дружку и, наконец, слившись, хлещут ручьями с неба на землю. Солнце погасло, а дождь и град смешались и разрушают все, что им указывают блистающие молнии. Не менее часу продолжался ливень; наконец, запыхавшись, буря захотела передохнуть, и тогда послышался шум Бялки; она уже вышла из берегов. По дорогам во всю ширину текла грязная вода, по склонам холмов журчали ручьи, луга затопило, по другую сторону насыпи разлилось озеро. Через минуту снова потемнело, на горизонте сразу в нескольких местах засверкали молнии, дождь усилился, молния ударила в дорогу. Ветер гнал косые потоки дождя, разметывал их и рвал; мир потонул в водяной пыли. У Слимака во время грозы все собрались в передней горнице. Овчаж зевал, сидя на краю лавки, подле него Магда баюкала завернутую в зипун сиротку, тихонько напевая: "А-а-а!.." Хозяйка, недовольная тем, что дождь погасил огонь в печке, ходила из угла в угол, а Слимак, поглядывая в окно, гадал, побьет ли ливнем его хлеба?.. Один только Ендрек был весел; он поминутно выбегал на дождь и, промокнув до нитки, со смехом влетал в хату, уговаривая Магду и Стасека идти с ним. - Идем, Стасек! - говорил он, дергая брата за руку. - Дождь теплый - красота!.. Ну, вымокнешь, конечно, зато и весело же будет!.. - Не тронь его, - отозвался отец, - видишь, ему неможется. - Да и сам не бегай по двору, всю хату мне затопчешь, - вмешалась мать. В эту минуту ударил гром. - Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его, - зашептала хозяйка. Магда перекрестилась. Овчаж протер глаза, но снова задремал, а Слимак буркнул: - Где-то близко... Ендрек, ухмыляясь, прислушивался к раскатам грома. - Вот так грохочет!.. Ух, а сейчас-то как!.. - кричал он. - Ежели из десяти ружей сразу выпалить, и то бы такого грохоту не было! Ничего себе, разошелся господь бог... - Молчи, дурень, - рассердилась мать, - смотри, еще в тебя ударит... - А пусть, - хвастливо ответил мальчик. - Вот возьмут меня в солдаты, там еще того пуще будут стрелять, и то мне ничего не сделается. И он опять выскочил из дому, чтобы через минуту вернуться мокрым с головы до пят. - Этот щенок ничего не боится, - говорила повеселевшая мать, поглядывая на мужа. Слимак пожал плечами. - Что ж, он баба, что ли?.. Овчаж дремал, время от времени машинально отгоняя мух. На дворе по-прежнему лил дождь, гром не переставая гремел, молнии вспыхивали сразу по всему небу. Среди этих людей со стальными нервами, где один думал о своем урожае, другой спал, а третий радовался непогоде, оказался ребенок, который всем своим существом ощущал мрачную мощь разбушевавшейся стихии. Это был Стасек, деревенский мальчик, непонятно почему болезненно впечатлительный. Он, как птицы, предчувствовал бурю и, охваченный тревогой, с утра уже не находил себе места. При виде надвигающихся туч ему мерещился какой-то сговор между ними, и он старался разгадать их злобные замыслы. Он ощущал боль прибитой дождем травы и вздрагивал, представляя себе, как должно быть холодно земле, затопленной водой. Воздух, насыщенный электричеством, покалывал все его тело, молнии обжигали глаза, а каждый удар грома словно поражал его в голову и в сердце. Стасек не боялся грозы, но страдал от нее и, страдая, размышлял: почему и откуда так много страшного на свете? Ему было плохо. Время от времени он закрывал глаза, чтобы не видеть молний, но тогда ему казалось, что он видит молнии внутри себя, и ему становилось невыносимо страшно. Иногда он затыкал уши, чтобы не слышать грома, но это было бесполезно при его обострившемся слухе. И он слонялся как потерянный из горницы в боковушку, а из боковушки опять в горницу; то глядел в окно, то ложился на лавку или ни с того ни с сего вдруг открывал дверь в сени. Ему было плохо, плохо везде, но особенно здесь, где никто даже не смотрел на него. Хотел он поговорить с Овчажем, но Овчаж спал. Спросил о чем-то Магду, но она баюкала сиротку и ей было не до него. Он взглянул на Ендрека - тот сразу же захотел вытащить его на дождь. Разбитый, измученный, он прижался к матери, но мать сердилась, что дождь ей залил огонь, и с раздражением оттолкнула его. - Отвяжись ты от меня! Буду я с тобой нянчиться, когда у меня обед пропал... Стасек снова пошел в боковушку и прикорнул на сундуке, но на голых досках было жестко лежать. Он встал, вернулся в горницу и облокотился на колени отца. - Тятя, - тихо спросил он, показывая на ливень за окном, - отчего оно такое злое? - Да кто ж его знает! - Это господь бог делает бурю? - Он, а то кто же? Мальчик обхватил его за ноги: так ему было чуточку легче и спокойнее, но как раз в эту минуту отец уселся поудобнее и невольно оттолкнул Стасека. Отвергнутый всеми, он заметил Бурека и полез к нему под лавку. Собака сильно промокла, но мальчик прижался к ней головой и обнял обеими руками. К несчастью, это увидела мать. - Вы поглядите только, - закричала она, - что этот малый сегодня вытворяет! А ну, отойди от собаки; не то смотри, тебя еще громом убьет!.. Бурек, пошел прочь, пошел в сени!.. Собака, видя, что хозяйка ищет полено, поджала хвост и скорей прошмыгнула в дверь, а Стасек в хате, полной народу, снова остался совсем один, один со своей тревогой. Наконец мать заметила, что мальчику не по себе, но подумала, что он проголодался, и дала ему краюшку хлеба. Стасек взял хлеб, откусил кусочек, но есть не стал и вдруг заплакал. - Господи боже мой, да что с тобой, Стасек? - крикнула мать. - Боишься ты, что ли?.. - Нет. - Так чего ж ты нюни распустил? - Томит меня что-то, - прошептал мальчик, показывая рукой на грудь. Слимак, которого мучила тревога за урожай, погладил сына по голове и сказал: - Ну, не горюй, не горюй... Хоть бы и вздумалось господу богу погубить наш хлеб, авось не помрем с голоду. - И, обернувшись к жене, прибавил: - Он хоть и меньшой, да умней вас всех: вон как убивается о хозяйстве. Буря понемногу затихла, и внимание Слимака привлек необычайный шум, доносившийся с реки. Мужик поспешно разулся и поднялся с лавки. - Ты куда? - спросила жена. - Пойду погляжу, - ответил он, - что-то там неладно. Он вышел и через несколько минут, запыхавшись, вернулся в хату. - Ну что, а ведь угадал я! - крикнул он с порога. - Хлеб у нас побило?.. - в испуге спросила жена. - Хлеб только тронуло, - ответил он, - а вот у дорожников плотину прорвало... - Господи Иисусе!.. - Вода так и хлещет, затопила весь луг, подступает уже к нашему двору... Да еще эти прохвосты немцы поставили на своем берегу запруду, так у нас в горе выело яму. - Господи помилуй!.. И велика яма-то? - Не очень велика, а с две печки будет. И то жалко. - В конюшню вы не заглядывали? - спросил Овчаж. - А как же? В конюшне - вода, в закуте - вода, в сенях у нас и то полно воды. Дождь уже проходит, небо прояснилось. Воду надо вычерпать, а то как бы скотина не захворала. - Сено смотрел? - Все вымокло, но, пошлет бог ведро, высохнет. - Магда, растапливай печку!.. - распоряжалась хозяйка. - Ендрек, бери ковш и лоханку, вычерпывай воду в сенях, а вы с Овчажем бегите к скотине. Найденка пусть тут останется, на лавке. - Дай ключ от сарая, - сказал Слимак, - я возьму черпаки. Когда солнце выглянуло из-за туч, весь дом Слимака был в движении. В печке пылал огонь, хозяйка с Магдой и Ендреком вычерпывали воду в сенях, а хозяин с батраком выплескивали ковшами воду из конюшни. В это время по другую сторону реки собралась толпа немцев. Они заметили плывущие по реке дрова и решили их выловить. Вооружившись длинными шестами и засучив штаны до колен, они шли вброд, осторожно подвигаясь к середине реки. Когда буря стала затихать, Стасек понемногу успокоился. У него уже не разламывалась голова, не покалывало руки, не бегали мурашки по телу. Время от времени ему еще казалось, что гремит; он напрягал слух: нет, не гром. Это отец с Овчажем вычерпывают воду в конюшне и стучат ковшами о порог. В сенях тоже шум, беготня; это Ендрек, бросив черпать воду, поднял возню с Магдой. - Ендрек, тебе говорят, уймись! - кричит мать. - Вот попадется мне что-нибудь под руку, я тебе наставлю синяков. Но Ендрек еще пуще хохочет, да и по голосу матери слышно, что она хоть и сердится, а веселая. Стасек приободрился. Что, если выглянуть во двор? Только... вдруг он опять увидит над хатой такую же страшную тучу, как перед грозой?.. Э, чего там!.. Он приоткрыл дверь, высунул голову и вместо тучи увидел небесную лазурь; изодранные облака неслись куда-то на восток, за горы и леса. Из сарая вышел петух, захлопал крыльями и закукарекал; словно в ответ ему, из-за хаты вдруг выглянуло солнце. На кустах, на нивах, в траве засверкали капли, словно стеклянные бусинки; в темные сени упали золотые полосы, в черных лужах отражалось ясное небо. Стасека охватило беспричинное веселье. Он выскочил во двор и стал бегать по лужам, радуясь, что из-под ног его снопами летят радужные брызги. Потом, увидев обломок доски, он бросил его в лужу и, встав на своем плоту с палкой в руке, воображал, что плывет. - Ендрек, поди сюда! - позвал он брата. - Не смей ходить, пока воду не вычерпаешь! - крикнула мать. Между тем по другую сторону реки немцы продолжали вылавливать дрова. Когда им удавалось вытащить полено покрупней, они громко смеялись и кричали "ура!". А когда сразу подплыло несколько поленьев, они пришли в такой восторг, что даже хором запели: Es braust ein Ruf, wie Donnerhall. Wie Schwertgeklirr und Wogenprall: Zum Rhein, zum Rhein, zum deutschen Rhein, Wer will des Stromes Huter sein! Lieb Vaterland, magst ruhig sein, Lieb Vaterland, magst ruhig sein; Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein! Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein!..* ______________ * Нарастает зов, как раскат грома, Как лязг меча, как шум волны: На Рейн, на Рейн, на немецкий Рейн, Всяк, кто хочет быть его стражем! Милая родина, ты можешь быть спокойна, Милая родина, ты можешь быть спокойна; Стойка и преданна стража на Рейне! Стойка и преданна стража на Рейне!.. (нем.) Стасек соскочил со своей доски. Он был необыкновенно чувствителен к музыке и тут впервые в жизни услышал пение большого мужского хора. Опьянев от радости и яркого солнца, он был как во сне. В эту минуту он не помнил, ни где он, ни кто он, и только слушал, замирая от сладостного волнения. После короткой паузы, прерывавшейся смехом и всплеском воды, немцы снова запели. Durch Hundert tausend zuckt es schnell, Und Aller Augen blitzen hell, Der Deutsche bieder, fromm und stark, Beschutzt die heil' ge Landes Mark* ______________ * Точно ток проходит чрез сотки тысяч человек, И глаза у всех блестят, Немец честный сильный и благочестивый Охраняет святую нашу землю (нем.). Lieb Vaterland, magst ruhig sein. Lieb Vaterland, magst ruhig sein; Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein! Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein!.. Стасек не слышал слов, не понимал мелодии; он только ощущал мощь человеческих голосов. Ему чудилось, что из-за холмов и из-за реки набегают какие-то волны, обнимают его невидимыми руками и, лаская, тянут за собой. Он хотел сбегать домой, позвать Ендрека, но не мог даже повернуть голову. Ему не хотелось двигаться с места, но что-то толкало его вперед. И он пошел, как завороженный, сначала медленно, потом все быстрей, наконец пустился бежать и исчез за холмом. А голоса на другом берегу продолжали петь: Er blickt hinauf in Himmelsau'n, Die Heldenvater niedershau'n, Und schwort mit stolzer Kampfeslust: Du, Rhein, bleibst deutsch, wie meine Brus!..* ______________ * Он смотрит кверху на небесный свод, Оттуда взирают его, героя, предки, И клянется с горделивым вызовом: Ты, Рейн, останешься немецким, как мое сердце!.. (нем.) Lieb Vaterland, magst ruhig sein, Lieb Vaterland, magst ruhig... Вдруг пение оборвалось и раздались крики: - Держись!.. Держись!.. Слимак и Овчаж давно прекратили работу в конюшне и с ковшами в руках прислушивались к пению немцев. Внезапная тишина и последовавшие за ней крики удивили их, а батрака словно что-то ударило. - Сбегайте-ка туда, хозяин, - сказал он, положив черпак, - чего это они орут?.. - Э... Мало ли что им в голову взбредет, - ответил Слимак. - Держись! - кричали за рекой. - А все-таки сбегайте, - настаивал батрак, - мне-то с моей ногой не поспеть, а там что-то неладно... Слимак бросился к реке, за ним заковылял Овчаж. Когда он поднимался на холм, его догнал Ендрек и спросил: - Что там приключилось? Где Стасек? До ушей Овчажа издали донеслись какие-то слова. Он остановился и услышал чей-то голос с того берега: - Так-то вы за детьми смотрите... Польские скоты!.. Вдруг на склоне холма показался Слимак: он нес Стасека. Голова мальчика лежала на плече отца, правая рука безжизненно повисла. С обоих стекала грязная вода. У Стасека посинели губы, глаза были широко раскрыты. Ендрек, скользя по грязи, загородил дорогу отцу. - Что это со Стасеком, тятя? - вскрикнул он в испуге. - Утоп, - ответил отец. Сжимая кулаки, Ендрек подступил к отцу. - С ума вы, что ли, спятили? - крикнул он. - Да он же сидит у вас на руках... Ендрек дернул Стасека за рубашку. Голова мальчика запрокинулась назад и свесилась через плечо отца. - Говорю тебе, утоп... - прошептал Слимак. - Что вы болтаете! - вскрикнул Ендрек. - Да он только что был во дворе!.. Отец не отвечал. Он снова положил на плечо себе голову Стасека и, поминутно спотыкаясь, двинулся к хате. У порога стояла Слимакова. В одной руке она держала лоханку, другой прикрывала глаза от солнца, стараясь разглядеть, кто идет. - Ну, чего вы там набедокурили? - закричала она. - Что? Опять на Стасека нашло?.. Наказание с этими швабами и их бесовскими молебствиями!.. Опять на ребенка нашло... Подбежав к мужу, она приподняла голову Стасека и заговорила дрожащим, срывающимся голосом: - Сынок, Стасек... Да что ты глаза закатываешь... Ну, Стасек... очнись... погляди на меня... Я тебя не трону... Магда, дай воды!.. - Хватит с него воды, - пробормотал Слимак, не спуская сына с рук. Женщина отшатнулась. - Что это?.. - спросила она с нарастающим ужасом. - Отчего он весь мокрый? - Сейчас из воды его вытащил... - Как изводы?.. - вскричала женщина. - Из реки? - Из ямы под горой, - ответил мужик. - Воды там всего-то по пояс, да ему много ли надо... - Упал! В воду упал! - простонала мать, хватаясь за голову. - Что ж ты его держишь на руках?.. Утоп, так надо откачивать. Мацек!.. Бери его за ноги... Переверните его... Ох, дурачье мужики!.. Рохли вы!.. Но батрак не шевелился. Тогда она сама схватила ребенка за ноги и вырвала у отца. Стасек повис вниз головой, руки его тяжело ударились о землю, из носу потекла кровь. Наконец, Овчаж выхватил у нее ребенка и, прижав к себе, понес в хату, на лавку. За ним пошли все, кроме Магды. Как помешанная она закружилась по двору и вдруг, вскинув руки, побежала по дороге, громко заголосив: - Спасите!.. Стасека спасите!.. Кто в бога верует!.. Потом снова повернула к хате, но не вошла, а бросилась на завалинку и, съежившись так, что голова ее уткнулась в колени, судорожно зарыдала: - Спасите!.. Кто в бога... Тем временем Слимак бросился в клеть, достал зипун, надел его и снова выскочил из хаты. Он хотел куда-то бежать, но не знал куда и метался по двору, размахивая руками. Какой-то голос внутри его кричал: "Эх, отец, отец, огородил бы ты свою гору плетнем, не утонул бы мальчонка..." А мужик отвечал: "Не моя тут вина!.. Это немцы околдовали его своими песнями..." На дороге затарахтела телега. На минутку она остановилась у ворот и проехала дальше. Из-за угла послышались чьи-то тяжелые шаги и кашель: во двор вошел учитель с палкой в руке, без шапки. - Ну, как мальчик? - крикнул он Слимаку. Не дождавшись ответа, он вошел в хату. - Как мальчик? - спросил он еще с порога. Стасек лежал на лавке; мать сидела подле него положив его голову к себе на колени. - Видать, маленько отпустило, раз кровь пошла, - ответила она шепотом. - Да и не такой он уж теперь холодный... - Так как же? - повторил вопрос учитель, тронув за руку Овчажа. - Кто его знает?.. - тихо промолвил батрак. - Она говорит, будто ему лучше, а малый как лежал, не двигался, так и лежит. Учитель бросил палку в угол и приблизился к лавке. - Дай мне гусиное перо... - приказал он Ендреку. Тот опешил и, не отвечая, пожал плечами. - Ну, соломинку, что ли, или трубочку... - Нет у меня никакой трубочки, - проворчал Ендрек. Учитель осмотрел Стасека и велел матери встать. Всхлипывая, она покорно отошла на середину горницы и, разинув рот, уставилась на учителя. Старик выдвинул лавку, снял со Стасека мокрую рубашку и с трудом вытянул изо рта его язык. - Господи Иисусе! Что это он делает... - пробормотала мать. Слимак время от времени заглядывал со двора в окошко и поскорей отходил, - он был не в силах смотреть на бледное тело сына. Между тем учитель уложил руки Стасека вдоль бедер, затем поднял их кверху, завел за голову и снова прижал к бедрам. Опять поднял, опять опустил и так поднимал их и опускал без конца, чтобы вызвать у ребенка дыхание. Слимак через окошко следил за его движениями; Ендрек, словно остолбенев, застыл у печки; мать всхлипывала. Наконец, не совладав с собой, она сорвала платок и, схватившись за волосы, стала биться головой о стену, причитая: - И зачем я тебя народила!.. И зачем ты на свет явился?.. Сыночек мой золотой... Сколько он хворал, мучился, а тут - надо же случиться беде - утонул!.. Только что был в хате... все его видели, и - надо же случиться беде - утонул!.. Господи милостивый, за что ты меня караешь? Подумать только, в глиняной яме, как щенок, потонул ребенок, и хоть бы кто его вытащил, хоть бы кто его спас! Она опустилась у стены на колени и причитала душераздирающим голосом. С полчаса бился учитель, пытаясь откачать Стасека. Он поднимал и опускал ему руки, надавливал грудь и слушал, не забьется ли сердце. Но мальчик не подавал признаков жизни. Наконец, убедившись, что ему ничем уже нельзя помочь, старый учитель накрыл останки ребенка рядном, перекрестился, прошептал молитву и вышел из хаты. Вслед за ним молча выскользнул Овчаж. Во дворе учителя остановил Слимак. Он был точно пьяный. - Зачем вы пришли сюда? - заговорил он сдавленным голосом. - Мало вам моего горя?.. Убили уже моего сыночка своими песнями; чего вам еще надо?.. Душу его погубить, пока она не улетела на тот свет, или нас, живых, хотите проклясть, чтобы мы тоже сгинули? - Что вы говорите, Слимак? - вскричал учитель, с ужасом глядя на него. Слимак, вскинув руки, замотал головой, словно ему нечем было дышать. - Не сердитесь, пан, - сказал он. - Вы добрый человек, я знаю. Спаси вас господь за все... И он вдруг поцеловал учителю руку. - Только вы... ступайте отсюда... Это через вас, немцев, пропал мой Стасек! Первый раз, как околдовали вы Стасека, он только сомлел, а нынче такое напустили на него, что он вовсе утонул. - Побойся бога! - воскликнул учитель. - Что ты говоришь? Разве мы не такие же христиане, как ты? Или мы не открещиваемся от дьявола и его дел, подобно вам?.. Мужик смотрел ему в лицо безумным взглядом. - Как же он утонул? - Может, споткнулся. Кто знает... - Яма мелкая, воды в ней мало, он бы выскочил... А от ваших песен на него помрачение нашло. Второй уже раз на него нашло... Верно, Овчаж? Овчаж кивнул головой. - А не бывало у мальчика судорог? - спросил учитель. - Нет. - И никогда он ничем не болел? - Сроду не болел! Овчаж покачал головой. - С самой зимы Стасек хворал, - вдруг произнес он. - Разве? - спросил Слимак. - Верно говорю, - продолжал Овчаж. - С самой зимы, как простыл, - еще он тогда целую неделю пролежал, - так с тех пор и хворал. Пробежит, бывало, шагов сто, и уж он устал и сейчас говорит: "Мацек, душит меня!.." А нынче весной взбежал он как-то на гору, когда я пахал, и тут же сомлел... Пришлось мне на реку сходить за водой, чтоб скорей он очнулся. То же самое, когда немцы место себе выбирали для дома, - рассказывал Овчаж, - не от пения их Стасек сомлел, а оттого, что чересчур быстро поднялся на гору и устал... - Что же ты мне ничего не говорил? - прервал его Слимак. - Сказывал я хозяйке, а она так и вскинулась на меня: "Что ты, говорит, смыслишь?.. Всю жизнь ходил за скотиной, дурак дураком остался, а туда же: толкует, будто фельдшер..." - Вот видите, - сказал учитель. - У мальчика, несомненно, было больное сердце, и это погубило его, бедняжку. Куда бы он ни упал - в воду или на землю, - все равно он бы умер, если остановилось сердце. И ни мы, ни наши молитвы христианские в смерти его не повинны. Слимак внимательно слушал и понемногу приходил в себя. - Кто его знает, - бормотал он, - может, и правда, помер Стасек своей смертью... Он постучал в окно и кликнул жену. Через минуту Слимакова показалась на пороге. - Чего? - спросила она, вытирая глаза, опухшие от слез. - Ты как же мне ничего не сказала, что Стасек с зимы хворал? Чуть побежит, устанет, запыхается и сейчас сомлеет? - Ох, хворал, - подтвердила мать, - да ты-то чем бы ему помог? - Помочь не помог бы, да, стало быть, не миновать ему было помереть?! Мать тихо заплакала. - Ох, не миновать, - всхлипывая, проговорила она, - так ли, этак ли, все равно бы он помер. А нынче в грозу чуял он, бедняжка, беду: все бродил по хате сам не свой и ко всем жался... Кабы я взяла это в толк, не выпустила бы его из хаты... В погреб заперла бы его... Так бы и ходила за ним, куда бы он ни ступил... - Он бы и в хате умер, если бы пришел его час, - заметил учитель. - Правильно, - вздохнул Слимак, - кого господь призовет, того уж родной отец с матерью не удержат... Учитель ушел, а опечаленные родители остались с Овчажем во дворе, вздыхая и плача. В душе они уже покорились судьбе и теперь толковали о том, что без воли божьей даже у малого ребенка волос с головы не упадет. - Зверю лесному и то ничего не сделается без воли божьей, - говорил Слимак. - В иного зайца сколько раз из ружей палят, собаками его травят, а он уходит целехонек, ежели господу богу так вздумается. А пробьет его час, он и в чистом поле пропадет. Самая захудалая дворняга его поймает или пастух камнем угодит ему в башку - и будь здоров! - Или взять хоть меня, - откликнулся Овчаж. - И воз с дровами меня придавил, и в больницу меня свезли, и работу я не мог найти, а все живу, покуда не пробил мой час. А как придет, спрячься я хоть в алтаре, все равно мне погибать. - И не только тебе, - прибавил Слимак. - Будь тут хоть какой важный барин, будь хоть какой богач, запрись он хоть в каменном дворце с железными ставнями, а придет его час, не миновать ему помереть. Так вот и Стасек. - Сыночек ты мой!.. Радость ты моя!.. - заголосила мать. - Ну, большой радости от него ждать не приходилось, - сказал Слимак. - За скотиной ходить и то ему было невмоготу. - Ох, невмоготу, - подтвердил Овчаж. - Да и за плугом он не пошел бы... - Ох, не пошел бы... - Мужик он был бы никудышный... - Именно никудышный. Ни силы у него, ни здоровья. - Такой уж он был особенный ребенок, - заметил Слимак. - Не лежала у него душа к хозяйству, только бы ему бродить по оврагам да сидеть на бережку, смотреть в воду да думу думать... - А то он еще с собой начнет разговаривать, - вспоминал Овчаж, - да с птицами или с травой. Я сколько раз слыхал, - вздохнул Мацек. - Бывало, скажешь ему: "Ох, не жилец ты на белом свете!.. Среди панов вышел бы ты в люди, всем на диво бы вышел, а среди мужиков не выжить тебе, бедняжке..." Так толковали мужики о неисповедимых путях господних. Уже село солнце, когда хозяйка вынесла на крыльцо кринку простокваши и краюху хлеба, однако есть никто не захотел. Ендрек первый, едва проглотив кусок, заплакал и убежал в овраги. Слимак и смотреть не стал на еду. Даже Овчаж ни к чему не притронулся и побрел к себе в конюшню, бормоча: - Боже мой! Этакий барин, этакий помещик!.. Пять моргов земли отписали бы ему отец с матерью, и надо же случиться - утонул!.. А я?.. Вечером Слимак перенес Стасека на кровать в боковушку. Мать закрыла ему глаза двумя пятаками и засветила лампадку перед божьей матерью. Слимак с женой, Ендрек и Магда - все вповалку улеглись на полу в горнице, но уснуть не могли. Бурек выл всю ночь напролет. Магду лихорадило, Ендрек то и дело поднимался с соломы и заглядывал в боковушку: ему все чудилось, что Стасек очнулся и шевелится. Но Стасек не шевелился. Чуть свет Слимак принялся мастерить гробик. Работал весь день: пилил доски, стругал, сколачивал - и так у него ладилось дело, что он даже ухмыльнулся от удовольствия. Но как вспомнил, для чего он столярничает, такая тоска его взяла, что он бросил работу и убежал из дому, не зная, куда деваться. На третий день Овчаж запряг лошадей в телегу, поставил на нее гробик с телом Стасека и медленно двинулся к костелу. За телегой шли Слимак с женой и с Магдой, а впереди всех Ендрек. Придерживая гроб, чтобы не качало, он прислушивался: не очнется ли его любимый братик, не откликнется ли? Он даже несколько раз к нему постучался. Но Стасек молчал. Он молчал, когда подъехали к костелу и ксендз окропил его святой водой. Молчал, когда его свезли на погост и гроб поставили наземь. Молчал, когда родной отец, помогая старику могильщику, копал могилку, а мать и Ендрек плакали, прощаясь с ним в последний раз. Он молчал и тогда, когда тяжелые комья земли посыпались на его гробик... Даже Овчаж обливался слезами. И лишь Слимак стоял, отвернувшись и прикрыв лицо зипуном; словно римский сенатор, он не хотел, чтобы другие видели, как он плачет. В эту минуту что-то снова шепнуло ему и ударило в сердце: "Эх, отец, отец! Огородил бы ты свою гору плетнем, не утонул бы мальчонка..." Но Слимак отвечал себе: "Не моя тут вина: суждено ему было умереть, он и умер, когда пришел его час..." IX Наступила осень. Там, где недавно золотились нивы, грустно серело жнивье; в оврагах краснели кусты; аисты, гнездившиеся на овинах, улетели далеко на юг. В лесу, если где еще лес стоял не тронутый, редко, бывало, увидишь птицу; в поле тоже - ни души, только кое-где, на немецкой стороне, бабы в синих юбках выкапывали последнюю картошку. Даже на железной дороге закончились главные работы. Насыпь уже возвели, рабочие с тачками и лопатами разбрелись кто куда, а вместо них появились паровозы, подвозившие рельсы и шпалы. Вначале на западном краю насыпи виден был только черный, как из винокурни, дым, через несколько дней между желтых холмов показалась труба, а немного позднее - та же труба, но насаженная на огромный котел. Котел на колесах катился без лошадей, да еще тащил за собой чуть не двадцать возов, груженных лесом, железом и людьми. Там, где он останавливался, люди соскакивали на землю, укладывали на насыпи бревна, приколачивали к ним рельсы, и котел ехал дальше. Овчаж изо дня в день присматривался к этим маневрам и, наконец, сказал Слимаку: - Вот это ловко!.. Покуда катят с горы, пускают груз без лошадей. Оно и правильно: к чему гонять зря скотину, раз придумали такое средство? Но однажды котел с вереницей возов остановился против оврага. Люди сбрасывали рельсы и шпалы, а он стоял, пыхтел и пускал дым. Простоял не меньше часу, и не меньше часу Овчаж смотрел на него, раздумывая, как же они теперь сдвинут его с места? Вдруг, к величайшему изумлению батрака, паровоз пронзительно свистнул и вместе с возами пошел назад, без чьей-либо помощи. Лишь теперь, словно сквозь туман, Мацек вспомнил, как когда-то галицийские косари рассказывали ему о машине, которая сама ходит. Еще пропили тогда его кровные деньги, на которые он собирался купить сапоги. - И верно, сама она ходит, но зато уж и тащится, как старуха Собесская, - утешал себя Овчаж. В душе, однако, он сильно опасался, что все эти заграничные фокусы не кончатся добром для их округи. И хотя рассуждал он неправильно, опасения его сбылись: вместе с появлением первого паровоза в округе началось воровство, о котором прежде тут и не слыхивали. От горшков, сушившихся на плетне, и запасных колес во дворе - все, вплоть до птицы в курятниках и лошадей в конюшнях, стало вдруг исчезать. У колониста Геде из клети утащили ломоть свиного сала; Мартинчака, когда он навеселе возвращался с исповеди, какие-то люди с вымазанными сажей физиономиями сбросили с телеги, сами сели в нее и уехали, должно быть прямо в пекло. Не пощадили воры даже бедного портняжку Иойну Недопежа: напали на него в лесу и вырвали кровных три рубля. Слимаку первый паровоз тоже не принес ничего хорошего. Корма для скотины нельзя было достать; в то же время никто не брал у него зерно, в погребе стояло в кадушках и горкло непроданное масло, а птицу ели они сами, потому что на нее тоже не находилось покупателей. Всю деревенскую торговлю с местечком и с железной дорогой захватили в свои руки немцы; у крестьян никто и смотреть не хотел ни зерно, ни молочные продукты. Слимак сидел в хате, ничего не делая (да и негде было работать, когда не стало имения), располагался у печки, курил трубку, и думал: всегда ли так трудно будет с сеном? Неужели так и не зайдет к нему ни один торговец за зерном, яйцами и маслом? Неужели никогда не кончится воровство? А тем временем, пока он со всей обстоятельностью обсуждал эти вопросы, немцы разъезжали по всей округе и продавали свои продукты. Воры тоже продолжали обкрадывать всех, кто только не держал ухо востро или не заводил надежных замков на амбарах и сараях. - Ой, не к добру идет! - говорила Слимакова. - Э-э, как-нибудь образуется, - отвечал ей муж. О бедном Стасеке понемногу стали забывать. Только изредка мать положит на стол лишнюю ложку к обеду и, опомнясь, утрет фартуком слезы; а то Магда, клича Ендрека, впопыхах назовет его Стасеком; или Бурек вдруг начнет бегать по всему двору, как будто ищет кого-то, а не найдя, припадет мордой к земле и завоет. Но с каждым днем это случалось все реже. Ендрек сильнее всех ощущал смерть брата. Он не любил теперь сидеть дома и, если не было работы, шатался по полям. Иной раз забредет в колонию, к старому учителю, и там из любопытства заглянет в книгу. Он и раньше знал многие буквы, так что учитель без труда обучил его остальным, а когда прошел всю азбуку, дочери учителя вздумалось научить его читать. И паренек, запинаясь, читал, подчас нарочно ошибаясь, чтобы она его поправила, или вдруг забывал буквы, чтобы она, склонившись над книжкой, коснулась его плечом. Когда Ендрек принес букварь домой и показал все, что он знает, Слимакова на радостях послала дочке учителя двух кур и три десятка яиц, а Слимак, повстречав учителя, пообещал дать ему пять рублей, если Ендрек будет читать молитвы, и прибавить еще десять, если мальчик научится писать. С наступлением осени Ендрек стал бывать в колонии ежедневно, а то и по нескольку раз в день: он или учил уроки, или смотрел в окошко на дочку учителя, прислушиваясь к ее голосу, что немало сердило одного из батраков, племянника Хаммера. Раньше, когда жизнь шла спокойно, родители, вероятно, обратили бы внимание на частые отлучки Ендрека, но сейчас они были поглощены другим. С каждым днем они все больше убеждались, что сена у них мало, а коров много... Никто не высказывал своих мыслей вслух, но все в доме только об этом и думали. Думала хозяйка, видя в подойнике все меньше и меньше молока; думала Магда и, чуя недоброе, ласкала своих любимиц; думал и Овчаж, отрывая у своих лошадок охапку сена, чтобы подкинуть ее коровам. Но больше всех, должно быть, думал Слимак: он подолгу простаивал возле закута и вздыхал. Так надвигалась беда среди общего молчания, которое ненароком нарушил сам Слимак. Однажды ночью он вдруг вскочил и уселся на постели. - Что ты, Юзек?.. - спросила его жена. - Ох!.. Приснилось мне, что у нас совсем нету сена и вся скотина передохла. - Во имя отца и сына... Типун тебе на язык!.. - Нет, не хватит нам сена на пять голов, ничего не поделаешь, - сказал мужик. - Я и так и сяк прикидываю все понапрасну. - Что же ты будешь делать? - Кто его знает? - А может... - Придется одну продать, - докончил мужик. Слово было сказано. Дня через два Слимак зайдя в корчму за водкой, намекнул Иоселю насчет коровы; и уже в понедельник к нему явились два мясника из местечка. Слимакова - та и говорить с ними не захотела, а Магда расплакалась. Пришлось выйти во двор Слимаку. - Ну, как, хозяин? - начал один из мясников. - Вы хотите продать корову? - Да кто его знает... - Это которая? Покажите-ка. Слимак молчал; тогда отозвался Овчаж: - Уж ежели продавать, так Лысую... - Приведите ее, - настаивал мясник. Мацек пошел в закут и через минуту привел злосчастную корову. Она, казалось, была удивлена, что ее вывели во двор в необычное время. Мясники осмотрели Лысую и, посовещавшись о чем-то, спросили цену. - Кто ее знает... - отвечал Слимак. - Чего тут много толковать? Сами видите, корова старая. Пятнадцать рублей дадим. Слимак снова умолк, и снова его выручил Овчаж, начав торговаться с мясниками. Евреи божились, тянули и дергали корову во все стороны и, наконец, перессорившись друг с другом, дали восемнадцать рублей. Один накинул веревку на рога, другой хватил ее палкой по спине - и в путь... Корова, видимо, почуяла кровавую развязку и не хотела двинуться с места. Сначала она повернула к закуту, но мясники потащили ее к воротам; тогда она заревела так жалостно, что Овчаж побледнел, и, наконец, уперлась всеми четырьмя ногами в землю, с тоскою глядя на хозяина выкатившимися от ужаса глазами. Из хаты донесся плач Магды, хозяйка не решилась даже выглянуть во двор, а Слимаку при виде задыхающейся, загнанной коровы чудилось, будто она шепчет: "Хозяин, хозяин, гляньте-ка, что со мной делают эти евреи... Уводят меня отсюда, на убой гонят!.. Шесть лет я у вас прожила, и все, что вы хотели, делала вам на совесть. Так теперь вы вступитесь за меня, спасите от погибели!.. Хозяин... Хозяин!.." Слимак молчал. Поняв, что ее ничто не спасет, корова в последний раз оглянулась на свой закут и побрела за ворота. Когда она, шлепая по грязи, поплелась по дороге к местечку, за ней потащился и Слимак. Он шел в отдалении, сжимая в кулаке деньги, и думал: "Стал бы я тебя продавать, кормилица ты наша, благодетельница, кабы не боялся пущей беды?.. Не я виноват в твоей погибели. Господь бог прогневался на нас и одного за другим посылает на смерть". Время от времени корова, словно не веря самой себе, оглядывалась назад, на свой двор. И Слимак снова шел за ней следом, все еще колеблясь в душе: не отдать ли евреям деньги и не забрать ли скотину? Он спас бы ее, даже доплатил бы, если бы в эту минуту кто-нибудь предложил ему сена на зиму. На мосту мужик остановился и, опершись на перила, тупо уставился на воду. Ох, неладно что-то у него на хуторе!.. Работы нет, хлеб никто не покупает, летом умер его сын, осенью погибает скотина; что-то принесет зима? И снова в голове у него промелькнуло: "Сейчас еще можно воротить беднягу!.. К вечеру уже будет поздно". Вдруг позади себя он услышал голос старика Хаммера: - Вы не к нам идете, хозяин? - Пошел бы я к вам, - сказал Слимак, - кабы вы продали мне сена. - Тут сено не поможет, - проговорил старик, не вынимая трубки изо рта, - все равно мужику не устоять против колонистов. Продайте мне свою землю: и вам будет лучше и мне... - Не. - По сто рублей дам за морг!.. Слимак руками развел от удивления и, покачав головой, сказал: - Да что вы, пан Хаммер! Бес вас, что ли, попутал? Мне и без того тошно, что по вашей милости пришлось скотину продать, а вы еще хотите, чтоб я все свое добро вам продал! Да я на пороге у себя помру, ежели мне придется уходить из хаты, а коли выйду за ворота, так прямо и везите меня на погост. Для вас, немцев, перебираться с места на место ничего не стоит: такой уж вы бродяжный народ - нынче тут, завтра там. А мужик - он тут осел навек, как камень у дороги. Я здесь каждый уголок на память знаю, любым лазом впотьмах пройду, каждый комок землицы своей рукой перетрогал, а вы говорите: "Продай да уходи на все четыре стороны!" Куда я пойду? Да я за костел заеду и то, как слепой, тычусь, и боязно мне, что все вроде кругом чужое. Гляну на лес - не такой он, как дома; гляну на куст - такого я у нас не видал; земля будто тоже другая, да и солнце у нас всходит и заходит по-иному... А что я буду делать с женой да с парнишкой, если придется мне отсюда уходить? Что я отвечу, если заступят мне дорогу отец с матерью и скажут: "Побойся бога, Юзек, где же мы тебя найдем, коли нас станут допекать на том свете? Дойдет ли твоя молитва до наших могил, когда ты заберешься бог весть куда, на край света?" Что я им скажу, что я скажу Стасеку, который из-за вас тут голову сложил? Хаммер, слушая его, трясся от гнева так, что чуть было не уронил свою трубку. - Что ты мне басни рассказываешь! - закричал он. - Мало разве ваших мужиков продали хозяйства, ушли на Волынь и живут там сейчас по-барски? Отец к нему с того света придет! Слыхано ли это? Ты смотри, как бы из-за твоего упрямства тебе самому не погибнуть и меня не сгубить! Из-за тебя сын мой отбился от рук, за землю платить нечем, соседи меня изводят... Ты, что же, думаешь, в твоей дурацкой горе клад зарыт? Я хочу ее купить, потому что это лучшее место для ветряной мельницы. Даю ему по сто рублей - цена небывалая, - а он мне рассказывает, что в другом месте он жить не может!.. Verfluchter!..* ______________ * Проклятый!.. (нем.) - Сердитесь не сердитесь, а я своей земли не продам. - Нет, продашь! - крикнул Хаммер, грозя ему кулаком. - Но тогда уже я не куплю!.. А ты и года возле нас не проживешь... Он повернулся и пошел домой. - И мальчишке своему скажи, чтобы не смел шляться в колонию, - прибавил старик, останавливаясь. - Не для вас я привез сюда учителя. - Эка важность! Ну, и не будет ходить, раз вы ему воздуха жалеете в хате, - проворчал Слимак. - Да, для него мне и воздуха жалко, - выходил из себя Хаммер. - Отец дурак, так пусть и сын будет дурак. Они расстались. Мужик до того обозлился, что даже корову теперь не жалел. - Пусть ей там глотку перережут, коли так, - бормотал он про себя. Но, сообразив, что корова ничем не виновата в его ссоре с Хаммером, снова вздохнул. Из хаты доносились вопли. Это плакала Магда, оттого что хозяйка отказала ей от места. Слимак молча уселся на лавку, а жена продолжала толковать девушке: - Харчей-то у нас хватит - это что говорить, но где я для тебя денег возьму на жалованье да на подарки? Ты сама посуди: девка ты взрослая, на новый год тебе надо прибавить жалованья, а нам не то что прибавить, но и вовсе нечем платить. Да сейчас у нас и делать тебе нечего, раз корову продали... Ты, стало быть, завтра или послезавтра сходи к дяде, - продолжала хозяйка, - расскажи про нашу беду: покупать, мол, у нас ничего не покупают, заработка никакого нет, а корову пришл