ось отдать мясникам. Все расскажи, поклонись ему в ноги и проси, чтобы он тебе хорошее место подыскал. И что ни раньше, то и лучше. А смилуется над нами господь, ты опять к нам воротишься... - Ого! - пробормотал Овчаж, слушая из угла. - Нет, уж раз уйдешь, не вернешься. И, помолчав, прибавил: - Видать, и мне уж недолго у вас хозяйствовать. За коровой Магда, за Магдой я. - Полно, Мацек, живи себе да живи, - прервала его хозяйка. - За лошадьми все равно кому-нибудь надо ходить, а не отдадим тебе жалованья этот год, получишь за два на будущий. Магда - иное дело. Она девка молодая, ей и того надо, и другого, чего же ей сохнуть в нужде? - Это-то верно, - подтвердил, поразмыслив немного, Овчаж. - И, знать, добрые вы люди, ежели при таком горе первая дума у вас - ее девичий век не заедать. Слимак молчал, удивляясь уму жены, которая сразу смекнула, что Магде уже нечего у них делать. И в то же время ужас охватил его при мысли, что так быстро разваливается их хозяйство. Долгие годы они работали, откладывая на третью корову и на работницу, а одного дня оказалось достаточно, чтобы обеих выгнать из дому. "Либо я столярничать примусь, либо ксендза спрошу, что делать, либо уж сам не знаю что... Только что же мне ксендз-то скажет? Хоть я и обедню закажу за добрый совет, так обедню мне ксендз пропоет, а совета все равно не даст. Да и где ксендзу-то его взять? А может, оно еще само образуется? Наверное, образуется. Господь бог - он как отец: начнет бить, так уж бьет - кричи не кричи, - покуда руку себе не отмахает. А там, смотришь, опять смилостивится, надо только терпения набраться и оттерпеть свое". Так размышлял Слимак, раскуривая трубку. Жаль ему было Магду, еще жальче корову, вспомнились ему и луг, и Стасек, и страшившие его немцы, - но что было делать? Только покорно ждать, пока все само собой образуется. Вот он и ждал. К началу ноября Магда простилась со Слимаками: она ушла к дяде, а от дяди на новое место. В хате и след ее простыл; лишь изредка хозяйка спрашивала себя: правда ли, что тут, в горнице, жил Стасек, что у этой печки возилась какая-то Магда, а в закуте стояли три коровы?.. Между тем в окрестностях участились кражи, и Слимак со дня на день собирался купить в местечке щеколды и замки для конюшни и риги или хотя бы вытесать брусья и на ночь задвигать ими двери. "Воруют у других, так и меня могут обворовать", - думал мужик и даже протягивал руку за топором, чтоб хотя бы вытесать засов. Но всегда оказывалось, что либо топор далеко, либо рукой до него никак не достать, и на этом он успокаивался. Иной раз, наслушавшись рассказов о кражах, Слимак надевал зипун и лез в сундук за деньгами, чтобы купить щеколды. Но потратить в такое тяжелое время несколько рублей - при одной мысли об этом его начинало мутить. Он скорей убирал деньги на дно и снимал зипун - подальше от соблазна. - Придется обождать до весны, - говорил он. - А на это время авось господь нас помилует и упасет от убытка; да и Овчаж с Буреком укараулят. Ого! Их-то не проведешь... Словно в подтверждение этих слов, Бурек выл и лаял все ночи напролет, а Овчаж поднимался по нескольку раз за ночь и, накинув на плечи зипун, обходил двор. Однажды, в темную глухую ночь, когда с неба сеялся дождь, смешанный со снегом, а на земле стояла грязь по щиколотку, Бурек вдруг бросился куда-то к оврагам и залился отчаянным лаем. Овчаж вскочил со своей подстилки и, догадавшись по бешеному лаю, что кто-то притаился за ригой, разбудил Слимака. Вооружившись кольями и топорами, спотыкаясь и скользя по слякоти, они пошли следом за собакой. Вдруг она заскулила, как будто ее ударили. - Воры, - шепнул Мацек. Одновременно послышались шаги: было похоже, что двое несут какую-то тяжесть. - На-на!.. Поди сюда!.. На-на!.. - подманивал кто-то Бурека, но, почуяв за собой хозяев, пес бросился с еще большей яростью. - Поймаем их, - спросил Мацек Слимака, - или не стоит связываться? - Кто ж их знает, сколько их там, - ответил Слимак. В эту минуту в колонии Хаммера зажглись огни, на дороге послышался конский топот и крики: - Лови! Держи его! - Стой! - заорал Овчаж, а Слимак, высунувшись вперед, гаркнул: - Эй вы, что за люди?.. В нескольких шагах от него на землю упало что-то тяжелое, а из темноты донесся голос: - Погоди, швабский сторож!.. Ты еще узнаешь, что мы за люди... - Хватай его! - крикнул Слимак. - Бей его! - завопил Овчаж. И они вслепую двинулись к оврагу. Но воры уже бросились наутек, ругая Слимака на чем свет стоит. Тотчас же примчались верхом немцы, а Ендрек выскочил во двор с зажженной лучиной. Все столпились за ригой и при свете багрово пылавшей лучины разглядели в грязи заколотого борова. - О, наш боров! - воскликнул Фриц Хаммер. - Утащили у вас? - спросил Слимак. - Закололи и утащили, хотя в доме горели огни. - Смелые, стервецы! - заметил Овчаж. - А мы думали, - отозвался с лошади батрак Хаммера, - что это вы воруете. - И захохотал. - Хорошо же вы нас благодарите за помощь! А, чтоб вам... - проворчал Слимак. - Пойдемте за ними, - взволнованно проговорил Фриц, - может, еще кого-нибудь поймаем. - Ну и ступайте, - сердито ответил Слимак. - Видали умников!.. У себя в хате говорят, что мы воруем, а здесь просят, чтобы мы за них башку подставляли. - Я пойду с ними, тятя, - попросил Ендрек. - Сейчас же иди домой и Бурека тащи за загривок! - крикнул отец. - Этакого борова им спасли, из-за него воры нам грозятся, а они говорят, будто мы воруем!.. Фриц Хаммер успокаивал их, даже отругал сболтнувшего невпопад батрака, но мужики вернулись домой. Правда, вместо них подоспело несколько мужчин из колонии, но у Хаммера уже пропала охота гнаться за ворами, и немцы, захватив борова, впотьмах, по грязи вернулись к себе на ферму. Через несколько дней явился урядник, выслушал колонистов, допросил Слимака, навестил Иоселя, обшарил овраг со всех сторон, вспотел, измазался в грязи, но никого не нашел. Однако в результате этих поисков он пришел к совершенно правильному заключению, что воры давно удрали. А потому, приказав Слимаковой положить ему в бричку горшок масла и желтую с черным крапинками курочку, уехал домой. На некоторое время кражи прекратились, однако Слимак, помня угрозу воров, постоянно думал о том, что надо бы купить щеколды для амбара и риги да вытесать засовы для конюшни. Он уже обсудил все подробности, но ждал, когда придет охота потратить деньги на замки и обтесать брусья. Оба эти дела он откладывал со дня на день, памятуя пословицу: "Что скоро, то не споро" - и дожидаясь либо изобретения более усовершенствованных дверных запоров, либо наступления хорошей погоды. - Надо бы купить щеколды, - говорил он, - да чего зря сапоги трепать по такой грязи? Между тем установилась зима. На холмы лег плотный покров толщиной в добрые пол-аршина; Бялку сковал лед, твердый, как кремень; выбоины на дороге разгладились, ветви деревьев господь бог одел в снеговые сорочки, а Слимак все еще размышлял о засовах и щеколдах. Закинув ногу на ногу, он курил трубку, так что в горнице дым стоял столбом, или, усевшись за стол, облокачивался то правой, то левой рукой - и все думал. Однажды вечером, когда раздумия его близились к концу, в хату влетел Ендрек в сильном волнении. Мать возилась у печки и не обратила на него внимания, но отец, несмотря на скудный свет, сразу заметил, что у Ендрека изорван зипун, растрепаны вихры и подбит глаз. Словно невзначай, он оглядел запыхавшегося мальчишку с одного и с другого боку, додумал до конца свою думу, вытряхнул пепел из трубки и, сплюнув, сказал: - Кажись, паренек, кто-то тебе по морде съездил?.. И, пожалуй, разика три... - Я ему больше надавал, - хмуро ответил Ендрек. Мать в эту минуту выходила в сени и не слышала их разговора. Отец же не торопился с допросом, потому что протыкал проволокой забитый чубук. Продув его хорошенько, он снова начал: - Кто ж это тебя так угостил? - Да этот прохвост Герман, - буркнул Ендрек, поводя лопатками, как будто его что-то кусало. - Тот, что у Хаммера живет? - спросил отец. - Он самый. - А ты что делал у Хаммера, тебе ведь не велено было туда ходить? - Да так, в окошко к учителю заглянул, - ответил сильно покрасневший парень и поспешно прибавил: - А это чертово семя выскочил из кухни и давай орать: "Ты что, говорит, подглядываешь в окна, ворюга?" - "Что я у тебя украл?" - спрашиваю. "Покамест, говорит, ничего, а наверняка украдешь". И как гаркнет: "Пошел вон отсюда, не то как дам тебе в зубы!" А я говорю: "Попробуй!" А он: "Ну вот, и попробовал". Я ему: "А ну, попробуй еще!" А он: "Вот тебе еще..." - Прыткий шваб! - проворчал Слимак. - А ты ему ничего? - А что мне было делать? - вскинулся Ендрек. - Взял полено и легонечко двинул его по башке... Разика два, ну... может, и три. А этот подлец в момент повалился наземь и пустил краску. Я хотел было еще ему подсыпать, чтобы не представлялся, но тут выскочили из хаты эти, как их там... Фриц - тот даже ружье схватил; ну, я и задал деру. - И не догнали тебя? - Ну да! Так они догнали, когда я улепетывал, словно заяц. - Наказание с этим мальчишкой, - проговорила мать, выслушав его рассказ. - Дождется он, что швабы его исколотят. - А что они ему сделают, - ответил отец. - На ноги он попроворнее их; ну, и удерет, коли понадобится. Он набил трубку и снова принялся раздумывать о ворах, засовах и щеколдах. Однако назавтра, ровно в полдень, к хутору подошли Фриц Хаммер, его брат Вильгельм и батрак Герман; у батрака вся голова была обмотана тряпкой и только чуть-чуть виднелся один глаз. Все трое остановились у ворот, а Фриц закричал, подзывая Овчажа: - Эй, ты!.. Скажи хозяину, чтобы вышел. Слимак слышал крик и выскочил из хаты, подпоясывая на ходу рубашку. - Чего вам? - спросил он. - Идем в суд жаловаться на твоего разбойника, - сердито ответил Фриц. - Вот погляди, как он изувечил Германа... А это свидетельство от фельдшера, что раны опасные, - сказал он, показывая мужику лист бумаги. - Посидит он теперь в тюрьме, ваш Ендрек. - На дочку учителя вздумал заглядываться... Пусть-ка теперь из-за решетки поглядит... - невнятно бубнил Герман сквозь повязку, закрывавшую всю его физиономию. Слимак слегка встревожился. - Постыдились бы, - сказал он, - из-за таких пустяков ходить в суд. Герман тоже ведь дал ему раза два по морде, а мы в суд не идем. - Ну да! Дал я ему, в самый раз... - бубнил Герман. - А где у него синяки? Где кровь?.. Где свидетельство фельдшера?.. - Хороши! - говорил Слимак. - Когда мы вашего борова спасли, никто из вас не сказал уряднику, что это мы. А чуть парнишка побаловался, стукнул Германа палкой, вы уже в суд бежите... - Видно, у вас одна цена что борову, что человеку, - отрезал Фриц. - А у нас не разрешается увечить людей... Вот посидит в тюрьме, так отучится разбойничать, хамская морда!.. И все трое отправились в волость. После этого случая Слимак забыл о ворах, засовах и щеколдах и стал раздумывать о том, что сделает суд с его Ендреком. Нередко он звал Овчажа и с ним советовался. - Знаешь, Мацек, - говорил он, - я так смекаю, что ежели в суде поставят нашего мальца, стало быть Ендрека, против этого верзилы Германа, может, нашему ничего не будет? - А как же, ничего и не будет, - поддакивал батрак. - А все-таки, - продолжал Слимак, - любопытно бы знать, какое могут дать наказание за побои? - Головы не снимут, - отвечал Овчаж, - да и ничего такого ему не сделают. Помнится, когда Шимон Кравчик избил до крови Вуйтика, так Шимона на две недели посадили в каталажку. А когда Потоцкая, Анджеева баба, изувечила горшком Маколонгвянку, ей только велели заплатить штраф. Слимак призадумался и, помолчав, сказал: - Это правильно. У нас тоже, бывало, подерутся люди, но никого за это не сажали. Я только того боюсь, что немец-то, пожалуй, подороже мужика. - С чего же это нехристь будет дороже? - Нет, как там ни говори... Ты вспомни, как их сам урядник обхаживает. С Гжибом и то он так не разговаривает, как с Хаммером. - Это правильно, но и урядник тоже - посмотрит по сторонам, да с глазу на глаз и скажет, что немец - мразь. - У немцев-то свой царь, - заметил Слимак. - Ну, ихний царь против нашего ничего не стоит. Я наверняка знаю: когда я лежал в больнице, был там один солдат, так он всегда говорил: "Куды ему!.." Последнее замечание несколько успокоило Слимака. Тем не менее он не переставал размышлять о наказании, которому мог подвергнуться Ендрек, и в ближайшее воскресенье вместе с женой и сыном отправился в костел, чтобы узнать мнение людей, более сведущих в судебных делах. Дома остался один Овчаж - нянчить сиротку и присматривать за горшками в печке. Было уже за полдень, когда во дворе яростно залаял Бурек; он хрипел и бесновался так, словно его кто-то дразнил. Овчаж выглянул в окно и увидел возле хаты незнакомого человека, одетого по-городскому. На нем был длинный заячий полушубок, из-под надвинутого на брови рыжего башлыка почти не видно было лица. Батрак вышел в сени. - Чего вам? - Сделайте милость, хозяин, - ответил незнакомец, - выручите из беды. Тут, неподалеку от вашей хаты, у нас сломались сани, а ночью у меня утащили из кузова топор, так что самому мне нечем чинить. Овчаж с недоверием посмотрел на него. - А вы откуда, издалека? - спросил он. - Шесть миль отсюда. Едем с женой к родным еще за четыре мили. Ежели выручите, доброй водкой вас угощу да колбасой. Упоминание о водке несколько ослабило подозрительность Мацека. Он покачал головой, еще немного помешкал, но в конце концов, ради спасения ближнего, оставил сиротку в хате и, прихватив топор, пошел за проезжим. Действительно, неподалеку стояли сани, запряженные в одну лошадь, а в санях сидела, съежившись, какая-то баба, закутанная еще плотнее, чем ее муж. Увидев Овчажа, баба плаксиво забормотала, благословляя его, а проезжий поступил гораздо учтивее и сразу выпил с Мацеком из большой бутыли. Батрак для приличия отнекивался, однако, приложившись к бутыли, потянул так, что слеза прошибла, а затем принялся чинить сани. Работы оказалось немного, всего-то на полчаса, но проезжие не знали, как и благодарить его. Баба дала Овчажу кусок колбасы и четыре баранки, а муж ее, расчувствовавшись, сказал: - Немало я ездил по свету, но такого славного мужика, как ты, брат, еще не встречал! За это я дам тебе кое-что на память. Нет ли у тебя, братец, бутылки? - В хате, пожалуй, найдется, - ответил Мацек дрогнувшим от радости голосом, чувствуя, что ему оставят водки. Проезжий согнал бабу с сиденья и достал черную бутылку из толстого стекла. - Пойдем, - сказал он батраку. - Подари мне, сделай одолжение, несколько гвоздей на случай, если опять сломаются сани, а я тебе за твою помощь дам такого зелья, что куда до него водке!.. Тут тебе вместе и водка и лекарство. Они быстро зашагали к хате, и незнакомец продолжал: - Голова ли, живот ли у тебя заболит, ты сейчас же опрокинь рюмку этого питья. Сон ли пропадет, горе ли у тебя какое, лихорадка ли трясет, глотни только моего снадобья, и вся хворь, как пар, из тебя выйдет. Но ты смотри береги его, - говорил проезжий, - не давай кому попало: это тебе не сивуха. Еще мой дед-покойник выучился его настаивать у монахов в Радечнице. Даже от дурного глаза помогает, все равно как святая вода. Незаметно они дошли до хутора. Мацек отправился в хату за гвоздями и бутылкой, а незнакомец остался во дворе, небрежно оглядывая дворовые постройки и отгоняя Бурека, который бросался на него, как бешеный. В другое время ярость пса заставила бы Овчажа призадуматься, но сейчас он не мог заподозрить гостя, который за пустячную работу дал ему водки и колбасы да посулил чудодейственного питья. Поэтому батрак вынес из хаты пузатую бутылку и, ухмыляясь, подал ее проезжему, а тот, не скупясь, отлил ему своего зелья, снова напомнив, чтобы он не потчевал кого попало, да и сам бы пил только в особых случаях. Наконец они распрощались. Незнакомец побежал к саням, а Овчаж заткнул бутылку тряпицей и спрятал в конюшне под кормушкой. Его так и разбирала охота попробовать хоть каплю чудодейственного снадобья, но он пересилил себя, подумав: "Будто не случается человеку захворать? Приберегу-ка я лучше на такой случай". Тут Мацек выказал незаурядную силу воли, но, как на беду, Слимаки замешкались в костеле, и бедняге не с кем было словом перемолвиться. Он пообедал, просидев за столом дольше обычного, убаюкал сиротку, потом опять разбудил и принялся ей рассказывать про больницу, где ему починили сломанную ногу, и о проезжих путниках, которые так щедро его угостили. Но, несмотря на все старания отвлечься, из головы у него не выходило спрятанное под кормушкой снадобье монахов из Радечницы. Куда бы он ни смотрел, везде ему мерещилась пузатая бутылка. Она выглядывала из-за горшков в печке, зеленела на стене, поблескивала под лавкой, чуть ли не стучалась в окно, а бедный Мацек только жмурился и говорил про себя: "Отстань ты! Пригодится на черный день". Перед самым закатом Овчаж услышал издали веселую песню. Он выбежал за ворота и увидел возвращавшееся из костела семейство Слимака. Они остановились на горе, и, казалось, их темные силуэты спустились на снег с багрового неба. Ендрек, задрав голову и закинув за спину руки, шагал по левой стороне дороги; правой стороной шла хозяйка в расстегнутой синей кофте, из-под которой виднелась сорочка, еле прикрывавшая грудь; сам хозяин, сдвинув шапку набекрень и подобрав полы зипуна, словно собирался пуститься в пляс, несся вперед, перебегая с левой стороны на правую и с правой на левую, и при этом распевал во всю глотку: За овином, за амбаром Что ты льнешь ко мне задаром? Заору благим я матом, - Прибегут папаша с братом... Хоть сердись, хоть не сердися, Как упрусь я, ты смиришься. Батрак смотрел на них и смеялся - не над тем, что они перепились, нет: ему было приятно, что им так весело и хорошо живется на свете. - Знаешь, Мацек... - заорал издали Слимак, заметив, что он стоит у ворот, - знаешь, Мацек, ничего нам швабы не сделают!.. Он подбежал к Овчажу и грузно оперся на его плечо. - Знаешь, Мацек, - продолжал хозяин, направляясь вместе с ним к хате, - встретили мы в костеле Ясека Гжиба. Прохвост порядочный, но хороший парень! Как мы сказали ему, что Ендрек вздул Германа, он на радостях выставил нам целую четверть водки и клялся истинным богом, что на суде Ендрека отпустят... А уж Ясек в этом знает толк, недаром он писал в конторе, да и сам не раз бывал под судом за всякие штуки! Ого! Уж он-то знает... - Пусть только эти прохвосты засадят меня в каталажку, я их подожгу!.. - выпалил сильно раскрасневшийся Ендрек. - Не болтай ты зря! - накинулась на него мать. - Еще когда-нибудь они в самом деле погорят, на тебя и подумают... В таком настроении они вошли в хату и уселись за стол. Но сегодня все как-то не ладилось: хозяйка, подавая щи, больше налила на стол, чем в миску; у хозяина совсем пропал аппетит, а Ендрек забыл, в какой руке полагается держать ложку. Он перекладывал ее из одной руки в другую, облил зипун, обварил ногу отцу и, наконец, отправился спать. Примеру его не замедлили последовать родители, и через несколько минут вся семья Слимака спала как убитая. Овчаж остался в одиночестве, опять ему не с кем было перекинуться словом и опять вспомнилась пузатая бутылка под кормушкой. Напрасно он старался прогнать эту мысль, мешая догорающие угли в печке или заправляя фитиль в потрескивающей лампе. От храпа Слимака его клонило ко сну, а носившийся в хате запах водки наполнял его сердце невыразимой тоской. Тщетно пытался он рассеять невеселые думы: как мотыльки над огнем, они кружились над его головой. Позабудет он о больнице, сокрушается о покинутой найденке; позабудет о бедной сиротке, начинает тужить о своей горькой доле. - Ну, ничего не поделаешь, - пробормотал наконец батрак, - надо и мне ложиться спать... Он завернул ребенка в тулуп и пошел в конюшню. Ощущая теплое дыхание лошадей, он улегся на тюфяк и закрыл глаза - все напрасно. Сон не шел к нему, потому что рано еще было спать. Наконец, ворочаясь с боку на бок, Мацек нечаянно задел рукой бутылку с питьем монахов. Он отодвинул ее, но бутылка, нарушая закон инерции, все назойливее лезла ему в руки. Он хотел покрепче заткнуть ее тряпицей, но непонятным образом тряпка осталась у него в пальцах, а когда он машинально поднес бутылку к глазам, чтобы посмотреть, что с ней происходит, горлышко удивительного сосуда само прыгнуло ему в рот, и Мацек, даже не думая, что делает, проглотил изрядную толику целебного снадобья. Проглотил и поморщился в темноте: питье оказалось не только крепким, но и тошнотворным. Ни дать ни взять - лекарство. "На что польстился", - подумал Овчаж и, закупорив бутылку, сунул ее поглубже под кормушку. В то же время он решил в будущем быть воздержаннее и без надобности не потреблять этого зелья, отнюдь не отличающегося приятным вкусом. Он прочитал молитву, и ему стало теплей и спокойней. Вспомнилось ему возвращение Слимаков из костела: странное дело - они, как живые, встали у него перед глазами. Ендрек вдруг куда-то исчез (в эту минуту Овчаж не был уверен, существует ли вообще на свете какой-то Ендрек!), Слимак отправился спать, но куда-то далеко-далеко, и с ним осталась только хозяйка - в синей расстегнутой кофте, из-под которой виднелись нитки бус, спустившаяся сорочка и белая грудь. Овчаж закрыл глаза и даже придавил их пальцами, чтобы не глядеть. Но он все-таки видел Слимакову, и она улыбалась, так странно улыбалась. Он накрыл голову тулупом - напрасно! Женщина все стоит и смотрит на него так, что у него огонь пробегает по всему телу. Сердце бурно колотится, а в жилах, словно вар, кипит кровь. Мацек повернулся к стене и вдруг (о страшная минута!) почувствовал, что кто-то стоит подле него и шепчет: "Подвинься..." Он подвинулся так, что дальше уже было некуда, и опять услышал тот же голос: "Ну, подвинься..." - "Куда я подвинусь, раз тут стена?" - спрашивает Мацек. "Подвинься же!" - шепчет тихий нетерпеливый голос, и в то же время теплая рука обнимает его за шею. И вот Овчажу кажется, что его подстилка закачалась. Летит... летит... летит... Боже, куда же он падает?.. Нет, он не падает, он несется по воздуху, легкий, как перышко, как дым. Он открывает глаза и видит: над снежными холмами в темном небе искрятся звезды. Откуда же небо, когда он лежит в запертой конюшне? А все-таки небо видно. Но каким образом?.. Нет его снова не видно, опять кругом темнота. Он хочет двинуться и не может. Да и зачем двигаться, раз ему и так хорошо? И есть ли на свете хоть что-нибудь, ради чего стоило бы пошевельнуть пальцем? Нет, ничего такого нет, или, вернее, есть, но только одно: это сон, который в эту минуту им овладел, сон настолько глубокий, что ему хотелось бы никогда не просыпаться. Ах, ах, как трудно дышится, но он засыпает... засыпает... засыпает... Он спал без сновидений, должно быть, часов десять подряд. Разбудило его ощущение боли. Мацек почувствовал, как кто-то сильно его встряхнул, потом пнул ногой в бок и в голову, наконец дернул за руки, рванул за волосы и заорал над ухом: - Ну, вставай, вор проклятый, вставай!.. Овчаж попробовал встать, но вместо этого повернулся на другой бок. Тотчас же удары по голове и встряхивание возобновились с еще большей силой, и чей-то сдавленный голос (так показалось батраку) снова закричал: - Ну, вставай, ты!.. Чтоб тебе сквозь землю провалиться!.. Мацек поднялся и сел. Голова у него отяжелела, как камень, глаза резало от дневного света, и он их снова закрыл, подперев голову рукой. Он попытался собраться с мыслями; в первую минуту ему показалось, что он угорел. Но вот снова его ударили кулаком по лицу - раз и еще раз. Мацек с трудом открыл глаза и увидел, что бьет его Слимак. Мужик обезумел от гнева. - Вы за что меня бьете? - с изумлением спросил Мацек. - Где лошади, вор проклятый?.. - ревел Слимак. - Лошади?.. - пробормотал Мацек. Он пополз на четвереньках со своей подстилки, вылез во двор и опять повторил: - Лошади... Какие лошади? И вдруг его вырвало. После этого он немного пришел в себя и заглянул в конюшню. Как будто там чего-то не хватало. Мацек потер лоб, стараясь разбудить ленивую мысль, и снова глянул. Конюшня была пуста. - А лошади где? - в свою очередь, спросил Овчаж. - Где?.. - рявкнул Слимак. - Ты своих дружков спроси, куда они их угнали, - вор!.. Батрак растерянно развел руками. - Я лошадей не угонял, - сказал он. - Всю ночь я не выходил отсюда... Что-то со мной неладно; видать, я захворал... Он покачнулся, но удержался, схватившись за косяк. - Нечего тут болтать!.. Чего дурака валяешь, не видишь разве, что лошадей у меня украли?.. - кричал, кипя от гнева, Слимак. - Ворам-то надо было ворота отомкнуть да через тебя лошадей провести. - Никто тут ворот не отпирал и лошадей через меня не выводил, накажи меня бог, коли я вру! - сказал Овчаж, ударяя себя кулаком в грудь. И вдруг заплакал. В эту минуту из-за риги показались Ендрек и Слимакова. - Тятя! - крикнул, подбегая, мальчик. - Бурек околел, лежит под забором... - Воры его отравили, - прибавила мать, - видно, пена у него шла... Так и замерзла на морде. Овчаж, едва стоявший на ногах, опустился на порог. - Да и с этим что-то сделалось, - сказал Слимак, - совсем ополоумел. Насилу его добудился... Да еще хворь к нему привязалась... - Ну и пусть себе подыхает! - крикнула Слимакова, грозя кулаком. - Спал в конюшне и дал лошадей украсть... Чтоб ему ни дна ни покрышки, когда околеет! Ендрек нагнулся за камнем, чтобы швырнуть в Овчажа, но родители удержали его. Присмотревшись получше, они заметили, что батрак изменился до неузнаваемости. Лицо у него посерело, губы стали бледными, как у покойника, глаза ввалились. - Может, и его отравили? - шепнула хозяйка. Слимак пожал плечами, не зная, что отвечать. Затем стал допрашивать батрака, не был ли кто вчера в их отсутствие и не угощал ли его? Медленно, с усилием, но ничего не тая, Мацек рассказал о проезжем, которому починил сани, и о снадобье монахов из Радечницы; всхлипывая, он добавил: - Видать, дали мне какого-то поганого зелья, чтобы лошадей увести... Но Слимак не только не пожалел его, а снова впал в бешенство. - А ты взял у него и выпил? - кричал он. - И не пришло тебе в голову мне рассказать, когда мы вернулись из костела, а? - Как тут было рассказывать, - ответил Мацек, - когда вы сами малость угостились?.. - А тебе-то что? - заорал Слимак. - Твое собачье дело не подглядывать, пьян я или не пьян, а когда я напился, смотреть в оба, чтобы чего-нибудь не утащили... А ты такой же вор, как и они, - еще хуже их: ты меня подвел - за то, что я пустил тебя в дом, когда ты с голоду подыхал!.. - Ох, не говорите так! - простонал Овчаж. Он сполз с порога и повалился в ноги Слимаку. - За вами осталось, - всхлипывал он, - мое жалованье... Да еще тулуп у меня есть, хоть худой, а все-таки... Ну, и зипун да сундучок... Все заберите себе, только не говорите, что я вас подвел... Пес-то был не вернее меня, а и его отравили. Но Слимак в остервенении оттолкнул его. - Что ты мне голову дуришь! - яростно закричал он. - Сундук мне свой отдает да жалованье, а лошади стоили не меньше как восемьдесят рублей... За целый год я не скопил столько, чтобы лошадей купить... Восемьдесят рублей, о, Иисусе!.. Восемьдесят рублей отдать из-за этого прощелыги... Будь ты мне сын родной, а не бродяга приблудный, и то бы я тебя не простил... Оба мальца, хоть они мои дети, того мне не стоили... Гнев его возрастал. Дрожа от бешенства и сжимая кулаки, он вопил: - Да мне-то чего беспокоиться! Ты виноват, что пропали лошади, ты их и находи, а нет - я в суд на тебя подам за воровство... Ступай куда хочешь, ищи как знаешь, но без лошадей на глаза мне не показывайся. Убью! Себя загублю, а убью... До того ты мне омерзел из-за этой кражи, что вот схвачу топор и башку тебе раскрою! И щенка этого забирай, Зоськина ублюдка, а то сдохнет. Оба убирайтесь вон! С лошадьми вернешься - все тебе прощу. А без них придешь, лучше удавись, но мне на глаза не попадайся. - Я буду искать, - молвил Мацек, надевая трясущимися руками ветхий тулуп. - Авось господь бог мне поможет... - Черта проси, чтобы он тебе помог, раз через твою подлость я теперь разорился, - пробормотал Слимак, повернулся и ушел. - А сундук ты оставь, - сказал Ендрек. - Так-то он нам отплатил за нашу доброту! - прибавила хозяйка, вытирая фартуком слезы. Все трое пошли в хату. И хоть бы кто-нибудь на него ласково поглядел, а ведь он, может быть, уходил навсегда. Мацек остался один и неторопливо собирался в путь. Он надел на сиротку свой жилет, потом завернул ее в лоскут от зипуна, а поверх укутал рядном. Затем подпоясался кушаком и разыскал во дворе толстую палку. У него разламывалась от боли голова, а ослабел он, как после тяжелой болезни. Но он уже мог думать и понимал, что произошло. Мацек не обиделся на Слимака за то, что тот избил его и выгнал из дому, - правду сказать, хозяин был прав; не смущало его и то, что с этой минуты он лишается крова: у таких, как он, крова никогда не бывает. Не тревожило Мацека даже будущее, ни его собственное, ни сироткино, - что ж: мир велик, а господь бог везде. Его мучило другое: жаль было украденных лошадей. Для Слимака лошади были просто рабочей силой, а для Овчажа это были друзья и братья. Кто во всем свете скучал по нем; кто, как не Войтек и Гнедой, с радостью его встречал, когда он входил в конюшню, и прощался с ним, когда он уходил? Сколько лет они прожили вместе, вместе терпели нужду, помогали друг другу, скрашивали его одиночество - и вот не стало этих друзей! Кто-то украл их, угнал на голод, на муку, и он, Овчаж, это допустил... Мацеку показалось, что он слышит их ржанье. Смекнули бедняги, что с ними случилось, и зовут его на помощь. "Иду! Иду!" - бормотал батрак. Он взял ребенка на руки и, опираясь на палку, заковылял со двора. Мацек даже не оглянулся в воротах: наглядится еще, когда вернется с лошадьми. За ригой, вытянувшись, лежал Бурек, но Овчажу было не до него: он заметил следы лошадей, отпечатанные на снегу, как на воске. Вот большое копыто Гнедого, а вот сломанное Войтека, там, подальше, воры сели верхом и поехали шагом. До чего осмелели, ничего не боятся! Все равно Овчаж вас отыщет; пусть он слаб и хром, но теперь в нем проснулось мужицкое упорство. Хоть бы вы убежали на край света, он пойдет и на край света; хоть бы вы укрылись под землей, он руками разроет землю; хоть бы вы улетели на небо, он и на небо попадет и до тех пор будет молча стоять у небесных врат, до тех пор будет своим смирением докучать святым, пока они не разбегутся по небу и не приведут ему лошадей. С поля следы свернули на дорогу, ведущую к костелу, но не исчезли. Мацек отлично их видел и читал по ним всю историю этого путешествия. Вот тут Гнедой споткнулся, а тут Войтек в испуге шарахнулся в сторону, а вон там вор слез с Гнедого и поправил на нем уздечку. Ну, и важные господа - эти воры! Уж и воровать ходят в новых сапогах; шляхтич и тот бы не постыдился выехать в таких на охоту... Неподалеку от костела Мацек увидел, что воры свернули с большой дороги - это бы еще полбеды, но они разъехались в разные стороны: тот, что ехал на Гнедом, взял вправо, а тот, что на Войтеке, - влево. Овчаж с минуту подумал и пошел налево: может быть, потому, что следы Войтека были заметнее, а может быть, и оттого, что он больше любил эту лошадь. Около полудня, продолжая идти по следу, Мацек очутился близ той деревни, где жил кум Слимака, староста Гроховский. Крюк был небольшой, и Мацек решил зайти к Гроховскому, рассчитывая, что ему дадут поесть: он и сам успел проголодаться, да и сиротка уже несколько раз принималась хныкать у него на руках. Старосту он застал дома как раз в то время, когда его ругала жена - просто так, без особой причины. Огромный мужик сидел у стены на лавке, опершись одною рукой на стол, а другой на окно, и слушал бабью брехню с таким вниманием, как будто ему в волости читали рапорт. Однако внимание это не было искренним: всякий раз, когда голова жены устремлялась вслед за горшками в печку, Гроховский потягивался, зевал или ударял себя кулаком по голове, морщась так, как будто эта болтовня ему давно уже осточертела. При чужих жена уступала старосте, чтобы не срамить его звание. Поэтому Гроховский обрадовался Овчажу, велел его покормить чем-нибудь горячим, а девочке дать молока. Когда же батрак сообщил, что у Слимака украли лошадей и что он, Мацек Овчаж, идя по следам воров, зашел к своему старосте посоветоваться, Гроховский угостил его копченой свининой и водкой. Он готов был даже составить протокол, но, к сожалению, дома у него, как он выразился, не было канцелярских принадлежностей и бумаги. Затем он пригласил Мацека для секретного разговора в боковушку, где они шептались не менее часу. Оказалось, что Гроховский давно уже выслеживает воровскую шайку и даже знает ее главарей, но пока ничего с ними сделать не может. Никто из них не пойман с поличным, и, что еще хуже, какие-то влиятельные люди ставят ему палки в колеса. Он назвал Мацеку фамилию проезжего, который за починку саней употчевал его питьем радечницких монахов, и объяснил, что ехавшая с ним баба, его жена, вовсе не баба и не жена, а попросту брат Иоселева шурина, переодетый в женское платье. Теперь Мацек понял, почему молодой Гжиб вчера, после обедни, с такой охотой угощал обоих Слимаков и напоил их допьяна, но он поклялся старосте, что до поры до времени рта не раскроет. - Если подать в суд, - заключил Гроховский, - эти прохвосты увернутся, но мы сами найдем на них управу: подстережем в укромном местечке и первым делом установим, кто ворует. Тогда и лошади отыщутся; ты о них не горюй. Овчаж поклонился ему в ноги и сказал: - Все сделаю, что прикажете, староста, хоть бы пришлось мне голову сложить. - Ты сделай так, - напутствовал его староста. - По следу мимо моей хаты незачем идти, я и без того знаю: он ведет к Иоселеву шурину. Но любопытно мне знать про другой след, направо от дороги; не приведет ли он нас к кому-нибудь из колонистов или к тому еврею, что караулит остаток леса. Иди, брат, по тому следу как можно дальше, а в случае на что набредешь, сейчас же дай мне знать. Воровское гнездо невелико, к завтраму ты обернешься. - И лошадей назад заберем?.. - спросил Мацек. - Из кишок у них вытянем, - ответил староста, и глаза его грозно блеснули. Было уже около двух часов, когда Мацек, распрощавшись, ушел. Гроховский намекнул было жене, что не худо бы оставить сиротку у них, но баба так на него накинулась, что он умолк. Овчаж опять закутал девочку в зипун и рядно, посадил ее на левую руку, в правую взял палку и пошел. Выйдя на большую дорогу, он сразу отыскал следы Гнедого и, проходив с часок, сообразил, что конюшня у воров должна быть где-то поблизости, потому что следы тут смешались. Сперва он удалился от дороги, потом приблизился, потом опять отошел, свернул в лес и, наконец, очутился в овраге, по другую сторону железнодорожной насыпи. Мороз все крепчал, но Мацек так разгорячился от ходьбы, что не замечал холода; по небу время от времени проносились тучи, тогда на землю сыпался снег, но вскоре снова переставал. Мацек торопился, чтобы не занесло следов, и все шел, глядя себе под ноги, не обращая внимания на то, что темнеет и снег валит все гуще. Он очень устал и поминутно присаживался, но ему все чудилось ржанье Гнедого, и он снова срывался с места. Один раз оно раздалось совсем близко (или послышалось, оттого что у него трещала голова), и Мацек из последних сил пошел, уже не разбирая следов, прямо на голос. Чем скорей он бежал, тем явственнее становилось ржанье; он карабкался на холмы, продирался сквозь цеплявшийся за него кустарник, падал, опять поднимался и шел на голос. Наконец ржанье умолкло, и тогда Мацек увидел, что находится в овраге, по колено в снегу, и что наступила ночь. С большим трудом он взобрался на холм, чтобы осмотреться кругом и не заблудиться. Но увидел лишь снег и разбросанные кое-где кусты. Снег справа и слева, снег позади, впереди и под ногами, а вокруг темнота. Из-за туч не видно ни звездочки, на западе погасла вечерняя заря. Куда ни глянь - темнота, да снег, да черные пятна кустов. Мацек хотел было спуститься с холма. Но в одном месте ему показалось чересчур круто, в другом - не продраться сквозь заросли. Наконец он набрел на удобный спуск; нащупывая дорогу палкой, он прошел шагов десять и - упал с высоты нескольких аршин. Счастье еще, что снегу в этом месте было по пояс, не то он разбился бы насмерть вместе с ребенком. Сиротка испугалась и тихонько захныкала (голосок у нее был все такой же слабый), а в сердце Мацека закралась тревога. "Заплутать-то я не заплутал, - думал он, - места тут все знакомые, наши же овраги. Да как выбраться отсюда?.." И он снова двинулся, но уже оврагами, то по колено в снегу, то по щиколотку, а иной раз и повыше колена. Так он шел с полчаса, пока не выбрался на утоптанное место. Мацек присел на корточки, пошарил рукой и узнал собственные следы. - Вот уж путаная дорога! - пробормотал он и направился по другому проходу в оврагах. Некоторое время он снова шел прямо, пока не наткнулся на какую-то выемку в снегу под горой. Ощупав рукой откос и яму, Мацек сообразил, что это то самое место, где он недавно свалился с обрыва. Вдруг послышался какой-то шорох - Овчаж насторожился. Нет, это шелестят ветви над головой. Вверху поднялся ветер и нагнал тучи; снова посыпал мелкий, сухой, колючий снег, впивавшийся в руки и в лицо, как рой комаров. "Неужто пришел мой последний час?.." - подумал Овчаж. - Ну, нет, - прошептал он, - мне еще лошадей надобно отыскать, чтобы меня вором не считали. Он укутал сиротку, которая крепко уснула, хотя на руках ей было неудобно и тряско, и снова побрел по оврагам - просто так, без цели, лишь бы идти. - Тоже я не дурак - садиться, - бормотал он. - А то чуть только сядешь, сразу замерзнешь, а я лошадей и воров не брошу... Колючий снег валил все гуще и уже облепил Мацека с головы до ног. Слушая завывание ветра на вершинах холмов, Овчаж радовался, что вьюга не застигла его в поле: здесь, в оврагах, все-таки было теплее. - Да тут и вовсе тепло, а садиться я не стану, так и прохожу до утра, не то, пожалуй, замерзну. Еще задолго по полуночи ноги совсем отказались повиноваться Мацеку; он уже был не в силах вытаскивать их из снега. Мацек остановился и стал топтаться на месте. Но скоро и это его утомило, тогда он добрался до какого-то обрыва и прислонился спиной к глинистому откосу. Это место показалось ему превосходным. Оно слегка возвышалось над оврагом, и - главное - в нем было небольшое углубление, как раз в человеческий рост; со всех сторон его окружали кусты, так что снег тут не очень донимал. Вдобавок к прочим достоинствам, оступившись, Мацек неожиданно обнаружил большой камень, высотой с табуретку, лежавший в выемке с правой стороны. - Ну, засиживаться я не стану, - говорил Мацек, - не то еще замерзну. А присесть можно. Спать, конечно, на морозе не годится и лежать то же самое, - прибавил он про себя, - но посидеть можно. И он спокойно уселся, натянул шапку на уши и плотнее закутал продолжавшую спать сиротку, решив,