более или менее чувствительный выкуп, что сопровождалось легкими вскриками. Заметив Мадзю, горничные стали серьезны, как сестры милосердия, а лакеи сделали вид, что это, собственно, они тащат наверх бутылки и полотенца. - Что случилось? - с испугом спросила Мадзя. - Графиня заболели, у них мигрень, - с низким поклоном ответил один из лакеев, с трудом подавляя вздох, который будто бы рвался из его груди. Графиней называли тетю Габриэлю, которая жила у Сольских на третьем этаже. У этой дамы, собственно, не такой уж сердитой, лежало в банке сто тысяч рублей. Жалуясь на скуку и одиночество, она целые дни разъезжала по гостям, вечера проводила в театре, а дома выходила только к обеду, чтобы доказать племяннику и племяннице, что она оставлена целым светом. Узнав, что Ады и Сольского нет дома, Мадзя вбежала на третий этаж и вошла в спальню к больной. Она застала тетю Габриэлю в кресле; вся обложенная примочками и компрессами, старушка стонала, закрыв глаза, а панна Эдита, старая компаньонка, у которой тоже была повязана голова, то и дело меняла больной примочки и компрессы. - Наконец-то кто-то появился снизу! - простонала тетя Габриэля, когда Мадзя вошла в комнату. - Я уже целый час умираю! В глазах у меня летают черные мушки, рот перекосило, а виски так ломит, точно их сверлят раскаленными сверлами. - У меня тоже! - прибавила компаньонка. - Господи, облегчи мои страданья! - простонала тетя Габриэля. - Господи, спаси и помилуй пани Габриэлю! - прошептала компаньонка, кладя еще один компресс на голову почтенной больной. - Сударыня, - непринужденно сказала Мадзя, - не могу ли я помочь вам? Больная открыла глаза. - Ах, это вы? Это очень мило, что вы навестили одинокую женщину, но чем же вы можете помочь мне? - Отец, - сказала Мадзя, - научил меня одному средству от мигрени, иногда оно помогает. Она сняла пальто и шляпку и, встав позади кресла больной, стала сбрасывать все полотенца и компрессы, которыми была обложена голова старушки. - Что вы делаете? - крикнула компаньонка, ломая руки. - Вы убьете ее! - Оставьте, Эдита! - слабым голосом произнесла тетя Габриэля, почувствовав приятную прохладу. - Ведь отец панны Магдалены доктор. В эту минуту Мадзя начала легкими движениями сжимать и растирать руками лоб, виски и затылок больной. Тетя Габриэля прислушалась к этим движениям, и в голове у нее промелькнула вдруг мысль: "Откуда у нее такие руки? Бархат! Прелестные руки!" Мадзя все сжимала и растирала голову больной дамы, а та с напряженным вниманием прислушивалась к прикосновениям ее рук. "Аристократические руки!" - думала дама, косясь на длинные пальцы и розовые ногти Мадзи. - Верите, Эдита, мне легче! - сказала она вслух. - Уму непостижимо! - воскликнула компаньонка. - У меня такое ощущение, точно в голову проникает теплый ветерок. Очевидно, это магнетическая струя. И боль стихает... Еще минута - и тетя Габриэля была здорова. - Ваш отец, - сказала она Мадзе в знак благодарности, - наверно, гомеопат или ученик графа Маттеи. - Не знаю, сударыня. - Поверите, сударыня, - воскликнула компаньонка, - мне тоже немного лучше, хотя я только смотрела на ваши движения? Я в самом деле чувствую теплую струю воздуха в левом виске, а справа пропадает боль. Чудесное средство! Вы, наверно, узнали какой-нибудь секрет у пани Арнольд... - Кто это? - спросила тетя Габриэля. - Американка, вторая жена отчима панны Норской. - Ах, той... - Она знаменитая магнетизерка и общается с духами, - сказала компаньонка. Не успела Мадзя спуститься с третьего этажа к себе, как весь особняк уже кричал о чудесном излечении графини и компаньонки. Едва Сольские вернулись с визита, камердинер тотчас доложил им о чрезвычайном происшествии, а тетя Габриэля позвала их к себе и на двух языках живописала свои страдания и способ лечения, примененный Мадзей. При этом она особенно подчеркивала нежность прикосновений и удивлялась, откуда у дочери доктора могут быть такие красивые руки. - Мне нравится средство панны Магдалены, - произнес Сольский, у которого потемнело желтое лицо. - Мигрень она лечит растираниями, а недостаток смелости поцелуями... - Не болтай глупостей! - воскликнула сестра. - Но ведь ободрила же она Зосю поцелуями. Я искренне верю, что это помогает. Когда они простились с теткой и оба спустились вниз, Ада сказала брату: - Только, Стефек, не кружи Мадзе голову. Ты, я вижу, рассыпаешься перед ней в комплиментах. - А что, разве нельзя? - Нельзя, потому что если девушка полюбит тебя... - То я на ней женюсь, - ответил Сольский. - А!.. Ну в таком случае... - Ты только устрой так, чтобы она полюбила! - прибавил он со вздохом. - Ну, на это ты не рассчитывай! - решительно ответила сестра. - Не поможешь? - с удивлением спросил Сольский. - Нет, - ответила Ада. - Это слишком серьезное дело. - Ну как хочешь. Они поцеловались, но оба были рассержены. "Вижу, Стефек опять влюблен! - говорила про себя Ада. - Хорошенькое дело! Либо женится на Мадзе, и тогда они оба ко мне охладеют, либо бросит бедную девушку, к тогда она будет иметь право возненавидеть меня... Если бы на свете были две Мадзи, похожие друг на друга, как две капли воды! Нет, пусть даже одна была бы гораздо лучше и красивей! Тогда лучшую я отдала бы Стефеку, а себе оставила бы обыкновенную. И мы все были бы счастливы, а так... кто знает, что с нами будет..." Сольский, засунув руки в карманы, расхаживал по своему кабинету, стараясь не смотреть на развешенные на стенах планы сахарного завода. "Она как искорка залетела к нам в дом, - думал он, - и зажгла пламя, которое достигло уже третьего этажа... Ха-ха! - смеялся он. - Если панна Бжеская будет всякий раз избавлять от мигрени бедную тетушку, та заподозрит, что ее лекарь королевского происхождения. Только французские короли исцеляли прикосновением от золотухи... А потом панна Бжеская... Ха-ха-ха! Вижу, тетушка уже в нашем лагере! Но Ада? Вечная история с этим бабьем! Сколько раз она мне говорила, чтобы я нашел себе жену, похожую на Мадзю! А как она хвалит Мадзю, как любит ее! И сейчас, когда я нахожу жену, как нельзя более похожую на Мадзю, она говорит, что не хочет вмешиваться в это дело... Ведь перед панной Эленой Норской я чист. Не я порвал с нею, а она со мной, посоветовав мне напоследок сызнова завоевать ее по самоновейшим правилам, еще никем не испробованным, которые только она одна и может оценить! Слава богу! Пусть себе оценивает на других животных, а меня оставит в покое. У меня будет жена-красавица, которая говорит по-французски и играет на фортепьяно и которая будет всем обязана мне. Состоянием, именем, положением в обществе. Всем, кроме ангельского сердца, которое надо наконец узнать поближе. Может, в любви она тоже изобрела новые правила? Черт его знает. Женщин охватила какая-то чувственная эпидемия, забавная на первых порах, но на долгое время скучная..." В это самое время Мадзя в своей комнате проверяла ученические тетради. Но работа у нее не клеилась. Она то и дело откладывала тетрадь и, опершись головою на руку, закрывала глаза, как бы желая оторваться от внешнего мира и глубже заглянуть в собственную душу, которую давило непонятное, но докучное бремя. В доме пани Ляттер проверка тетрадей доставляла ей удовольствие; она то и дело заливалась смехом, читая забавные выражения юных авторов. Сегодня ее раздражает плохой почерк, сердят ошибки и не интересует содержание. Ей кажется, что сейчас кто-то войдет и спросит: "А ты откуда взялась здесь? Что ты здесь делаешь?" Может, даже войдет родной отец и только взглянет на нее, а она уж сразу поймет, что это значит. "Как же так? Отцу с матерью ты хотела платить за комнатку и простые обеды, а у важных бар бесплатно занимаешь целые салоны и ешь блюда, которых мы не видим годами?" Мадзя схватилась за голову. - Я должна что-нибудь делать для них, иначе чужой хлеб будет мне горек! - в отчаянии прошептала она. - Не может быть, чтобы бог забросил меня сюда без цели. Ведь в своих роскошных салонах эти люди не знают счастья. Ада так хотела, чтобы Стефан женился, да и пани Ляттер тоже... А не представляю ли я здесь покойницу?.. Она бы подсказала Аде, как разогнать тоску, она бы сумела помирить пана Сольского и Элену. И все были бы счастливы, а я бы отблагодарила их за добро... Глава двенадцатая Как оживает пустыня При комнатах Ады Сольской было что-то вроде оранжереи, весь день освещенной солнцем. Когда мать была жива, Аде приносили сюда редкие тепличные растения в цвету. Потом несколько лет оранжерея пустовала. Сейчас ее переделали в ботаническую лабораторию для Ады. Мадзя редко бывала в лаборатории. Она не любила ее. Стеклянная оранжерея была так красива, а наполняли ее уродливые, странные предметы. Ада выращивала мхи и лишайники, и все столы и полки были заняты ими. В плоских ящиках с песком, торфом и грязью росли одни виды. На больших кусках стрехи и древесной коры, на обломках камней и кирпичей Ада выращивала другие виды. Под зелеными, желтыми, красными и синими колпаками мхи и лишайники произрастали под действием разных цветов спектра. Другие всю ночь освещались масляными лампами с вогнутыми зеркалами. Наконец, в больших застекленных ящиках, по желанию исследователя, можно было создавать температуру субтропиков или полюса, увеличивать содержание в воздухе кислорода или азота, словом, играть на силах природы и ее веществах, как на клавишах фортепьяно. С жалостью и со страхом смотрела Мадзя на еле видные растеньица, заменившие здесь апельсины, кактусы, орхидеи. Мхи еще напоминали кустики, в худшем случае перышки птенчиков или бархат. Но лишайники были уродцами. Один был похож на желтый или зеленоватый порошок, кое-где рассыпанный по кирпичу. Другой представлял собою седое пятно на коре, третий не то чешуйки, не то сыпь на больном дереве. Порою Мадзе казалось, что эти крошечные произведения природы - неудачные ее опыты по созданию нормального растения. Тут природа произвела какой-то неровный листочек, там странный лепесток чашечки, здесь завязь плода. Все это было безобразно, все отбрасывалось прочь, но - о ужас! - жило какой-то иссохшей, мертвенной жизнью. Что природа ошиблась, тут ничего не поделаешь. Но что она обрекла на жизнь жертвы своих ошибок, это уже казалось жестокостью. В такой обстановке Ада каждый день проводила по несколько часов, примерно столько же времени, сколько женщины ее круга тратили на визиты и поездки по магазинам. Ада обычно рассматривала свои лишайники в лупу, порой делала какие-то записи в специальных журналах, порой рисовала. Бывали, однако, и такие дни, когда, откинувшись на спинку кресла, она часами просиживала без движения, уставившись глазами в прозрачный потолок, с выражением глубокой печали на лице. Она оживлялась только тогда, когда к ней заходила Мадзя и, пожимая плечами, спрашивала в десятый раз: - Право, я не понимаю, что ты здесь делаешь и к чему тебе все это? - Что ж, послушай еще разок, - со смехом отвечала Ада, - и тебе понравится эта работа. Вот я беру, например, шесть-семь кусочков коры с желтыми пятнами - это лишайники одного и того же вида. Я измеряю поверхность каждого такого пятна и записываю. А - занимает сто квадратных миллиметров, В - сто двадцать, С - восемьдесят и так далее. Затем один кусочек я кладу, допустим, под красный колпак, другой - под желтый, третий - под фиолетовый, четвертый - под прозрачный и оставляю их в покое. Через неделю я достаю из-под колпаков мои кусочки, снова измеряю поверхность желтых пятен и снова записываю. Сопоставив новые цифры со старыми, я обнаруживаю, какой цвет спектра благоприятствует и какой не благоприятствует развитию данного лишайника. Так я исследую воздействие на лишайники тепла, влаги, углекислоты, и у меня уже накопилось довольно много наблюдений. - Брр! какая скука! - тряхнула головой Мадзя. - Мне кажется, что среди этих сухих растений человек и сам может стать сухарем. - Ах, как ты ошибаешься! - воскликнула Ада, и глаза ее засверкали. - Если бы ты знала, сколько чувств пробуждают в сердце такие занятия! Сколько раз я беспокоилась, точно ли измерила поверхность какого-нибудь желтого пятнышка! Сколько раз вставала ночью, потому что мне казалось, что в нагревательной лампе не хватило масла или какой-то кусочек лежит не под тем колпаком. И знаешь, так иногда и бывало... Это одна сторона дела. Но вот в один прекрасный день на лишайнике, который ты изучаешь, показывается новая точечка, новый листочек или завязь. Сто раз я уже видела это, но всякий раз испытываю странное чувство: меня охватывает страх, радость и, поверишь ли, стыд. Со Стефаном, например, я бы не стала об этом говорить... Веришь ли, каждое такое новое творенье кажется мне каким-то близким: я радуюсь, когда оно растет, пугаюсь, когда замечаю ненормальные явления, а если бы ты только знала, как мне жаль, когда бедняжка умирает. Мне кажется, что это ребенок, которого я родила, но не сумела сохранить его жизнь. - Странно! - прошептала Мадзя. - И всегда ты так увлекаешься? Панна Сольская закинула руки за голову и закрыла глаза. - Нет, - ответила она после минутного молчания. - Иногда здесь ужасно тихо и пусто... Тогда я думаю, что весь мир так же пуст и гол, как моя лаборатория, а жизнь так же мертва, как на этих камнях и коре. В этом мертвом молчании и пустоте наш дом кажется мне самым глухим и мертвым... Ах, Мадзя, в такие минуты я бы отдала лабораторию, дом, даже состояние, знаешь за что? За одного маленького племянника, который называл бы Стефана папой, а меня тетей! Как шумно было бы здесь, какое оживление царило бы в нашем монастыре!.. Ада закрыла руками глаза, но между пальцами скользнуло несколько слезинок. И в который уже раз Мадзя сказала себе, что ее богатая подруга несчастлива. Со времени этого разговора в лаборатории Ады начались перемены. В углах каждый день появлялись новые туи, олеандры, пальмы, у стен - гиацинты, розы, вазочки с фиалками и ландышами. То ли перемены были незначительны, то ли панна Сольская рассеянна, достаточно сказать, что она не заметила их. Однажды, войдя в лабораторию, Ада услышала шорох. Она остановилась посреди лаборатории, шорох не повторился. Подойдя к столу, она стала рассматривать в лупу один из лишайников и рисовать. Снова раздался совершенно явственный шорох. "Мышь попала в мышеловку?" - озираясь, подумала Ада. Ей показалось, что один угол лаборатории весь загроможден кадками растений, заметила она и расставленные везде цветочные горшки. Но тут шорох повторился, и Ада бросилась к туям и олеандрам. - Что это? - воскликнула она, срывая черное покрывало. - Клетка? Канарейки? Это действительно были канарейки; одна желтая, как тесто с шафраном, другая посветлей, зато с чубиком на головке. Ада с удивлением воззрилась на птичек, а те с испугом уставились на Аду. На проволочной клетке лежал листок с надписью: "Добрый день, панна Ада!" "Подарок Мадзи!" - подумала Ада, не зная, смеяться ей или сердиться. Она снова села за стол, но рисовать уже не хотелось. Ей любопытно было посмотреть на розовые клювики и темно-серые глазки, а больше всего на стремительные движения птичек, которые то поглядывали на нее, то разбегались по углам клетки, то с необыкновенно важным видом прыгали на жердочке или качались на колесике, вертясь при этом во все стороны так, что каждую минуту головка одной птички оказывалась на месте хвостика другой и беленькая грудка на месте желтой спинки. Февральское солнце, которое с утра то пряталось за тучи, то снова показывалось, осветило в эту минуту лабораторию. Листья пальм и олеандров заблестели в его лучах, робкие цветы гиацинтов, роз и фиалок выступили на передний план, канарейки запели. Начала чубатая, ей завторила желтая, затем чубатая забилась в угол клетки, а желтая раза два попробовала голос и залилась такой песней, что вся лаборатория наполнилась ее звуками и колпаки потихоньку завторили ей. Панна Сольская была вне себя от удивления. Она опустила руки и стала присматриваться к непонятным переменам. Мертвая оранжерея приобрела в эту минуту краски, жизнь, даже запахи. Научная лаборатория стала царством птиц, туи и олеандры были их жилищем, розы и фиалки декорацией, а прежние владетели этого царства - мхи и лишайники могли пригодиться разве только на гнездо для певчей пары. Когда Мадзя вернулась из пансиона, Ада поблагодарила ее за сюрприз. - То ли я ниже людей, то ли ты выше их, - сказала Ада подруге. - Какие вдохновенные идеи осеняют тебя! - Какие там идеи! - возразила Мадзя. - Просто ты занята своей наукой, и всякие пустяки не приходят тебе на ум. Однако они тоже имеют цену... Ада подняла вверх палец. Они сидели за две комнаты от лаборатории, но, несмотря на расстояние, до слуха их долетала мелкая трель канарейки. - Одна крошечная пташка полдома оживила, - заметила Ада. - Вот если бы Стефану... - прибавила она в задумчивости. - Ты дай ему Элю, - улыбнулась Мадзя. - Жену он сам себе найдет, - возразила панна Сольская. - А я ему дам кое-что другое. Дня через два к Мадзе, которая по случаю праздника не пошла в пансион, вбежала вдруг Ада в плаще с капюшоном. - Накинь что-нибудь потеплей, - сказала она подруге, - и пойдем вниз. Я тебе кое-что покажу... По крытой лестнице, через сени и переходы, обе девушки направились в прачечную, которая помещалась в другом конце особняка и в эту минуту представляла необыкновенное зрелище. Человек десять мужчин и почти столько же женщин толкались там, держа на поводках собак. Тут был стриженый пудель, с усами и бородкой, смахивавший на старого холостяка; была такса на кривых ножках, похожая на черно-желтую гусеницу; были пепельные мопсики с наглыми мордами; мрачный бульдог; английская легавая с кроткой мордой и ласковыми движениями. Когда барышни вошли, толпа собачников, шумевшая в прачечной, внезапно смолкла, только собаки, как ни дергали их хозяева за поводки, не обратили внимания на вошедших. Один из мопсиков ухаживал за черной крысоловкой, пудель заглядывал в пустое корыто, а английская легавая пыталась свести дружбу с таксой, которая упорно поворачивалась к ней боком. - Тс! Пароль, сюда! Мушка, к ноге! - крикнули хозяева собак. В эту минуту выступил с бульдогом вперед худой парнишка с голубым платком на голой шее и, обращаясь к Мадзе, заговорил пронзительным дискантом: - Прошу, ваши сиятельства, чистой породы английский бульдог, чтоб мне ногу сломать, крокодильих кровей! - Тише! - грозно крикнул камердинер, почтительно державшийся позади Ады. - Ваши сиятельства, только и того, что раскормили его как на убой! - вмешалась толстуха, глядя на Аду. - То ли дело моя Муся! Муся, служи! Ну же, Муся, служи! - Вы ее, сударыня, в ученье отдайте, а не в такой дворец, - прервал толстуху хозяин пуделя. - Да она и не думает служить! - Это она оробела! - Каро, гоп! - крикнул хозяин пуделя. Собака мгновенно оставила корыто и, как паяц, заходила на задних лапах. - Ха-ха! А не видал ли я этого комедианта осенью в цирке? - засмеялся парнишка в голубом платке. - Сударыня, - обратился он к хозяйке крысоловки, - бьюсь об заклад на тот дом, что напротив, его увели из цирка. - Ты, верно, сам воруешь собак, раз других подозреваешь, - фыркнул на него хозяин пуделя. - Каро еще в щенках у меня воспитывался. Я сам его учил! - А жена сама выкормила, - подхватил парнишка с бульдогом. - Эй, потише там! - снова крикнул камердинер, испугавшись, как бы не было скандала. Но Ада не обращала внимания на ссору, она гладила собаку, мастью и всем корпусом напоминавшую льва. - Взгляни-ка, Мадзя, - сказала она по-французски. - Точно такая собака была у Стефана в студенческие годы. Какой умный и кроткий взгляд. Какая сила и спокойствие! - Сколько лет этой собаке? - спросила она по-польски у хозяина. - Два года. - А кличка? - Цезарь. - Пойдемте, - сказала Ада хозяину Цезаря, кивнув остальным головой. - А как же с нами, ваше сиятельство? - крикнул парнишка с бульдогом. - Да ведь такой ученый пудель заработал бы за это время по дворам по меньшей мере два злотых. А дама с крысоловкой, чтоб явиться к вам, на полдня закрыла магазин парижских мод! Я сам опоздал на биржу! Ада что-то шепнула камердинеру и торопливо вышла с Мадзей из прачечной; за ними последовал Цезарь и его хозяин. - Парнишка прав! - воскликнула хозяйка крысоловки. - Ну и получай за труды по рублевке, - сказал камердинер. - Слыхано ли дело! - взвизгнул парнишка. - Крысоловке рублевку и моему рублевку! Это ж вошь против моего, блоха у него в шерсти, она меж зубов у него проскочит! В конце концов все взяли по рублю, кроме хозяина легавой, который надел на голову шапку и проворчал, уходя, что он не нищий. - Видали? - с презрением сказала толстуха. - Тоже мне франт! - Заткните глотку, мадам! - прервал ее парнишка. - Он у самого Дитвальда на живодерне в помощниках служит! Я знаю, мы с ним Новый год в городском клубе встречали. Я дамам помогал из карет вылезать, он билеты проверял. - Эх, быть бы тебе адвокатом! - сплюнул хозяин пуделя. - И сейчас сманивают, но по мне лучше ближе к вам держаться. Сольский вот-вот должен был вернуться из города, и Ада поспешила покончить дело с хозяином Цезаря. Собака была смирная и послушная, никогда никого не кусала, у нынешнего хозяина жила всего два месяца; но и цену за нее он заломил ужасную: полтораста рублей. Камердинер хотел было поторговаться, но Ада тут же выложила деньги, а взамен получила расписку, бумаги Цезаря с описанием его статей и родословной и свидетельства от прежних хозяев. Ада кормила Цезаря сахаром, когда его хозяин без особых сожалений вышел из комнаты. Цезарь посмотрел ему вслед, бросил сахар, подбежал к двери и начал царапаться. При этом он сперва повизгивал, потом стал скулить и, наконец, жалобно завыл. - Цезарь, Цезарь, поди сюда, песик! - кликнула его Ада. - Теперь у тебя будет хороший хозяин, он тебя никому не продаст. Цезарь посмотрел на нее печальными глазами, но все еще царапался в дверь и принюхивался. Увидев, однако, что это не помогает, он подошел к Аде и оперся красивой головой об ее колени. И все же он то и дело тихонько повизгивал и вздыхал. - Знаешь, - сказала Ада Мадзе, гладя Цезаря, - я вот что сделаю. Надену на него чепец, заверну в одеяло и уложу у Стефека на шезлонге. То-то Стефек удивится! Вдруг Цезарь насторожил уши и, виляя хвостом, бросился к другой двери, откуда вскоре вышел Сольский. Цезарь опустил хвост и пристально на него посмотрел. - Что это? - воскликнул Сольский. - Панна Ада начинает торговать собаками! Но ведь это двойник моего Гектора! Поди сюда, песик! Он похлопал собаку, взял за морду, погладил по спине. Цезарь благосклонно принимал эти ласки. - Бери, Стефек, это твой Цезарь, - сказала Ада. - Но благодарить за него надо Мадзю, это она своими канарейками напомнила мне, что у нас в доме нет живого существа. Как, ты не рад? Вижу, мужская половина рода человеческого состоит из одних неблагодарных, даже негодный Цезарь и тот уже не хочет смотреть на меня. - Спасибо, Адзя, - ответил Сольский, целуя сестру. Он сел рядом с нею и гладил Цезаря, который положил голову ему на колени. - Ты что, не в своей тарелке? А я-то думала, сюрприз тебе сделаю... - Хуже, я не поздоровался с панной Магдаленой, - ответил Сольский, пожимая Мадзе руку. - Эх! Какой уж там сюрприз! Я еще вчера знал, что ты велела навести в дом собак, только предупредил Юзефа, чтобы он не дал тебе купить какую-нибудь дворнягу. Но сейчас у меня в голове другое... Погоди, погоди... Есть! Он выбежал к себе в комнату, послал камердинера в город, сам поднялся наверх к тетке и долго с нею беседовал. За обедом он взял слово. - Послушайте, дорогие дамы, не хочу вас больше терзать. Угадай-ка, Ада, что у нас сегодня? - Сегодня у нас четверг. - Ну, что там четверг! Сегодня у нас театр. Мы идем с тетей на "Мщение". - Чудесно! - воскликнула Ада, хлопая в ладоши. - Я в этом году еще не была в театре. - Это еще не все! - прервал ее Сольский. - "Мщение" идет в Большом театре, а у нас там ложа бенуара. - Ах, ах! - восторгалась Ада. - И это еще не все: слушайте, слушайте! После спектакля мы идем на ужин к Стемпковскому. Он уперся руками в колени и с торжествующим видом обвел всех глазами. Ада бросилась ему на шею. - Ты просто прелесть, Стефан! Откуда это пришло тебе в голову? - Так вот слушай, - ответил он, - и удивляйся, как мудро устроен свет. Как ком снега, скатываясь с высокой горы, вырастает в огромную лавину, так и в нашем доме маленькие добрые дела порождают великие деянья. Панна Магдалена подарила тебе двух канареек, которые весят каких-нибудь двести граммов. Это был тот ком снега, который у тебя вырос уже в Цезаря, а Цезарь весит добрых полсотни килограммов. Ну, а в моих руках Цезарь превратился в театр, а это уже тысячи тонн. - Теперь понятно, почему у вас я больше страдаю мигренями, чем тогда, когда жила одна, - сказала тетка. - Но у вас есть и доктор! - ответил Сольский, глядя на Мадзю. - На таких условиях я бы охотно согласился страдать вместо вас мигренями. - Стефек, не болтай глупостей! - остановила его Ада. - Где Цезарь? - спросил вдруг Сольский и свистнул. Умное животное ответило ему лаем из третьей комнаты и через минуту прискакало в столовую. - О, боже, а это что за чудовище! - ахнула тетка. - Только, Стефан, прошу тебя, пусть оно на меня не смотрит! Однако понемногу она успокоилась и даже погладила Цезаря, которого Сольский начал кормить из рук. - Ужасные вещи творятся в нашем доме! - говорила тетка. - В комнатах так верещат канарейки, что хоть уши затыкай, собака лает так, что стены дрожат, а Стефан свистит за обедом. Мне кажется, я попала к дикарям... - Сознайтесь, тетя, у нас, дикарей, сегодня куда веселее, чем в нашем вчерашнем монастыре, - сказал Сольский. - Жили мы здесь, точно монахи или узники; дело дошло до того, что я сам боялся заговорить погромче. Словом, попусту тратили жизнь. Но больше это не повторится. Как луч солнца, явилась панна Магдалена, и тает лед, который давил нам грудь, а из затхлых углов изгоняются призраки печали... - Стефек!.. - Не мешай, Ада, на меня нашло вдохновение. В нашем лице, - обратился он к Магдалене, - вы нашли понятливых учеников. Прочь скуку! Отныне наш кружок предастся развлечениям! - Как? Ты хочешь держать открытый дом? - спросила Ада. - Не для всех. Я хочу устроить так, чтобы мы не зевали от скуки. Началом новой эры будет сегодняшний спектакль. Тетя Габриэля хлопнула в ладоши. - Вот таким я тебя люблю, - сказала она. - И если ты таким и останешься, я готова примириться с Цезарем и даже с канарейками Ады. - Примиришься и кое с чем другим, - обронил Сольский, целуя ей руку. Тетка бросила на него быстрый взгляд. Мадзя сидела молчаливая, озабоченная. Больше всех других развлечений она любила театр, однако на этот раз вместо радости, ощутила тревогу. "Зачем они берут меня?" - думала она, чувствуя расстояние, которое отделяет ее, бедную учительницу, от этого избранного круга. Все ее угнетало: простой наряд Ады и пани Габриэли, которые явно хотели приспособиться к ней, отличные лошади и роскошная карета, даже то, что они с теткой сели на задних местах, а Стефан и Ада на передних. Но только в театре началась для Мадзи настоящая пытка. Не успели они войти в ложу, как все взоры устремились на них. Послышался шепот: "Сольские! Сольские!.." - и вопросы: "А кто это с ними?.." "Кто?.. - подумала Мадзя. - Обыкновенная компаньонка, которой здесь вовсе не место". Она сидела, красная, затаив дыхание, опустив голову; всякий раз, когда она поднимала глаза, ее поражала живая стена мужчин и женщин, заполнивших ложи, амфитеатр, балконы. Тут и там сверкали стекла биноклей, направленных на нее, заглядывающих ей в глаза. Кто-то остановился и отвесил ей низкий поклон. По огромной розовой лысине Мадзя узнала Згерского и - вздохнула с облегчением. Хоть один знакомый и дружески расположенный к ней человек! Снова два каких-то господина... Казимеж Норский и Бронислав Коркович, которых с некоторых пор соединяют узы неразрывной дружбы. А может, еще кто-нибудь? - думает Мадзя, окидывая взглядом театр. Ну конечно! в амфитеатре сидит компания, в которой Мадзя узнает свою сослуживицу панну Жаннету и пана Файковского, провизора из Иксинова. Она в смущении опускает глаза и вдруг замечает в креслах огромную шляпу. Это панна Говард - одна, нет, не одна, - в руках у нее артиллерийский бинокль, как и надлежит даме, которая хочет быть равной с мужчинами. В довершение всего к Аде подходит старый, противный барон Пантофлевич и, глядя одним глазом на букетик у ее лифа, а другим на Мадзю, спрашивает: - Что это за чудный цветочек? - Обыкновенный ландыш. - Правда! И наши цветочки бывают хороши, только их надо менять... - Что делать, барон, - подхватывает Сольский, - на этом свете все меняется, кроме парика. Барон торопливо ретируется, но Ада бледнеет, а у Мадзи темнеет в глазах. Так это она принадлежит к тем цветочкам, которые надо менять! Несмотря на превосходную игру артистов, вечер оказался неудачным. Дамы были смущены и мрачны, Стефан зол. В конце спектакля Ада сказала, что у нее болит голова и она не хочет ехать к Стемпковскому, предпочитает поужинать дома. Когда вернулись домой, Ада шепнула Мадзе: - Театр, я вижу, уже не для меня. Ужасно раздражает и эта духота, и толпа людей... Сегодня я была так расстроена, что испортила вам весь вечер. Стефан это понял и сердится на меня. Больше ни за что не поеду в театр! - прибавила она с сожалением в голосе. Увидев, как она огорчена, Мадзя забыла о собственных неприятностях. Обняв Аду, она со смехом сказала: - Нет, поедешь и будешь ездить, только я тебе скажу, как мы это сделаем. Возьмем ложу амфитеатра... - Но это неприлично... - Вот увидишь, что прилично. Мы никому не скажем и убежим втроем, ну, например, с пани Арнольд, в итальянскую оперу. - Знаешь, мне нравится эта идея, - воскликнула Ада. - Пойдем инкогнито... - Ну конечно, не так, как сегодня - в каретах, с лакеями. - Ведь мы женщины независимые! - Да и пани Арнольд - надежная опека. Как жаль, что Эля еще не бывает в театре! - прибавила Мадзя. - Уж лучше бы она в театр ходила, чем флиртовать со своими поклонниками, - угрюмо ответила Ада. Спустя неделю Ада и Мадзя в самом деле побывали с пани Арнольд в итальянской опере и прекрасно провели время. Узнав об этом, Сольский махнул рукой. - Я хотел доставить вам удовольствие, - сказал он сестре, - да ничего у меня не вышло... Вижу, нашему дому приносит счастье только панна Магдалена. Это ее исключительная привилегия... Глава тринадцатая Отголоски прошлого С некоторых пор Мадзе начинает казаться, что в ее отношениях с людьми произошла какая-то перемена. Ученицы на уроках ведут себя лучше, что Мадзю радует, но вместе с тем они как-то робеют, что ее удивляет. Видно, она сама стала серьезней, что всегда рекомендовала ей незабвенная пани Ляттер... Такой же оттенок робости, верней, деликатности, Мадзя замечает и в обращении с нею сослуживиц. Она объясняет это тем, что учителя относятся к ней с уважением: встают при ее появлении, разговаривают учтиво и избегают невинных шуточек, которые раньше иногда себе позволяли. Учителя же стали любезны с нею, наверно, под влиянием панны Малиновской, которая с некоторых пор тоже выделяет Мадзю среди других учительниц. За что? Об этом Мадзя только догадывается. Ведь она должна открыть школу и не поздней, чем через год, будет такой же начальницей, как панна Малиновская, поэтому та уже сегодня обращается с нею, как с ровней. Это совершенно излишне, Мадзя понимает, что никогда и ни с какой точки зрения не сможет сравняться с панной Малиновской. Правда, когда Мадзя заговорила однажды о маленькой школе, панна Малиновская прервала ее со смехом: - Как, ты все еще думаешь о школе? Но Мадзя прекрасно понимает, что начальница сказала это в шутку, чтобы смутить ее. У других знакомых Мадзя тоже заметила перемену. Однажды молодой Коркович выпрыгнул из экипажа, чтобы поздороваться с ней, причем держался с такой учтивостью, какой Мадзя раньше за ним не замечала. Пан Арнольд - это Мадзю особенно удивило - раза два затевал с нею разговор о сахарном заводе и расхваливал при этом английские котлы и машины, которые, хоть и стоят дороже, однако более долговечны и лучше оправдывают себя на практике. Пани Арнольд все чаще посвящала Мадзю в свои домашние дела и даже рассказывала новости с того света, которые сообщали ей пишущие или стучащие духи. Даже Элена Норская, которая все еще жила у Арнольдов, перестала разговаривать с Мадзей высокомерным, порой даже ироническим тоном. Но за холодной любезностью Эленки скрывалось какое-то чувство, над чем Мадзя не любила задумываться. Только Ада Сольская не изменилась, по-прежнему оставалась сердечной и доброй, а пан Стефан стал серьезней. Всякий раз, когда Мадзя сидела у Ады, он неизменно появлялся со своей собакой и молча слушал разговоры девушек, играя загривком Цезаря. Но он больше не ухаживал за Мадзей и даже не острил; видно, его все еще угнетала история с театром, так по крайней мере думала Мадзя. Эти незначительные и, наверно, только кажущиеся перемены обеспокоили Мадзю. Не раз она спрашивала себя: "Что бы это могло значить?" - тут же сама себе отвечала: "Ах, мне это только кажется!" - но снова возвращалась все к той же мысли: "А все-таки что бы это могло значить? Ведь не стала же я лучше и умней, чем две недели назад". Однажды - это было в марте - Мадзя сидела в своем кабинете, глядя на сад Сольских, не особенно большой, но полный старых лип и каштанов. Солнце крепко пригревало. Белый снег, еще лежавший местами на бурой траве, таял, испарялся, и пары, уносясь вверх, летели на север, как стая серебристых птиц. Ветви деревьев трепетали под теплым, но вместе с тем суровым дуновеньем, и на землю сыпались с них последние ледяные сосульки. Несмотря на ясное небо, было парно и мокро. Мокрыми были дорожки, газоны, деревья и крыши, с которых падала капель. Из-под белой пелены снега, словно птенчик, проклюнулась весна, еще не обсохшая и обнаженная. Вдали, за садовой решеткой, сновали по тротуару пешеходы, суетливые, оживленные, одетые уже по-весеннему. "Вот почему, - думала Мадзя, - люди кажутся мне лучше. Они стали веселей. Весна принесла им радость, как деревьям молодые листочки; зеленое дерево красивей голых ветвей, а веселый человек лучше угрюмого..." В углу сада она заметила кучку ребятишек, которые нашли сухую проталинку и огораживали ее палочками, как забором. Там был внучек камердинера, внучка швейцара, сын повара, два сына лакея, племянница ключницы - незначительная часть ребятишек, родители которых служили у Сольских. Мадзя вспомнила, что прислуги в этом особняке с детьми несколько десятков человек, и в голову ей пришла странная мысль. Все эти люди едят, спят, развлекаются или скучают, женятся и растят детей не только без разрешения, но и без ведома Сольских. Они живут совсем иной жизнью, чем их хозяева, как живут вот эти деревья в саду, не заботясь о земле, соками которой они питаются. Кто же тут от кого зависит: деревья от земли или земля от деревьев, прислуга от Сольских или Сольские от прислуги? Действительно ли Сольские хозяева этого особняка, в котором у каждой семьи свои заботы, радости и цели, не зависящие от воли Сольских? И кто в конце концов они, эти могучие Сольские, как не бедные рабы, которым повар дает обеды, лакеи убирают и согревают жилище, горничные меняют белье, а управляющий добывает деньги. Что же удивительного в том, что они не знают счастья? "Отец был прав, - подумала Мадзя, - когда говорил мне, что барам завидовать нечего. Но что же я здесь такое?" Взгляд ее устремился за решетку, где сновали пешеходы. "Вот что: прохожий, который появляется в одном конце сада, смотрит минуту на его деревья, дышит его воздухом, а через минуту исчезает в другом конце..." Ее удручали эти мысли, она считала, что с ее стороны это проявление неблагодарности по отношению к Сольским. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, она перешла в гостиную. Окна гостиной выходили во двор. Под колоннадой особняка сидел в кресле швейцар с седыми бакенбардами, в длинной ливрее и разговаривал с какой-то женщиной в черном, закутанной в черную вуаль так, что лицо ее нельзя было разглядеть. Через минуту женщина попрощалась с швейцаром и неровной походкой направилась к воротам. Она свернула на тротуар и вскоре растаяла в живом человеческом потоке, который тек неведомо куда и неведомо на какие берега выбрасывал свои капли. "Может, это какая-нибудь бедная женщина с просьбой к Аде?" - подумала Мадзя, и сердце ее сжалось. Швейцар разговаривал уже с молодым лакеем, а вскоре к ним присоединился и полотер. И снова Мадзя задалась вопросом, что же делают в особняке эти люди? Для себя очень много: они веселятся, скучают, отдыхают, растят детей... Но что они делают для Сольских? Швейцар следит за порядком в вестибюле, камердинер следит за порядком в гардеробе пана Стефана, горничная следит за порядком в гардеробе Ады, управляющий следит за порядком в поступлении доходов. Никто здесь ничего не меняет, ничего не создает, не двигает вперед, все только поддерживают раз навсегда установленный порядок, в котором две благородные души - Ады и Сольского - сохраняются, как допотопные мотыльки в куске янтаря. Все слуги сами живут полной, личной жизнью, а работают только в одном направлении, чтобы их господа не жили и даже не думали о том, что есть какая-то жизнь, полная забот и радостей, труда и отдыха, борьбы, неудач и побед. "Ах, какая я нехорошая! - шепчет Мадзя. - И что это я вздумала критиковать Сольских, ведь я пользуюсь их добротой?" В дверь постучались, вошла горничная с письмом. - Какая-то женщина, - сказала она, - дала швейцару это письмо для вас. - В черном костюме? С черной вуалью? - спросила Мадзя. - Да, барышня. Она, верно, тут недалеко и ждет ответа. Какая-то бедная женщина. Мадзя торопливо распечатала конверт и вот что прочла в письме, написанном незнакомым почерком: "Я была у вас три раза, но мне говорили, что вас нет дома, и я догадалась, что вы не хотите принять меня. Я вас понимаю и примирилась с мыслью, что не могу ждать милосердия, потому что не стою его. Простите за назойливость, но вы были так добры к нам в Иксинове, и я видела слезы на ваших глазах, когда вы вошли к нам в комнату на постоялом дворе. Помните, сударыня? Я тогда плакала, но боже правый, это ведь были наши лучшие времена. Нищета не несчастье и даже не болезнь; человек только тогда подлинно несчастен, когда остается один на один со своими страхами и муками, когда не может больше верить чужим клятвам и даже слезам. Простите меня за это бессвязное письмо, но я так страдаю, мне так необходимо хотя бы мысленно с кем-нибудь поговорить, что я бы чувствовала себя почти счастливой, будь у меня собственный камень, который можно было бы целовать и обливать слезами. Знаю, никто уже меня не спасет, но пишу, как утопающий, который взывает о помощи, хотя ник