и всякую всячину. Он и по нынешний день их подуськивает... - А вы продолжаете ходить к нему за советом, - заметил ксендз. - А куда же пойти, благодетель, скажите, сделайте милость? Мужик - человек темный, а еврей во всем знает толк, так иной раз и хорошо посоветует. Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал: - Как пан уехал, кончились мои заработки в имении да еще пришлось отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана. - Ааа!.. - прервал ксендз. - Это не тебе ли помещик хотел продать за сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти? - Правильно, мне. - Почему же ты не купил? Ты не поверил ему. Вам все кажется, что господа только и думают, как бы вас обидеть. - Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто евреи, а станут с тобой говорить - все им смешки. Я и сейчас помню, как тогда пан со своей пани да с шуряком начали надо мной мудрить насчет этого луга, так до того меня напугали, что я и за сто рублей его бы не взял. Да еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать. - А ты и поверил? - Да как тут сообразишь, когда со всех сторон все только мутят, а истинной правды ни от кого не узнаешь? Всех лучше в этих делах разбираются евреи, но один раз они скажут так, другой - этак, а мужик тому верит, к чему у него душа лежит. - Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок? - Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали. - И ты не мог прийти ко мне? - негодовал ксендз. - Ведь у меня все время жил главный инженер. - Простите, благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я к вам пойти. - Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали? - Ой, ой! - вздохнул мужик. - Как приехали, так и начали из меня душу тянуть: продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что, когда господь наслал на меня огонь, я не устоял и перебрался с женой к ним... - И продал?.. - Господь бог уберег да моя покойница. Встала со смертного одра, утащила меня от них и так заклинала, что лучше я помру, а продавать не стану. Ну, теперь они меня заедят... - уныло прибавил Слимак, понурив голову. - Ничего они тебе не сделают. - Ну, не они, так старый Гжиб. В случае Хаммеры отсюда уйдут, Гжиб у них купит ферму. А он еще похуже немца. "Нечего сказать, хорош пастырь! - подумал про себя ксендз. - Мои овцы грызутся между собой, как волки, немцы их донимают, евреи дают им советы, а я разъезжаю по гостям!.." - Побудь здесь, брат мой, а я заеду в деревню. Он поднялся с порога. Слимак еще раз поклонился ему в ноги и проводил до саней. - Поезжай за мост, - приказал ксендз вознице. - За мост?.. А туда не поедем? - удивился кучер, повернув к нему пухлое, точно искусанное пчелами, лицо. - Поезжай, куда велят! - нетерпеливо ответил ксендз и порывисто опустился на сиденье. Сани тронулись. Слимак остался один; опершись на плетень, как когда-то, в лучшие времена, он прислушивался к замиравшему вдали звону бубенчиков и думал: "Откуда же это благодетель про нас узнал? Видать, от ксендза, как от господа бога, ничто не укроется... Чудеса! Из здешних никто не мог ему сказать: ни немцы, ни Собесская... Может, Иойна? Добрый он еврей, жалостливый, коров моих напоил, но какая ему охота бежать среди ночи в этакую даль! Да и шел-то он в деревню. Неслыханное дело: сам благодетель приехал к мужику, накормил его, напоил да еще обласкал. Господи боже мой, мне, право, совестно, как это я его облапил... А я и к органисту не смел бы подступиться..." Он стоял, задумавшись, и шептал: - Видать, круто все переменилось на свете, ежели такой важный духовный чин не постыдился сидеть с мужиком запанибрата, да еще на пороге конюшни. Или землю опять стали раздавать?.. Или, может, совсем упразднили шляхту?.. А добрый у нас ксендз, душевный. Аккурат, как тот святой епископ, что своими руками поднял Лазаря и перевязал ему раны. Верно, и наш тоже будет святой; да, пожалуй, он и сейчас уже святой, раз он ясновидящий и знает, что за полмили делается. Теперь сунься ко мне кто-нибудь с советами, не поздоровится ему... Эх, если б еще благодетель отпустил мне грех за беднягу Овчажа и за сиротку, уж тогда бы я ничего не боялся. Слимак вздохнул и долго смотрел на небо, усыпанное звездами. - Любопытно мне знать, - пробормотал он, - как там на небе: жгут ли всю ночь лампады, или само оно так светится? Вдалеке, на мосту, снова зазвенели бубенчики, зафыркали лошади, и вскоре у хутора остановились сани ксендза. Мужик выбежал на дорогу. - Это ты, Слимак? - Я, благодетель. - Завтра у тебя будет старый Гжиб: он хочет тебе помочь. Помиритесь и больше не ссорьтесь. А к вечеру надо похоронить покойницу. Я уже послал за гробом в местечко. - Спаситель вы мой!.. - простонал мужик. - Ну, Павел, гони что есть мочи, - сказал ксендз кучеру. Он достал часы с репетиром и, когда они пробили три четверти десятого, пробормотал: - Да, поздновато, но еще успею!.. Он снова видел перед собой зеленоватые глаза - то на снегу, то среди звезд, то на спине разжиревшего кучера. - Господи, смилуйся надо мной... Господи, смилуйся... - шептал ксендз, борясь с дьявольским искушением. Слимак стоял посреди дороги до тех пор, пока сани не растаяли во тьме. А когда все кругом затихло, он вдруг почувствовал крайнюю усталость и непреодолимое желание уснуть. Он медленно поплелся к конюшне, но туда не вошел. Теперь он боялся спать подле умершей жены и лег в закуте. Сны у него были тяжелые, как всегда после сильных потрясений. То он куда-то падал, то тонул в ледяной воде или блуждал по незнакомой местности, где царил вечный полумрак и никогда не бывало дня, то ему почудилось, что жена убежала из конюшни и хочет пробраться к нему в закут; вот она тихонько отворяет дверь, вот отдирает доску в стене... Он проснулся усталый и печальный; на минуту ему показалось, что ночное посещение ксендза было только сном. В тревоге он заглянул в конюшню и успокоился, лишь когда увидел хлеб, мясо и початую бутылку меду, которую ему вчера оставил ксендз. Свет занимающейся зари упал на покойницу и зажег два тусклых луча в ее полуоткрытых глазах. "Нет, никуда она не уходила ночью", - подумал мужик и вздохнул, поминая душу усопшей. Вдруг какие-то сани, ехавшие по дороге, остановились у ворот. Через минуту во двор вошли два мужика с большой корзиной. Слимак с изумлением увидел, что это старик Гжиб и его батрак. - Ну, Куба, теперь поезжай в город за гробом, да живо! - сказал Гжиб батраку, когда они поставили корзину возле закута. Батрак ушел, а Гжиб обернулся к Слимаку, но седая голова его тряслась, а желтоватые глаза беспокойно бегали. - Моя вина, - крикнул он, ударяя себя в грудь. - Моя вина!.. Ну, что... сердитесь еще?.. - Пошли вам бог всякого благополучия за то, что вы не оставили меня в моей беде, - проговорил Слимак и низко ему поклонился. Старику понравилось его смирение. Он схватил Слимака за руку и сказал уже мягче: - Я вам говорю: моя вина, потому что так мне велел ксендз. Оттого я, старик, к вам первый пришел и говорю: моя вина!.. Но и вы, кум (не в укор вам будь сказано), здорово мне досаждали. - Простите и вы, ежели я кому что сделал худого, - молвил Слимак, склоняясь к плечу Гжиба, - но, по правде сказать, не припомню, чем же я вас-то обидел? - Да я не жалуюсь. А все ж таки с дорожниками вы торговали без меня... - Вот и наторговал... - вздохнул Слимак, показывая на пожарище. - Да, тяжелое испытание послал вам отец наш небесный, потому я и говорю: моя вина! Но и вы тоже могли тогда у костела, когда покойница ваша (вечная ей память!) накупила себе фуляров, могли вы хоть полчетверти на радостях поставить, а то сразу возгордились и невесть чего наговорили мне, старику... - Ох, правда, зря я лаялся. - Ну, и с немцами вы тоже зря братались, - подхватил Гжиб. - Ендрек - тот даже пил с ними (помните, когда они место под дом выбирали?), а вы с ними заодно молились... - Я только шапку снял. Ведь бог-то один - что у них, что у нас. Гжиб замахал руками. - Это так только говорится, что один, - ответил он. - А я думаю, что у них бог другой, раз с ним надо по-немецки лопотать... Ну, да что там! - вдруг повернул он разговор. - Что было, то прошло и не воротится. А благодетель вчера мне сказал, что вы много заслужили перед богом, потому что землю не отдали немцам. И правильно сказал. Вчера уже приходил ко мне Хаммер: хочет на святого Яна продать свою ферму. - Может, и так!.. - Так оно и есть. Прохвосты-то эти, швабы, - погрозил старик кулаком, - всего год назад говорили, что всех нас отсюда помаленьку выкурят, гусей моих на лугу перестреляли, скотину раз захватили, а теперь - на-ка!.. Свернули себе шею, стервецы, одного мужика на десяти моргах не одолели, а ведь как нос задирали!.. За это одно, Слимак, стоите вы милости божьей и людской дружбы. Ну, что покойница? - Лежит в конюшне. - Пусть покоится с богом, покуда мы в святом месте ее не схороним. А не раз она против меня вас подзуживала; ну, да я ни на кого не обижаюсь... А тут, - заговорил Гжиб о другом, - я привез вам из деревни, от всех нас, малость харчей. Вот крупа, - показал он на один мешок, - а это горох, мука, шматок сала... С дороги, на этот раз сверху, донесся топот копыт и скрип саней, которые тоже остановились возле хутора. - Неужто благодетель?.. - спросил Гжиб, насторожившись. - Нет, это мужик, - ответил Слимак. - Вон как грузно шагает, вроде старосты Гроховского. Действительно, показался Гроховский. Увидев Гжиба, он крикнул: - А!.. И вы тут? А я к вам ехал... Что у тебя, Юзек? - обернулся он к Слимаку. - Баба моя померла - вот что. - Говорил мне вчера Иойна, да я ему не поверил. Скажите-ка, а? Где же она?.. Ага, тут... Взглянув на покойницу, староста снял шапку и стал на колени прямо в снег. Гжиб опустился рядом. Несколько минут слышались шепот молитв и тихие всхлипывания Слимака. Потом мужики поднялись, поохали, похвалили покойницу, помянув ее добродетели; наконец староста обратился к Гжибу. - Птенца вашего везу, - сказал он, - маленько подстрелен, но не шибко. - А? - спросил Гжиб. - Да чего "а"? Ясека вашего привез. Нынче ночью он у меня лошадей воровал, ну я и влепил ему несколько дробинок. - Ах он, мерзавец!.. Да где он?.. - Сидит в санях на дороге. Гжиб рысью побежал за ворота. Оттуда послышались удары, крики, а затем старик показался снова, волоча за волосы Ясека, который, несмотря на свой рост и красоту, ревел, как малое дитя. Вышитая куртка его была изорвана, высокие сапоги испачканы в навозе, левая рука обмотана окровавленной тряпкой, лицо залеплено пластырем. - Воровал ты лошадей у старосты?.. - спрашивал разгневанный старик. - А что мне не воровать? Воровал. - Но тут ему не повезло, - вмешался Гроховский, - зато повезло у Слимака: это ведь он украл у него лошадей. - Ты украл?.. - заорал Гжиб, бросаясь на сына с кулаками. - Я, я, только не сердитесь, тятенька, - хныкал Ясек. - Господи боже мой, что же это делается! - кричал Гжиб. - А что делается? - презрительно возразил Гроховский. - Парень здоровый, нашел себе дружков под стать, вот они всех по очереди и обворовывали, пока я его вчера не подстрелил. - Что же теперь будет? - кричал старик, снова принимаясь тузить Ясека. - Больше не буду, тятенька... Уж теперь-то я женюсь на Ожеховской и возьмусь за хозяйство... - Вот-вот, в самый раз! Теперь-то впору в тюрьму идти, а не свадьбу играть, - заметил Гроховский. Старый Гжиб призадумался. - Вы, что же, будете на него жаловаться? - спросил он старосту. - Лучше бы не жаловаться, а то из-за такого дела по всей округе завороха пойдет. Но ежели вы мне отступного не дадите, придется жаловаться. Гжиб снова задумался. - Ну, а сколько это будет стоить? - Со ста пятидесяти рублей гроша не скину, - ответил староста, разводя руками. - Господи боже мой! - возмутился Ясек. - Стреляли вы в меня из одностволки, а денег требуете, словно за пушку. - Коли так, - сказал Гжиб, - пускай посидит в тюрьме, я за этого мерзавца сто пятьдесят рублей не стану платить. - Мне сто пятьдесят за секрет, - продолжал Гроховский, - а Слимаку восемьдесят за украденных лошадей. Гжиб снова бросился колотить парня. - Ах ты разбойник!.. Говори, кто тебя подучил?.. - Известно кто - Иосель... Да хватит вам драться, - вопил Ясек, - право, совестно перед чужими людьми. Что вы все бьете меня да бьете?.. - А ты зачем Иоселя слушал? - Да я ему задолжал сто рублей! - Господи Иисусе! - простонал Гжиб и принялся рвать на себе волосы. - Ну, не с чего вам голову терять, - заметил Гроховский. - Всего-то триста тридцать рублей - мне, Слимаку да Иоселю. Для вас это пустое дело. - Нет, не буду столько платить! - заявил Гжиб. - Да я сам заплачу, как только женюсь на Ожеховской, - выкрикнул Ясек. - Холеру ты заплатишь!.. Дождешься от тебя!.. - не унимался старик. - Ну, коли так, - рассердился староста, - пускай идет под суд. Ты не в шутку у нас воровал, и я с тобой не стану шутить. Собирайся! И он потащил огромного парня за шиворот. - Тятенька, смилуйтесь... ведь один я у вас!.. - взмолился Ясек. Старый Гжиб поочередно взглядывал то на сына, то на Гроховского, то на Слимака. - Ух, и жадный же вы, тятя!.. Ни за грош губите меня на всю жизнь! - причитал Ясек. - Вишь, как он теперь запел, - подтрунивал староста. - А помнишь, как ты возле правления курил сигару да посмеивался, что меня обворуют... Я сказал, что не обворуют, и вышло по-моему, а ты теперь ревешь, как баба! Ты вот сейчас посмейся... Ну, пойдем. Увидишь, отец твой не вытерпит, догонит нас дорогой. - Постой, постой!.. - засуетился Гжиб, видя, что староста и вправду тащит парня к саням. Гроховский остановился. Гжиб кивнул Слимаку, и они отошли за сарай. - Вот что, кум, я вам посоветую, - начал Гжиб понизив голос. - Ежели хотите, чтобы мы жили с вами по-добрососедски, вы знаете, что сделайте?.. - Почем я знаю? И откуда мне знать? - Женитесь на моей сестре. - На Гавендиной? - спросил Слимак. - Ну да. Вы вдовец и она вдова, у вас десять моргов, у нее пятнадцать и нет детей. Я возьму себе ее землю, раз уж она рядом с моей, а вам дам пятнадцать моргов из Хаммеровой, - вот и будет у вас двадцать пять моргов в одной полосе. Слимак задумался. - Сдается мне, - заметил он, - будто ее земля, стало быть вашей сестры, получше Хаммеровой. - Ну, так я вам дам побольше лугов. По рукам? - настаивал Гжиб. - Кто его знает? - протянул Слимак, почесывая затылок. - Ну, по рукам, - твердил свое Гжиб. - А вы за мою доброту заплатите сто пятьдесят рублей Гроховскому да сто Иоселю. Слимак заколебался. - Я еще не схоронил свою бабу, как же тут жениться на другой? - вздохнув, сказал он. Старик вышел из себя. - Не дури! - крикнул он. - Ты что? Разве без бабы обойдешься в хозяйстве? Все равно женишься, не сейчас, так через полгода! Померла покойница - и крышка! А кабы могла она теперь голос подать, сама бы сказала: "Женись, Юзек, и не вороти нос от такого благодетеля, как Гжиб!" - Чего это вы повздорили? - спросил, подходя, Гроховский. - Я говорю, чтобы он женился на моей сестре, на Гавендиной, а он артачится, - ответил Гжиб. - Ну, а как же! Вы хотите, чтобы я из своего кармана заплатил Гроховскому и Иоселю, - оправдывался Слимак. - А пятнадцать моргов земли, а четыре коровы, а пара лошадей и всякая утварь - это что? - петушился Гжиб. - Дело стоящее, - вмешался Гроховский. - Да только как ему управиться на двух полях? - А я с ними поменяюсь, - объяснил Гжиб. - Сестрину землю возьму себе, а им выделю пятнадцать моргов здесь, возле его хутора. - Да ведь это Хаммерова земля! - возразил Гроховский. - Какая там Хаммерова! - крикнул Гжиб. - Они нынче же мне ее продадут, а денька через три, не позже, мы съездим к нотариусу, и я куплю у Хаммера всю ферму. Вот для этого лоботряса! - прибавил он, кивнув головой в сторону Ясека. - Так они, что же, удирают отсюда? - спросил Гроховский. - Э-э-э... Они бы тут до скончания века сидели, да Слимак не захотел продать свою землю и спутал все их расчеты. Они и обанкротились... Гроховский размышлял. - Ну, ничего не поделаешь, Юзек, женись, - вдруг сказал он Слимаку. - Будет у тебя двадцать пять моргов земли, да и женка хоть куда. - Фью!.. - присвистнул Гжиб. - Дородная баба. - И достатки у нее немалые, - прибавил Гроховский. - И еще народит душ шесть ребятишек, - подхватил Гжиб. - Барином заживешь, - заключил Гроховский. Слимак вздохнул. - Эх! - сказал он. - Одно жалко, что моя Ягна этого не увидит... - А кабы она видела, не было бы у тебя двадцати пяти моргов, - вразумлял его Гроховский. - Ну, так по рукам? - спросил Гжиб. - Воля божья! - снова вздохнул Слимак. - Жалко, нечем вспрыснуть, - подосадовал Гроховский. - Осталось у меня чуток меду, что привез благодетель, - сказал Слимак и медленно, повесив голову, пошел в конюшню. Через минуту он принес бутылку и зеленоватую рюмку, наполнил ее и обратился к Гжибу. - Ну, кум, - поклонился он, - ну, кум, пью за ваше здоровье и за то, чтоб никогда больше у нас с вами не было ссор. А еще прошу вас, как брата или как отца, замолвить за меня словечко перед вашей сестрицей, стало быть Гавендиной, ибо имею я охоту на ней жениться - с вашего дозволения и благословения господня. Он выпил, поклонился Гжибу в ноги и подал ему полную рюмку. - А я тебе говорю, брат Слимак, - отвечал Гжиб, - что дражайшая моя сестрица уже вчера, когда был у нас ксендз, подумала о тебе. А нынче прислала тебе самый большой кулек крупы, пшеничную булку и кусок масла, да еще наказывала, чтобы ты перешел к ней жить, покуда сызнова не отстроишь свою хату. И я, то же самое, от души тебе рад, как родному брату, потому что ты один изо всей деревни не поддался этим вероотступникам и немало потерпел в войне с ними, за что тебя наградит господь. Гжиб выпил и подал рюмку Гроховскому. - Очень я доволен, - сказал староста, когда ему налили меду, - очень я доволен, что все так хорошо обернулось. А потому желаю тебе, брат Слимак, радости от новой жены и от Ендрека, благо его нынче выпустят из каталажки. А вам, брат Гжиб, желаю радости от нового зятюшки и от вашего непутевого Ясека да еще - чтоб этот негодяй наконец остепенился. А тебе, Ясек, желаю на новом месте хозяйничать лучше немцев и в чужие конюшни не заглядывать, а то против тебя мужики уже сговариваются и раскроят тебе башку при первой оказии, аминь. - На той неделе куплю у Хаммера ферму, а после праздников сыграем сразу две свадьбы! - крикнул повеселевший Гжиб. После этих слов все четверо принялись обниматься и лобызать друг друга, а Слимак, заметив, что мед уже выпили, послал батрака Гроховского в деревню к Иоселю за бутылкой водки и бутылкой арака. - Мало будет, брат! - вмешался Гроховский. - Накажи Иоселю прислать штофа три водки да бочонок пива: увидишь, нынче на похороны покойницы привалит тьма народу. Слимак послушался разумного совета старосты и правильно сделал. Под вечер, когда привезли гроб из местечка, проводить Слимакову пришло столько народу, что и старожилы не помнили таких похорон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Договор свой мужики выполнили в точности. Гжиб в течение недели приобрел у Хаммеров ферму и еще до великого поста справил обе свадьбы - Ясека с Ожеховской и Слимака с Гавендиной. Как раз к началу весны в деревню приехал землемер и произвел обмен земель между Гжибом и Слимаком. А в тот самый час, когда забили в землю первый колышек, из колонии выехали фургоны, увозившие имущество Хаммеров. Осенью Ясек Гжиб с женой перебрался на ферму, а у Слимака к тому времени уже была хата и все основания надеяться на прибавление семейства. Пользуясь этим обстоятельством, вторая жена Слимака частенько отравляла ему жизнь, обзывала нищим и кричала, что ей он обязан всем своим богатством. Расстроившись, Слимак удирал из хаты на холм и там, лежа под сосной, размышлял о той удивительной борьбе, в которой немцы потеряли землю, а он четырех близких ему людей. В деревне давно позабыли Слимакову, Стасека, Овчажа и сиротку, но Слимак помнил даже околевшего Бурека и корову, которую из-за нехватки кормов отдали мясникам на убой!.. Из других лиц, причастных к борьбе Слимака с немцами, дурочка Зоська умерла в тюрьме, а старуха Собесская - в корчме Иоселя. Остальные, в том числе и Иойна Недопеж и поныне живы и здоровы. ПРИМЕЧАНИЯ ФОРПОСТ Повесть впервые опубликована в 1885 году в журнале "Вендровец" ("Путешественник"), пропагандировавшем в то время обращение к народной тематике. Во главе журнала стояли польские писатели Ст.Виткевич, А.Сыгетинский и А.Дыгасинский. Прус работал над повестью несколько лет. В 1890 году, отвечая на упрек польского писателя Александра Свентоховского, обвинившего его в том, что он якобы недостаточно обдумывает свои произведения, Прус пишет: "В каждом произведении, которое я до сих пор издал, я использую едва третью или четвертую часть собранного мною материала, обдумываю произведение в течение нескольких лет, и когда начинаю его писать, то материал и план бывают уже обработаны. "Форпост" я начал писать около 1880 года под названием "Наш форпост". Когда это начало я прочитал моему товарищу Д.X., он посоветовал мне назвать повесть "Форпост" и сказал, что начало плохое. Это замечание заставило меня еще глубже исследовать теорию композиции и предпринять новые исследования жизни крестьян, в результате чего повесть появилась на несколько лет позже". Прус так формулирует основную идею повести: "Не продавай землю немцам, хотя бы тебя соблазняло много +С и принуждало много -С". (В сокращениях Пруса "+С" значит счастье, "-С" - несчастье). Публицистика Пруса свидетельствует о том, что его беспокоила немецкая колонизация в Польше. "Немцы слишком близко от нас, - пишет он в 1883 году. - Слишком близкий сосед часто забывает о том, что он гость и во имя пограничных отношений любит добираться до шевелюры хозяина". Наблюдая борьбу с немецкими колонистами, Прус видит, что по-настоящему противостоят натиску прусского юнкерства только крестьяне. "Около 1880 года, - рассказывает он, - вышел "Дневник варшавской губернии", где представлена почти столетняя история немецкой колонизации в этой губернии. Посмотрите только, из скольких деревень колонисты изгоняли наших крестьян, а из скольких наши крестьяне изгоняли колонистов, и вы убедитесь, что между этими двумя стихиями происходила и происходит борьба за каждый кусок земли. Это не идеология, это факты. А кто же приводил немецких колонистов в страну - может быть, крестьянин? И кто заставляет колонистов уходить из Царства Польского? Может быть, не крестьянин?" Прус неоднократно писал о необходимости для писателя обратиться к жизни крестьянства, он считал, что человек из народа - интересный объект для художника. Полемизируя с А.Свентоховским, который, признавая талант Пруса в описании психологии крестьянина, высказал мысль о том, что Прус никогда не сможет нарисовать титана мысли, какого-нибудь Цезаря, Наполеона или Колумба, Прус пишет: "Пан Свентоховский, критик, не понимает даже того, что психология крестьянина ничем не отличается в принципе от психологии Наполеона, и что бесконечно легче описать Наполеона, чем крестьянина. Ибо крестьянина нужно наблюдать лично, а Наполеона уже описало множество его поклонников и врагов. Ибо действия Наполеона так поражают воображение читателя, что рядом с ним кажутся незаметными ошибки в описании, в то время как вся ценность характеристики крестьянина заключена в тщательно продуманном определении". "Форпост" был по-разному принят критикой. В консервативном лагере "Форпост" вызвал недовольство тем, что Прус именно крестьянина, а не помещика показал защитником родины. В защиту шляхты выступил в своей полемике с Прусом писатель и критик реакционного лагеря Теодор Еске-Хоинский. Он стремился доказать, что шляхта всегда дорожила землей, что помещик всегда был не только хозяином, но и защитником земли. Для Еске-Хоинского Слимак и крестьянин вообще - "это зверь, животное, со всеми присущими ему инстинктами, подлое, глупое, лишенное каких-либо благородных идей". Прогрессивная польская критика приветствовала появление повести "Форпост". Так, Владислав Богуславский, подчеркивая хорошее знание Прусом жизни деревни и реалистическое ее отражение в повести, пишет: "Крестьянин у него - настоящий крестьянин, хата - крестьянская хата, корчма - крестьянская корчма, недостатки и достоинства - недостатки и достоинства крестьянской натуры, вся жизнь - крестьянская жизнь; есть во всем этом убедительная правда". Другой критик называет "Форпост" "крестьянской эпопеей" и отмечает, что Прус в ней "затронул самые основные проблемы крестьянской жизни в связи с общественными судьбами всего общества". "Это настоящая жемчужина нашей литературной прозы, золото высокой пробы", - пишет он в заключение. Восторженно отзывался о "Форпосте" Стефан Жеромский. 15 июня 1887 года он пишет в своем дневнике: "Читали с Ясем "Форпост" Пруса. Самого Пруса встречаем по нескольку раз в день на улице. Такой нескладный, похожий на Гоголя, в сером сюртуке, с двумя парами очков - и пишет такие чудесные вещи! "Форпост" я читал уже третий раз". Стр. 508. Влука - польская мера земельной площади, около 16,5 га.