ь Аполлонию. - У вас что, просьба к ней? - Моя фамилия Бжеская, я знакомая матери Аполлонии, - с раздражением ответила Мадзя, чтобы монахиня не подумала, будто она пришла за помощью. - В приемной сейчас ждет несколько человек, - сказала монахиня. - Но если вы знакомая матери Аполлонии, мы можем пройти прямо к ней. Она быстро зашагала вперед, Мадзя последовала за ней. Они шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, заглянули в несколько залов, но матери Аполлонии нигде не было. За это время Мадзя успела присмотреться к непривычной для нее обстановке. Удивительная чистота, образа, небольшие алтари в залах и кое-где над дверью надпись: "Господь зрит на нас!" - Придется поискать в саду, - сказала монахиня. В саду она извинилась, что должна ненадолго отлучиться, и оставила Мадзю одну. Сад не поражал ни обширностью, ни обилием зелени, и все же какой разительный контраст с заведением пани Туркавец! Там жара и духота, здесь прохладный ветерок, напоенный ароматом цветов; там теснота, здесь свежая зелень, на фоне которой даже здания больничного образца казались не такими уродливыми. Там пение Стеллы и стоны неизвестной, здесь тишина... Впрочем, нет, слышится щебет птиц и откуда-то издалека доносится веселый детский смех. Стоя у постели певицы, Мадзя видела слева от себя грязную гравюру с изображением купающихся нимф. А здесь, оглянувшись налево, девушка заметила распятие, которое словно вырастало из засаженного цветами холмика, упираясь темной перекладиной чуть ли не в облака. Будто молния озарила давние воспоминания Мадзи при виде этой мирной картины. Ей почудилось, что она видит себя в детстве и что у нее, стоящей вот здесь сейчас, нет ничего общего с той девочкой, которая набожно крестилась на монастырские стены и опускалась на колени перед каждым распятием. Мадзя подумала, что той богобоязненной девочки уже нет на свете, и гнетущая тоска легла ей на душу. В эту минуту появилась молодая монахиня. - Пройдемте, сударыня, в приемную, - сказала она, не поднимая глаз. - Мать Аполлония сейчас выйдет. Они вернулись в коридор, откуда монахиня провела Мадзю в небольшую комнату. Оставшись одна, Мадзя почувствовала смутное беспокойство. Все здесь пугало ее: сводчатый потолок, толстые побеленные стены и особенно Христос, задумчиво глядевший на нее с небольшого распятия. В ее разгоряченном мозгу пронеслась мысль, что сейчас с грохотом захлопнется тяжелая монастырская калитка и навсегда отрежет ее от мира. Девушка подошла к окну, но тут тихо отворилась дверь, и за спиной у Мадзи раздался ласковый голос: - Слава Иисусу Христу! Наконец-то ты собралась навестить меня, нехорошая девочка! А я вот уже полгода жду тебя. Мадзя поцеловала у строгой старухи руку и стала смущенно просить извинения. - Ну, ну, я не сержусь, - успокоила ее мать Аполлония. - Садись. У вас, мирянок, чересчур много дел, чтобы помнить о приятельницах ваших бабушек. Что же привело тебя к нам? Мадзя рассказала о Стелле и ее болезни, о ребенке, о том, где Стелла сейчас живет, и попросила помочь бедняжке. Монахиня потирала руки, покачивая головой в большой шляпе. - Смотри ты у меня! - погрозила она пальцем. - Не зря, видно, даже до нас дошли слухи, что ты эмансипированная. Нечего сказать, хорошие у тебя знакомства! Конечно, мы должны позаботиться об этой несчастной и о плоде ее грешной любви, но что это за женщина! Наверно, не исповедовалась бог знает сколько времени. А ты, вместо того чтобы подумать о ее душе, понесла ей вино, даже не спросясь у доктора. - Я думала... - начала Мадзя. - Что умирающей полезней пить вино, чем примириться с господом, - перебила ее монахиня, по доброму лицу которой пробежала тень. - Эти дамы из ваших кружков, - продолжала она, - много говорят о женских правах, но совсем забыли о боге. А кончается тем, что они отдают детей в приют и сами умирают на руках женщин сомнительной репутации. - Вы сердитесь на меня... - Полно, что ты! - возразила монахиня, обнимая Мадзю. - Ты похожа на свою бабушку Фелициссиму, и этого для меня достаточно. Если это новое течение и увлечет тебя на минуту, ты все равно вернешься на путь истинный. - Вы думаете, это возможно? Монахиня подняла голову и внимательно посмотрела на Мадзю. - Если человек не способен сам возвратиться к истине, - сказала она, подумав, - бог станет на его пути. Мадзя вздрогнула и побледнела. - Ну, не тревожься, - уже ласковей сказала монахиня, заметив, что Мадзя переменилась в лице. - Сегодня же кто-нибудь из сестер зайдет к этой несчастной и посмотрит, что можно для нее сделать. Оставь мне ее адрес. А если хочешь увидеть бедное дитя, я дам тебе записку. Мадзя сообщила адрес Стеллы, монахиня вышла и вскоре вернулась с запиской. - Обратись к сестре Марии в приюте Младенца Иисуса, она тебе обо всем расскажет. Мадзя поцеловала старушке руку. - Не забывай же нас, приходи, - сказала монахиня. - Не бойся, больше я не буду журить тебя за необдуманные слова. Видишь ли, я уже стара и хоть живу в монастыре, а кое-что видела на своем веку. Монашеская шляпа мне не застит. Может, тебе пригодятся мои советы, ведь ты, бедненькая, трудишься вдали от матери. До свидания. Поцеловав и перекрестив Мадзю, старуха вышла с ней в сени: - Заходи к нам. "Какой странный этот мир, ах, какой странный", - думала Мадзя, торопясь к воротам. Нервы у нее были так расстроены, что ей стало страшно, как бы распятие в монастырском саду и впрямь не сошло с заросшего цветами холмика, чтобы стать на ее пути. Вконец измученная вернулась Мадзя домой и никак не могла поверить, что она уже у себя и что пробило всего лишь пять часов. Всего два часа, как она вышла из дому, чтобы навестить Стеллу? Не может быть! Наверно, уже минул целый месяц, а то и год! Разве за два часа можно увидеть такие контрасты, столько перечувствовать и пережить? Собственно, видела она не так уж много, и ничего особенного в этом не было. Больную - и монахиню, заведение пани Туркавец - и монастырский сад, нимф среди пожелтевших газет - и распятие среди зелени. Почему же эти предметы пробудили в ней столько чувств, словно каждый из них был целым миром? Мыслимо ли, чтобы два часа раздробились на такое множество отрезков времени и каждый из этих отрезков разросся в столетие? Разговор на лестнице с пани Туркавец - одно столетие. Встреча со Стеллой - тысячелетие. Поездка на извозчике - снова столетие. Монастырский двор, приемная, беседа с матерью Аполлонией - целая вечность! Сидя на жестком диванчике, Мадзя грезила. Перед ее мысленным взором проносились два образа: бледное как полотно лицо больной, лежащей в грязной постели, и добродушная физиономия монахини в сводчатой комнате; в ее ушах звучали то стоны неизвестной женщины, долетавшие из-за ряда перегородок, то смех детей в саду. Порой все как-то путалось: в монастырском дворе появлялась Стелла, в заведении пани Туркавец - монахиня. Стелла в новой обстановке казалась печальней, но благородней, а заведение пани Туркавец при появлении монахини исчезало, как дым. Стоны затихали, никто не чмокал, пропадали отвратительные стены и вместо купающихся нимф появлялось распятие, подножие которого утопало в цветах, а верхушка уходила в облака. Потом откуда-то появилась тень Сольского. Как и монахиня, он был милосерден, но строг; в его жилище царила монастырская тишина, а из окон виднелись темные стволы деревьев с пышными зелеными кронами. А она, Мадзя, что она такое? Разве ее тесная комнатушка не походит на каморку, где лежит Стелла? Здесь так же душно, воздух так же отравлен кухонными запахами, как там - зловонием, а стук невидимой швейной машины раздражает Мадзю не меньше, чем стоны больной. "Что я наделала? Что я наделала? - думает Мадзя и прибавляет в отчаянии: - Зачем только я уехала из Иксинова?" Ах, сбежать бы из этой душной Варшавы в деревню! Заснуть - и не проснуться или по крайней мере забыть об этих мучительных грезах! После шести в дверь постучались, и на пороге показался пан Казимеж. Мадзя вскрикнула от радости. Наконец-то перед ней не призрак, а живой человек! Пан Казимеж явился так неожиданно, был так далек от терзавших ее видений, а главное, ничем не напоминал ни Стеллу, ни монахиню... - Я был бы счастлив слышать это приветствие, - сказал пан Казимеж, - если бы не странное выражение ваших глаз. Что с вами? У вас неприятности? - Сама не знаю! - вздохнула Мадзя. - Просто разнервничалась. - Нервные женщины - очаровательны. - Вот как! Вы лучше угадайте, где я была! - На уроке? Ба, неужто у панны Ады? - У монахинь, - ответила Мадзя. - И вот до сих пор не могу прийти в себя. - Что же вас так взволновало? Надеюсь, вас не пытались насильно заточить в монастырь? - Меня поразил сам монастырь: кресты, тишина. Пан Казимеж, - горячо сказала Мадзя, - в этом что-то - ...какая-то непонятная сила, я бы назвала ее священной... Чем другим объясните вы впечатление, которое производит на нас самый вид монастыря? - Смотря на кого, - возразил пан Казимеж. - В Италии я видел несколько монастырей, кстати, великолепных по архитектуре. И должен признаться, размечтался, глядя на них... - Вот видите! В них есть что-то неземное. - Нет, панна Магдалена, неземного нет ничего, но есть что-то несовременное. Мощные монастырские стены, частые решетки на окнах, кельи, в которых суровые монахи спят на досках, - все это приводит на память эпоху стальных панцирей, замков, окруженных зубчатыми стенами, бичующих себя монахов в капюшонах и средневековых пыток. Глядишь на подобные памятники старины и спрашиваешь себя: "Где я, что со мной?" Как будто ты раздвоился и стоишь на рубеже двух миров, один из которых - действительность, а другой - фантазия, облеченная в осязаемые формы. Эта зримая легенда пробуждает в нас мечты, а вид предметов, давно уже мертвых и все же как будто живых, наполняет нас меланхолией. Но за этими меланхолическими грезами, которые, разумеется, могут взволновать человека впечатлительного, нет ничего неземного, ничего священного! Слушая его, Мадзя сжимала руками голову. - Да вам и в самом деле нездоровится! - воскликнул пан Казимеж. - Мне душно здесь. Совсем как... - Как в монастыре? - О нет! Там я отдохнула. Там зеленый сад. - Послушайте, панна Магдалена, - решительно произнес пан Казимеж. - Вам надо сейчас же выйти на воздух. Я увезу вас в Ботанический сад, даже против вашей воли. - Уже поздно. - Еще нет семи часов. А небольшая прогулка на свежем воздухе освежит вас. - Ну, будь по-вашему! - сказала Мадзя. - Может, прогулка и в самом деле меня успокоит. Мадзя оделась, и они вышли из дому. Пан Казимеж хотел кликнуть извозчика, но Мадзя отказалась. Они дошли до Нового Свята пешком и там сели в один из омнибусов, курсирующих между площадью Сигизмунда и Бельведером. Ехали долго; солнце уже заходило, и на южной стороне неба появились темные тучи с багряными отсветами. Наконец омнибус остановился у Ботанического сада, и они вошли в ограду. Хотя вечер стоял чудесный, в саду уже было немного народу; собирался дождь. Все же пан Казимеж встретил знакомых дам и мужчин, с которыми ему пришлось раскланяться; видя рядом с ним хорошенькую женщину, они бросали на него любопытные взгляды. Пан Казимеж был чем-то озабочен, он то и дело украдкой посматривал на Мадзю. Но девушка шла, не замечая ни встречных, ни их взглядов. Ее опять осаждали прежние видения, в ушах звучали далекие голоса. Чтобы уйти от толпы, пан Казимеж выбирал самые глухие аллеи. Гуляющие встречались все реже. - Как здесь хорошо! - воскликнула Мадзя, остановившись посреди аллеи. - Вот видите, я был прав. - Да, да. Я чувствовала, что мне чего-то недостает - а мне просто надо было увидеть траву, густые деревья. В этом полумраке мне даже кажется, будто я вижу лес, большой лес... Но вы, пожалуй, скажете, - вызывающе прибавила она, - что в лесу, как и в монастыре, нет ничего... ничего! Никакой неземной силы, которая говорила бы с нашей душой без помощи органов чувств? - Что это вас сегодня так привлекают метафизические, я бы даже сказал, мистические вопросы? - удивился пан Казимеж. - В чем дело? Вы всегда так рассудительны! - Я хочу раз навсегда узнать: правда ли, что человек после смерти превращается в ничто, правда ли, что те, кто уходит в монастырь, сами себя обманывают? Если в мире существуют лишь химические элементы, тогда почему вид этого леса действует на меня совсем по-особому, почему он трогает мою душу? Вот взгляните туда! - сказала она, садясь на скамейку. - Ну что там? Десятка два деревьев, покрытых пышной листвой. А ведь я вижу что-то, оно зовет меня. Так зовет, что я готова заплакать! Сердце мое так и рвется из груди, стремясь к чему-то... Так что же это такое? - Подсознательное, унаследованное воспоминание, - ответил пан Казимеж. - Наши доисторические предки жили в лесах. Там они находили пищу, защиту от ненастья и врага, там побеждали исполинских зверей - и все это потрясало их нервную систему. От этих далеких предков, - продолжал пан Казимеж, придвигаясь к Мадзе, - мы унаследовали группу уже отмирающих мозговых клеток. Эти частицы прошлого безмолвны в обстановке цивилизованной жизни, но среди лесов, гор и пещер в них начинают звучать давно смолкшие напевы: боли, страха, надежды, радости, ликования. Это эхо древности - и есть тот голос, который зовет вас, панна Магдалена, в нем-то и слышится вам что-то таинственное, неземное. Но, кроме него, ничего больше нет. Сумерки сгущались, небо затягивалось тучами. В саду было пусто. Но цветы пахли все сильнее, деревья все громче шелестели, и в воздухе как бы проносились страстные вздохи. Пан Казимеж ощутил легкий озноб, мысли у него начали мешаться. "Удивительный все-таки вечер", - подумал он. - Это ужасно, что вы говорите! - вздохнула Мадзя. - Если бы все в это верили, счастье ушло бы из мира, - тихо прибавила она. У пана Казимежа стучало в висках, он прерывисто дышал, чувствуя, что весь пылает. С трудом подыскивая слова, он попытался овладеть собой и глухо сказал: - Счастье уходит не из мира, а из нас самих, как вино из треснувших бутылок. Мир! Разве мир повинен в том, что люди соорудили себе железные клетки и сами терзают себя? У него снова стали путаться мысли. Он хотел было взять Мадзю за руку, но вместо этого потер себе лоб. - Случалось ли вам ночью ехать в поезде? - внезапно спросил он. - Видели ли вы снопы искр, вылетающих из паровоза? Каждая искра, сверкая, уносится ввысь, а затем падает в траву и гаснет. Этот светящийся сноп и есть все человечество, а искорки - наши жизни. Но представьте себе, что эти искры вместо того, чтобы взлетать, гореть и сверкать отпущенное им мгновенье, сразу погребали бы себя в землю или добровольно гасили свой свет, свою радость? Что бы вы на это сказали? Смерть, которая погружает нас в забытье, я не могу назвать несчастьем. Но когда люди отказываются от простых, но сильных наслаждений, когда жаждущие уста отворачиваются от чистой воды - это пытка и самоубийство. Опершись рукой о скамейку, пан Казимеж коснулся пальцев Мадзи; они были такие же горячие, как и у него. На секунду он забыл, где находится, забыл, светло или темно вокруг. В руках и ногах бегали мурашки, голос звучал все глуше. Пан Казимеж придвинулся еще ближе. Плечо Мадзи касалось его плеча. - Порой две искры падают рядом, - продолжал он шепотом. - Тогда их свет, огонь, пожирающий их, вспыхивает сильнее. Два существа вырастают в тысячи существ. Две искорки сверкают, как самая яркая звезда. Так не подло ли разлучать эти две жизни? И не безумие ли гасить собственный свет и... свет своей соседки? Сумерки сгущались, листва шумела все громче. Над садом попеременно проносились два воздушных потока: теплый, из города, и прохладный, со стороны Лазенок. Аллеи уже совсем опустели, только верхушки деревьев то раскачивались, то пригибались к земле, то раздвигались, открывая синие тучи. Временами вверху трещала ветвь или обламывалась веточка и, фантастически подскакивая, падала на газон. - Страшно и все же прекрасно! - сказала Мадзя, откинув голову на спинку скамьи. - Как моя любовь к тебе, - шепнул пан Казимеж. Он обнял Мадзю за талию, приник губами к ее губам и начал целовать ее как безумный. С минуту Мадзя сидела, не шевелясь. Но вдруг вырвалась из объятий пана Казимежа, а когда он протянул к ней руку, резко оттолкнула его, словно защищаясь от удара. - Ах! - гневно вскрикнула она. - Знали бы вы, о чем я думала, вы бы этого не сделали! Мадзя вышла на середину аллеи, поправляя прическу. В эту минуту упали первые капли дождя. Пан Казимеж поднялся со скамьи, шатаясь точно пьяный, но сразу отрезвел. В голосе Мадзи звучало такое отвращение, что он пожалел не только о том, что целовал ее, но и о том, что говорил с такой страстью и вообще затеял эту прогулку. "Как глупо все получилось!" - подумал он, чувствуя, что эта девушка не родственная искорка, а совсем чужой ему человек. Капли дождя, сперва редкие, стали падать все чаще. - Я не знаю, куда идти, - сказала вдруг Мадзя дрожащим от возмущения голосом. - Уведите меня отсюда! Они направились в сторону обсерватории, но там чугунная калитка была заперта. Тогда пан Казимеж предложил вернуться в глубь сада и выйти через калитку, что повыше обсерватории. Дождь все усиливался, послышались далекие раскаты грома. Скрестив руки на груди, Мадзя бежала по незнакомым дорожкам. Пан Казимеж шел позади, подняв воротник своей визитки. "Черт знает что такое! - думал он. - Глупейшее положение!" Его страсть, охлажденная поведением Мадзи, теперь будто растворялась в дождевых струях, стекавших со шляпы, плеч, лопаток. Наконец они добрались до аллеи, но извозчика там не оказалось, и им пришлось бежать под проливным дождем, без зонтиков, до Александровской площади. Мадзя по-прежнему держалась впереди и молчала, пан Казимеж спешил за ней и сокрушался про себя: "Нелепая и противная история! Интересно, что она думает?" А Мадзя в это время с досадой думала о том, что промокнет и поздно вернется домой. Минутами, словно какой-то сон, ей вспоминалась сцена на скамье. А может, это гроза так подействовала на них обоих?.. "Так это и есть любовь? Ну, ну! Ради этого женщины умирают у пани Туркавец? Ах, пани Ляттер не могла бы этого потребовать от меня! Она не имела бы права!" Несколько часов назад пан Казимеж казался Мадзе гениальным, интересным и привлекательным человеком. Теперь все чары рассеялись, остался человек, который ни с того ни с сего схватил ее за талию и начал как сумасшедший целовать в губы. "Хотела бы я знать, - думала она, - хватит ли у него храбрости взглянуть мне в глаза?" Она-то чувствовала, что может смело смотреть ему в глаза, вернее, могла бы, но только ей было противно. Страстные поцелуи пана Казимежа произвели на нее такое впечатление, как если бы во время прогулки он, к примеру, надрал ей уши! Наконец им попался извозчик; Мадзя вскочила в пролетку, не глядя на пана Казимежа. - Разрешите отвезти вас? - спросил он. - Как вам угодно. Пан Казимеж, вымокший, жалкий, забрался под верх пролетки и примостился на краешке сиденья. Мадзя даже не отодвинулась от него - просто она смотрела на одну сторону улицы, а пан Казимеж на другую. Наконец они приехали. Мадзя дала извозчику два злотых и, не ответив на поклон своего спутника, вбежала в ворота. Пан Казимеж поехал домой. - А будь ты неладна! - ворчал он. Пан Казимеж был опытный ловелас и знал, что лучше всего целовать женщину, когда она сама этого хочет и сопротивляется только для виду. Знал он также, что неожиданный поцелуй иногда удается обратить в шутку, после которой завязываются более близкие отношения. Но сегодня присущее пану Казимежу эстетическое чувство говорило ему, что история получилась очень некрасивая, точно он не поцеловал Мадзю, а вытащил у нее кошелек из кармана. "Не в моем это вкусе!" - терзался он не от укоров совести или стыда - он не видел, чего тут стыдиться, - а потому, что вышло все как-то бестолково, глупо. Нечего сказать, обойтись с Мадзей, как с какой-нибудь кухаркой, ведь ее руки просил Сольский! Когда промокшая Мадзя вошла в коридор, открылись одна за другой три двери. Из одной выглянул пан Пастернакевич, из другой - соседка-жиличка, а из третьей выбежала сама пани Бураковская. - Что с вами, панна Магдалена? - изумилась она. - Да вы промокли до нитки! И где это вас угораздило попасть под этот страшный ливень? - Я была в Ботаническом саду... со знакомыми, - ответила Мадзя и пошла к себе переодеться. Ее лицо пылало от стыда. Вот дошло уже до того, что она вынуждена лгать! Она выпила чаю, улеглась в постель и, прислушиваясь к шуму дождя, стала вспоминать происшествие с панной Иоанной. Давно это было, а она помнит все как сейчас! Тогда лил такой же дождь, и Иоанну ждала пани Ляттер так же, как пани Бураковская сегодня ждала ее. Иоанна тоже проводила время с паном Казимежем, который, наверно, и ее целовал в губы, как Мадзю. Она и... Иоанна! Вот до чего докатилась она за эти два года! Мадзя погасила лампу и закрыла глаза. Перед ней снова предстал сад с цветами и распятием - и, словно продолжение этого видения, каморка умирающей Стеллы. Мадзе казалось, что та неизвестная, чьи стоны доносились до ее ушей, это Иоанна, и что через год-два... "Не забывайте нас, барышня, - явственно услышала она голос пани Туркавец. - После Михайлова дня я уже буду жить не здесь, а вон там!" Отец, брат, Ада, Сольский - все перемешалось в сознании Мадзи. "Что я наделала! Что я наделала!" Она зажала рот платком, чтобы не закричать, и, зарывшись лицом в подушку, зарыдала, зарыдала так, как когда-то в лазарете пансиона рыдала панна Иоанна. Весь следующий день Мадзя ничего не ела и не выходила из дому. Во второй половине дня она позанималась с племянницей Дембицкого и выпила, по совету хозяйки, два стакана чаю с лимоном. - Панна Магдалена, видно, простыла во время прогулки, - сказала пани Бураковская брату, когда тот вечером вернулся домой. - Добро бы только простыла, - возразил пан Пастернакевич. - Знаешь, с кем она приехала? С Норским! - Кто тебе сказал? - Дворник. Он узнал Норского, когда тот высунулся из пролетки. - Ну и что за беда, - успокоительно заметила пани Бураковская. - Ведь панна Норская была с визитом у Магдалены. Да и кому отвозить женщину в дождь, если не мужчине? Ты сам не раз оказывал дамам эту услугу. - То я, а то Норский. Он повеса и вертопрах, от живых людей наследства получает. Если он мог отнять несколько тысяч у парализованного Мельницкого, станет он церемониться с невинностью панны Бжеской! Так рассуждал пан Пастернакевич, а сестра внимательно его слушала. На второй день Мадзя отправилась в город. Она задержалась у своих учениц на час дольше обычного и в три часа пополудни через боковые ворота вошла со Шпитальной улицы в приют Младенца Иисуса. Во дворе Мадзя заметила двух мужчин в тиковых халатах и ситцевых колпаках, как у поваров. Один из них, с забинтованным лицом, указал на Мадзю другому, у которого рука была на перевязи; увидев хорошенькую девушку, тот засмеялся. Мадзя опешила, она подумала, что это сумасшедшие, и кинулась в первую попавшуюся дверь; к счастью, в сенях она встретила монахиню. - Сироты помещаются в другом крыле, - сказала монахиня, выслушав Мадзю. - Я провожу вас к сестре Марии. Они быстро поднялись на второй этаж и пошли по коридору, длина которого просто поразила Мадзю. Вдоль коридора тянулся ряд закрытых дверей с номерами; Мадзя догадалась, что за этими дверями находятся больные. В воздухе стоял запах карболки, было очень тихо. Навстречу им сперва попался служитель с ведром, потом больной в тиковом халате и поварском колпаке и доктор, в грубом переднике, как у мясника. Мадзю охватило беспокойство; ей хотелось заглянуть за эти нумерованные двери. "Где же здесь больные?" - подумала она. И тут она увидела слева большое окно, а за окном, где-то внизу, огромную палату с двумя рядами коек, среди которых не было ни одной свободной. Между койками сновали две служительницы и монахиня. - Что это, скажите, пожалуйста? - спросила Мадзя у своей провожатой. - Палата для горячечных, - ответила монахиня, торопливо шагая вперед. - И сколько там больных? - Шестьдесят коек. "Шестьдесят! - подумала Мадзя. - Неужели в Варшаве столько больных! А еще в других палатах..." Они свернули налево, запах карболки преследовал их и здесь. Через минуту Мадзя услышала какой-то странный крик, точно пищала механическая игрушка. За ним другой, третий... Навстречу им вышла из комнаты монахиня, и провожатая Мадзи передала ей записку. - Ах, это вы! - сказала сестра Мария и назвалась. - Мать Аполлония еще вчера спрашивала у меня о девочке Магдалене с крестиком из золотой проволоки, она попала к нам месяц назад. Есть у нас такая девочка. - Могу я ее видеть? - прошептала Мадзя. - Пожалуйста, - сказала сестра Мария, открывая другую дверь. На пороге Мадзя остановилась в нерешительности, но все же вошла. Она увидела большую комнату с открытыми окнами, выходящими в сад. Здесь было светло, даже солнечно, хотя и тесновато из-за множества кроватей и кроваток. Семь-восемь женщин с увядшими лицами сидели или прохаживались по комнате. Они кормили детей, оправляли их постельки, разговаривали. Одна из кормилиц держала на руках двух младенцев. - Неужели она двоих кормит? - удивилась Мадзя. - Бывает, что и троих, - ответила монахиня. Некоторые младенцы пищали, и голоски у них были, как у кукол; один, сидевший на руках у кормилицы, поразил Мадзю необыкновенно осмысленным взглядом. Ребенку еще и года не было, а он, казалось, вот-вот заговорит, о чем-то спросит. Все дети были очень худенькие. - Вот девочка, - сказала монахиня, указывая на кроватку, где лежало крохотное существо со сморщенной синеватой кожицей и ножками, не толще пальца взрослого человека. - Боже мой, какая худенькая! - воскликнула Мадзя. - Разве она больна? - Совсем плоха. Дня два протянет, не больше, - ответила монахиня. - Так надо же ее лечить! У меня есть деньги для этой девочки, - дрожащим голосом сказала Мадзя. Монахиня пожала плечами. - Мы делаем все, что можем. Этой крошке даже отдельную кормилицу дали, но... - Может быть, она в чем-нибудь нуждается? - настаивала Мадзя. - У нее есть все, что мы можем ей дать. Нет у нее только матери да сил, но вернуть их один господь властен. - Значит, ничего нельзя сделать? Ничего? - повторяла огорченная Мадзя, не решаясь прикоснуться к несчастному ребенку. Монахиня молчала. Попрощавшись с сестрой Марией, Мадзя чуть не бегом бросилась вон из больницы. Запах карболки душил ее, сердце разрывалось от одного вида этих сироток, от звука их голосов, в которых не было ничего человеческого. На Варецкой площади она взяла извозчика и поехала к пани Туркавец. Хозяйка родовспомогательного заведения, как и в первый раз, стояла на лестничной площадке и беседовала с прачкой. Увидев Мадзю, пани Туркавец прервала разговор и крикнула ей: - Вы? Так скоро? Не трудитесь подниматься, милая барышня! - Как? Почему? - спросила Мадзя, остановившись на середине лестницы. - Вашу знакомую уже унесли. - В больницу? - Нет, на кладбище. Вчера в полдень умерла, а вино-то все выпила. - Но почему меня не известили? - Да тут третьего дня и вчера приходили две монахини; они ее осмотрели, доктора прислали. А когда все было кончено, велели не сообщать вам. Мадзя попрощалась с услужливой хозяйкой и вышла на улицу. "Смерть, всюду смерть! - думала она. - Кто ни познакомится со мной, все умирают". Ей не было жаль Стеллы, напротив, казалось, что несчастная певица ничего лучше не могла бы сделать в этом мире. Возвратившись домой, Мадзя с аппетитом пообедала, потом позанималась с Зосей. Она успокоилась, словно ее собственные страдания растворились в больничных запахах, в монастырской тишине, в слабом крике подкидышей, в безмерной нищете и безмерном самопожертвовании, которое ей довелось видеть в последние дни. "Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!" - повторяла она. Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось. "Ах, теперь все кончено, - сказала она себе. - Боже мой, одна-единственная прогулка! Вот не думала, что есть такой простой способ оградить себя от пана Стефана!" Еще несколько дней назад в сердце Мадзи жила надежда, что Сольский может вернуться к ней, а заодно и страх, что она уступит, если он снова сделает предложение. Это был последний отголосок недавнего прошлого, тень все более удалявшегося образа Сольского. Но сегодня все кончилось: пан Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось. Вечером она написала длинные письма брату и отцу. Брату Мадзя писала, что готова приехать к нему на несколько лет и даже навсегда. Отцу же сообщала об этом своем намерении. "Перед самым отъездом, - думала она, - зайду к Аде, поблагодарю за все, что она сделала для меня и для Цецилии. Я уверена, что Ада простится со мною дружески. Ведь я теперь уже не отниму у нее любви брата". Прошла еще неделя, наступил август. Пани Бураковская, ее жилички и столовники относились к Мадзе все холодней, едва отвечали ей на приветствия. Но Мадзя не замечала этих проявлений неприязни, она думала о своем брате, о том, как будет вести его хозяйство, и с нетерпением ждала ответа на письмо. Однажды, сразу же после занятий с Зосей, нежданно-негаданно явился с визитом пан Ментлевич. Он долго расшаркивался и раскланивался, потом рассказал, что его свадьба с панной Евфемией состоится в середине августа, что родные и майор шлют Мадзе поклон, что в Иксинове на рыночной площади чинят мостовую. При этом он не смотрел на Мадзю, и выражение лица у него было такое странное, что она встревожилась. - У вас есть какое-то неприятное известие? - перебила она гостя, схватив его за руку. - Известие? Известие? - повторил он. - Да нет. Я только хотел спросить вас кое о чем, завтра я уезжаю домой, а здесь болтают... - О чем здесь болтают? - бледнея, спросила Мадзя. "Может быть, о прогулке в Ботанический сад?" - мысленно прибавила она. - Гм, видите ли... Э, да что тут церемониться, когда все это наверняка чистейший вздор, - с озабоченным видом пробормотал Ментлевич. - Вы послушайте только, что говорят. Будто бы вы, панна Магдалена, ходите к каким-то акушеркам и в приют для подкидышей... - Это правда, я там была. - Вы? - Я была у пани Туркавец, навещала Стеллу, которая там и умерла, а в приют ходила повидать ее ребенка, который умирает. - У Стеллы? Стало быть, бедняжка умерла! - воскликнул Ментлевич. - И вы ее навещали? Он встал с дивана и, усердно расшаркиваясь, поцеловал Мадзе обе руки. - Да вы просто святая! - шепнул он. - Что в этом особенного? - А люди, - продолжал Ментлевич, - нет, люди-то каковы! Сущие скоты! Вы уж меня извините, но иначе их не назовешь. Он вытер слезы, еще раз поцеловал Мадзе руку и, поклонившись, вышел из комнаты. "Неисправимый провинциал, - подумала Мадзя, пожимая плечами. - Нашел чему удивляться - сплетням!" В воротах Ментлевич столкнулся с паном Казимежем, направлявшимся к Мадзе. Лицо пана Казимежа выражало злобное торжество; поднимаясь по лестнице, он повторял про себя: "Так вот ты какая, недотрога! Сердишься, как королева, а сама посылаешь анонимные письма, чтобы заставить своего поклонника жениться на тебе! А я-то чуть не попался!" Он постучал к Мадзе и, лишь переступив порог комнаты, с наглым видом снял шляпу. При появлении пана Казимежа Мадзя нахмурилась. Этот молодой щеголь показался ей теперь самым заурядным человеком; она не только перестала верить в его гениальность, но даже в его красивой внешности видела что-то пошлое. "Разве можно сравнить его с Сольским?" - подумала она. Презрение так явственно отразилось на лице Мадзи, что весь задор пана Казимежа улетучился. Он робко поздоровался и так же робко сел на стул у печки, Мадзя даже не предложила ему сесть. - Что привело вас ко мне? - холодно спросила Мадзя. К этому времени пан Казимеж уже овладел собой и, обозлившись, дерзко посмотрел Мадзе в глаза. - Я хотел узнать, - начал он, - что это за слухи ходят о вас? - Обо мне? - спросила Мадзя, сверкнув глазами. - Уж не по поводу ли нашей с вами прогулки? - О нет, сударыня. Об этом от меня никто не узнает. Люди говорят совсем о другом: что вы посещали приют да еще были у какой-то... Ах, панна Магдалена! Ну как можно быть такой неосмотрительной! - прибавил пан Казимеж помягче. - О том, что я посещала приют и была у этой женщины, - вспыхнула Мадзя, - уже знают мои родители и мой брат, и они, конечно, меня не осудят. Пан Казимеж промолчал, вытирая пот со лба. - Это все, что вы хотели мне сказать? - спустя минуту спросила девушка. - Нет, не все, - резко возразил пан Казимеж. - Я хотел еще спросить, не знаком ли вам этот почерк... Хотя мне кажется, он умышленно изменен. Он сунул руку в карман и, пристально глядя на Мадзю, протянул ей исписанный листок, у которого нижний край был оторван. Мадзя спокойно взяла листок и начала читать: "Если порядочный человек увлекает невинную, неопытную девушку на уединенные прогулки, он должен помнить, к чему это обязывает. Ему, конечно, уже не раз доводилось совершать подобные прогулки с неопытными девушками, но для этой особы следовало бы сделать исключение как ради ее красоты и благородства, так и потому, что доброе имя - это все ее достояние..." Мадзя читала с удивлением. Вдруг она хлопнула себя по лбу и прошептала: - Ада! Так вот до чего доводит ревность! Пан Казимеж вскочил со стула. - Что вы говорите? - воскликнул он. - Это почерк панны Ады? Он вырвал у Мадзи письмо и, присмотревшись, сказал: - Да, почерк изменен, но это ее почерк. Да, да! Ах я слепец! - Теперь вы, кажется, уже прозрели, - насмешливо заметила Мадзя. Пан Казимеж смотрел то на письмо, то на девушку. Он никогда еще не видел ее такой и даже не предполагал, что эта кроткая, наивная девочка может говорить таким тоном и так иронически усмехаться. "Что с ней сталось? Ведь это совсем другая женщина!" - подумал он. Спрятав письмо, пан Казимеж опустил голову и умоляюще сложил руки. - Панна Магдалена, - с волнением в голосе сказал он, - я вас не понимал. Вы были для меня самой нежной, самой благородной сестрой! Более того, вы были голосом моей несчастной матери. Сможете ли вы когда-нибудь простить меня? Он ждал, что Мадзя протянет ему руку. Но девушка, не подавая руки, ответила: - Я скоро уезжаю к брату. Очень далеко. Мы больше никогда уже не увидимся, и я могу сказать вам, что... ваш поступок меня нисколько не задевает. Минуту постояв, пан Казимеж поклонился и вышел. "Теперь он пойдет к Аде, - подумала Мадзя, - объяснит ей, что был для меня самым благородным братом, и... они поженятся... Ах, Ада! И из-за этого она ревновала?" Мадзя смотрела на дверь и тихо смеялась. Не над паном Казимежем, нет, она смеялась тому, что чувствовала себя совсем другим человеком. Прежней веселой Мадзи, которая видела все в розовом свете, уже не было. Глава пятнадцатая Пан Казимеж становится героем Пану Казимежу, этому баловню счастья, вот уже несколько месяцев не везло. Ада Сольская была на него в обиде, Стефан Сольский относился к нему с нескрываемым презрением, в салонах его принимали холодно, великосветские приятели сторонились его, а люди влиятельные уже не предлагали ему блестящих должностей. Под конец ему перестали давать в долг, и даже ростовщики стали отказывать в мало-мальски солидных займах. Причину всех своих невзгод пан Казимеж видел в возмутительном поведении сестры Элены, которая, вместо того, чтобы отдать свою руку Сольскому, сперва кокетничала со всеми мужчинами, а потом вдруг взяла и вышла замуж за Бронислава Корковича, за пивовара! "Это Элена виновата", - думал пан Казимеж всякий раз, когда на него обрушивалась новая неприятность. И враждой к сестре он, как зонтиком, пытался прикрыться от сыпавшегося на него града неудач. Но вскоре град сменился ураганом. На третий день после прогулки с Мадзей в Ботаническом саду пану Казимежу принесли письмо, подписанное Петром Корковичем, который приглашал его к себе по важному делу. "Чего ему от меня надо, этому пивовару?" - недоумевал пан Казимеж. В первую минуту он хотел вызвать на дуэль Бронислава Корковича за недостаточно учтивое письмо его отца. Потом подумал, не ответить ли Корковичу-старшему, что тот, у кого есть дело к пану Норскому, должен сам к нему явиться. Но под конец, предчувствуя недоброе, решил все же пойти к старику и преподать ему урок вежливости. На следующий день часа в два пополудни пан Казимеж отправился к пивовару, который принял его у себя в кабинете без сюртука и жилета, так как день был жаркий. За такую бесцеремонность пан Казимеж возымел было желание учинить Корковичу скандал, но, взглянув на могучие руки хозяина, поостыл и только сказал про себя: "Ну и медведь! Любопытно, что ему надо?" Старый пивовар не долго томил гостя неизвестностью. Рассевшись в кресле, он указал пану Казимежу на шезлонг и спросил: - Вы, конечно, знаете, что со вторника ваша сестра стала моей невесткой? Венчание состоялось в Ченстохове, а теперь молодые поехали на месяц за границу. Пан Казимеж холодно кивнул головой. - Таким образом, - продолжал Коркович, теребя бороду, - со вторника вы - член нашей семьи. - Весьма польщен, - ледяным тоном произнес пан Казимеж. - Зато я - не весьма, - подхватил старый пивовар, - однако надеюсь... - Вы пригласили меня, чтобы говорить дерзости? - перебил его пан Казимеж. - Нет. Я пригласил вас, чтобы посоветоваться с вами и уладить одно некрасивое дело. Вы взяли у некоего Мельницкого, парализованного старика, четыре тысячи рублей. А этому шляхтичу жить не на что. Надо что-то придумать. - Вам-то какое до этого дело? - вспылил пан Казимеж. - Позвольте, - побагровел Коркович, - я, конечно, не очень разбираюсь в ваших аристократических понятиях чести. Но мне, простому пивовару, ясно, что нельзя грабить калек, оставлять их без куска хлеба. А вы, сударь, ограбили Мельницкого, забрали из банка четыре тысячи рублей, в которых он сам крайне нуждался. - Деньги эти Мельницкий был должен моей матери. Он взял их взаймы. - Э, пустое! - махнул рукой Коркович. - Вы сами себя обманываете. Ваша матушка, царство ей небесное, никак не могла давать взаймы, потому что, кроме долгов, у нее ничего не было. - Это ложь! - Я не лгу! - крикнул Коркович, ударив кулаком по столу. - Спросите у Згерского, спросите у владельца дома, где она жила. Спросите, наконец, у Фишмана, который незадолго до ее смерти отказался ссудить ей несколько сот рублей. - Фишман? - побледнев, прошептал пан Казимеж. - Да, да, Фишман! Он не раз ссужал покойницу деньгами по векселям, подписанным вами... и ею... При этих словах пивовар препакостно прищурил левый глаз, а пан Казимеж опустил голову. - Знаю я вас, юнцов! - продолжал Коркович. - У самого сынок, который с вами по кабачкам шатался. Теперь уж его, подлеца, будет держать в ежовых рукавицах молодая жена, как пить дать, будет. Почувствует, голубчик, что женин башмак пожестче отцовского кулака