удовища, от которых сейчас сохранились только останки; если вы познакомитесь с Периклом, Ганнибалом и Цезарем. Ведь все они там! Но, прежде всего, подумайте о том, что в новой жизни вы встретите самих себя в младенчестве, детстве, отрочестве, ибо все это отражено и высечено там. Подумайте также о том, что каждый поступок, совершенный вами здесь, на земле, может принести вам счастье или горе на том свете. - Сказки тысяча и одной ночи! - воскликнул Бжеский. - Во всяком случае, эти сказки странным образом согласуются с последними открытиями точных наук и объясняют многие загадки материального мира. Более того: они помогают правильно истолковать некоторые изречения святых отцов. Один из них говорит: "Око не видело, ухо не слышало, разум не представлял себе того, что богом уготовано для верных". А святая Тереза прибавляет: "Не смерти я страшусь, а жизни. Ибо такие миры видятся мне там, впереди, что мир земной для меня юдоль плачевная". - Если бы так оно было! - сказал Здислав. - Тогда мы не боялись бы смерти, а искали ее. - Искать ее незачем, ибо на этом свете мы собираем капитал для жизни будущей. Но бояться? Страх смерти, такой постыдный и распространенный среди нынешнего поколения - это болезнь, возникающая от пренебрежения гигиеной духа. Чтобы дух был здоровым, надо о боге и вечной жизни думать так же часто, как об еде и развлечениях; а так как мы этого не делаем, то наше духовное чувство притупляется и мы становимся калеками хуже слепцов. Отсюда неустойчивый и лихорадочный образ нашей жизни, отсюда грязное себялюбие, житейские мелочи, засасывающие нас, отсутствие высоких целей и упадок энергии. Жалкой и обреченной кажется мне современная цивилизация, которая на место бога и души поставила энергию и химические элементы. - Вы так восстаете против преклонения перед энергией и материей, а сами, кажется, пантеист, - заметил Здислав. - Я? - опешил Дембицкий. - Ведь вы называете эфир всеобщим духом. - Мы не понимаем друг друга. Видите ли, по моей гипотезе, чувствительный эфир - это духовная субстанция, материал, из которого рождаются души и который сам стремится к сознанию. Но этот эфир, этот океан, в котором плавают сто миллионов солнц, представляет собой ограниченную массу и, возможно, имеет форму эллипсоида. Однако за пределами этого океана, этого духа, в котором мы живем и частью которого являемся, могут быть миллионы других океанов эфира, населенных миллиардами других солнц. И в тех океанах, возможно, действуют совсем иные силы, царят совершенно иные законы, о которых мы не имеем представления. Каждый такой океан может быть отдельным миром духов, стоящих на более или менее высокой ступени развития. Но все они созданы одним творцом, о котором мы знаем только одно; он существует и он всемогущ. К нему не приложимы понятия величины и времени, поскольку сами дела его не имеют ни начала, ни конца, ни границ во вселенной. Мир, в котором мы живем и который мы видим, простирается в трех измерениях и в одном времени, но бог объемлет бесконечное число измерений и бесконечное многообразие времен. Он из ничего создает пространство и наполняет его вселенной. Он - средоточие и источник энергии не для звезд и туманностей, ибо звезды жалкие пылинки, а для тех океанов эфира, в которых движутся эти звезды и туманности. И вот что странно - это безграничное могущество бога нисколько нас не пугает; мы думаем о нем без всякой тревоги, с доверчивостью и надеждой, как дети об отце, хотя между ним и нами лежит бездна, которую не заполнить всем силам вечности. Так что же такое смерть перед лицом бога и возможно ли, чтобы во владениях вседержителя даже мельчайшая частица превратилась в ничто? Ведь все, что нас окружает, создано по его воле и, значит, должно быть вечным. Над мнимыми гробницами людей, вещей и миров он витает, как солнце над вспаханной землей, в которую семена брошены не для того, чтобы они погибли, а для того, чтобы принесли новую, богатую жатву. - Так как же, Здись? - спросила Мадзя после короткого молчания. - Откуда мне знать?! - ответил он. - Впрочем, мне начинает казаться, что человеческий разум, способный рождать такие понятия, состоит не только из фосфора и жиров... - А сейчас ты боялся бы смерти? - прошептала сестра, взяв его за руку. - Нет. Я бы подумал о величии бога и сказал бы: "Не знаю, что ты со мной сделаешь, господи, но что бы ты ни сделал, это будет лучше моих теорий". Глава двадцать первая Отъезд После обеда, на котором был и Дембицкий, Бжеский сообщил, что вечером уезжает, и попросил сестру купить ему несколько пар белья. Мадзя, услышав об отъезде брата, устремила на него такой просительный и печальный взгляд, что Дембицкому стало жаль ее. Но Здислав нахмурился, отвернулся и стал смотреть в окно на Саксонскую площадь. Мадзе волей-неволей пришлось отказаться от мысли сопровождать больного. Когда она вышла в город за покупками, Дембицкий спросил: - Что это вы заупрямились, не хотите взять с собой сестру? И вам было бы удобней, и она бы меньше терзалась. - Вы думаете? - с горечью спросил Бжеский. - А если недели через две меня не будет на свете? Что делать ей тогда среди чужих людей, одинокой, да еще с покойником? - Вы никак не можете избавиться от своих навязчивых мыслей. - Эх, дорогой мой, не стоит ломать комедию, - сказал Бжеский. - У меня едва ли один шанс из ста на то, что моя болезнь излечима, что это просто неопасный катар легких и желудка. Девяносто девять шансов, что это - чахотка, которая либо скоро доконает меня, либо года два будет подтачивать силы, отравит существование, поглотит все мои сбережения. Ну, а в инвалиды я не гожусь, - махнул рукой Здислав. Дембицкий молча смотрел на него. Подойдя к своему чемодану, Бжеский достал из него довольно толстый конверт и протянул его старику. - У меня к вам просьба, - сказал он. - Здесь страховой полис на двадцать тысяч рублей и квитанции. Пусть они будут у вас. Если со мной в дороге что-нибудь случится... Дембицкий спрятал конверт в карман. - Эти деньги - для родителей и младшей сестры. Есть у меня еще три тысячи рублей наличными, которые я хотел бы оставить Мадзе. Если мне станет плохо, я переведу их на ваше имя. Мадзе они пригодятся. И посоветуйте вы ей выйти замуж. - Стоит ей только захотеть! - воскликнул Дембицкий. - Смешной народ современные барышни, - сказал Бжеский. - Все они воображают, что созданы для великих дел, и не понимают, что самое великое дело - воспитать здоровых детей. Я не хочу, чтобы моя сестра состарилась, пропагандируя эмансипацию! Вскоре вернулась из города Мадзя. Дембицкий попрощался, пообещав зайти вечером. - Я купила тебе, - сказала Мадзя брату, - две смены теплого белья, чтобы ты не простужался, полдюжины сорочек, дюжину носовых платков и столько же пар носков. Здислав улыбнулся. - Сейчас все принесут из магазина. А вот здесь, - прибавила она, - дюжина конвертов и почтовая бумага. Она присела к столу и начала надписывать на конвертах свой адрес. - Ты что, с ума сошла? - воскликнул брат, увидев, что она делает. - Нисколько, - ответила Мадзя. - Раз ты должен каждый день отправлять мне письмо, я хочу облегчить тебе эту задачу. Не надо даже писать целое письмо. Напиши только: "Я нахожусь там-то, здоров", - и поставь число. А через неделю, самое большее, через десять дней, вызови меня телеграммой. Я тем временем выхлопочу паспорт. Помни, я отпускаю тебя одного только на десять дней. Я уверена, что если ты сразу же повидаешься с Таппейнером, то вызовешь меня даже раньше. Брат сел рядом и, отобрав у нее ручку, сказал: - Оставь эти конверты. Каждый день ты будешь получать открытку. - Смотри же, каждый день! - Непременно. И все-таки, поскольку все мы смертны... - Да не говори ты мне этого, милый, - рассердилась Мадзя. - Клянусь богом, ты поправишься! - Не будь ребенком, дорогая. Я могу поправиться, но может произойти крушение поезда. - В таком случае я еду с тобой! - воскликнула девушка, вскакивая с места. - Сядь! Не будь смешной! Теперь и я понял, что жизнь наша в руках божьих и... возможно, не кончается на земле. Смерть - это как бы уход за пределы... наших чувств в прекрасную страну, где все мы встретимся. Там, над ландшафтами, представляющими все части света, все геологические эпохи, а быть может, и все планеты, царят вечный день и весна! - Зачем ты говоришь это? - спросила Мадзя, глядя на него глазами, полными слез. - Я обращаюсь к тебе как к умной женщине, полной веры в будущую жизнь. Когда-то мы с тобой молились по одному молитвеннику, сегодня вместе обрели надежду, значит, мы можем побеседовать с тобой о смерти. Что в ней страшного? Ты словно переходишь из одной комнаты в другую. Неужели, Мадзя, ты не веришь, что все мы встретимся там, чтобы больше никогда не расставаться? А если бы тебя спросили, хочешь ли ты, чтобы я остался жить калекой и страдал на земле или отошел в блаженную страну, неужели у тебя хватило бы жестокости задерживать меня здесь? Мадзя склонила голову к нему на плечо и беззвучно плакала. - Плачь, плачь слезами благодарности богу за то, что в тяжкую минуту он открыл нам глаза. О, я знаю, что это значит! Я промучился несколько недель, но теперь все миновало. Если среди звезд существует иной мир, то он непостижимо прекрасен. Я так любил природу, так рвался в волшебные края, которые знал только по книгам. - Я тоже, - прошептала Мадзя. - Вот видишь. Значит, надо думать не о смерти, а о той блаженной поре, когда мы, здоровые, вечно юные, снова встретимся на изумрудных лугах, покрытых золотыми цветами, и будем любоваться на окрестный мир, с которым мы раньше не могли познакомиться, потому что у нас не было ни времени, ни средств. Можешь ли ты представить себе этот мир? Ровная долина изрезана сетью ущелий. Ты входишь в одно из них. Дорога идет в глубь расселины, и отвесные стены растут у тебя на глазах. Десять - двадцать минут - и перед тобой открывается широкий простор, какой не грезился тебе и во сне. Ты видишь как бы целый город монументальных сооружений. Острые и усеченные пирамиды, сложенные из черного, желтого и голубого камня; темно-зеленые пагоды со светлыми крышами; стройные башни с разноцветными балконами, индийские храмы, крепости циклопов, высокие стены в сапфировых, золотых и красных полосах. А на площадях и причудливо изрезанных улицах возникают внезапно колонны, неконченые статуи, высеченные в камне изображения неведомых существ. - И откуда у тебя все это берется? - с улыбкой спросила Мадзя. - Да разве я мало читал об этом! Или вот еще такая картина. Ты стоишь на горе, рядом высятся скалы, покрытые лесом. Справа от тебя - водопад, а у ног твоих - волшебная долина. По долине из конца в конец прихотливой лентой вьется речка. Вдали виден лес, а между лесом и тобой тянутся рощи. Но самое волшебное в этой картине - естественные фонтаны, гейзеры. Одни выбрасывают столбы горячей воды, из других вырываются клубы пара; одни рассыпаются брызгами, другие устремляются ввысь; эти словно веер, а вон тот - как скрещенные мечи. И все они подернуты дымкой, на которой чертят радугу солнечные лучи. Если бы ты из конца в конец прошла эту сказочную долину, ты встретила бы множество гейзеров, дымящиеся озера, пруды с горячей водой. Ты услышала бы подземные громы, увидела бы горы красного и голубого стекла. Если бы тебе захотелось купаться, ты нашла бы необыкновенную купальню. Это каменные ванны, которые, словно ласточкины гнезда, лепятся по склону скалы, и на каждой ступени - в ванне другая температура воды! - Что это ты рассказываешь? - Я описал тебе пустынную местность в Северной Америке, заповедник, который называют Национальным парком. Это земля чудес, я в первую очередь хочу посетить ее, а потом, когда мы будем вместе, снова съездить туда с тобой. Ты бы хотела совершить со мной такое путешествие? - спросил Здислав, обнимая сестру. Мадзя обвила рукой шею брата. - Дембицкий тоже поедет с нами, - сказала она. - Ну конечно. Он распахнул перед нами врата в эту страну. - А знаешь, Здислав, кого мы еще возьмем с собой? - спросила Мадзя, пряча лицо на плече брата. - Пана Сольского. Жаль, что ты с ним незнаком. - А, это тот аристократ, который делал тебе предложение? Интересно, почему ты ему отказала? - Ах, право, не знаю. Точно с ума сошла. - Но сейчас ты бы вышла за него? - Никогда! - воскликнула Мадзя. - Сейчас я думаю только о том, чтобы быть подле тебя. Здислав пожал плечами. Человек, который стоит перед лицом вечности, не замечает причуд любви, во всяком случае, они его мало интересуют. - Когда я уеду отсюда, - заговорил он после минутного молчания, - напиши в Иксинов, только не старикам, а майору. Расскажи все, что видела. Майор - человек бывалый, он сумеет осторожно предупредить стариков, чтобы они зря не волновались. - Как хочешь, - сказала сестра, - но помни, что ты каждый день должен посылать мне несколько слов: "Я здоров, живу там-то", - и все... - Хорошо, хорошо! - нетерпеливо перебил ее Здислав. Потом он начал одеваться в дорогу, а Мадзя упаковала чемодан. В восемь часов вечера пришел Дембицкий, в девять поехали на вокзал. Когда Бжеский занял свое место, Мадзя вошла в купе и, покрывая поцелуями голову и руки брата, прошептала: - Дорогой мой, золотой ты мой! - Ну-ну, только без нежностей, - остановил ее Здислав. - Будь здорова, напиши майору и не теряй головы! Он почти вытолкнул ее из вагона и захлопнул дверь. Через минуту поезд тронулся. Мадзя еще раз крикнула: "До свидания!" - но Бжеский забился в угол и даже не выглянул в окно. - Он всегда был таким странным! - сказала расстроенная Мадзя Дембицкому. - Даже не попрощался... - Ну, сколько же раз прощаться? - Да и вы такой же, как он! Дембицкий отвез Мадзю домой. Добравшись до своей комнатки на четвертом этаже, Мадзя торопливо разделась и заснула как убитая. Она очень устала. На следующий день утром, часов в одиннадцать, пани Бураковская самолично принесла ей чай. По выражению лица предприимчивой дамы было видно, что нерешительность борется в ней с любопытством. - Небось отвыкли от своей постельки, - заговорила она. - Что вы, я в восторге! Ведь я две ночи не спала. - В гостинице за братцем присматривали, - сказала дама. - Неужели он так болен, что пришлось ухаживать за ним? - Право, не знаю, что и сказать вам. Брат говорит, что он очень болен, а я думаю, что он поправится, если поживет несколько месяцев в горах. - Жаль, что господин Бжеский остановился не в частном доме, а в гостинице. - Да разве он мог искать квартиру на несколько дней! - вспыхнула Мадзя. - А если он так болен, - кротко продолжала пани Бураковская, - то жаль, что вы не поехали с ним за границу. - Он вызовет меня, как только узнает, где ему предстоит лечиться. - В дороге вы были бы ему особенно нужны... Мадзя отвернулась к окну. "Чего хочет от меня эта баба? - подумала она с гневом. - Я и сама предпочла бы отвезти его!" Но когда Бураковская ушла, гнев погас так же быстро, как вспыхнул. Мадзю охватила апатия, смешанная с удивлением. "Да был ли тут Здислав, сидела ли я около него? Да был ли тут Дембицкий, уверял ли Здислава, что душа бессмертна?" Она села на диван и устремила глаза в потолок. Ей чудилось, что она словно тонет в хрустальном океане и люди, красивые и красиво одетые, мелькают, как молнии, перед ней. Тела их сотканы из света, одежды - из радуги. Они живые, о чем-то говорят между собой, смотрят на Мадзю, но Мадзя не может понять их язык, и они не понимают ее. Потом она увидела две горы, ушедшие вершинами в небо, а между ними изумрудную долину с темно-зелеными рощами и множеством фонтанов, из которых били столбами и веерами струи воды. Эти горы, долина, рощи, река и водопады тоже были всех цветов радуги, и каждое дерево, скала и фонтан жили своей жизнью и имели свою душу. Они любовались друг другом, любили друг друга, и в журчанье воды и шелесте листьев Мадзе слышался их говор, но понять их язык она не могла. Она была убеждена, что все это уже где-то видела, что ей знаком каждый уголок долины; но когда она видела это и где? После страшных картин, которые недавно вызвал в ее душе пан Казимеж своей материалистической проповедью, она чувствовала себя спокойной и счастливой, сейчас ничто не тревожило ее, а новый, неведомый мир манил к себе. Ей казалось, что она должна умереть, верней раствориться в этих светлых картинах, которые раскрывались перед ней. Но когда она подумала, что кто-нибудь может пожалеть ее и удержать в этом сером мире с тяжелыми громадами домов, с кухонными запахами, когда подумала, что кто-нибудь заплачет о ней, как бы завидуя ее вечному блаженству, - ей стало горько. "Неужели люди могут быть такими эгоистами?" - сказала про себя Мадзя. После обеда она достала из дорожного сундучка давно забытый молитвенник и до вечера молилась и грезила наяву. Каждое слово приобретало новое значение, каждая страница была полна обетов и сладостных надежд. Целый сонм духов наполнил комнату; они бесшумно влетали и вылетали в окно, витали между выжженной солнцем землею и небом, погруженным в раздумья о вечности. На следующий день, в семь часов утра, даже не позавтракав, Мадзя выскользнула из дому с молитвенником в руках, а в десять вернулась умиротворенная. Она была у исповеди. Дома Мадзя застала письмо от Здислава, отправленное с границы и написанное карандашом: "Я чувствую себя настолько хорошо, что еду прямо в Вену. Всю ночь спал лежа. Я создан кондуктором". Но Мадзю письмо не обрадовало; оно напомнило ей, что брат и в самом деле приезжал в Варшаву и что он тяжело болен. Горькие чувства проснулись в душе Мадзи. Она упрекала себя в том, что отпустила Здислава одного, хотела броситься за ним вдогонку и ехать с ним, укрывшись в другом вагоне. Потом она вспомнила, что ничего не делает, и похолодела при одной мысли о том, что впереди у нее еще несколько бесцельных и праздных дней, долгих, пустых, отравленных тревогой. "Уснуть бы на это время или куда-нибудь уехать!" Около двух часов дня дворник принес ей визитную карточку с надписью: "Клара Мыделко, урожденная Говард". - Барыня спрашивают, - сказал дворник, - можно ли зайти к вам. - Ну конечно, просите, просите! "Мыделко? - подумала Мадзя. - Да ведь это поверенный Сольских! И панна Говард вышла за него замуж? Ну конечно, иначе откуда вторая фамилия? Да, да, она ведь так его расхваливала, умный, мол, порядочный. Но эти кривые ноги!" Дверь распахнулась, и вошла та, которую когда-то звали панной Говард. На ней было черное шелковое платье с длинным шлейфом, на шее золотая цепочка от часов, на лице все тот же ровный румянец, на белесых волосах маленькая кружевная шляпка. - Вы уж извините, панна Магдалена, - усталым голосом произнесла она, - за то, что я послала к вам дворника. Мне расхаживать сейчас нельзя. Я ведь замужем! - Поздравляю, поздравляю! - воскликнула Мадзя, целуя гостью и усаживая ее на диванчик. - Когда же это случилось? Вы никому не сказали... - Уже четыре дня я не принадлежу себе, - ответила пани Клара. Она опустила белесые ресницы и попыталась покраснеть еще больше, но это было просто немыслимо. - Мы обвенчались тайно в семь часов утра в костеле Святого Франциска, и с этой минуты в моей жизни началась полоса безоблачного счастья. У меня есть муж, который боготворит меня и которому самая гордая женщина могла бы подарить свое чувство. Поверьте, панна Магдалена, - с жаром говорила она, - женщина только тогда становится настоящим человеком, когда выходит замуж. Семья, материнство - вот высшее предназначение нашего пола! Не стану спорить, - скромно прибавила она, - бывает неловко и даже неприятно... Но обо всем забываешь, когда убедишься, что ты осчастливила человека, который этого достоин. - Я очень рада, что вы так довольны, - перебила ее Мадзя. - Довольна? Скажите: на седьмом небе! Я прожила в этом состоянии не четверо, собственно, не трое суток, а три столетия, нет, три тысячелетия! Ах, милая, вы даже не представляете себе... Новобрачная вдруг оборвала речь, а затем прибавила тем задушевным тоном, каким обычно дают советы: - Но чтобы заслужить такое счастье, женщина всю жизнь должна быть очень осмотрительна. Позвольте поэтому заметить вам, дорогая панна Магдалена, что вы бываете порой неосторожны... - Да что же я делаю? - удивилась Мадзя. - Ничего, я знаю, что ничего, все мы это знаем. Но незачем было посещать подкидышей, акушерок... А то, что вы несколько дней провели в гостинице... - Но в гостинице остановился мой больной брат, - с негодованием перебила ее Мадзя. - Мы это знаем! Дембицкий все нам объяснил. И все-таки пан Згерский говорит о вас с полуулыбочкой, а вчера... вчера эта срамница Иоанна остановила меня на улице и знаете, что мне сказала: "Что же это, смиренница Мадзя? Такую недотрогу разыгрывала, а сама вот до чего дошла!" Вы слышите, панна Магдалена? Эта вертихвостка, эта беспутница посмела сказать такую вещь! - Бог им судья! - ответила Мадзя. - К тому же я через несколько дней уезжаю к брату, так что эти сплетни совершенно меня не волнуют. - Вы уезжаете? - спросила новобрачная совсем другим тоном. - Скажите мне, но только совершенно откровенно: вы в самом деле сердитесь на Аду Сольскую? - Я? - воскликнула с удивлением Мадзя. - Но ведь я ее по-прежнему люблю! - Зная ваше сердце, я не сомневалась в этом. А... если бы панна Ада пришла к вам? - И вы спрашиваете? - Понимаю. У панны Ады, видно, к вам важное дело, а этот тюфяк Дембицкий не хочет взять на себя посредничество. Не знаю, что это за дело, но догадываюсь, что Ада хочет попросить вас помирить ее с братом... - Я должна мирить их? - Не знаю, ничего не знаю, дорогая панна Магдалена, только так мне что-то кажется. Ада обручилась с паном Норским, - и везет же этому парню! - сообщила об этом пану Стефану, но ответа, кажется, до сих пор нет, и она боится... - Чем же я могу помочь ей? - Не знаю, понятия не имею, и прошу вас, забудьте о моих домыслах. Итак, я могу передать ваши слова панне Сольской? - Она прекрасно знает, что я ее люблю. В эту минуту Мадзю позвали обедать, к пани Мыделко, урожденная Говард, весьма сердечно простилась с нею, попросив хранить все в тайне и остерегаться злых языков. Разговоры столовников, беготня прислуги, кухонный чад и жалобы пани Бураковской так утомили Мадзю, что она решила пойти в Саксонский сад. Там тоже сновали толпы людей и слышался неумолчный говор, но видны были небо, зелень, деревья. Мадзе казалось, что в саду ей легче дышится и что среди неподвижных ветвей и увядающей листвы ее снова осенит своими крыльями тишина, пугливая птица, которая так давно улетела из ее жилища. В аллее, где несколько дней назад она прогуливалась с братом и Дембицким, Мадзя нашла свободную скамью, села и засмотрелась на каштан. Тишина нисходила на нее. Она переставала замечать прохожих, не слышала шума. Ей казалось, что она погружается в сладостное забытье и печали, словно нехотя, покидают ее. И снова перед ней возникла хрустальная беспредельность, в которой, как пестрые мотыльки, реют сотканные из света образы в радужных одеждах. - Разрешите закурить? Рядом с ней закуривал папиросу одетый с претензией молодой человек с истасканным лицом. - А то, может, вас беспокоит дым, - сказал он. Мадзя поднялась со скамьи, сосед тоже. Он шел рядом с ней и разглагольствовал: - Одиночество - вещь очень неприятная для такой красивой барышни. Вы, я вижу, не варшавянка, может, у вас и знакомых здесь нет. В таком случае, осмелюсь предложить свои услуги... Мадзя свернула к воротам, выходящим на Крулевскую, и ускорила шаг, но молодой человек не отставал и продолжал говорить. Тогда Мадзя остановилась вдруг и, глядя прямо в глаза своему преследователю, сказала умоляющим голосом: - Послушайте, я очень несчастна! Оставьте меня в покое! - Вы несчастны? - воскликнул тот. - Но утешать красивых и несчастных барышень - это мое призвание! Позвольте ручку! - И он грубо потянул ее за руку. Мадзя почувствовала, что у нее сжимается горло и на глаза набегают слезы. Чтобы не привлекать внимания прохожих, она закрыла лицо носовым платком, но не выдержала и расплакалась прямо на улице. Молодой человек нисколько не смутился, он все вертелся около нее, плел какой-то вздор и глупо хихикал. И только тогда, когда прохожие стали обращать внимание на эту сцену, он отвязался от Мадзи, бросив напоследок ей какое-то гадкое словцо. Мадзя вскочила в свободную пролетку и, заливаясь слезами, вернулась домой. Ей стало так горько от человеческой жестокости и такое охватило отчаяние, что она готова была выброситься из окна. Наконец она пришла в себя. Села на диванчик, сомкнула веки и, сжимая руками голову, повторяла про себя: "Нет мне покоя, нет пристанища, нет спасения! Боже, сжалься, боже, сжалься надо мной!" Вдруг она подняла голову, вспомнив о матери Аполлонии, и мысли ее сразу приняли другое направление. "Зачем же я ходила в Саксонский сад? Ведь стоит только попросить монахинь, и они позволят мне целыми часами сидеть у них в саду. Ах, видно, я никогда уже не поумнею!" И правда, что может быть лучше отдыха в саду у монахинь? Обедать и ночевать она будет дома, а остальное время будет проводить на свежем воздухе, в тишине. Мать Аполлония не откажет ей в этом, а пройдет несколько дней, и ее вызовет Здислав. Глава двадцать вторая Ожидание На следующий день Мадзя отправилась в монастырь. - Что с тобой, дитя мое? - воскликнула мать Аполлония, увидев ее. - Да ты больна! Мадзя рассказала старушке обо всем, что произошло с нею за последние дни. Когда она описывала неожиданное появление брата и отчаяние, охватившее его перед лицом близкой смерти, монахиня сжала губы и тень недовольства пробежала по ее лицу. Но когда Мадзя заговорила о Дембицком и его речах, вернувших покой брату, на лице матери Аполлонии появилась снисходительна я улыбка. Выслушав гостью, старушка сказала: - Видно, хороший человек этот пан Дембицкий, но зачем он так мучится в поисках доказательств? Что бог и вечная жизнь существуют, это чувствует каждый, у кого хватает мужества внять голосу разума. Потом Мадзя рассказала о происшествии в Саксонском саду и попросила у матери Аполлонии разрешения отдыхать в монастырском саду. - Это всего на несколько дней, - сказала Мадзя. - Здислав должен вызвать меня за границу! А мне так хочется немного окрепнуть. - Дитя мое, - ответила старушка, целуя Мадзю, - приходи, когда хочешь, и гуляй в саду, сколько хочешь. Только скучно тебе будет, мы ведь заняты. У нас и книг нет для чтения. - А не могли бы вы дать мне какую-нибудь божественную книгу? - краснея, прошептала Мадзя. - Вот как? - взглянула на девушку мать Аполлония. - Что ж, в таком случае я дам тебе книгу "О подражании Христу". Она проводила Мадзю в сад, принесла книгу, благословила девушку, а сама ушла по делам. Оставшись одна среди вожделенной зелени и тишины, Мадзя почувствовала такое спокойствие, такой восторг, что готова была обнимать деревья, целовать цветы и эти святые стены, за которыми она нашла приют. Опасаясь, однако, как бы кто-нибудь не заметил ее экзальтации, она сдержалась и начала перелистывать книгу. Раскрыв книгу наугад, она наткнулась на такое место: "Стоит ли страдать, если не все получается так, как тебе хочется? Где тот человек, у которого было бы все, чего он желает? Это не я, не ты и никто из людей, живущих на земле..." - Это правда, - прошептала Мадзя. "Воистину плачевна юдоль земная. Чем сильнее жаждет человек жизни духовной, тем горше для него жизнь земная, ибо тем сильнее он чувствует и яснее видит пороки, в которых погрязли люди. Горе тому, кто не сознает своей духовной нищеты, но еще горше тому, кто полюбил эту скудную и бренную жизнь". "Это обо мне!" - подумала Мадзя, перевернула страницу и снова прочла: "Не теряй веры, сестра, в то, что ты можешь направить свои стопы к духовному добру; еще не минуло время твое, не упущен твой час. Зачем ты хочешь отложить на завтра свое намерение? Восстань, начни немедленно и скажи себе: настало время действовать, настало время борьбы, настало время для исправления..." Мадзя была в состоянии такого возбуждения и экзальтации, что каждое слово воспринимала либо как укор, либо как пророчество. Она решила читать дальше, открывая книгу наугад, чтобы извлечь урок из прочитанного или понять, какое в нем скрыто предсказание. "Редко встретишь человека столь одухотворенного, чтобы он лишен был плотских страстей. Когда человек отдает все свое имение, это ничто. Когда он искренне покается в содеянных грехах, и этого мало. Когда он постигнет все науки, и тогда ему далеко... Но нет человека богаче, нет человека могущественнее и свободней, чем тот, кто от всего отрекся и почитает себя ниже всех..." Мадзя задумалась. Сможет ли она почесть себя ниже всех? Нет, не сможет. Но из всех человеческих добродетелей эта для нее самая близкая. В другом месте она прочла: "Нельзя слепо верить слабому духом смертному человеку, если даже он любим тобою и делает тебе добро". "Даже Здиславу?" - подумала Мадзя. "...Но нельзя и сокрушаться безмерно, если порой он воспротивится тебе и отвратит от тебя свой лик..." "Да, да. Он воспротивился мне..." "Тот, кто сегодня с тобой, завтра может пойти против тебя, другие - наоборот: люди часто переменчивы, как ветер..." "Ада, панна Говард", - подумала Мадзя. "Кратко твое пребывание здесь..." - Да, каких-нибудь два дня! - вздохнула девушка. "...и куда ни направишь ты стопы свои, всюду ты будешь чужая и странница..." - Aх, как это верно! Особенно, когда я уеду за границу. "...и не обретешь покоя, пока не соединишься с Христом..." - Невеста Христова? - воскликнула потрясенная Мадзя. Но не испуг слышался в этом возгласе, а изумление. Она перевернула страницу и со все возрастающим волнением прочла строки, как бы обращенные непосредственно к ней: "Зачем озираешь ты все вокруг, если не здесь обретешь успокоение..." - Стало быть, не в монастыре... "На небесах твое обиталище, и все земное озирай как бы мимоходом. Все тлен, и ты тлен". "Стало быть, я должна умереть? На все воля божья..." Охваченная любопытством, она отыскала главу "Размышления о смерти". "Скоро, очень скоро наступит конец твой; посмотри же, что с тобой делается: сегодня жив человек, а завтра нет его. А когда пропадает он из глаз, то память о нем быстро стирается... Утром думай, что не доживешь до вечера, вечером не утешай себя надеждой дожить до нового утра..." "Как бедный Здислав!" "Всегда будь готова и живи так, чтобы смерть не застигла тебя врасплох..." "Он так живет. Неужели и впрямь догадывается?" Сердце сжалось у нее от боли, и, чтобы ободриться, она выбрала другую главу: "Хорошо, что порою мы терпим горе и уничижение, ибо они будят милосердие в сердце человека..." "То же самое говорил Дембицкий", - подумала Мадзя. "...напоминая ему о том, что он изгнанник, что в этом мире нет никого, кто мог бы стать ему опорой..." "Даже Здислав мне не опора?" - подумала Мадзя, и ей стало еще тяжелей. "Когда человека доброй воли мучат горести или недобрые мысли..." "О, как они мучат меня!" "...тогда он чувствует, как нужен ему бог, без которого нет добра. Тогда в горе он скорбит, стенает и молится... Тогда только видит он, что истинного мира и полного покоя нет в этой жизни". "Так где же мое счастье?" - подумала Мадзя, совсем подавленная. Она наугад раскрыла книгу и увидела заголовок "О монашеской жизни". Ее бросило в жар. "Неужели это мой удел?.." "Нужно научиться постоянно смирять себя, если хочешь жить в мире и согласии с другими людьми... Нужно стать юродивой Христа ради, если хочешь вести монашескую жизнь..." - Я всегда была юродивой, - прошептала Мадзя. "Одежды мало значат; перемена правил жизни и умерщвление плоти создают истинного монаха..." "Стало быть, мне не надо вступать в орден, достаточно перемены правил жизни и умерщвления плоти". "Кто иного ищет, кроме бога и спасения души, ничего не обретет, кроме страданий и печали". "Ну, хорошо, а если я хочу ухаживать за больным братом?.." "Смотри на живые примеры святых отцов, в коих сияет истинное совершенство и вера, и ты увидишь, сколь мелки и ничтожны наши деяния... Святые отцы ненавидели души свои в здешнем мире, дабы обрести их в жизни вечной..." "Но больного брата не бросали!.." "Они отреклись от богатств, достоинств, почестей и родных, отреклись от всего мирского..." Мадзя в смятении закрыла книгу. Ей казалось, что она беседует с невидимым учителем, который велит ей отречься от всего ради бога и спасения души. В эту минуту она без сожаленья отреклась бы от мирской суеты: все узы, связывавшие ее с людьми, ослабли, если не порвались совсем. Но как бросить стариков, а главное, брата, для которого ее помощь была вопросом жизни и смерти? Однако, успокоившись, Мадзя рассудила, что терзает себя напрасно. Никто ведь не настаивает на том, чтобы она отреклась от семьи: даже сам автор этой удивительной книги советует только изменить правила жизни и отказаться от мирских соблазнов. Она еще раз перелистала страницы книги и нашла: "Поддержи меня, господи, в благом моем намерении и в служении тебе; дай мне сегодня совершить благое; ибо ничтожно все свершенное мною доныне". "Да! - подумала Мадзя. - Пансион, уроки, женские собрания - все это ничего не стоит. Нужно переменить правила жизни, отказаться от соблазнов и посвятить себя Здиславу. Если бы я год назад поехала к нему, он был бы здоров. Пусть бы себе злословили люди, что я живу у брата из милости и не зарабатываю себе на жизнь..." Несколько часов беседы с этой необыкновенной книгой под шум деревьев, шелест крыльев пролетающих птиц и звуки псалмов, которые пели воспитанницы сиротского приюта, благотворно подействовали на Мадзю. Нервное возбуждение улеглось, и на смену ему пришла томительная надежда. Мадзе казалось, что ее и весь мир окутывает легкая дымка, в которой растворяются все земные заботы, а за дымкой открывается новый горизонт, светлый и мирный. Мадзе вспомнился рисунок, который она когда-то видела. По полю, покрытому весенними цветами, прогуливаются святые угодницы, а на опушке рощи сидит на скамье матерь божия и прядет нить человеческих жизней. Мадзю охватило предчувствие, что и она вот-вот очутится на этом поле, где каждое мгновение кажется счастливой вечностью, а вечность - кратким мгновением. "Я, наверно, скоро умру", - без сожаления подумала Мадзя. Около двух часов она вернулась домой. Пани Бураковская сказала ей, что приходила какая-то женщина, с виду бедная гувернантка, и оставила в ее комнате письмо. - Горничная хотела последить за нею, - рассказывала хозяйка, - а то как бы что-нибудь не пропало. Но я накричала на нее: нельзя же каждого бедняка считать вором. Увидев конверт, Мадзя вздрогнула. Это было письмо от Ады Сольской, в котором она, принося извинения за назойливость, сообщала, что придет в четыре часа. Пани Бураковская, видно, все еще ждала объяснений, и Мадзя сказала ей, что бедная гувернантка, оставившая письмо, женщина независимая и честная, и перед ней можно открыть все двери. Еще не было четырех часов, когда Ада Сольская постучала в дверь и, остановившись на пороге, робко спросила: - Можно к тебе, Мадзенька? Мадзя бросилась к ней с распростертыми объятиями. Но Ада была так похожа на своего брата Стефана, что у Мадзи сердце замерло и в первую минуту не хватило сил обнять подругу. - Вот видишь, ты меня больше не любишь, - печально прошептала Ада. Тут они заключили друг друга в объятия и, со слезами целуя друг друга, уселись на диванчике. - Ах, как я измучилась от того, что так долго тебя не видела! - сказала Ада. - Сердце у меня колотилось, когда я шла сюда. - Четвертый этаж... - вставила Мадзя. - Нет, я просто боялась, думала, ты на меня в страшной обиде. А ты, как всегда, ангел, святая, золотко мое, Мадзенька! Они стали осыпать друг друга поцелуями. - Знаешь, что случилось, - продолжала Ада. - Этот ужасный Котовский чуть не убил пана Казимежа! Я думала, что умру, но сейчас мы уже обручились... Не знаю даже, кто из нас первый объяснился: он или я. Да это не имеет значения. - И ты счастлива? - спросила Мадзя. - Ах, не спрашивай! Я так счастлива, так безгранично счастлива, что всего боюсь. Мне кажется, что я умру, что мы никогда не поженимся, что у пана Казимежа опять откроется рана. Но больше всего я боюсь Стефека! Вот уже неделя, как я написала ему обо всем, а ответа нет. Ты помнишь, как не любил он Каз... пана Казимежа? Боже, с каким ужасом я жду его приезда! Говорю тебе, если между ними начнутся недоразумения, я наложу на себя руки. - Успокойся, - перебила ее Мадзя. - В конце концов ты имеешь право выйти замуж за того, кто тебе правится. - Я имею право? Точно ты не знаешь Стефека? Что ему до чужих прав, если он не признает их? Ах, если бы ты переехала ко мне... - Я? - Мадзенька, дорогая моя, - в возбуждении продолжала Ада, - зачем нам притворяться! Ты знаешь, как любил тебя Стефек. Одно скажу тебе, он и сейчас тебя любит, может быть, еще крепче. Если бы вы помирились, если бы ты вышла за него, он на радостях простил бы мне мою любовь к Казимежу. Мадзя то краснела, то бледнела; ее волнение не ускользнуло от внимания Ады. - Не отпирайся! - воскликнула панна Сольская. - Мой брат тебе не безразличен. А если так, ты должна выйти за него, должна, должна!.. Она стала покрывать поцелуями руки своей подруги. Мадзя вырвалась и решительно сказала: - Это невозможно! Ада впилась в нее своими косо посаженными глазами. - Так ты любишь пана Казимежа? - спросила она. - Посмотри мне в глаза, - ответила Мадзя, спокойно выдерживая ее пылающий взгляд. - Почему же ты не хочешь выйти за Стефека? - Ты ведь знаешь, - ответила Мадзя после минутного молчания, - у меня тоже есть брат, он тяжело болен. Со дня на день я жду вызова и уеду к нему за границу; до конца жизни мне придется ухаживать за ним. - Кто же мешает тебе смотреть за братом, даже если ты выйдешь за Стефека? Неужели ты думаешь, что он запретит тебе. Никогда! Послушай, Мадзенька: поезжай сейчас к брату за границу, а мы все - Стефек, пан Казимеж и я - последуем за вами. Где бы ни велели поселиться твоему брату, там и мы поселимся: в горах ли, в Италии, даже в Египте. А если доктора предпишут ему длительное морское путешествие, то и тогда мы будем вместе. Ведь и пану Казимежу нужно восстановить свои силы, а мы со Стефеком ужасно любим путешествовать. Ну, скажи одно только слово, одно коротенькое слово "да" - и ты осчастливишь Стефана и... нас с Казимежем... Ну скажи же, скажи! Панна Сольская при этих словах прижала Мадзю к груди. - Скажи "да", скажи!.. Мадзе стало жаль ее. - Опомнись, Адочка, разве я могу думать об этом? - ответила она. - У меня сердце разрывается при одной мысли о несчастном, который где-то там лежит один в жару, может быть, без надежды, а ты хочешь... Скажи, не жестоко ли обращаться ко мне с такой просьбой? Я и без того несчастна! - Ты права, - серье