ой-то господин, что их гувернантка влюбилась в приказчика и что ее, то есть Зосю, покойный Юзик ничуть не интересует, потому что он был горбун. Но, между прочим, ей жалко его. Говорила она это, стараясь казаться взрослой барышней. Отца я увидел в полдень. Он встретил меня очень радушно и сказал, что даст мне на каникулы лошадь и позволит стрелять из кремневого ружья. - А теперь, - прибавил он, - ступай в господский дом и поздоровайся с графиней, хотя... - И тут он махнул рукой. - Что случилось, отец?.. - спросил я, как большой, и даже сам испугался своей смелости. Сверх ожидания отец не рассердился и ответил с оттенком горечи: - Теперь она уже не нуждается в старом уполномоченном. Скоро тут будет новый хозяин; ну, а этот сумеет... - Он внезапно замолк и, отвернувшись, буркнул сквозь зубы: - Проиграть в карты имение... Я начинал догадываться, что в мое отсутствие здесь произошли важные перемены. Тем не менее я отправился поздороваться с помещицей. Она приняла меня очень приветливо, а я заметил, что в глазах ее, прежде таких печальных, теперь появилось совсем иное выражение. Возвращаясь домой, я встретил во дворе отца и сказал ему, что графиня необыкновенно весела. Она вертится и хлопает в ладоши, в точности как ее горничные. - Еще бы! Какая баба перед свадьбой будет не в духе... - пробормотал отец словно про себя. В эту минуту к господскому дому подкатила изящная коляска, и из нее выскочил высокий мужчина с черной бородой и огненными глазами. Должно быть, графиня выбежала на крыльцо, потому что я видел, как она из дверей протянула ему обе руки. Отец шел впереди меня и, тихо посмеиваясь, брюзжал: - Ха-ха!.. Все бабы с ума посходили!.. Барыня вздыхает по щеголю, а гувернантка по приказчику... А для Салюси остался я да еще ксендз... Ха-ха! Мне шел двенадцатый год, и я уже много слышал о любви. Тот верзила, который брил усы и три года сидел в первом классе, не раз изливался перед нами в своих чувствах к какой-то барышне и рассказывал нам, что видит ее по нескольку раз в день - на улице или через форточку. Наконец, сам я прочитал немало необыкновенно прекрасных романов и отлично помню, сколько волнений мне доставили их герои. Поэтому недомолвки отца произвели на меня тягостное впечатление. Проникшись сочувствием к помещице и даже к гувернантке, я в то же время ощутил неприязнь к бородатому господину и к приказчику. Я никогда не сказал бы этого вслух (не посмел бы признаться даже себе), но мне казалось, что и графиня и гувернантка поступили бы гораздо правильнее, если бы избрали предметом своих воздыханий меня. В первые дни по приезде я обежал деревню, парк и конюшню, ездил верхом и катался на лодке, но вскоре почувствовал, что мне становится скучно. Правда, отец все чаще разговаривал со мной, как со взрослым, винокур приглашал меня выпить с ним старки, а приказчик навязывался со своей дружбой и обещал рассказать, какие мучения он претерпевает из-за гувернантки, но меня это не занимало. И старку винокура, и признания приказчика я бы отдал за хорошего товарища. Но, перебрав мысленно всех, кто вместе со мной кончил первый класс, я пришел к выводу, что ни один из них не соответствовал моему теперешнему настроению. Порой из глубины души всплывал передо мной грустный образ умершего Юзика и тише дуновения летнего ветерка говорил мне о чем-то неведомой. Тогда меня охватывала какая-то сладостная печаль, и я тосковал - сам не знаю о чем... Однажды, когда я, поглощенный своими грезами, бродил по заросшим дорожкам парка, меня неожиданно остановила сестра моя Зося и спросила: - Почему ты с нами не играешь? Меня бросило в жар. - С кем?.. - Со мной и с Леней. Навеки останется загадкой, почему в эту минуту имя Лени слилось у меня с образом Юзика и почему я покраснел так, что у меня щеки запылали, а на лбу выступил пот. - Ты что же... не хочешь с нами играть? - с удивлением спросила сестра. - На пасху тут был один ученик третьего класса, так он вовсе не важничал, как ты. Целыми днями с нами бегал. И снова во мне вспыхнула беспричинная ненависть - на этот раз к третьекласснику, которого я никогда не видел. Наконец я ответил Зосе брюзгливым тоном, хотя в душе отнюдь не питал к ней обиды: - Не знаю я никакой Лени. - Как не знаешь? Разве ты не помнишь, как из-за нее тебя побила та гувернантка? А ты забыл, как плакала и просила Леня, чтобы тебя не наказывали, когда сгорел этот... хлев? Конечно, я все отлично помнил и особенно Леню; но, должен признаться, памятливость сестры меня рассердила. Я счел чуть ли не позорящим честь моего мундира, что в деревне, да еще у каких-то девочек-подростков может оказаться такая хорошая память. Под влиянием этих чувств я ответил, как грубиян: - Ах! Отстань ты от меня... вместе со своей Леней!.. - И я ушел в глубь парка, крайне недовольный и неуместными воспоминаниями сестры, и тем, что отказался играть с девочками. Впрочем, я и сам не знал, чего мне хотелось, но меня взяло такое зло, что, когда мы встретились с Зосей дома, я не пожелал с ней разговаривать. Сестра расстроилась и старалась не попадаться мне на глаза, но тогда я стал ее искать, чувствуя, что мне чего-то не хватает и что, отказавшись играть с девочками, я совершил большую ошибку. Я решил поправить дело, и, когда огорченная Зося принялась за штопку, схватил первую попавшуюся книжку, с минуту полистал ее и, бросив на стол, проговорил, как бы думая вслух: - Все девочки глупы!.. Я полагал, что афоризм этот будет необычайно глубокомыслен. Но, едва договорив, понял всю его нелепость. Мне стало стыдно и жалко сестру... Уже ничего не говоря, я расцеловал Зосю в обе щеки и ушел в лес. Боже! Как я в этот день был несчастен... А ведь это было только начало моих страданий. Я не хочу ничего скрывать. Всю ночь мне снилась Леня, и с тех пор вместо бедного горбунка ее образ являлся мне в грезах. Мне казалось, что одна она может быть тем другом, в котором я давно нуждался. В мечтах я говорил с ней так долго и красиво, как пишут в романах, и при этом был вежлив, как некий маркграф. А в действительности меня не хватало даже на то, чтобы пойти в парк, когда там играли девочки, и я слушал их веселый смех, перемежающийся замечаниями гувернантки, стоя за забором. Поныне еще я помню это место: туда выбрасывали мусор из господского дома, росли крапива и лопух. Я подолгу простаивал там, чтобы услышать невнятные обрывки фраз или стук башмачков по дорожкам и увидеть мелькающее платье Лени, когда она скакала через веревочку. Минута - и все в парке смолкало; тогда я ощущал палящие лучи солнца и слышал нескончаемое жужжание мух, кружившихся над свалкой. Потом снова раздавался смех и топот ножек, сквозь щель в заборе мелькали платья, а потом снова наступал зной, шелестели деревья, щебетали птицы и назойливые мухи лезли мне чуть не в рот. Вдруг из дома доносился голос: - Леня!.. Зося!.. Идите в комнату... Это гувернантка. Я бы возненавидел ее, если б не знал, что ей тоже грустно. Как-то раз, направляясь на прогулку к забору, я заметил, что нахожусь тут не один. С пригорка я разглядел в зеленой чаще лопухов посеревшую от старости соломенную шляпу, из которой торчали белесые вихры, потому что у шляпы не было донышка. Не успел я ступить несколько шагов, как вихры и шляпа поднялись над лопухом и показался семи- или восьмилетний мальчик в длинной грязной рубахе, завязанной у ворота шнурком. Я заговорил с ним, но мальчик шарахнулся и быстро, как заяц, убежал в поле. Красный воротник моего мундира и посеребренные пуговицы неизменно производили на деревенских ребятишек сильнейшее впечатление. Я медленно побрел к усадьбе, и тогда мальчик снова стал пробираться к забору. Едва я скрылся за каким-то строением, он взобрался на кучу мусора и приставил глаз к той же щели, через которую я сам заглядывал в сад. Весьма сомнительно, видел ли он что-нибудь, но тем не менее упорно смотрел. На другой день, явившись на свой пост для наблюдений за играми барышень, я снова разглядел в зарослях лопуха серую шляпу, над ней белесые вихры, а под обломанными полями - два уставившихся на меня глаза. Солнце сильно припекало, поэтому мальчик потихоньку сорвал большой лист и укрылся им, как зонтом. Теперь я уже не видел ни его шляпы, ни вихров - только серую рубашку, приоткрывавшуюся на груди. Когда я ушел, мальчик снова взбежал на кучу мусора и снова, как и вчера, приставил глаз к щели, вероятно думая, что хоть на этот раз не я один увижу все достопримечательности парка. В эту минуту я понял, как смешно мое поведение. Хорош бы я был, если бы отец или винокур, а то и сама Леня увидели, как я, ученик второго класса, стою в мундире под забором, на какой-то свалке, чередуясь с неким кандидатом в пастухи, вряд ли даже когда надевавшим чистую рубашку! Мне стало стыдно. Как будто я не имею права открыто ходить в сад, не прячась по углам, как этот мальчишка в дырявой шляпе?.. Мусорная свалка и щель в заборе сразу опротивели мне до омерзения, но в то же время мне стало любопытно: кто этот мальчик? Обычно дети в его возрасте уже пасут гусей, а он губит лучшие годы своей юности, шатаясь по задворкам, и сует нос в чужие дела; когда же его спрашивают, не отвечает, как должно порядочному человеку, а улепетывает, точно кролик. "Погоди же, - думал я, - ты-то меня уже здесь не увидишь, зато я выслежу, кто ты такой!" Я помнил, что в романах, наряду с героями и героинями, встречаются этакие загадочные незнакомцы, с которыми нужно держаться настороже, чтобы вовремя пресечь их интриги. За несколько дней, ни у кого ни о чем не допытываясь, я разузнал о таинственном незнакомце. Он не был интриганом. Он был сыном судомойки, служившей в имении, звали его Валек, и все его знали, но никто им не интересовался. Поэтому у мальчика было много досуга, и, как я убедился на личном опыте, он проводил его в занятиях, не всегда доставлявших удовольствие другим. У Валека никогда не было отца, чем все донимали его мать, женщину несколько излишне запальчивую. На колкости прислуги судомойка отвечала криком и бранью, но этого ей, видимо, было недостаточно, и остальное она вымещала на Валеке. Мальчик еще ползал на четвереньках и носил рубашку, завязанную узлом на спине (что давало такой же эффект, как если бы ее вовсе не было), а его уже прозвали приблудой. - Ты, что ли, его подобрал?.. - спрашивала тогда мать и поднимала крик: - Чтоб вас бог наказал за мою обиду! Чтоб у вас руки-ноги... Чтобы ты пропал, паршивец!.. Последнее пожелание относилось к Валеку, а непосредственно за ним следовал пинок ногой пониже упомянутого узла на рубашке. Мальчик, пока был глуп, отвечал на подобные угощения горьким плачем, но, набравшись ума, что наступило довольно скоро, при такой оказии молчал, как мышка, и забивался под лавку за большую лохань, из которой кормили свиней. Видимо, ему не хотелось, чтобы его обваривали кипятком, как то уже однажды случилось. Бывало и так, что Валек просиживал под лавкой долгие часы, пока не собирались люди к обеду или к ужину. Иногда, увидев высунувшуюся из-под лавки голову ребенка и его полные слез глаза, блестевшие при виде клецек, батраки спрашивали мать: - А ему вы не дадите? Ну, тому, что подобрали под капустой? - Чтоб ему с тобой вместе провалиться сквозь землю, - с раздражением отвечала женщина и, хотя прежде собиралась накормить Валека, теперь не давала ему есть. - Нельзя же мальчишке, хоть и приблудному, подыхать с голоду, - вразумляли ее бабы. - Пускай же подохнет наперекор вам, раз вы такое наговариваете!.. А так как сидела она на ушате, спиной к лавке, то и пинала Валека пяткой в зубы. Тогда батраки назло матери вытаскивали мальчика из его убежища и кормили. - Ну, Валек, - говорил один, - поцелуй пса в хвост, получишь клецки. Мальчик точно выполнял приказание и за это глотал большущие клецки, даже не жуя. - Ну, а теперь дай матери тумака, получишь молоко... - О, чтоб вам руки повывернуло! - кричала судомойка, а мальчик удирал за свою лохань. Иногда, запыхавшись, замирая от страха, он во весь дух мчался во двор и прятался в густой листве кустов против господского дома. А когда слезы на глазах его высыхали, он видел на крыльце прехорошенький столик, подле него два стульчика, а на них Леню и мою сестру; горничная повязывала им салфетки на шею, Салюся наливала кофе, а графиня говорила: - Дуйте, детки, не обожгитесь, не пачкайтесь... А может, не сладко?.. Когда батраки уходили на работу и в кухне никого не было, судомойка выходила во двор и кричала: - Валек!.. Валек!.. Поди-ка сюда!.. По голосу мальчик угадывал, что можно выйти, и бежал в кухню. Мать давала ему ломоть хлеба, деревянную ложку и немного борща в огромной миске, из которой ели шесть человек. Валек садился на пол, мать ставила ему миску между ног и, оправляя на нем сзади рубашонку, говорила: - А если ты еще когда поцелуешь Бурека в хвост, я тебе все ребра пересчитаю. Попомни! И она уходила мыть посуду. Тогда, словно из-под земли, откуда-то вылезал дворовый пес и усаживался против мальчика. Сначала он лязгал зубами, отгоняя мух, зевал и облизывался. Потом, понюхав борщ раз и другой, осторожно опускал язык в миску. Валек его - хлоп! - ложкой по башке. Пес пятился, снова зевал и снова разика два ухитрялся лакнуть, уже посмелее. Потом мальчик мог хлопать его ложкой сколько угодно, - пес, войдя во вкус, ни за какие сокровища не оторвался бы от миски. Но тут и Валек смекал, что выгадает тот, кто первый приналяжет, и ел так, что за ушами трещало, с одного края, а пес как ни в чем не бывало лакал с другого. Если мать была в духе, а Валек оказывался под рукой, ему перепадало кое-что и с барского стола. - На-ка, полакомься, - говорила судомойка, давая ему крошки от пирожного, испачканную соусом тарелку, рыбью голову, необглоданное крылышко или стакан с капелькой кофе на дне и остатками нерастаявшего сахара. А когда он все высасывал из стакана или дочиста вылизывал тарелку, мать его спрашивала: - Ну что, вкусно? Валек подбоченивался, как то делали батраки после обеда, глубоко вздыхал и, сдвинув набекрень свою старую шляпу, отвечал: - Ничего покушал, слава богу!.. Ну, пора на работу... И, оставив мать, он уходил куда-то на добрых полдня. Игры Валека всегда зависели от того, что делали взрослые. Во время пахоты он доставал из-за водопойной колоды кнут, вытаскивал из плетня первый попавшийся кол или отламывал корень у поваленного дерева и часами "пахал", очень похоже раскачиваясь на месте и понукая волов. Если ловили рыбу, он отыскивал среди мусора рваные сети и с неистощимым терпением погружал их в воду. А то сядет на палку и едет поить у колодца лошадей. Однажды, найдя возле овчарни старый лапоть из липового лыка, он спустил его на воду: это была лодка, и он на ней катался - разумеется, в воображении. Словом, играл он отлично, но никогда не смеялся. На его детском лице застыло выражение невозмутимой серьезности, сменявшейся только страхом. Большие глаза его всегда смотрели с изумлением, как у людей, которые долгие годы наблюдали нечто поразительное. Валек умел ловко удирать из дому на целые дни, и батраки нимало не удивлялись, найдя его утром в стогу или в лесу под деревом. Он умел также часами неподвижно простаивать среди поля, словно серый столбик, и, разинув рот, смотреть неведомо куда. Раз я подстерег его, когда он так стоял, и, подойдя ближе, услышал, как он вздохнул. Не знаю сам почему, но меня ужаснуло, что эта маленькая фигурка так вздыхает. Меня охватило негодование - неизвестно против кого, и с этой минуты я полюбил Валека. Но, когда я двинулся к нему немножко смелей, мальчик очнулся и убежал в кусты с непостижимым проворством. Тогда-то и зародилась у меня в голове странная мысль, что у бога, который все время смотрит на такого ребенка, должно быть очень грустно на душе. Я понял также, почему на образах он всегда серьезен и почему в костеле нужно тихо разговаривать и ходить на цыпочках. И вот благодаря этому-то неприметному человечку я перестал прятаться за забором и решил идти в парк, предварительно сообщив Зосе, что теперь буду играть с ней и с Леней. Сестра, как и следовало ожидать, пришла в восторг от моего предложения. - Так будь в парке, - наставляла она меня, - когда мы обе отправимся на прогулку. Поздоровайся с гувернанткой, - она всегда читает книжки в беседке, - но долго не разговаривай с ней, потому что она не любит, когда ей мешают. А потом увидишь, как нам будет весело! В этот же день за обедом она шепнула мне с таинственным видом: - Приходи в три часа; я уже сказала Лене, что ты будешь. Когда мы выйдем из дому, я кашляну... Сестра принялась за какую-то работу, а я, конечно, ушел, но, правда, я и вообще не любил сидеть в комнате. Я уже был во дворе, когда Зося меня догнала: - Казик! Казик! - Что такое? - Когда я кашляну, ты ведь поймешь, что это значит?.. - напомнила она многозначительно. - Разумеется. Она ушла, но из комнаты еще раз крикнула мне в окно: - Так я кашляну... Не забудь! И куда же я мог пойти, как не в парк, хотя до назначенного срока еще оставалось добрых полтора часа. Я так задумался, что не заметил, пела ли в этот день хоть одна птица в саду, обычно звеневшем от щебета. Обежав его кругом несколько раз, я сел в лодку, привязанную у берега, и, так как в ней нельзя было кататься, хоть покачался со скуки. Тем временем я составил себе план возобновления знакомства с Леней. Должно было это произойти следующим образом. Когда Зося кашлянет, я, опустив голову, выйду из глубины сада на главную аллею. Тогда Зося скажет: "Смотри, Леня, это мой брат, пан Казимеж Лесьневский, ученик второго класса и друг того несчастного Юзика, о котором я столько тебе рассказывала". Леня сделает реверанс, а я, сняв фуражку, скажу: "Давно уже я собирался..." Нет, нехорошо!.. "Давно уже я жаждал возобновить с вами..." Ох, нет! Лучше пусть так: "Давно уже я жаждал, сударыня, выразить вам мое почтение". Тогда Леня спросит: "Давно ли вы прибыли к нам?.." Нет, она скажет не так, а так: "Мне очень приятно познакомиться с вами, я так много слышала о вас от Зоси". А потом?.. Потом вот что: "Не скучаете ли, сударь, в наших краях? Вы ведь привыкли к большому городу". А я отвечу: "Скучал, сударыня, пока был лишен вашего общества". В эту минуту, поднявшись из глубины, в воде блеснула щука чуть не в пол-аршина... Перед лицом столь прекрасной действительности мечты мои сразу рассеялись. Здесь, в пруду, такая рыба, а у меня нет удочки!.. Я выскочил из лодки, чтобы посмотреть, есть ли дома крючки, и... едва не толкнул Леню, которая как раз собиралась скакать через красную веревочку. Рыба, крючки, план торжественного возобновления знакомства - все смешалось у меня в голове. Вот она - щука!.. Я даже забыл поклониться Лене, хуже того - забыл, что надо сказать. Но ведь какая щука!.. Леня, прелестная шатенка с отчетливо очерченными губками, которые поминутно изгибались по-иному, свысока посмотрела на меня и, откинув назад пышные локоны, спросила без всяких предисловий: - Это правда, что вы пробили дыру в нашей лодке? - Я?.. - Так мне сказал садовник, теперь мама не позволяет нам кататься, велела лодку привязать, а весла убрать. - Да ей-богу, я не пробивал в лодке никакой дыры, - оправдывался я, словно перед инспектором. - Но только наверное? - спросила Леня, пристально глядя мне в глаза. - Потому что это, мальчик, очень на вас похоже. Тон барышни мне не понравился. Какого черта! Ни один товарищ, будь он хоть какой силач, не посмел бы со мной так разговаривать. - Когда я говорю нет, то это наверное!.. - ответил я, напирая на соответствующие слова. - Значит, садовник сказал неправду, - заметила Леня, хмуря брови. - Правильно сделал, - одобрил я, - потому что молодые барышни не умеют править лодкой. - А вы умеете? - Я умею и грести и плавать; плаваю на спине и стоймя. - А вы будете нас катать? - Если ваша мама позволит, буду. - Так вы посмотрите, нет ли дыры в лодке. - Нет. - Откуда же там вода? - От дождя. - От дождя? Разговор оборвался. А я только того и достиг, что хоть не боялся смотреть на Леню; она же, насколько я теперь понимаю, просто не обращала на меня внимания. Не сходя с места, она скакала через веревку, в промежутках между прыжками переговариваясь со мной: - Почему вы не играли с нами? - Мне было некогда. - А что вы делаете? - Занимаюсь. - Но ведь на каникулах никто не занимается. - В нашем классе нужно заниматься даже во время каникул. Леня дважды прыгнула через веревку и сказала: - Адась уже в четвертом классе, а в праздники не занимался. Ах, верно!.. Вы ведь не знаете Адася... - Кто это вам сказал, что не знаю? - спросил я гордо. - Так вы же учились в первом классе, а он в третьем. Снова два прыжка через веревку. Я думал, не выдержу, и сейчас произойдет нечто невероятное. - Со мной водились даже из четвертого класса, - возразил я с раздражением. - Да это все равно: ведь Адась учится в Варшаве, а вы... Где это вы учитесь?.. Где?.. - В Седлеце, - с трудом выговорил я сдавленным голосом. - А я тоже поеду в Варшаву, - объявила Леня и прибавила: - Может быть, вы скажете Зосе, что я уже здесь... И, не дожидаясь моего согласия или отказа, она вприпрыжку побежала к беседке. Я был ошеломлен: у меня в голове не укладывалось, как это девочка так со мной обращается. "Ах, отстаньте вы от меня со своими играми! - подумал я, уже по-настоящему рассердясь. - Леня невежлива, невоспитанна, она просто сопляк!.." Однако суждения эти отнюдь не помешали мне немедленно выполнить ее приказ. Быстрым шагом я пошел домой, пожалуй даже чересчур быстрым, - но это, наверно, вследствие душевного волнения. Зося доставала зонтик, собираясь идти в сад. - Да, знаешь, - сказал я, бросая фуражку в угол, - я познакомился с Леней. - И что же? - с любопытством спросила сестра. - Ничего... так себе!.. - пробормотал я, избегая ее взгляда. - Правда, какая она добрая, какая красивая?.. - Ах, меня это нисколько не интересует. Кстати, она просила тебя прийти. - А ты не пойдешь? - Нет. - Почему? - спросила Зося и посмотрела мне в глаза. - Оставь меня в покое!.. - огрызнулся я. - Не пойду, потому что мне не хочется... Видимо тон мой был очень решителен, если сестра, не задавая мне больше вопросов, ушла. Заметив, что она пустилась чуть не бегом, я крикнул ей в окно: - Зося, только, пожалуйста, там ничего не говори... Скажи, что... у меня заболела голова. - Ну-ну, не беспокойся, - ответила сестра, подбегая ко мне. - Я о тебе дурного не скажу. - Так помни, Зося, если ты хоть немножко меня любишь. Тут мы, разумеется, очень нежно расцеловались. Трудно сейчас откопать в памяти чувства, которые меня терзали после ухода Зоси. Как это Леня посмела так со мной разговаривать?.. Правда, учителя и особенно инспектор обращались со мной довольно фамильярно, - да, но это старые люди. Однако среди товарищей в первом классе (теперь уже во втором) я пользовался уважением. Да и тут, в деревне, вы бы послушали, как со мной разговаривал отец, поглядели бы, как мне кланялись батраки; а сколько раз меня приглашал приказчик: "Пан Казимеж, может, заглянете ко мне: посидим, покурим..." А я ему на это: "Благодарю вас, я не хочу привыкать". А он: "Какой вы счастливец, что у вас такая сила воли... Вы бы не поддались и гувернантке..." Соответственно обращению старших я тоже держался очень степенно. Недаром сам приходский ксендз говорил отцу: "Вы посмотрите, дражайший мой пан Лесьневский, что школа делает с мальчиком. Только год тому назад Казик был сорванцом и ветрогоном, а сейчас, дражайший мой, это дипломат, это Меттерних..." Такого мнения были обо мне люди... И надо же было случиться, чтобы какая-то коза, которая и одного-то класса не видела, чтобы она посмела мне сказать: "Это, мальчик, очень на вас похоже!.." Мальчик!.. Подумаешь, взрослая барышня! Оттого, что она знакома с каким-то Адасем, так уже задирает нос. А что такое этот Адась? Окончил третий класс. Ну, а я перешел во второй. Велика разница! Если будет ослом, так я его догоню или даже перегоню. Да еще вдобавок ко всему она велит мне идти за Зосей, как будто я ее лакей! Посмотрим, стану ли я тебя слушаться в другой раз!.. Честное слово, если она еще когда-нибудь ко мне обратится с чем-либо подобным, я просто суну руки в карманы и скажу: "Только, пожалуйста, не забывайтесь!" Или лучше: "Милая Леня, я вижу, ты не научилась вежливо разговаривать..." Или даже так: "Милая Леня, если ты хочешь, чтобы я с тобой водился..." Я чувствовал, что мне не приходит в голову подходящий ответ, и все больше раздражался. Должно быть, я даже изменился в лице, потому что ключница наша, старая Войцехова, дважды заходила в комнату, искоса поглядывала на меня и наконец не утерпела: - О, господи, что это ты какой скучный?.. Или набедокурил что, или, может, что случилось с тобой?.. - Ничего со мной не случилось. - Уж я вижу, что-то есть: от меня ничего не утаишь. Если что натворил, ступай-ка ты сразу к отцу и повинись. - Да ничего я не сделал! Просто немножко устал - и все. - А устал, так отдохни да поешь. Сейчас я дам тебе хлеба с медом. Она вышла и через минуту вернулась с огромным куском хлеба, с которого мед так и капал. - Да не буду я есть, отстаньте от меня!.. - Почему бы тебе не поесть? Бери-ка скорей, а то у меня мед течет по пальцам. Вот поешь, сразу повеселеешь. Оно всегда томит, когда проголодаешься, а поешь, сейчас в голове прояснеет. Ну, возьми-ка в руку! Пришлось взять, потому что я испугался, что она мне закапает медом волосы или мундир. Машинально я съел, и действительно мне стало полегче на душе. Я подумал, что как-нибудь с Леней уладится и что не мешало бы угостить и бедного Валека: ведь он-то, наверно, не часто ел мед; к тому же я его уже полюбил. По моей просьбе Войцехова, видя, сколь благотворное действие оказало ее лечение, отрезала мне еще больший ломоть хлеба, не пожалев и меду. Я осторожно взял его и отправился искать мальчика. Нашел я его неподалеку от кухни. С ним разговаривали, пересмеиваясь, два батрака, привезшие из лесу дрова. - Как еще раз побьет тебя мать, - говорил один, - собирайся и ступай куда глаза глядят. Что? Пойдешь? - Да я не знаю как, - ответил Валек. - Бери сапоги на палку - и скорей в лес. Там есть на что поглядеть. - Да у меня и сапог нету. - Ну, бери одну палку. С палкой и без сапог дойдешь. Увидев меня, мальчик бросился к лопухам. - Что вы ему говорите? - спросил я батраков. - А ничего, смеемся над ним. Чего ж не посмеяться над дурачком. Почувствовав, что мед мне пачкает пальцы, я не стал вступать с ними в долгие разговоры, а пошел за Валеком. Он стоял в кустах и смотрел на меня. - Валек, на вот тебе хлеб с медом. Он не тронулся с места. - Да иди же. - И я двинулся к нему. Мальчик пустился бежать. - Ох, какой ты глупый... Ну, вот тебе хлеб, я кладу его сюда... Положив хлеб на камень, я пошел прочь. Но лишь когда я скрылся за углом кухни, мальчик осмелился приблизиться к камню, затем осторожно осмотрел хлеб и наконец съел его, насколько я мог судить, с аппетитом. Часом позже, подходя к лесу, я заметил, что на некотором расстоянии за мной плетется Валек. Я встал, и он тоже остановился. Когда я повернул к дому, он кинулся в сторону и скрылся в кустах. А через минутку снова бежал за мной. В этот день я еще раз дал ему хлеба. Он взял его из рук, но еще с опаской, и тотчас же убежал. С этого времени он стал всюду ходить за мной, но всегда на некотором расстоянии. С утра он кружил под нашими окнами, как птица, которой дружеская рука посыпает зерно. Вечером он усаживался перед кухней и смотрел на наш флигель. И только когда гас свет, он уходил спать на свою дерюжку за печкой, где над головой его свиристели сверчки. Через несколько дней после первой встречи с Леней я поддался уговорам Зоси и отправился с нею в парк. - Знаешь, - уверяла меня сестра, - Леня очень интересуется тобой. Постоянно говорит о тебе, сердится, что ты тогда не вернулся, и спрашивает, когда ты придешь. И я не устоял; но можно ли этому удивляться, тем более что меня самого тянуло к Лене. Мне казалось, что тогда лишь пройдет моя тоска, навеянная смертью Юзика, когда я смогу ходить с Леней под руку и вести с нею серьезные разговоры. О чем именно? Не знаю и поныне. Но я чувствовал, что хочу говорить, говорить много, красиво, имея перед собой единственную слушательницу - Леню. При мысли о прогулках вдвоем что-то звенело у меня в груди, как арфа, и сверкало, как солнце в каплях росы. Однако действительность не всегда соответствует мечтам. Когда я в сопровождении сестры снова встретился с Леней и, намереваясь начать те самые возвышенные разговоры, спросил: "Любите ли вы ловить рыбу?" - девочки вдруг взялись за руки, стали шушукаться, бегать по аллее и страшно хохотать. Остолбенев, я вертел в руках удочку, из-за которой меня едва не лягнула копытом серая лошадь, когда я у нее рвал волос из хвоста. Оскорбленный до глубины души, я уже собирался уходить, но в эту минуту вернулись девочки, и Зося сказала: - Леня просит тебя называть ее по имени. От смущения я только молча поклонился, а они снова захохотали и побежали к пруду. - Вы знаете, мальчик!.. - начала Леня, но тотчас поправилась: - Знаешь, Зося, мама решительно не позволяет нам кататься на лодке. Я сказала, что нас будет катать твой брат, но мама... И она прошептала Зосе на ухо какую-то длинную фразу; однако я сразу догадался, о чем шла речь. Наверное, графиня боится, что я утоплю девочек, я, такой гребец и ученик второго класса!.. Я был уязвлен. Леня заметила это и вдруг сказала: - Пожалуйста, мальчик... Она снова поправилась: - Зося, попроси брата нарвать нам кувшинок. Они такие красивые, а я никогда не держала их в руках. Я воодушевился. Ну, теперь-то я покажу, на что я способен. На пруду росло много кувшинок, но не у берега, а чуть подальше. Я отломил ветку и вскочил в покачивающуюся на воде лодку. У кувшинок очень упругие стебли. Подцепишь их веткой, они приближаются, но сразу же уплывают. Я отломил прут подлиннее, с загнутым в виде крючка концом. На этот раз пошло лучше. Крепко ухватив кувшинку, я увидел, что она подплывает совсем близко. Протягиваю левую руку - нет, еще не достать. Присев на корточки, я с носа перегибаюсь через борт и уже хочу сорвать цветок, как вдруг - во весь рост шлепаюсь в воду, прут выскальзывает у меня из рук, а кувшинка снова отплывает. Барышни, как водится, поднимают визг... Я кричу: - Это ничего! Ничего! Тут мелко!.. Выплескиваю воду из фуражки, надеваю ее на голову и, шагая по пояс в воде и по колено в грязи, срываю одну кувшинку, другую, третью, четвертую... - Казик! Ради бога, вернись!.. - кричит, плача, сестра. - Хватит уже, хватит!.. - вторит ей Леня. Но я не слушаю. Рву пятую, шестую, десятую кувшинку, а потом листья. Из пруда я вылез мокрый с головы до ног, облепленный грязью выше колен и по локоть. На берегу Зося плачет, Леня не хочет брать цветы, а за ними прячется позеленевший от страха Валек... Я вижу, что у Лени тоже слезы стоят в глазах, по вдруг она как захохочет: - Смотри, Зося, какой у него вид! - Боже! Что скажет отец?.. - вскрикивает Зося. - Казик, милый, умой хоть лицо, ты весь испачкался. Я машинально трогаю нос грязной рукой. Леня от хохота валится на траву. Зося тоже смеется, утирая слезы, и даже Валек открывает рот и издает странный звук, похожий на блеяние. Теперь его замечают девочки. - Кто это? - спрашивает Зося. - Откуда он тут взялся? - Он пришел сюда вслед за твоим братом, - ответила Леня. - Я видела, как он крался в кустах. - Боже! Какая у него шляпа!.. Чего он хочет от тебя, Казик? - недоумевает сестра. - Он ходит за мной уже несколько дней. - Ага! Так это, должно быть, с ним Казик играл, когда бегал от нас... - насмешливо замечает Леня. - Смотри, Зося, какой вид у них обоих: один весь мокрый, а другой - неумытый... Ох, помру со смеху!.. Сопоставление с Валеком мне совсем не понравилось. - Ну, Казик, умойся же скорей и иди домой переодеться, а мы пока пойдем в беседку, - сказала Зося, поднимая Леню, которая от чрезмерного веселья была близка к истерике. Они ушли. Остались только я с Валеком да забытая в траве охапка кувшинок, которых никто не подобрал. "Так я награжден за мою самоотверженность", - подумал я с горечью, ощущая во рту привкус ила. Я снял фуражку. Ужас, что с ней сделалось!.. Она стала, как тряпка, а козырек с одного края оторвался. С мундира, с жилетки, с рубашки струйками стекает вода. Полно воды и в сапогах, а когда я двигаюсь, она хлюпает. Я чувствую, как полотно превращается на мне в сукно, сукно - в кожу, а кожа - в дерево. И еще вдобавок из беседки доносится смех Лени, которая рассказывает о моем приключении гувернантке. Через минуту они придут сюда. Я хочу умыться, но, не кончив, убегаю, потому что они уже идут!.. Вот я вижу в аллее их платья, слышу удивленные возгласы гувернантки. Они отрезают мне дорогу к дому, и я бросаюсь в другую сторону, к забору. - Где же он? - взвизгивает гувернантка. - Вон там!.. Вот они оба убегают, - отвечает Леня. Тогда я замечаю, что Валек, не отставая, бежит вслед за мной. Я подбегаю к забору, он за мной. Я карабкаюсь по жердочкам - он тоже. И когда мы оба, обернувшись лицом друг к другу, сидим верхом на заборе, из кустов показываются Леня, Зося и гувернантка. - Ах! И приятель здесь!.. - хохочет Леня. Соскочив с забора, я мчусь полем к нашему флигелю, и Валек по-прежнему сопровождает меня. Очевидно, его забавляет эта погоня; он открывает рот и издает блеющий звук, который должен означать удовольствие. Я вдруг остановился в бешенстве. - Послушай-ка, любезный, ты чего от меня хочешь? Чего ты таскаешься за мной?.. - напустился я на мальчика. Валек оторопел. - Отвяжись от меня, убирайся прочь!.. - кричал я, сжимая кулаки. - Осрамил меня так, что все смеются надо мной... Если ты мне еще раз попадешься на глаза, изобью... Выпалив это, я ушел, а Валек остался. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся и увидел мальчика на том же месте. Он смотрел на меня и горько плакал. Оборотнем влетел я к нам в кухню, и везде, куда ступала моя нога, оставались лужицы воды. При виде меня куры всполошились, раскудахтались и, хлопая крыльями, бросились к окнам, девушки-работницы покатились со смеху, а Войцехова всплеснула руками. - Господи, твоя воля!.. Да что с тобой? - закричала старуха. - Не видите, что ли?.. Упал в пруд - вот и все! Дайте мне полотняный костюм, башмаки и рубашку. Только скорей! - Горе мне с этим мальчиком! - разохалась Войцехова. - Да к кителю, верно, и пуговицы не пришиты... Каська, а ну пошевеливайся, ищи башмаки! Она принялась расстегивать и снимать с меня мундир с помощью второй девушки. Это кое-как удалось, но с сапогами пришлось-таки повозиться. Ни туда, ни сюда. Наконец позвали на помощь конюха. Мне пришлось лечь на койку; Войцехова с девушками держали меня под мышки, а конюх стаскивал сапоги. Я думал, он мне ноги выломает. Зато через полчаса я уже был как куколка - умыт, переодет и причесан. Прибежала Зося и пришила мне пуговицы к полотняному кителю. Войцехова выжала мокрую одежду, вынесла на чердак - и все шито-крыто. Однако отец, вернувшись домой, уже знал обо всем. Он насмешливо поглядел на меня, покачал головой и сказал: - Эх ты, осел, осел!.. Теперь иди к Лене, пусть-ка она тебе справляет новые штаны. Вскоре явился винокур. Он тоже посмотрел на меня и посмеялся, но я подслушал, как он говорил отцу в конторе: - Резвый малый! Этот за девками полезет хоть в огонь. Как и мы в молодые годы, пан Лесьневский. Я догадался, что вся усадьба знает о моем любезничании с Леней, и был страшно сконфужен. Под вечер пришла графиня с Леней и гувернанткой, и у каждой - о чудо! - на платье была приколота... кувшинка! Я готов был провалиться сквозь землю, хотел бежать, но меня позвали, и я предстал перед дамами. Тотчас я заметил, что гувернантка смотрит на меня очень сочувственно. Графиня же погладила меня по раскрасневшимся щекам и дала конфет. - Милый мальчик, - сказала она, - очень похвально, что ты так любезен, но, пожалуйста, никогда не катай девочек на лодке. Хорошо?.. Я поцеловал ей руку и что-то буркнул. - Да и сам тоже не катайся. Обещаешь мне? - Я не буду кататься. Тогда она обернулась к гувернантке и заговорила с ней о чем-то по-французски. Я услышал, как они несколько раз повторяли слово "эро". К несчастью, услышал его и отец и вскричал: - Ох, ваша правда, графиня: ирод, как есть ирод!.. Дамы улыбнулись, а после их ухода Зося пыталась растолковать отцу, что "эро" пишется "heros" и по-французски значит не ирод, а герой. - Герой? - повторил отец. - Уж точно герой! Промочил мундир и порвал штаны, а я теперь выкладывай Шулиму двадцать злотых. Черт бы побрал такое геройство, за которое платить приходится другим! Прозаические взгляды отца были мне крайне неприятны. Однако я благодарил бога, что дело не кончилось хуже. С того дня я виделся с Леней не только в парке, но и у них в доме. Несколько раз я там обедал, что приводило меня в величайшее смущение, и почти ежедневно оставался к полднику, за которым подавали кофе, или землянику, или малину с сахаром и со сливками. Я часто беседовал с обеими дамами. Графиня удивлялась моей начитанности, которой я был обязан библиотеке горбунка, а гувернантка, панна Клементина, была просто в восторге от меня. Ее симпатии я завоевал не столько своей эрудицией, сколько рассказами о приказчике, так как я всегда знал, где именно он присматривает за работами и что думает о панне Клементине. В конце концов эта просвещенная личность призналась мне, что вовсе не собирается выходить замуж за приказчика, а жаждет лишь поднять его морально. Она заявила мне, что, по ее понятиям, роль женщины в жизни состоит в том, чтобы возвышать мужчин, и что я сам, когда вырасту, непременно должен найти такую женщину, которая меня возвысит. Беседы эти мне чрезвычайно нравились. Оттого я все усерднее передавал панне Клементине сведения о приказчике, а ему о панне Клементине, чем и снискал благосклонность обоих. Насколько я сейчас помню, жизнь в господском доме протекала своеобразно. К графине каждые два-три дня приезжал ее жених, а панна Клементина по нескольку раз в день посещала те уголки парка, где могла увидеть приказчика или хотя бы, как она выражалась, услышать звук его голоса, - очевидно, в то время, когда он ругал батраков. В свою очередь, горничная лила слезы по том же приказчике, высматривая его то из одного, то из другого окна, а остальные девушки, следуя обычаям дома, делили свои чувства между лакеем, буфетным мальчиком, поваром, поваренком и кучером. Даже сердце старой Салюси не было свободно. Им владели индюки, селезни, гусаки, каплуны и петухи вместе со своими подругами, столь различными по оперению и виду, и в этом пестром обществе ключница проводила целые дни. Естественно, что в кругу таких занятых людей нам, детям, жилось очень привольно. С утра до вечера мы играли и ст