста! - прибавила она, обращаясь к Мадзе. - Вот всегда так: займешься с ребятами или на кухне, а она уйдет в город и всякий раз сраму наделает или беды! - Ничего не случ