губы у него посинели, и он упал наземь. Родители в испуге подняли его и осторожно понесли домой, брызгая в лицо ему водой и уговаривая успокоиться. Они знали, что мальчик необыкновенно чувствителен к музыке, что в костеле всякий раз во время богослужений он смеется и плачет, но в таком состоянии они еще не видели его никогда. Только дома, когда пение в лагере смолкло, Стасек затих и уснул. Ендрек, переходя реку, вымок до пояса, намочил шляпу и рукава рубашки и перепачкался в песке на берегу; в мокрой одежде ему было холодно, но он ни на что не обращал внимания, настолько поглотило его невиданное зрелище. "Чего это они все ходят вокруг холма да поют? - думал он. - Видно, нечистого отгоняют, чтобы к ним в хату не лез. У швабов, известное дело, нет ни зелья, ни освященного мелу, вот они и забивают по углам дубовые колья. А против черта дубовый кол и вправду лучше мелу, тут ничего не скажешь... А может, они так заколдуют это место, что за ночь у них хата сама собой вырастет?.." Но он тут же отбросил эту нелепую мысль. Ендреку уже исполнилось пятнадцать лет, и он отлично знал, что одним пением, без работы хаты не выстроишь. Его поразило то, как по-разному ведут себя немцы. Расхаживали по полю, распевая гимн и спотыкаясь на неровной земле, только старики, женщины и дети. Молодежь - каменщики и плотники - стояла двумя кучками на холме, с громким хохотом подталкивая друг дружку и покуривая трубки. По их вине раз даже остановилась вся процессия. А когда Вильгельм Хаммер, орудовавший над бочкой пива, поднял наполненный до краев стакан, молодежь так гаркнула "хох!" и "ура!", что старик Хаммер оглянулся, а больной учитель погрозил им пальцем. Шествие медленно приближалось к Ендреку; он уже различал пискливые детские голоса, скрипучее подвывание старух и глухой бас Хаммера. И вдруг среди этого нестройного хора послышался чудесный женский голос, чистый, звучный и невыразимо волнующий. Сердце у него так и дрогнуло. В его воображении звуки превращались в образы: ему казалось, что над мелкой порослью и засохшими стеблями вознеслось прекрасное дерево - плакучая ива. Вглядевшись в толпу, он догадался, что пела дочь учителя, которую он увидел впервые, когда она везла в тележке отца. Но тогда огромный пес заинтересовал его больше, чем девушка. А сейчас голос ее перевернул ему душу, и он позабыл обо всем. Исчезли поля, немцы, груды бревен и камня, - остался лишь этот голос, заполнивший собой все вокруг. Что-то дрожало у мальчика в груди, ему тоже захотелось петь, и он вполголоса начал: Радуйся, праздничный день, во веки веков почтенный, Тот, когда бог победил силы ада, воскресши... Эта мелодия больше всего походила на песню немцев. Долго ли они пели, Ендрек не помнил. Очнулся он от своего восторженного забытья, снова услышав возгласы "хох!" и "ура!"; кричали обступившие подводу с бочкой многочисленные гости, которым Вильгельм Хаммер поднес по кружке пива. Ендрек разглядел в толпе коричневое платье дочери учителя и машинально подвинулся ближе. Но тут его сразу заставили опомниться. Какой-то молодой немец заметил Ендрека и показал остальным, другой сорвал у него с головы шляпу, третий втолкнул в середину толпы; громко хохоча, парни стали перебрасывать его из рук в руки. Промокший мальчишка, замызганный, босой, в посконной рубахе, был похож на пугало. В первую минуту, растерявшись, он перелетал от одного немца к другому, как измазанный грязью мяч. Но вдруг он встретил серые глаза дочери учителя, и в нем проснулась дикая энергия. Он пнул ногой какого-то плотника, рванул за куртку каменщика, как молодой бычок, боднул головой в живот старика Хаммера и, когда вокруг него стало просторнее, остановился, сжимая кулаки и высматривая, куда бы броситься, чтобы пробить себе дорогу. Поднялся шум. Одни, потягивая пиво, смеялись над мальчишкой; другие - те, кого он толкнул, - хотели его поколотить. К счастью, старик Хаммер узнал его и спросил: - Ну, ты что тут скандалишь, мальчик? - А зачем они меня швыряют!.. - ответил Ендрек, чуть не плача. Немцы о чем-то затараторили, но Хаммер взял мальчика за руку и отвел в сторону. Тут его увидел учитель и крикнул: - Ты из той хаты, за рекой? - Да. - Что ты тут делаешь? - Я пришел поглядеть, как ваши молятся, а эти стервецы давай меня тормошить... Он вдруг замолк и покраснел, заметив устремленные на него серые глаза дочери учителя. Она держала в руке стакан пива и, подойдя к мальчику, протянула ему. - Ты промок, - сказала она, - выпей. - Не хочу! - ответил Ендрек и смутился. Ему показалось, что резко отвечать такой прекрасной пани не совсем хорошо. - Где ты промок? - спросила она с любопытством. - В реке, - тихо ответил Ендрек. - Бежал к вам сюда вброд. - Ты выпей, - настаивала девушка, протягивая ему стакан пива. - Еще, чего доброго, опьянею, - ответил мальчик. Наконец он выпил, заглянул в ее смуглое лицо и опять густо покраснел. По губам девушки скользнула печальная улыбка. В эту минуту заиграли скрипки и контрабас. Тяжело подпрыгивая, к дочери учителя подбежал Вильгельм Хаммер и повел ее танцевать. Уходя, она еще раз окинула Ендрека грустным взглядом. Ендрек сам не мог понять, что с ним делается. Ярость и боль сдавили ему горло и ударили в голову. То ему хотелось броситься на Вильгельма Хаммера и изорвать на нем его цветистую жилетку, то он готов был завыть в голос... Он круто повернулся, решив уйти. - Уходишь? - спросил его учитель. - Пойду. - Поклонись от меня отцу. - А от меня скажи, что в день святого Яна я отниму у него луг, - вмешался старик Хаммер. - А разве этот луг ваш? - спросил Ендрек. - Отец не у вас, а у пана брал его в аренду. - Ого, пан!.. - засмеялся Хаммер. - Мы теперь тут паны, и луг теперь мой. Ендрек ушел. Подходя к дороге, он заметил какого-то мужика, притаившегося за кустом, который подглядывал, как веселятся немцы. Это был Гжиб. - Слава... - начал было Ендрек. - Кого это ты славишь? - перебил его в гневе старик. - Только уж не бога, а дьявола, раз вы братаетесь с немцами... - Да кто с ними братается? - с удивлением спросил Ендрек. У мужика горели глаза и вздрагивала на лице морщинистая кожа. - А что же, не братаетесь? - закричал Гжиб, поднимая кулаки. - Не видел я, что ли, как ты, словно пес, несся к ним через реку ради кружки пива? Не видел я, что ли, как твой отец с матерью молились на горе заочно со швабами? Дьяволу молились! Господь бог вас уже наказал: вон как Стасека скрутило. Но погоди! Этим еще не кончится... Отступники! Псы поганые!.. Он повернулся и пошел в деревню, проклиная весь род Слимаков. Ендрек медленно побрел домой; он был удивлен и расстроен. В хате он застал больного Стасека, и у него сердце сжалось от страха. Он сразу рассказал отцу о своей встрече с Гжибом. - Ну и дурень он, даром что старик, - сказал Слимак. - Что ж, я в шапке, что ли, буду стоять, как скотина, когда люди молятся, будь они хоть швабы? - А на Стасека это они навели порчу своей молитвой, - продолжал Ендрек. Слимак нахмурился. - Чего там навели? - ответил он, помолчав. - Стасек сроду такой квелый: баба в поле запоет песню, его уж и трясет. На этом разговор окончился. Ендрек повертелся в хате, но ему показалось тут тесно, и он убежал в овраги. Долго он там бродил, без дороги, без цели. То взбирался на холм, откуда было видно, как немцы гурьбой копали котлован под фундамент, то опять спускался в овраг или продирался сквозь колючий кустарник. Но где бы он ни был, рядом с ним всюду шла тень дочери учителя, он видел ее смуглое лицо, серые глаза и исполненные грации движения. Время от времени, словно откуда-то из глубины, до него доносился то ее нежный, манящий голос, то хриплый крик старика Гжиба, посылающего проклятия. - Может, это она наколдовала? - шептал он в тревоге и снова думал о ней. VIII Никогда еще Слимак не был так доволен своей жизнью, как в эту весну. Он отоспался наконец, насмотрелся всякой всячины, да и денежки так и текли к нему в сундук. Прежде, бывало, день у него тянулся страшно долго. Наработается он, умается до смерти, а чуть только завалится в постель и уснет, словно убитый, как баба уже срывает с него одеяло и кричит: - Вставай, Юзек, день на дворе... - Какой там день?.. - удивлялся мужик. - Да я только что лег. Все кости у него ныли, и казалось, каждая в отдельности цеплялась за постель; вставать не хотелось до смерти, он протирал глаза, зевал так, что в затылке хрустело, и поднимался. Подчас бывало до того тяжко, что хотелось лечь скорее в могилу и упокоиться вечным сном. А тут еще жена пилит: "Ну вставай!.. да умойся... да оденься... смотри, не то опоздаешь, опять у тебя вычтут..." Он одевался, выводил из конюшни своих лошаденок, таких же усталых, как он сам, и тащился на работу - в имение или в местечко - возить евреев. Иной раз так его разморит, что дойдет он до порога и скажет: "А вот возьму, да и останусь дома!.." Но он побаивался жены, а кроме того, жаль было заработка: без него в хозяйстве концы с концами не сведешь. А сейчас - другое дело, сейчас Слимак спит себе вволю, сколько вздумается. Случается, жена по привычке дернет его за ногу, приговаривая: "Вставай же, Юзек, вставай!" Тогда мужик, приоткрыв один глаз, чтобы не разогнать сон, буркнет в ответ: "Отвяжись ты!" - и спит хоть до семи часов, когда в костеле зазвонят к ранней обедне. Да и на самом деле вставать ему было незачем. Весенние полевые работы давно уже кончил Мацек, евреи из местечка перебрались поближе к строящейся железной дороге, в имение тоже никто его не звал, потому что и имения-то не было. Иногда он по нескольку дней совсем ничего не делал. Покуривал трубку, шатался по двору или ходил осматривать дружные всходы на полях. Однако самым любимым его развлечением было подняться на холм и, улегшись под сосной, смотреть, как из земли вырастают, словно грибы, дома немецких колонистов. К концу мая Хаммер уже совсем построился, у других соседей Слимака - Трескова, Геде и Пифке - тоже закончилась постройка ферм. Приятно было взглянуть на их хозяйство. Все фермы стояли посреди поля и были похожи одна на другую как две капли воды. У дороги большой сад, обнесенный дощатым забором; к забору с одной стороны примыкает крытый дранкой дом из четырех просторных комнат, а за домом тянется огороженный строениями огромный квадратный двор. Постройки их были несравненно выше, длиннее и шире, чем у крестьян, но, несмотря на чистоту и аккуратность, казались неуютными, суровыми, должно быть, оттого, что на крестьянских хатах и сараях крыши делались четырехскатные, а у немцев - двухскатные. Зато в немецких домах окна были большие, в шесть стекол, а двери - столярной работы. Ендрек, постоянно таскавшийся к немцам, рассказывал, что в горницах у них везде настланы полы, а кухни отдельные и печи с железными плитами. Лежа под сосной, Слимак присматривался к их хозяйству и мечтал, что когда-нибудь и он построит себе такой же дом, только крышу поставит другую. Но порой среди этих мечтаний вдруг что-то заставляло его вскочить на ноги. Ему хотелось вдруг куда-то идти, взяться за любую работу, становилось скучно и стыдно, что он бездельничает; им овладевала внезапная тревога, как будто кто-то стучался в его грудь и спрашивал: "А что будет дальше?" Иногда его охватывала тоска по имению, по тем полям, где еще недавно он ходил за плугом и где сейчас выросла колония. То вдруг одолевал его страх, что ему не устоять против немцев. Вырубили же они лес и раздробили камни, мало того - самого помещика выгнали... Но он скоро собирался с духом и успокаивался. Живет же он рядом с этими немцами уже почти два месяца, а ничего дурного они ему не сделали. Работают у себя по хозяйству, следят, чтобы скот не лез в чужое поле, и даже ребятишки у них не озорничают, а учатся в доме Хаммера, где поселился больной учитель. "Ничего, степенный народ, - говорил себе Слимак, - с ними-то, пожалуй, лучше, чем было при помещике". Лучше потому, что с первого же дня они много покупали у Слимака и хорошо ему платили. За это время он продал им двух телят, тринадцать поросят, одиннадцать гусей и шестнадцать мер зерна, а уж кур, масла, картошки - этого и не счесть. Даже связка заплесневелых грибов - и та пригодилась, и за нее ему заплатили. Меньше чем за месяц Слимак заработал у них рублей сто без всякого труда, а за эти деньги в имении целый год пришлось бы гнуть спину. Правда, жена не раз говорила ему. - Ты что же думаешь, Юзек, так они и будут всегда у тебя покупать? У них тоже свое хозяйство, да еще получше твоего. Не надолго эта радость, самое большее - до зимы, а тогда они и на ломаный грош у тебя не купят. - Там видно будет, - отвечал мужик. Но про себя он думал, что, если немцы и не станут у него покупать, все равно он немало заработает на тех, что строят дорогу, только бы они подошли поближе. Он даже делал кое-какие закупки. Приобрел двух боровков у Гроховского, несколько гусей у Вишневского, а когда немцы стали реже спрашивать масло, велел жене собирать его и солить. - Ты не бойся, - говорил он, - все разберут дорожники. Забыла, что нам инженеры говорили? За время своих поездок по торговым делам он неоднократно встречал Иоселя, и всякий раз тот насмешливо поглядывал на него и усмехался. "Злобится на меня, - думал Слимак. - Боится, пес, как бы я дорогу ему не перебежал". Однажды шинкарь остановил его. - Ну, Слимак, - сказал он, - сделаем с вами дело. - Чего еще? - Постройте на своей земле хату для моего шурина. - А что он будет делать? - Он будет торговать с дорожниками. Не то, сами увидите, что немцы все у нас заберут из-под носа. Слимак подумал и ответил: - Нет, не хочу еврея на своей земле. Сколько уж вы народу заели, нехристи; вас только пусти к себе. - С евреем не хотите жить, - сердито сказал Иосель, - а с немцами уже и молитесь вместе. Ну, посмотрим, что вы на этом выгадаете. "Чует, старый пес, большие барыши!" - сказал себе Слимак, глядя на побледневшего от злости Иоселя. И, не торопясь, продолжал делать закупки. Раз он купил четверть пшена, в другой раз полмеры ячневой крупы, еще как-то миску сала. Шатаясь по окрестным деревням (свои мужики ничего не хотели ему продавать), он узнал, что продукты сильно вздорожали. А когда он допытывался у мужиков и хозяек, отчего они столько запрашивают, ему отвечали: - Чего ради мы будем вам отдавать по дешевке, ежели не нынче-завтра нам дадут больше. - Кто же вам даст? - Да те же немцы из вашей деревни. - Так они и у вас покупают? - заинтересовался Слимак. - Давным-давно... Чуть чего побольше отложишь на продажу, сейчас приезжает немец, еще вперед евреев, и, не рядясь, все сразу забирает. А муки сколько мелют для них на мельнице!.. Все равно как на войну. "Гм! - подумал Слимак. - Хлеба-то еще в поле, а народу у них много, вот они и скупают по деревням". Торговые операции Слимака и братанье с немцами чрезвычайно не нравились мужикам его деревни. По воскресным дням у костела мало кто отвечал ему теперь: "Во веки веков". Стоило Слимаку подойти к собравшимся кучкой мужикам, как кто-нибудь громко заговаривал об отступниках от святой католической веры, которые могут навлечь на людей гнев божий. Даже Собесская все реже забегала к ним в хату, да и то украдкой, а однажды, выпив водки, сказала: - Чего-то болтают у нас, будто вы совсем перекрестились в немцы... Оно, конечно, - прибавила она, помолчав, - господь бог везде один, а все-таки, что там ни говори, поганый народ эти швабы!.. Чтобы прекратить сплетни, Слимак, по совету жены, заказал в воскресенье обедню и в тот же день вместе с ней и Ендреком исповедался у викария. Но и это не помогло. Тотчас же Гжиб у костела, а вечером Иосель в корчме растолковали мужикам, что не стал бы Слимак молиться с таким усердием, кабы не было у него столько грехов. - Видать, натворил он дел, раз уж с бабой ходил к исповеди!.. - гуторили мужики, потягивая пиво. В конце мая Овчаж сообщил Слимаку, что уже несколько дней подряд, еще до зари, немцы посылают куда-то пустые подводы. Угоняют они подводы на целый день, а возвращаются поздно вечером. Затем Овчаж подсмотрел, как Вильгельм Хаммер вывозит из дому мешки муки, крупы и свиные туши. Едет он вроде в ту деревню, где костел, но потом сворачивает в овраг, а уж куда дальше - не разглядеть. Известия эти снова заставили Слимака раньше подниматься и следить с холма за происходящим в окрестностях. Он убедился, что действительно еще затемно из всех немецких колоний выезжают подводы, а куда - этого он не мог сообразить. Зато однажды, глядя в поле, он заметил на горизонте немного правее костела какую-то желтую точку. К вечеру эта точка увеличилась и на другой день уже казалась черточкой; постепенно она росла и, наконец, превратилась в желтую полосу, подвигающуюся к Бялке. Одновременно он узнал от Ендрека, что подводы немцев возвращаются испачканными песком и глиной. - А ты не спросил, куда они ездят? - поинтересовался Слимак. - Спросить-то спросил, но меня живо прогнал Фриц Хаммер, тот бородатый, - ответил мальчик. Слимак вдруг догадался. - Эге! - вскрикнул он. - Теперь-то я знаю, где они пропадают! Верно, начали строить железную дорогу... Так оно и есть, тут думать нечего!.. - Чудно, отчего это к нам не пришел ни один дорожник чего-нибудь купить, - вмешалась Слимакова. - Они еще далеко. Да я сам к ним съезжу, - ответил Слимак. - Ох, и прохвосты эти швабы! - прибавил он, подумав. - Гляди, как таятся, чтобы другим не достались барыши... - Да поезжай ты скорей! - закричала хозяйка. - Теперь только и можно заработать как следует... Мужик обещал поехать завтра с утра. Но он проспал, потом как-то замешкался, а напоследок сказал, что ехать уже поздно. Только на другой день жена насилу прогнала его из дому. По дороге мужик завернул в ту деревню, где был костел. Там все уже знали, что в миле или полутора от них с прошлой недели копают рвы и свозят песок для насыпи под железнодорожное полотно. Было тут даже несколько человек, которые ходили наниматься на земляные работы, но приняли только одного, да и тот через три дня вернулся, надорвавшись. - Собачья работа, нашим мужикам не под силу, - говорили Слимаку в деревне. - Хотя, если у кого есть лошади, стоит поехать: с подводой там зарабатывают рубля по четыре в день. "Четыре рубля? - думал Слимак, подгоняя лошадей. - Об этаких заработках в имении и не слыхивали!.." С час он кружил окольными дорогами, пока не выехал наконец к месту работ. Уже издали он увидел огромные, как холмы, кучи глины, на которых копошилось не меньше сотни людей. Народ был все пришлый, рослые, бородатые мужики в цветных рубахах, силачи как на подбор. Одни копали глину, другие вывозили ее в огромных тачках, которые не всякая лошадь сдвинула бы с места. Слимак покачал головой. - Ого! - бормотал он. - Нет, нашему брату этого наверняка не одолеть. Он с изумлением смотрел на горы и пропасти, в такой короткий срок вырытые руками людей. Подъехав ближе, он обратился было к одному из тачечников, но тот ему даже не ответил, поглощенный своей тяжелой работой. К счастью, его заметил какой-то еврей в коротком сюртучке, стоявший в кучке людей, не принимавших участия в работе. - Чего тебе, хозяин? - осведомился он. - Да я приехал спросить... - оторопело забормотал мужик, теребя шапку в руках, - приехал спросить, не потребуется ли панам крупы или сала?.. - Дорогой мой, у нас есть свои поставщики. Хороши бы мы были, если бы нам пришлось покупать у мужиков каждую мерку крупы! "Важные, видать, господа! - подумал оробевший Слимак. - У мужиков не хотят покупать: верно, все берут у шляхты". Еврей уже повернулся, собираясь уйти. Вдруг Слимак, поклонившись ему в ноги, снова спросил: - Скажите, пан, будьте столь милостивы, не найду я у вас работенки с подводой? Тому понравилось смирение мужика. - Поезжай, голубчик, - сказал он, - в ту сторону, где возят песок и гравий; там тебя, может быть, возьмут. Мужик поклонился еще ниже, сел на подводу и, проехав часть пути оврагами, снова добрался до железнодорожного полотна, где насыпали огромный песчаный вал. Тут он увидел десятки подвод и среди них телеги немецких колонистов. Они тоже его заметили, и перед ним тотчас же очутился Фриц Хаммер. Он был, по всей видимости, надсмотрщиком. - Ты откуда взялся? - сердито спросил он Слимака. - Хочу и я тут наняться на работу. Немец нахмурил брови. - Ничего ты здесь не заработаешь, - сказал он. Но видя, что Слимак оглядывается по сторонам и ждет, он подошел к писарю и с минуту о чем-то с ним говорил. Писарь поспешил к мужику, уже на ходу крича ему: - Не надо нам подвод! Не надо... И этих много... Нечего тут дожидаться, только другим дорогу загораживаешь. Сворачивай в сторону!.. Приказание было отдано самым резким тоном, и смешавшийся мужик совсем растерялся. Он повернул лошадей с такой быстротой, что едва не опрокинул подводу, и еще быстрее уехал. Ему казалось, что он оскорбил какую-то высшую власть, которая вырубила здесь лес, выгнала помещика, напустила на деревню колонистов, а теперь даже землю выворачивает наизнанку, вырывая пропасти там, где были горы, и воздвигая новые горы на равнине. Слимак ехал домой, нахлестывая лошадей; в голове у него проносились тревожные мысли: ему казалось, что вот-вот кто-то схватит его за шиворот и бросит в тюрьму с криком: "Ты как посмел, хам этакий, просить работу, за которую взялись немцы!.." Не меньше часу проблуждал он по оврагам, пока не выбрался наконец в открытое поле. Он обернулся и увидел вдалеке желтые холмы нарытой глины, поглядел вперед - и узнал костел соседней деревни. Это отрезвило его. "Ведь ходили же мужики из этой деревни наниматься, и никто на них не сердился", - подумал Слимак. Затем ему пришло на ум, что песок и гравий возили не только немецкие, но и мужицкие подводы. Стало быть, мужикам тоже можно работать на железной дороге, не только швабам. А если так, то почему же его прогнали, да еще так скоро, что и осмотреться не дали? Тут ему вспомнился Фриц Хаммер, его сдвинутые брови, его сговор с писарем, и он сообразил, что происходит. Вначале он не хотел этому верить, но вскоре нашел новые основания для подозрений. Почему колонисты тайком уезжали из дому? Ясное дело, чтобы Слимак не подглядел. А почему Фриц Хаммер прогнал Ендрека, когда тот спросил батраков, куда они ездят? Опять-таки, чтобы Слимак не узнал о выгодной работе. - Ах вы собачьи сыны! - ругнулся мужик, впервые почувствовав отвращение к немцам. Его не удивляло, что они с такой жадностью бросаются на заработки, но возмутило до глубины души, что они хотят скрыть работу на железной дороге, хоть она у всех на виду. - Хитрые, Иуды! Еще почище евреев!.. - твердил мужик, и сердце его кипело от гнева. Вернувшись домой, Слимак коротко сказал жене, что работы не получил. Потом решил сходить в колонию к Хаммеру. Подходя к новенькой ферме, Слимак заметил нескольких немок, копавших грядки в огороде, а возле плетня группу мужчин. Это были старик Хаммер, два незнакомых колониста и веснушчатый еврей, уполномоченный Гиршгольда. По их жестам и пылающим лицам Слимак догадался, что разговор у них очень горячий, а может, даже не разговор, а ссора. Хаммер тоже узнал мужика, но, видимо, хотел избежать этой встречи. Он повернулся спиной к дороге, пошел со своими спутниками во двор и скрылся в риге. - Гляди, какой умный! - проворчал Слимак. - Знает, зачем я пришел... Так я же тебя все равно поймаю и все выложу прямо в глаза! Однако с каждым шагом решимость его ослабевала и, наконец, совсем исчезла. "У него и вся повадка барская, - думал мужик о Хаммере. - А я что? Бедняк. Скажи ему слово против, он еще, пожалуй, ударит, а я куда сунусь жаловаться?" - Придется идти домой, - прошептал он. Однако страх потерять заработок не позволял ему вернуться ни с чем. Он колебался. Ступит несколько шагов, потом обопрется на забор, словно смотрит, как немки копают гряды. Таким образом он понемножку добрался до дома Хаммера, но войти во двор у него не хватило смелости. В доме колониста было открыто одно окно, и оттуда доносился гул, напоминавший жужжание пчел в улье. Мужик подвинулся ближе и увидел большую комнату, а в ней целую ораву детишек, сидевших на лавках. Один что-то громко рассказывал, остальные бормотали вполголоса. Посредине комнаты расхаживал больной учитель с линейкой в руке, время от времени покрикивая: - Still!* ______________ * Тихо! (нем.) Случайно выглянув в окно, учитель заметил Слимака и подал ему какой-то знак. Через мгновение дети забормотали еще громче, а в комнате появилась дочь учителя с книжкой; время от времени она повторяла звучным, глубоким голосом: - Still! "Верно, командует им "смирно", - подумал мужик. Вдруг он услышал позади себя тяжелые шаги и кашель. Он обернулся: перед ним стоял учитель. - Что, пришли посмотреть, как учатся наши дети? - спросил он, улыбаясь. - Бог с ними совсем! - ответил мужик. - Я пришел сказать вашему Хаммеру, что он - подлец: ведь не дал мне наняться на работу! И он рассказал, как, по наговору Фрица Хаммера, его прогнали с железной дороги. Учитель покачал головой. - То же самое Хаммеры проделывают и с нашими, - сказал он. - Как раз в эту самую минуту Тресков и Фабриций скандалят с Хаммером из-за того, что он отстранил их от поставок на железную дорогу и что уполномоченный Гиршгольда пристает к ним с ножом к горлу, требуя денег за землю. - Пусть себе немцы ругаются между собой и с евреем, - ответил мужик. - Но я-то чем виноват, за что они меня-то хотят погубить? Через их хитрость я теперь гроша ломаного не заработаю. Мне, что же, с голоду, что ли, подыхать?.. Да за что? - Правду сказать, вы у них крепко засели в печенках, - подумав, сказал учитель. - А что я им сделал? - Ваша земля расположена как раз посередине земель Хаммера, а это нарушает его хозяйство, - продолжал учитель. - Это бы еще ничего, но Хаммер рассчитывал, что вы продадите ему хотя бы гору с сосной, где он хочет построить мельницу для Вильгельма. - На что им мельница понадобилась, когда у них столько земли? - Большой доход дает. А если не построит мельницы Хаммер, то на будущий год, наверное, построит для своего племянника Геде. - Почему же Хаммер не строит на своей земле? - Да у них вся земля в низине. Самая плодородная во всей колонии. Они ведь с умом выбирали, - говорил учитель, - но мельницу на ней не поставишь... - Далась им эта мельница! - сердито перебил Слимак, стукнув кулаком по забору. - Для них это важное дело, - понизив голос ответил учитель. - Если бы у Вильгельма Хаммера сейчас была мельница, он через две недели женился бы на дочери мельника Кнапа из Воли и взял бы за ней двадцать тысяч рублей... Двадцать тысяч рублей!.. А без этих денег Хаммеры могут обанкротиться... Потому-то вы и стали им поперек горла, - закончил учитель. - Но если вы продадите им свою землю, они и вам хорошо заплатят, и сами избавятся от неприятностей. - Не продам, - отрезал мужик. - Я их сюда не звал и не хочу погибать ради их выгоды. Стоит мужику уйти с родной земли - тут ему и крышка... - Беда будет, - сказал учитель, разводя руками. - Ну и пускай. А по своей воле не стану я ради них погибать. С этими словами Слимак простился с учителем и отправился домой; у него пропала всякая охота видеть Хаммера. Только сейчас он понял, что помириться они не могут и что выиграет тот, кто дольше вытерпит. - На все воля божья! - решил мужик и всю дорогу шептал молитвы. Неясное предчувствие говорило ему, что для него настают тяжелые времена. Через несколько дней после разговора с учителем Слимака на заре разбудил Овчаж. - Вставайте, хозяин! - запыхавшись, говорил батрак. - Вставайте да выходите скорей, у реки народу собралось видимо-невидимо. Слимак вскочил, наскоро оделся и бегом бросился в овраг, откуда доносились какие-то голоса. С четверть часа он продирался сквозь кусты, разросшиеся в оврагах и на холмах, пока не вышел наконец на равнину. На берегу Бялки он увидел толпу рабочих с лопатами и тачками, подводы колонистов и крестьянские телеги. Среди возчиков оказался и Вишневский. Слимак кинулся к нему. - Что тут делается? - спросил он. - Плотину будут строить, а потом мост через Бялку, - ответил Вишневский. - А вы здесь зачем? - Нас нанял Фриц Хаммер возить песок, вот мы и приехали. Только теперь Слимак заметил в толпе обоих Хаммеров - Фрица и старика - и подошел к ним. - Хороши соседи, - сказал он с горечью. - В деревню не поленились идти за подводами, а меня на работу не позвали... - Переберешься в деревню, тогда и тебя будем звать, - сказал Фриц и повернулся к нему спиной. Неподалеку, среди рабочих, стоял какой-то господин, по виду судя - начальник. Слимак приблизился к нему и, сняв шапку, начал: - Где же тут справедливость, скажите, пан, сделайте милость: немцы-то на железной дороге богатеют, а я ломаного гроша не заработал, хотя и живу тут, рядом? Прошлый год приходили к нам в хату два пана и обещали, что я невесть сколько буду зарабатывать, когда начнут строить дорогу. Вот вы начали строить, а я еще и одров своих ни разу не вывел из конюшни. Этому немцу мало его семи влук земли, он еще и на заработок льстится. Я маюсь на своих десяти моргах, а наняться мне некуда, потому что имения у нас не стало, и я хожу словно нищий, прошу Христа ради какой-нибудь работенки. А ведь у меня жена с ребятишками, работница, батрак да кое-какая скотина. Что же, нам теперь всем подыхать с голоду, оттого что немцы против нас остервенились? Ну, где же тут справедливость, скажите, пан, сделайте милость? Все это Слимак выпалил одним духом, не переставая кланяться в ноги. Начальник первую минуту смотрел на него с удивлением, но скоро понял, в чем дело, и обратился с вопросом к Фрицу Хаммеру: - Почему вы не взяли его на работу? Фриц выступил вперед и, нагло глядя на незнакомца, ответил: - А вы, пан, внесете за меня неустойку, если в один прекрасный день я не доставлю подвод?.. За подводы не вы отвечаете, а я. Ну, а я беру тех, в ком уверен, что меня не подведут. Начальник губы кусал от гнева, но молчал. Потом сказал Слимаку: - Ничем, братец, я тебе помочь не могу. Зато всякий раз, когда мне случится заехать в ваши края, ты будешь отвозить меня обратно. Много на этом не заработаешь, но все же это лучше, чем ничего. Ты где живешь? Слимак показал ему дымок, поднимающийся за оврагом, объяснив, что это и есть его хата. А когда пан заторопился к рабочим, которые ждали его распоряжений, мужик на прощание повалился ему в ноги. Видя, что больше ему тут нечего дожидаться, Слимак пошел домой. По дороге его остановил старик Хаммер. - Ну что? - спросил он. - Теперь вы видите, как плохо, что вы не продали нам землю? Я знал, что вам не устоять против нас. А теперь будет еще хуже: Фриц очень сердится на вас. - Господь бог сильнее Фрица, - ответил мужик. - Вы подумайте, - уговаривал его Хаммер. - Я заплачу вам по семьдесят пять рублей за морг. - Я и вдвое не возьму, - отрезал Слимак. - Смотрите, худо вам будет: здесь, на месте, вы теперь ничего не заработаете. Вам нужно или работать в имении, или иметь много земли. За Бугом вы сможете купить не меньше двадцати моргов на те деньги, что получите у меня. - Я за Буг не пойду. Пускай другие идут, кому там нравится. Они расстались очень недовольные друг другом. Уже подходя к оврагу, Слимак обернулся и увидел Хаммера: с трубкой в зубах, засунув руки в карманы, старик стоял на том же месте, мрачно глядя ему вслед. Возвращаясь в колонию, Хаммер, в свою очередь, оглянулся назад и увидел на вершине холма Слимака: скрестив руки на груди, он грустно улыбался, покачивая головой. Оба они боялись друг друга, и оба старались разгадать, что затевает другой и почему он так ожесточен. Железнодорожная насыпь все росла, медленно подвигаясь с запада на восток. Через несколько лет по ней с быстротой птичьего полета будут изо дня в день мчаться сотни вагонов, развозя людей и товары, обогащая имущих и разоряя бедных, вознося сильных и давя слабых, распространяя моды и множа преступления, - что в совокупности именуется цивилизацией. Но Слимак не знал, что такое цивилизация, и, должно быть, поэтому одно из прекраснейших ее творений казалось ему чем-то враждебным. Всякий раз, когда он поднимался на холм посмотреть, как идут работы, один вид железнодорожной насыпи вызывал в нем самые мрачные мысли. Этот песчаный вал то представлялся ему высунутым языком какого-то гигантского чудовища, которое притаилось в бору, где-то на западном краю горизонта, и вот-вот приползет сюда и пожрет все его добро. То он казался ему границей, которая отрежет родную его деревню от всего мира. Работы велись уже в пяти местах по обоим берегам реки; вытянутые, словно по линейке, поднимались холмы, похожие на курганы. Слимак заметил это сходство, и ему мерещилось, что готовая насыпь, точно огромный палец, показывает одну за другой четыре могилы... Однако постепенно промежутки между холмами заполнялись, образуя длинный песчаный вал, прямой как стрела. В любое время дня насыпь напоминала о себе: в полдень она сверкала так, что резало глаза; ночью чуть светилась, как будто фосфором начертили линию на стене. Овчаж тоже частенько поглядывал на это чудо, и ему оно казалось нарушением установленных на свете порядков. - Слыханное ли это дело, - говорил хромой, - насыпать в поле столько песку да еще воду зажать. Вот поднимется Бялка в половодье, нипочем не поместится в той дыре, что ей оставили. Только теперь Слимак заметил, что концы насыпи обрываются у самой воды по обеим сторонам реки. Но поскольку берега были укреплены каменными устоями, он не видел никакой опасности, по крайней мере для себя. - Это правильно, - соглашался Овчаж. - По ту сторону вала вода может затопить поля, а нам она ничего не сделает. Тем не менее мужик призадумался, заметив, что Хаммеры на своем берегу поспешили соорудить насыпи во всех низменных местах, словно опасаясь, что в случае наводнения вода устремится на их поля. "Умные швабы! - думал мужик. - Не худо бы то же самое сделать и на нашем берегу". И Слимак размечтался о том, как после сенокоса он отгородит валом свое поле от лугов Хаммера и укрепит плетнем подножие холма, на случай если его подмоет вода. Он даже подумал, что можно бы поставить плетень уже сейчас, когда у него столько досуга, но откладывал со дня на день, и, как всегда, кончилось дело одними намерениями. Не мог он предвидеть, как страшно будет за это наказан. Наступил июль, сенокос окончился, в полях дозревали хлеба, люди готовились к жатве. Слимак собрал сено и перетащил его к себе во двор, чтобы оно получше просохло; тот луг, который он прежде арендовал, немцы уже огородили частоколом. Лето стояло знойное, роились пчелы, засыхали нивы, больше обычного обмелела Бялка, а на железнодорожной насыпи трое рабочих умерло от солнечного удара. Старики опасались, что во время жатвы надолго зарядит дождь, и со дня на день ждали грозы с градом, тем более что кое-где в дальних деревнях град уже выпал. И гроза разразилась. В тот день утро было жаркое и душное; птицы запели и сразу умолкли, свиньи не стали есть и, томясь от зноя, попрятались в тени между строениями. Порывами дул ветер, то горячий и сухой, то прохладный и влажный; поминутно меняя направление, он со всех сторон сгонял густые слоистые облака - и те, что стлались вверху и, казалось, уплывали на запад, и те, что тянулись понизу на север. Около десяти часов большую часть неба к северу от железнодорожной насыпи заволокли тяжелые тучи; они быстро меняли окраску, из серых стали свинцовыми, а кое-где совсем черными. Казалось, где-то наверху загорелась сажа и огромные хлопья ее летают над землей, не находя места, где бы осесть. Порой толщу туч раздирало в клочья, и тогда сквозь щели пробивались полосы неверного света, падавшие на печальные, потемневшие поля. Порой туча опускалась так низко, что в ней тонули верхушки деревьев дальнего леса. Но тут же под нее подкатывал теплый ветер и с такой яростью взметал ее вверх, что от убегающих облаков отрывались лоскуты и повисали над землей рваными лохмотьями. Вдруг за костелом показалось рыжее облачко и быстро полетело вдоль железнодорожной насыпи. Западный ветер подул сильней, одновременно сбоку ударил южный; на насыпи, на дороге, на всех тропинках заклубилась густая пыль, а раскинувшиеся по небу тучи глухо зарокотали. Заслышав отдаленный гул, рабочие побросали лопаты и тачки, спустились с насыпи и, выстроившись двумя длинными шеренгами, двинулись - одни к имению, другие к баракам в поле. Занятые на стройке колонисты и крестьяне, ссыпав песок с подвод, спешили разъехаться по домам. С полей гнали скот, женщины в огородах бросились прятаться под крыши, все кругом опустело. Удары грома - один за другим - возвестили о нашествии новых полчищ; они уже захватили большую часть неба и постепенно закрывали солнце. Казалось, при виде черных, пронизанных молниями туч земля притаилась и в ужасе следит за бурей, как куропатка, когда над ней кружит ястреб. Кусты терна и можжевельника тихо шелестели, как будто предупреждая об опасности, взлетала потревоженная на дороге пыль и скрывалась в хлебах. Молодые колосья, шурша, жались друг к другу, вода в реке помутилась. Гудел дальний лес. Между тем вверху, в насыщенной электричеством мгле, зародилась некая темная творческая сила; озирая землю, она возжаждала уподобиться предвечному и из зыбких туч сотворить твердь. Вот она вылепила остров, но не успела еще пробормотать: "Да будет так!" - откуда ни возьмись, налетел ветер - и остров развеялся, как дым. А вот воздвигла она громадную гору, но едва добралась до вершины, как ветер опять налетел и одним дуновением разрушил всю до основания. Однако властительница туч не оставила своих попыток и снова принялась творить - тут создала она льва, там птицу; один миг - и от птицы осталось лишь оторванное крыло, а лев утратил свой образ, расплывшись темным пятном. Тогда, видя, что острова и горы, воздвигнутые всевышним, незыблемо стоят века, а ее творения не продержались и секунду, что во всем, созданном ею, нет ни души, ни разума, ни даже сил противостоять ничтожному дуновению ветра, что все ее труды бесплодны, а все ее могущество - лишь призрак и что ей не создать ничего, - видя это, темная сила заклокотала от гнева и возжаждала предать уничтожению все живое на земле. Среди туч, кружившихся, словно стая черных ворон, разнесся зловещий рокот. Это отдавала приказы их грозная властительница: "Видите вы, как передразнивает нас река?" В ответ небо раскололось до самой земли и в реку ударила громовая стрела. "Слышите вы, как шумит лес? Это он глумится над нами!.." Половину неба перерезала молния и ударила в лес. "Побейте эти нивы градом!.. Смойте эти горы дождем!.." И тучи, повинуясь ее повелениям, обрушились на горы и на нивы: "Ха-хо! Ха-хо-хо!.." На землю упала крупная капля, сначала одна, потом вторая, третья... сотая... тысячная... "Ха-хо! Ха-хо-хо!.." Одна градинка, вторая... сотая... Это авангард. Вихри трубят зорю, дождь барабанит, тучи воют, как спущенные со сворки псы, теснятся, напирают, сталкиваются; капля за каплей летят, обгоняют друг