что сначала минутку отдохнет, потом минутку потопчется на месте, потом снова отдохнет, снова потопчется и так дождется утра. - Только бы не уснуть, - бормотал он. В углубление снег не проникал; здесь, казалось, было даже теплее, чем снаружи. Окоченевшие ноги стали как будто отходить, и теперь Мацек ощущал уже не холод, а легкий зуд, словно муравьи ползали по его подошвам. Они проползли между пальцами и забегали по всей ступне; сначала залезли на сломанную ногу, потом на здоровую и дошли до коленей. Вдруг невесть откуда взявшийся муравей забегал у него по носу. Мацек хотел его стряхнуть, но тогда целый рой накинулся на ту руку, где спала сиротка, а потом и на другую. Овчаж не отгонял их: зачем, раз это покалывание не позволяло ему уснуть? И, наконец, оно было даже приятно! Он усмехнулся, когда проказливое насекомое добралось до пояса и даже не задумался над тем, откуда вдруг взялись эти муравьи. Мацек знал, что сидит в овраге среди кустов, и не мудрено, что тут был муравейник, а о том, что стояла зима, он как-то позабыл. - Только бы не уснуть... Только бы не уснуть, - повторял он. Наконец, ему пришла в голову другая мысль: а почему бы не уснуть? Уже ночь, он в конюшне... Ну да, в конюшне: но сюда вот-вот придут воры. И Мацек ждет их, сжимая в руке страшную дубину, а чтобы не проспать, он не ложится и сидит на чурбане. Ого!.. Вот слышится чей-то шепот... Это воры... Вот они уже отворили ворота в конюшню, виден снег на дворе. Мацек припал к стене, сжимает свою дубину... Ну, он им задаст!.. Но воры, видно, смекнули, что Мацек не спит, и ушли. Какое там - ушли! Попросту удрали и топочут так, что земля гудит. Овчаж засмеялся и подумал, что теперь ему можно уснуть или по крайней мере спокойно подремать. Он уселся поудобнее, забившись в уголок, и обеими руками прижал сиротку к груди - чтобы не упала. Ему надо хоть минутку поспать; уж очень он устал. Потом он мигом вскочит, потому что его ждут дела. Но какие? "Что мне надо было сделать?.. - вспоминал он. - Пахать?.. Нет, уже вспахано... Лошадей напоить?.. Ну да, лошади..." После полуночи ветер разогнал тучи, и на небе показался краешек луны. Тусклый свет ударил прямо в глаза Мацеку, но он не пошевелился. Вскоре луна скрылась за холмом, снова налетели тучи со снегом, но Мацек по-прежнему не двигался. Он сидел в выемке, прислонясь к стене, и обеими руками обнимал сиротку. Наконец взошло солнце, но Мацек и теперь не шелохнулся. Казалось, он с изумлением смотрит на железнодорожное полотно, оказавшееся шагах в пятидесяти от него. Солнце уже высоко поднялось, когда на путях показался обходчик. Заметив мужика, он окликнул его, но Мацек молчал; тогда обходчик спустился с насыпи и подошел ближе. Издали, еще не доходя до него, он несколько раз крикнул: "Эй, эй, отец! Напились вы, что ли?.." Наконец, словно не веря своим глазам, он ступил в выемку и потрогал Мацека рукой. Лицо мужика затвердело, словно восковое, и, словно восковое, затвердело личико ребенка; иней запорошил ресницы мужика, а на губах ребенка блестела замерзшая слюна. У обходчика руки опустились. Он хотел крикнуть, но, вспомнив, что кругом нет ни души, повернулся и побежал назад. Тут же, за холмом, он увидел стлавшиеся по небу веселые дымки той деревни, где находилось волостное правление. Обходчик поспешил туда. Несколько часов спустя он приехал в санях со старостой и стражником, чтобы убрать тела. Но на морозе Мацек закостенел, и теперь невозможно было разжать ему руки и разогнуть ноги: так его и перенесли в сани в сидячем положении. Так и везли его дорогой, так и подъехал он к волостному правлению, прижав к груди ребенка, с откинутой на задок саней головой и лицом, обращенным к небу: словно, покончив расчеты с людьми, он хотел поведать богу свои обиды и горести. Когда сани с несчастными прибыли на место, перед правлением собралась кучка мужиков, баб и евреев, а в стороне от них - волостной старшина, писарь и староста Гроховский. Узнав, что замерз какой-то мужик с ребенком, Гроховский сразу догадался, что это Овчаж, и с сокрушением рассказал собравшимся историю батрака. Слушая его, мужики крестились, бабы причитали, даже евреи отплевывались, и только Ясек Гжиб, сын богача Гжиба, покуривал шестигрошовую сигару и усмехался. Он стоял, засунув руки в карманы барашковой куртки, выставлял вперед то одну, то другую ногу, обутую в сапоги выше колен, дымил своей сигарой и усмехался. Мужики неодобрительно посматривали на него и ворчали, что ему, мол, и покойники стали нипочем. Но бабы, хоть и негодовали, а не могли на него сердиться: и правда, парень был как картинка. Высокий, стройный, широкоплечий, лицо - кровь с молоком, глаза - словно васильки, русые усы и бородка, будто у шляхтича. Этакому красавцу парню впору бы управляющим быть или хоть винокуром, а мужики между собой шептались, что этот прохвост рано ли, поздно ли, а подохнет под забором. - Неладно что-то сделал Слимак: как же это он выгнал беднягу да еще с сироткой в этакую стужу? - промолвил старшина, внимательно осмотрев мертвецов. - И очень даже неладно, - загудели бабы. - Обозлился человек, что лошадей у него украли, - вступился какой-то мужик. - Лошадей ему все равно не вернуть, а что две души он погубил - так погубил! - крикнула в ответ какая-то старуха. - У немцев выучился! - прибавила другая. - Теперь будет совесть его грызть до самой смерти! - подхватила третья. Гроховский становился все мрачнее, наконец он заговорил: - Э, не так его Слимак гнал, как сам он рвался выследить тех воров, что лошадей у нас уводят... И с отвращением, хотя и украдкой, он бросил взгляд на Ясека Гжиба; тот вскинул на него глаза и огрызнулся в ответ: - Так и со всяким будет, кто вздумает чересчур усердно ловить конокрадов. И их не поймает, и сам пропадет. - Ничего, дойдет черед и до конокрадов. - Не дойдет!.. Уж больно они народ ловкий, - возразил Ясек Гжиб. - Бог даст, дойдет, - настойчиво повторил Гроховский. - А вы не очень кричите, а то как бы и вас не обворовали, - засмеялся Ясек. - Может, и обворуют, но сперва пусть богу помолятся, чтобы послал мне крепкий сон. Во время этого разговора стражник ушел в правление, волостной писарь с превеликим вниманием разглядывал покойников, а старшина поморщился так, словно раскусил перец. Наконец он сказал, показывая на сани: - Надо бы этих горемык сразу отвезти в суд. Там и начальник и фельдшер, пускай делают с ними что полагается... Ты поезжай, - обратился он к владельцу саней, - а я с писарем догоню вас. Это первый случай у меня в волости, чтобы так вот кто замерзал... Владелец саней почесал затылок, но ему пришлось повиноваться. Да и до суда было не так далеко: всего версты две. Он подобрал вожжи, стегнул лошадей, а сам пошел рядом с санями, стараясь пореже оглядываться на своих седоков. Вместе с ним отправился староста и еще один мужик, которого вызывали в суд по делу о порче ведра в чужом колодце. Увидев, что они тронулись, стражник вышел из правления и догнал их верхом. В то самое время, когда старшина отправлял покойников из волости в суд, уезд по этапу выслал в волость дурочку Зоську. Через несколько месяцев после того, как она оставила ребенка на попечение Овчажа, ее посадили в тюрьму. За что? - ей это не было известно. Зоську обвиняли в нищенстве, в бродяжничестве, в распутстве, в покушении на поджог, и всякий раз, когда раскрывалось новое преступление, ее переводили из тюрьмы в арестантскую или из арестантской в тюрьму, затем из тюрьмы в больницу, из больницы снова в арестантскую - и так целый год. Ко всем этим странствиям Зоська относилась с полным равнодушием. Но когда ее переводили в новое помещение, она в первые дни беспокоилась, получит ли работу. Потом ею снова овладевала тупая вялость и большую часть суток она спала на нарах или под нарами, в коридоре или на тюремном дворе. А вообще ей все было совершенно безразлично. Однако время от времени Зоське вспоминался брошенный ребенок, ее тянуло на волю, и тогда она впадала в бешенство. Один раз в таком состоянии она неделю не ела, в другой раз хотела удавиться, в третий - едва не подожгла тюрьму. Тогда ее отправили в больницу и, вылечив застарелую рану на ноге, по прошествии нескольких месяцев (в течение которых она ознакомилась еще с двумя или тремя тюрьмами) выслали по месту рождения, под надзор. И вот Зоська шла из уезда в родную деревню под конвоем двух мужиков, из которых один нес пакет с предписанием, а другой его сопровождал. Она шла по большаку в рваном зипунишке, на одной ноге у нее был башмак, на другой - чуня, на голове дырявый, как решето, платок. Ни сильный мороз, ни вид знакомых мест не производили на нее никакого впечатления. Она глядела прямо перед собой и, подоткнув полы зипуна, быстро, словно спеша домой, шагала по дороге, то и дело обгоняя своих конвоиров. Если она чересчур забегала вперед, конвоир ей кричал: "Ты куда разлетелась?" Тогда Зоська останавливалась и стояла столбом посреди дороги, пока ей снова не приказывали идти. - Видать, совсем одурела, - сказал один из сопровождавших ее мужиков, тот, что нес пакет из уезда. - Да она сроду такая, а вот насчет черной работы - ничего, не хуже людей, - ответил второй, издавна знавший Зоську, так как сам был из той же волости. И они заговорили о другом. До волостного правления оставалось не более версты, и из-за покрытого снегом холма уже виднелись почерневшие трубы хат, когда навстречу Зоське и ее конвоирам показался стражник верхом, а за ним сани с трупом Овчажа и ребенка. Зоська, по-прежнему опережая конвоиров, прошла мимо, ко мужики при виде необычного зрелища остановились и вступили в разговор со старостой. - Господи помилуй! - воскликнул один. - Да кто ж этот бедняга? - Овчаж, батрак Слимака, - ответил староста. - Зоська! - окликнул он арестантку. - А ведь это твоя дочка с Овчажем. Зоська подошла к саням, но сначала равнодушно смотрела на трупы. Однако постепенно взгляд ее становился разумнее. - Что это на них нашло? - спросила она. - Замерзли. - С чего же они замерзли? - Слимак прогнал их из дому. - Слимак?.. Слимак прогнал из дому?.. - бессмысленно повторяла она, шевеля пальцами. - А верно: Овчаж это, а это, видать, моя дочка... Моя!.. Только чуть подросла с тех пор... Да где это слыхано, чтобы малое дитя заморозить?.. Но и то сказать, ей на роду был писан худой конец... А ведь, как бог свят, моя это дочка!.. Гляньте!.. Моя дочка, а ее убили!.. Мужики, покачивая головами, прислушивались к лепету Зоськи. Наконец староста сказал: - Ну, пора в путь, будьте здоровы. Поедем, кум Мартин! Кум Мартин, подобрав вожжи, взмахнул кнутом, но в эту минуту Зоська вдруг полезла в сани к покойникам. - Ты что делаешь? - гаркнул конвоир, схватив ее за зипун. - Да это моя дочка! - закричала Зоська, цепляясь за сани. - Ну и что ж, что твоя? - сказал староста. - Тебе один путь, ей - другой... - Моя, моя дочка!.. - вопила Зоська, обеими руками держась за сани. Лошади вдруг тронули, Зоська упала в снег, но успела ухватиться за полозья, и сани поволокли ее за собой. - Будет тебе беситься! - заорал конвоир и побежал за Зоськой со старостой и другим мужиком. - Моя дочка!.. Отдайте мне мою дочку!.. - кричала помешанная, не отпуская полозьев. Мужики с трудом ее оторвали, и сани укатили. Зоська хотела подняться и бежать за ребенком, но один из конвоиров сел ей на ноги, а другой схватил за руки. - На что она тебе, дура? - убеждали они Зоську. - Ребенка не воскресишь... - Моя дочка!.. Слимак ее заморозил!.. Чтоб его господь наказал!.. Чтоб ему самому так замерзнуть!.. - кричала Зоська, вырываясь из рук конвоиров. Но когда сани скрылись из виду, она понемногу стала затихать, посиневшее от мороза лицо ее приняло медный оттенок и исчез лихорадочный блеск в глазах. Наконец она совсем успокоилась и впала в обычную апатию. А когда стихло шуршание полозьев, Зоська поднялась с покрытой снегом земли и, равнодушная, как всегда, быстро зашагала к волостному правлению, лишь изредка тяжело вздыхая. - Уже и позабыла, - пробормотал мужик, несший пакет. - Иной раз дураку-то лучше на свете, - ответил его спутник. И они оба умолкли, слушая, как скрипит снег под ногами. X Потеря лошадей довела Слимака чуть не до безумия. Правда, он избил, истоптал ногами и выгнал из дому Овчажа, но гнев его еще не иссяк. Ему было душно в хате; бледный, сжимая кулаки, он выбежал во двор и зашагал взад и вперед, исподлобья высматривая налитыми кровью глазами, на чем бы сорвать злобу. Ему вспомнилось, что нужно подкинуть сена коровам. Он вошел в закут, растолкал скотину, а когда одна из потревоженных коров отдавила ему ногу, Слимак схватил вилы и нещадно избил обеих коров. Потом, совсем обеспамятев, он бросился за ригу и, увидев Бурека, стал топтать ногам твердый, как дерево, труп собаки, ругаясь на чем свет стоит... - Кабы ты, собачий сын, не польстился на хлеб из чужих рук, не потерял бы я лошадей. Теперь будешь тут костенеть и гнить до весны, проклятая тварь!.. - крикнул он напоследок и еще раз пнул ногой труп, так что внутри его что-то хрустнуло. Вернувшись в хату, он метался из угла в угол, пока не повалил чурбан. Ендрек, заметив это, фыркнул. Тогда Слимак сорвал с себя ремень, схватил мальчишку и стегал его до тех пор, пока тот не залез под лавку, обливаясь кровью. Но мужик и после этого не надел пояс. Он шагал по горнице с ремнем в руке, ожидая, когда жена промолвит хоть слово, чтобы исколотить и ее. Но Ягна молча хозяйничала и только поминутно хваталась рукой за печку, словно боялась упасть. - Ты чего шатаешься? - проворчал мужик. - Вчерашний хмель не выдохся? - Что-то худо мне, - тихо ответила жена. Слимак призадумался и надел пояс. - А чего тебе? - спросил он. - Все какие-то черные круги пляшут перед глазами, и шумит в ушах. Ох, да, может, это в хате пищит?.. - бессвязно проговорила она, разведя руками. - Не хлещи водку, вот и не будет пищать, - огрызнулся Слимак и, сплюнув, снова вышел во двор. Его удивило, что она не вступилась за избитого сына. Гнев снова ударил ему в голову, но бить уже было некого; он схватил топор и бросился колоть дрова. Колол почти до вечера, в одной рубашке, забыв про обед. Ему казалось, что тут, у его ног, лежат воры, угнавшие лошадей, и он рубил, как бешеный, разбрасывая по всему двору поленья и щепки, взлетавшие из-под топора. Наконец руки у него онемели, заныла поясница и промокла от пота рубаха; в то же время остыл и его гнев. Слимак пошел в хату, но в первой горнице никого не оказалось. Он заглянул в боковушку: Ягна лежала на кровати. - Ты чего это? - спросил он. - Неможется мне малость, - ответила женщина, словно очнувшись от сна. - Ну, да это пустое. - Печка выстыла. - Выстыла? - повторила Слимакова. С трудом поднявшись с постели, она с большим усилием снова развела огонь для ужина. - Видишь!.. - сказал Слимак, пристально глядя на жену. - Вчера ты распарилась в корчме, потом воды напилась да еще расстегнула дорогой кофту. Вот тебя и прохватило. - Ничего со мной не сделается, - раздраженно ответила Слимакова. Должно быть, ей и вправду стало лучше, она разогрела обед и подала его к ужину. Ендрек вышел из угла, взял в руки ложку, но есть не смог и горько заплакал. Слимак расстроился, а мать, точно не замечая слез сына, кое-как ополоснула посуду и легла спать. Ночью, почти в тот же час, когда в овраге замерзал несчастный Овчаж, у Слимаковой начался озноб. Муж проснулся, укрыл ее тулупом, и озноб понемногу прошел. На другой день она встала и, как всегда, принялась за работу, лишь изредка жалуясь на боль в голове и в пояснице. Несмотря на это, она возилась по хозяйству, но по глазам ее Слимак понял, что с ней что-то неладно, и приуныл. К вечеру на дороге заскрипели сани и остановились у ворот. Через минуту в хату вошел шинкарь Иосель. У Слимака сердце екнуло, когда он взглянул на гостя, такое странное у него было выражение лица. - Слава Иисусу, - поздоровался Иосель. - Во веки веков, - ответил Слимак. С минуту оба помолчали. - Вы ни о чем не спрашиваете? - начал шинкарь. - А что мне спрашивать?.. - проговорил Слимак, глядя ему в глаза, и вдруг побледнел, сам не зная почему. - Завтра, - не спеша продолжал Иосель, - завтра Ендрека вызывают в суд за то, что он изувечил Германа... - Ничего они ему не сделают, - сказал Слимак. - Ну, в каталажке он все-таки посидит. - Пускай посидит. В другой раз не будет драться. Снова в хате наступила тишина, на этот раз более продолжительная. Иосель качал головой, а Слимак смотрел на него, чувствуя, как в нем поднимается тревога. Наконец, собравшись с духом, он резко спросил: - Еще что? - Чего тут много болтать, - ответил шинкарь, взмахнув стиснутым кулаком. - Овчаж с ребенком замерзли насмерть. Слимак вскочил с лавки, точно хотел броситься на Иоселя, но снова опустился и откинулся к стене. Его бросило в жар, потом у него задрожали ноги, а потом ему даже показалось странным, что он так испугался. - Где?.. Когда?.. - глухо спросил он. - Где?.. - переспросил Иосель. - В овраге, по ту сторону насыпи, совсем недалеко от волости. А когда?.. Когда?.. Вы же знаете, что этой ночью, - сами же вы вчера его выгнали... Мужик в гневе поднялся. - Эх, ну и брешете вы, Иосель; слушать вас тошно... Замерз!.. Из-за меня он, что ли, пошел в овраг?.. Будто на свете нет других хат?.. Шинкарь пожал плечами и, отойдя к дверям, сказал: - Хотите - верьте, хотите - не верьте, мне все равно. Я сам видел, как замерзшего Овчажа вместе с ребенком везли в суд - должно быть, для вскрытия. Вы, конечно, можете мне не верить!.. Ну, будьте здоровы, хозяин... - Эка важность!.. Ну, и замерз, - а что мне за это сделают? - крикнул Слимак. - Люди - ничего, но... господь бог... Или вы уж и в бога не веруете, Слимак?.. - спросил Иосель с порога, и отсвет из печки блеснул у него в глазах. Он притворил дверь, наткнулся на что-то в сенях и вышел во двор. Слимак слышал, как его тяжелые шаги, постепенно замирая, затихли наконец в воротах; слышал, как усевшись в сани, шинкарь крикнул своей лошади "нно-о"; слышал, как скрипели сани все дальше, дальше, до самого моста. Он вздрогнул, оглянулся по сторонам и увидел устремленные на него из противоположного угла глаза Ендрека. Какое-то мрачное чувство легло ему на душу. - А я-то чем виноват, что он замерз? - пробормотал Слимак. И вдруг ему вспомнилась проповедь, которую из года в год повторял викарий. И послышался его слабый старческий голос, жалостно взывавший: "Был я голоден - и не накормили меня, был наг - и не одели меня, не имел крова - и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и слугам его..." - Соврал еврей, как бог свят, соврал... - сказал Слимак, чувствуя, как по спине у него пробегают мурашки. Произнося эти слова, он готов был поклясться, что в эту минуту Овчаж с ребенком сидит в конюшне и что оба они живы и здоровы. Он был настолько уверен в этом, что даже поднялся с лавки, чтобы позвать батрака ужинать. Но, взявшись за дверную скобу, вдруг остановился. Ему было страшно выйти во двор... Однако страх его понемногу рассеялся. Слимак вышел из хаты, заглянул в пустую конюшню, потом подкинул коровам охапку сена и, едва стемнело, лег спать. У жены снова начался озноб, и он, как вчера, укрыл ее тулупом, приговаривая: - Ну и подлец этот Иосель! У него никак не укладывалось в голове, что Овчаж с ребенком замерзли. Напротив: чем больше он думал о них, тем тверже был уверен, что Иосель его запугивает ради какого-нибудь мошенничества. Утром Слимак со смехом рассказал обо всем жене, удивляясь наглости шинкаря и стараясь догадаться, для чего ему понадобилась эта ложь. После обеда к ним заехал староста и вручил Ендреку повестку в суд по делу о нанесении увечий Герману. - Когда ему там нужно быть? - спросил Слимак. - Его дело разбирается завтра, - ответил староста. - Но чего ему таскаться пешком в этакую даль? Пускай садится со мной, я его подвезу. Ендрек слегка побледнел и стал надевать полушубок. - А много ему дадут? - мрачно спросил отец. - Э!.. Посидит денька три-четыре, ну, может, с неделю, - сказал староста. Слимак вздохнул и достал из узелка рубль. - Вот еще что... - снова заговорил Слимак. - Слышали вы, что прохвост Иосель выдумал, будто Овчаж замерз вместе с ребенком? - Как не слыхать? - неохотно ответил староста. - Правда это... - Замерзли?.. Замерзли... - повторил Слимак. - Ну да, замерзли. Конечно, всякий понимает, что не ваша это вина, - поспешил прибавить староста. - Что ж, не устерег лошадей, в сердцах вы прогнали его, но ведь никто ему не велел уходить с дороги в овраг. Может, он напился или еще что, да так и пропал, бедняга, через свою глупость. Ендрек уже был готов и, прощаясь с родителями, по очереди поклонился им в ноги. У Слимака навернулись слезы на глаза. Он прижал голову сына к груди и на всякий случай дал ему рубль, поручая божьему попечению. Очень удивило Слимака, что так равнодушно простилась с Ендреком мать. - Ягна! Ендрек-то наш в суд идет, в тюрьму, - вразумлял ее муж. - Ну и что? - пробормотала она, обводя хату блуждающим взглядом. - Очень тебе неможется? - Не. Только вот голова побаливает и все нутро горит, да чего-то я обессилела. Она пошла в боковушку и легла на кровать. Ендрек ушел со старостой. Слимак остался один в горнице, и чем дольше он сидел, тем ниже склонялась его голова. Сквозь дремоту ему казалось, что он сидит среди поля, далеко раскинувшегося по обе стороны, и что там нет ничего - ни кустов, ни травы, ни даже камней - ничего, только серая земля. А где-то в стороне (мужик не смел туда взглянуть) стоит Овчаж с ребенком на руках и смотрит в упор ему в глаза. Слимак вздрогнул. Нет, тут, в поле, Овчажа нет, разве что он где-нибудь там, в сторонке, в самом конце, где-то так далеко, что его и не разглядишь; виден только самый краешек его зипуна, а может, и этого нет... Мысль об Овчаже становилась навязчивой. Мужик поднялся с лавки, потянулся так, что захрустели суставы, и принялся мыть кухонную посуду. "Вот до чего дошло! - вздохнул он. - Эх, да мало ли какая беда может с человеком случиться; тут-то и не надо плошать". Это размышление придало ему мужества, и он взялся за работу. Вынес свиньям картофеля и помоев, полез на сеновал и достал для коров сена, нарубил сечки, а потом несколько раз сходил на реку за водой. Так давно уже он не занимался домашними делами, что ему показалось, будто он помолодел, и это приободрило его. Он бы и совсем повеселел, несмотря на болезнь жены и вызов Ендрека в суд, если бы не воспоминание об Овчаже. Ведь это Овчаж всего два дня назад таскал воду, Овчаж рубил сечку, Овчаж кормил скотину... С наступлением сумерек Слимак становился все мрачней. Особенно удручала его тишина в доме, тишина настолько глубокая, что забегали по чердаку проснувшиеся крысы и начали скрестись. Чем темней становилось, тем явственнее он видел, что ему чего-то не хватает, многого, очень многого не хватает. И чем становилось тише, тем явственнее он слышал дрожащий, жалостный голос викария, который взывал, стуча кулаком по амвону: "Был я голоден - и не накормили меня, был наг - и не одели меня, не имел крова - и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и слугам его..." - Прохвосты эти швабы! Сколько через них народу погибло... - бормотал мужик, стараясь во что бы то ни стало забыть об Овчаже. И, вытянув руку к окну, чтобы было видней, он принялся считать, загибая пальцы: - Стасек у меня утонул - это раз... Немцы тут руку приложили... Корову пришлось отдать на убой - это два, - тоже ведь из-за немцев кормов не хватило... Лошадей у меня украли - вот уж четыре... опять же через немцев, за то, что я отнял у воров ихнего борова... Бурека отравили - пять... Ендрека в суд забрали за Германа - шесть... Овчаж и сиротка - восемь... Восемь душ погубили!.. Да еще из-за них Магде пришлось уйти, когда я обеднял, да еще жена у меня расхворалась, видать с тоски, - вот и все десять... Господи Иисусе Христе!.. Он вдруг схватился обеими руками за волосы и, как ребенок, задрожал от страха. Никогда еще он так не пугался, никогда, хотя смерть не раз заглядывала ему в глаза. Лишь в эту минуту, перебрав в памяти людей и животных, которых он не досчитывался в доме, Слимак понял, что такое сила немцев, и ужаснулся... Да, вот эти спокойные немцы, как ураган, разрушили все его хозяйство, все его счастье, плоды трудов всей его жизни! И пусть бы еще они сами воровали или разбойничали!.. Нет, они живут, как все, только чуть побольше пашут земли, молятся, учат детей. Даже скотина их не топчет чужих полей, былинки чужой не тронет... Ни в чем, решительно ни в чем дурном нельзя было их упрекнуть, но одного их соседства оказалось достаточно, чтобы он разорился и чтобы опустел его дом. Как от кирпичного завода идет дым, иссушающий поля и леса по всей округе, так и от их колонии исходила гибель, уносившая людей и животных... Что он мог сделать против них? И разве не немцы вырубили вековой лес, раздробили искони лежавшие в поле камни, выгнали помещика из усадьбы?.. А сколько работавших в имении людей, лишившись места, впали в нищету, спились и даже стали воровать? И только сейчас, впервые, у Слимака вырвалось отчаянное признание: - Слишком близко к ним я живу... Тем, кто подальше от них, они не так вредят... - И, подумав, он прибавил: - Что толку, если останется земля, а люди на ней перемрут?.. Эта новая мысль показалась ему до того безобразной, что ему захотелось поскорей избавиться от нее. Он заглянул к жене - как будто спит! Подкинул дров в печку и стал прислушиваться к возне крыс, прогрызавших потолок. Снова его поразила тишина в доме, а в завывании ветра снова послышался голос: "Был я голоден - и не накормили меня, был наг..." Вдруг во дворе раздались чьи-то шаги. Мужик поднялся и выпрямился в ожидании. "Ендрек?.. - мелькнула мысль. - Может, и Ендрек..." В сенях скрипнула и захлопнулась дверь, чья-то, видимо чужая, рука нащупывала вход в хату. "Иосель?.. Немец?.." - думал мужик. И вдруг в ужасе отшатнулся, у него в глазах потемнело: на пороге стояла Зоська. В первую минуту оба молчали: наконец Зоська произнесла: - Слава Иисусу Христу... И, повернувшись к огню, стала растирать озябшие руки. Овчаж, сиротка, Зоська - все смешалось в сознании Слимака; он глядел на нее, как на выходца с того света. - Ты откуда взялась? - наконец спросил он сдавленным голосом. - Из тюрьмы меня выслали в волость, а в волости сказали, чтобы я искала себе работу, что у них, дескать, нет денег для дармоедов. И, увидев в печке полные горшки, она облизнулась как собака. - Хочешь есть? - спросил Слимак. - А то... - Так налей себе миску похлебки. Хлеб тут. Зоська сделала, что ей велели. Начав есть, она спросила: - А вам не потребуется работница? - Еще не знаю, - ответил Слимак. - Баба моя захворала. - Скажите!.. А пусто у вас стало. Магда-то где? - Ушла. - Ха!.. А Ендрек? - Забрали его нынче в суд. - Видали?! А Стасек? - Утонул он у нас летом, - прошептал мужик и помертвел при мысли, что Зоська спросит его об Овчаже и дочке. Но она ела жадно, как зверь, и ни о чем больше не спрашивала. "Знает она или не знает?.." - думал мужик. Поев, Зоська глубоко вздохнула и вдруг весело хлопнула себя по коленке. Слимак приободрился. Неожиданно она спросила: - Переночевать меня оставите? Снова в нем шевельнулось беспокойство. В этом безлюдье любой гость его бы осчастливил, но Зоська... Если она не знает об Овчаже, то какая нелегкая принесла ее в хату именно сегодня? А если знает, то зачем она пришла?.. Охваченный тревогой, Слимак задумался, но вдруг в тишине, наполнившей хату, ему снова послышался голос викария: "Был я голоден - и не накормили меня... не имел крова - и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный..." - Ну ладно, оставайся, - сказал он. - Только спи в горнице. - Да хоть в сарае, - ответила она. - Нет, в горнице. Страх его уже совсем прошел, но томительнее стало беспокойство. Ему казалось, что чья-то невидимая рука душит его, сжимает ему сердце и разрывает внутренности. Ощущая близость беды, он особенно мучился оттого, что не знал, какая она и когда поразит его удар. И снова на ум ему пришли слова: "Что толку, если останется земля, а люди на ней перемрут?.." И прибавил: "Неужто смерть моя пришла? Ну что ж: помирать так помирать..." Огонь догорал. Зоська вымыла миску и, как была в лохмотьях, так и легла на лавку. Слимак пошел в боковушку, но не стал раздеваться; он уселся в ногах у жены и решил бодрствовать всю ночь напролет. Почему? - он и сам не знал. Не знал он и того, что это смутное состояние души называется нервным расстройством. И все же странное дело: Слимак чувствовал, что Зоська принесла с собой как бы частицу прощения, с минуты ее прихода образы Овчажа и сиротки сразу побледнели в его воображении. Зато еще назойливее стали мысли о немцах и связанных с ними бедах. - Стасек - раз, - бормотал мужик. - Корова - два... Лошади - четыре... Овчаж с ребенком - вот уже шесть. Магда - семь... Ендрек - восемь... Бурек да баба - десять... Столько народу!.. А ведь ни один немец меня и пальцем не тронул... Нет, видать, все мы тут пропадем... Он снова и снова считал, чувствуя, как голову ему сжимает железный обруч. Это был сон, тяжелый сон, обычно сопутствующий глухой боли. Ему мерещилось, что он раздваивается, делаясь сразу двумя людьми. Один был он сам, Юзек Слимак, что сидит в боковушке, у ног жены, а другой - Мацек Овчаж, но не тот, замерзший, а совсем новый Овчаж, который вон стоит за окном боковушки в палисаднике, где летом растут подсолнухи. Этот новый Овчаж ничуть не походил на старого, он был мрачный и мстительный. "Ты что же думаешь, - хмурясь, говорил он за окном, - я так и прощу тебе свою обиду? Не то, что я замерз, замерзнуть можно и спьяна, а то, что ты выгнал меня на улицу, как собаку. Сам посуди, что бы ты сказал, кабы тебя так избили - ни за что ни про что? Кабы тебя так выгнали на мороз, больного, без корки хлеба? Столько лет я на тебя работал, и ты меня не пожалел... А сиротка-то чем провинилась, ее ты за что погубил?.. Нечего голову прятать, ты не отворачивайся, а скажи, что мне теперь с тобой сделать за твою подлость? Говори, говори: небось понимаешь, что такое дело не сойдет тебе с рук, тут тебе и господь бог не поможет..." "Ох, горе мне, ну, что я ему скажу? - думал Слимак, обливаясь потом. - Правильно он говорит, что я прохвост. Пусть уж лучше сам он придумает, как мне отплатить; может, он тогда скорей смилуется и не будет мучить меня после смерти..." В эту минуту больная зашевелилась на кровати, и Слимак очнулся. Он открыл глаза, и тут же снова их закрыл. В окно боковушки падал яркий розовый свет, на стеклах искрился узорчатый иней. "Неужто светает?" - удивился мужик и машинально поднялся с кровати. Но по тому, как колебалось розовое сияние, он сразу понял, что это не рассвет. - Пожар, что ли? - пробормотал он, вдыхая запах дыма и чувствуя, что угорел. Он выглянул в горницу: Зоськи на лавке не было. - Так я и знал!.. - вскрикнул мужик и опрометью бросился во двор... Теперь он совсем очнулся. Действительно, горела его хата. Пылала часть крыши, выходившая на большую дорогу. Под толстым слоем снега, застилавшего кровлю, огонь медленно разгорался. Сейчас еще можно было его потушить, но Слимак об этом и не думал. Он вернулся в боковушку и принялся расталкивать жену: - Вставай, Ягна, вставай!.. Хата горит!.. - Отстань от меня!.. - в полузабытьи отвечала женщина, закрывая голову тулупом. Слимак схватил ее на руки и, спотыкаясь о пороги, вынес вместе с тулупом в сарай. Потом сгреб ее одежду и постель, вышиб дверь в клеть и вытащил сундук, где лежали деньги; наконец, выломал окно и стал выбрасывать во двор зипуны, тулупы, табуретки, мешочки с крупой и кухонную посуду. Он замучился, поранил руки, вспотел, но стойко держался, зная, с каким борется врагом. Между тем занялась уже вся крыша, и сквозь щели на потолке в горницу проникли дым и огонь. Тогда только Слимак вышел на освещенный двор, волоча за собой лавку. Перетащив ее в сарай, он хотел еще раз вернуться - за столом. Но взглянул на ригу - и обомлел. Изнутри вырывались языки пламени, лизавшие снег на крыше. Перед ригой стояла Зоська и, грозя кулаками, кричала во все горло: - Вот вам, Слимак, спасибо за дочку!.. Теперь и вы пропадете, как она!.. Зоська бегом бросилась к оврагам, взобралась на холм и в зареве пожара принялась приплясывать, хлопая в ладоши. - Горит!.. - выкрикивала она. - Горит!.. Горит!.. Слимак закружился на месте, как подстреленный зверь. Потом отяжелевшим шагом прошел в сарай, сел на колоду и закрыл руками лицо. Он и не думал спасаться от огня, видя в нем кару господню за смерть Овчажа и сиротки. - Все мы тут пропадем! - бормотал он. Оба строения уже пылали, как огненные столбы; несмотря на мороз, в сарае становилось жарко и во дворе уже начал подтаивать снег, когда из колонии Хаммера донеслись крики и конский топот. Это немцы спешили на помощь. Через минуту во дворе засуетились батраки, бабы и дети с ведрами и баграми; прикатили даже ручной насос и, построившись в две шеренги, принялись под командой Фрица Хаммера разбирать стены и заливать пожар. Они шли в огонь, словно в пляс, смеясь и обгоняя друг друга; мужчины - кто посмелей - полезли с топорами на ригу, местами еще не охваченную пламенем; бабы и дети носили воду с реки. На холме снова показалась Зоська. - Все равно пропадете, хоть и помогут вам немцы!.. - кричала она Слимаку, грозя кулаком. - Кто это?.. Что такое?.. Держи ее!.. - загудели колонисты. Двое из них взбежали на холм, но Зоська уже скрылась в оврагах. Фриц Хаммер подошел к Слимаку. - Подожгли у вас? - спросил он. - Подожгли, - ответил мужик. - Эта вот? - И Фриц показал рукой на холм. - Она самая. - Ну, не лучше ли было продать нам землю?.. - помолчав, сказал Фриц. Мужик понурил голову, но ничего не ответил. Несмотря на принятые меры, рига сгорела; часть хаты все же удалось отстоять. Одни колонисты еще заливали водой пожарище, другие окружили Слимака и его больную жену. - Куда же вы теперь денетесь? - снова заговорил Фриц. - Будем жить в конюшне, - ответил мужик. Немки зашептались между собой о том, чтобы взять их на ферму, но колонисты качали головами и говорили, что болезнь Слимаковой может оказаться заразной. Фриц поспешил присоединиться к их мнению и приказал перенести больную в конюшню. - Мы вам пришлем, - сказал Фриц, - все, что нужно, а там видно будет... - Спаси вас господь, - ответил Слимак, кланяясь ему в ноги. Колонисты начали расходиться. Одну из баб Фриц оставил подле больной, велел кому-то из батраков привезти соломы для погорельцев, а Герману шепнул, чтобы он немедленно ехал в Волю, к мельнику Кнапу. - Сегодня, видно, заключим с ним сделку, - сказал он Герману. - Давно пора!.. - Если б не это, - Герман мотнул головой, показывая на пепелище, - нам бы не продержаться до весны. Фриц выругался. Однако со Слимаком он простился дружелюбно и, заметив, что жена его плоха, посоветовал вызвать фельдшера. Наклонившись над больной, он сказал: - Она совсем без памяти... Вдруг Слимакова, не открывая глаз, неожиданно твердо проговорила: - Ага... без памяти... без памяти!.. Фриц отшатнулся, видимо смутившись, но тотчас шепнул: - Бредит!.. У нее жар... Пожав руку Слимаку, он отправился вслед за остальными в колонию. Был уже день, когда из колонии привезли солому, каравай хлеба и бутылку молока, а Слимак все еще расхаживал по двору, где стлался едкий дым пожарища. Бессильно повисшие руки его сплелись в отчаянии, а он все ходил, смотрел, упиваясь горечью страдания. Вот под навесом валяются табуретка и лавка. Сколько им лет!.. Он сиживал на них еще ребенком и не раз ножиком вырезал на них какие-то метки и крестики... Да, эти самые... А вот сундук... ключ еще торчит в замке. Мужик отомкнул его, достал маленький мешочек с серебром, потом мешочек побольше с бумажными деньгами и спрятал их в углу конюшни, под сухим навозом. Покончив с этим делом, он снова впал в апатию и снова стал бродить по двору. Вот в куче пепла дымятся почерневшие бревна. Тут была рига, урожай целого года! Рядом лежит Бурек; его уже начали клевать вороны, и из-под желтой шерсти вылезли ребра. А вот его хата - без окон, без дверей, без крыши; одна лишь труба торчит среди закопченных стен. "Низкая какая хата, а труба высокая!.." - удивлялся Слимак. Он отвернулся и поднялся на холм: ему казалось, что в эту минуту о нем говорят в деревне, может быть даже спешат ему на помощь. Но из деревни никто не шел; на безбрежной белой пелене не было ни души, лишь кое-где между деревьями светились огни в хатах. - Завтрак готовят, - пробормотал про себя мужик. Минутами в его усталом мозгу воскресали знакомые образы; он грезил наяву. Вот снова весна, Слимак боронует овес. Впереди, обмахиваясь хвостами, идут его гнедые, над ним чирикают воробьи, где-то рядом Стасек смотрится в реку, а вдали баринов шурин скачет верхом на лошади, с которой не может сладить. Из-под моста, где жена стирает белье, доносится стук валька, в огороде горланит Ендрек, а Магда из хаты кричит ему что-то в ответ... В эту минуту до Слимака донесся запах гари, и вдруг все ему тут опротивело: и замерзшая река, в которую уже никогда не будет смотреться Стасек, и холмы, покрытые снегом, и маленькая пустая хата без крыши, с безобразно торчащей трубой. Все тут стало ему мерзко, и впервые в жизни захотелось бежать отсюда куда-нибудь далеко-далеко, совсем в другие края, где ничто не напоминало бы ему ни о Стасеке, ни об Овчаже, ни о лошадях, ни об этом проклятом хуторе. - Чего я тут не видал!.. - повторял он, размахивая кулаками. - Что, я уйти, что ли, отсюда не волен?.. Денег малость у меня есть, получу у немцев еще и куплю себе землю в другом месте. Чего мне здесь строиться, - чтобы опять спалили? Хозяйствовать - и опять ничего не продавать? Сидеть здесь, чтобы другие отбивали у меня заработок?.. Лучше уж не быть крестьянином, а жить, как немцы: покупать земельку подешевле, продавать подороже да копить денежки про черный день... Спустившись с холма, он пошел в конюшню и, улегшись на соломе поодаль от стонавшей в бреду жены, сразу уснул. В полдень в дверях конюшни показался старик Хаммер; рядом стояла какая-то немка с двумя горшками горячего варева. Видя, что хозяин спит, Хаммер ткнул его несколько раз тростью. - Эй, эй, вставайте! - окликнул он мужика. Слимак очнулся, сел и протер удивленные глаза. Заметив бабу, стоявшую над ним с горшками, он вдруг ощутил голод, молча взял у нее обе посудины и ложку и жадно принялся есть. Старик Хаммер уселся на пороге, поглядел на мужика, покачал головой, затем достал из кармана фарфоровую трубку с гнущимся чубуком и, раскурив ее, начал рассказывать: - Ходил я сейчас в вашу деревню. Был у Гжиба, у Ожеховского, еще у нескольких мужиков побогаче - насчет того, чтобы они вам чем-нибудь помогли. Это же долг каждого христианина... Он не спеша пустил клуб дыма, словно ожидая, что мужик станет благодарить. Но Слимак был занят едой и д