арших видели тогда лишь, когда нас звали обедать, полдничать или спать. Вследствие этой свободы у меня сложились довольно оригинальные отношения с Леней. Она уже через несколько дней звала меня Казик, обращалась ко мне на "ты", распоряжалась мной и даже кричала на меня, а я по-прежнему называл ее на "вы", все реже говорил, но все чаще слушал. Порой во мне пробуждалась гордость человека, которому через год предстояло перейти в третий класс. Тогда я проклинал ту минуту, когда впервые повиновался Лене, отправившись по ее приказанию за сестрой. Я говорил себе: "Уж не думает ли она, что я у нее нахожусь в услужении, как мой отец у ее матери?.." Так я разжигал себя и решал, что это должно измениться. Но при виде Лени мужество покидало меня, а если мне и удавалось сохранить хоть какие-нибудь остатки его, Леня снова давала мне приказания с такой нетерпеливой настойчивостью и так при этом топала ножкой, что я не мог ослушаться. А когда я однажды поймал воробья и не сразу отдал его Лене, она закричала: - Не хочешь, не надо!.. Обойдусь и без твоего воробья!.. Но она сгорала от любопытства и была так обижена, что я бросился к ней, заклиная взять воробья. Она - нет и нет!.. Насилу я ее умолил, конечно с помощью Зоси, но, несмотря на это, в течение нескольких дней мне пришлось выслушивать упреки: - Я никогда в жизни не сделала бы тебе такой неприятности. Теперь я знаю, чего стоит твое постоянство! В первый день ты бросился в воду, чтобы нарвать мне кувшинок, а вчера ты мне даже не дал немножко поиграть с птичкой. О, я уже все знаю... Ни один мальчик не поступил бы так со мной. А когда после всевозможных объяснений я наконец стал ее просить, чтоб она хоть не сердилась на меня, Леня ответила: - Да разве я сержусь?.. Ты отлично знаешь, что я на тебя не сержусь. Мне просто было неприятно. Но как мне было неприятно, этого даже вообразить нельзя... Вот пусть Зося тебе скажет, как мне было неприятно. Тогда Зося с торжественным видом заявила мне, что Лене было ужасно, просто ужасно неприятно. - Впрочем, пусть Леня сама тебе скажет, как ей было неприятно, - закончила моя дорогая сестричка. Так я метался между Анной и Кайафой, которые отсылали меня друг к другу, дабы точно определить степень этой неприятности, пока я окончательно не потерял голову. Я стал машиной, с которой девочки делали все, что им вздумается, потому что малейшая моя попытка проявить самостоятельность причиняла неприятность или Лене, или Зосе, а переживали ее обе барышни вместе. Если бы бедный Юзик встал из гроба, он не узнал бы своего друга в этом тихом, покорном, забитом мальчике, который вечно куда-то ходил, что-то приносил, что-то искал, чего-то не знал, в чем-то не разбирался и то и дело получал выговоры. А если бы это видели мои товарищи!.. Однажды панна Клементина была занята больше обычного. Объяснялось это тем, что приказчик в этот день следил за какими-то работами в конюшне, расположенной неподалеку от ее излюбленной беседки. Пользуясь этим, мы втроем потихоньку убежали из парка в лесок, где росла ежевика. Ужас, сколько ее там было! Что ни шаг - куст, а на каждом - множество черных ягод, крупных, как слива. Сначала мы собирали их вместе, поминутно вскрикивая от удивления и восторга. Вскоре, однако, мы замолкли и разбрелись в разные стороны. Не знаю, как девочки, а я, утопая в густых зарослях, забыл обо всем на свете. Но что это была за ежевика! Сейчас даже ананасы и то хуже. Устав стоять, я сел, устав сидеть, я лег на кустарник, как на пружинный диван. Мне было так тепло, так мягко и такое тут было изобилие, что не знаю, откуда у меня явилась мысль: "Вот так, наверно, чувствовал себя Адам в раю. Господи! Господи! Почему не я был Адамом? Поныне на проклятом дереве росли бы яблоки, ибо я поленился бы даже руку протянуть, чтобы сорвать их..." Я растянулся на упругом кустарнике, как уж на солнцепеке, и ощущал неописуемое блаженство - главным образом оттого, что мог ни о чем не думать. Время от времени я поворачивался навзничь, и тогда голова моя приходилась ниже всего тела. Колеблемые ветром листья ласково касались моего лица, а я смотрел в огромное небо и с неизъяснимым наслаждением воображал, что меня нет. Леня, Зося, парк, обед, наконец школа и инспектор казались мне сном, как будто все это когда-то было, но давно-давно, может быть, сто лет тому назад, а может быть, тысячу. Покойный Юзик в небесах, вероятно, все время испытывает это чувство. Какой счастливец!.. Наконец мне уже расхотелось ежевики. Я ощущал легкое покачивание кустарника, на котором лежал, видел каждое облачко, скользившее по лазури, слышал шелест каждого листика, но не думал ни о чем. Вдруг словно что-то ударило меня. Я вскочил, не понимая, что происходит. Вокруг было тихо по-прежнему, но в ту же минуту я услышал плач и крик Лени: - Зося!.. Панна Клементина!.. Помогите! Есть что-то страшное в крике ребенка: "Помогите!" В голове у меня пронеслось: "Змея!" Колючие кусты цеплялись за одежду, опутывали ноги, рвали, толкали - нет!.. они боролись со мной, как живое чудовище, а тем временем Леня кричала: "Помогите!.. Боже мой, боже!.." - и я понимал одно, но это было для меня ясно, как солнце: я должен ей помочь или сам погибнуть. Измученный, исцарапанный, а главное - потрясенный, я наконец продрался к тому месту, откуда слышался плач Лени. Она сидела под кустом, дрожа и ломая руки. - Леня!.. Что с тобой? - вскрикнул я, впервые назвав ее по имени. - Оса!.. Оса!.. - Оса?.. - повторил я, бросаясь к ней. - Ужалила тебя?.. - Еще нет, но... - Так что же? - Она ходит по мне... - Где?.. Из глаз ее лились слезы. Она очень сконфузилась, но страх превозмог смущение. - Залезла мне в чулочек... Боже мой, боже... Зося!.. Я опустился перед ней наземь, но еще не осмеливался искать осу. - Так вынь ее, - сказал я. - Да я же боюсь. Ах, боже!.. Бедняжка дрожала, как в лихорадке. Тогда я проявил верх мужества. - Где она? - Теперь ползет по коленке... - Нет ее ни там, ни тут. - Она уже выше... Ах! Зося, Зося! - Но ее нет и здесь... Леня закрыла лицо руками. - Наверно, где-нибудь в платье... - едва выговорила она, плача навзрыд. - Поймал! - вскричал я. - Это муха. - Где?.. Муха? - спросила Леня. - И правда, муха! Ох, какая большая... А ведь я была уверена, что оса. Думала, я умру... Боже! Какая я глупая!.. Она утерла слезы и сразу начала смеяться. - Убить ее или отпустить? - спросил я, показывая Лене злосчастное насекомое. - Как хочешь, - ответила она уже совершенно спокойно. Я решил было убить, но у меня не хватило духу. И сама муха, и особенно крылышки ее были сильно помяты, и я осторожно положил ее на листик. Между тем Леня смотрела на меня как-то очень пристально. - Что с тобой? - вдруг спросила она. - Ничего, - ответил я, пытаясь улыбнуться. Силы вдруг покинули меня. Сердце билось, как колокол, в глазах потемнело, холодный пот выступил на лбу, и, стоя на коленях, я пошатнулся. - Да что с тобой, Казик? - Ничего... просто я думал, что с тобой случилось какое-нибудь несчастье... Если бы Леня не подхватила меня и не положила мою голову к себе на колени, я бы расквасил нос. Теплая волна ударила мне в голову, я услышал шум в ушах и снова голос Лени: - Казик!.. Казик, дорогой... что с тобой?.. Зося!.. Ах, боже, он в обмороке... Что я буду делать, несчастная... Она обхватила мою голову руками и стала целовать. Я чувствовал, что все лицо у меня мокрое от Лениных слез. Мне стало так ее жалко, что я собрал остатки сил и с трудом приподнялся. - Ничего, ничего!.. Ты не беспокойся! - вырвалось у меня из глубины души. Действительно, дурнота моя прошла так же быстро и неожиданно, как и наступила. В ушах перестало шуметь, вокруг посветлело, я поднял голову с колен Лени и, глядя ей в глаза, засмеялся. Тогда и она расхохоталась. - Ах ты негодник! Ах ты злючка!.. - говорила она. - Ведь надо же было задать мне такого страху. И как это ты мог упасть в обморок из-за подобного пустяка?.. Ну, если бы даже это была оса, так она ведь не съела бы меня... А что я бы тут делала с тобой?.. Ни воды, ни людей, Зося куда-то ушла, и мне пришлось бы одной спасать такого большого мальчика. Стыдись! Конечно, мне было стыдно. Ну можно ли было так ее пугать? - Что? Как тебе? - спрашивала Леня. - Видно, лучше, ты уже не такой бледный. А раньше был белый как полотно. Но хороша я буду, - снова заговорила она, - если об этом узнает мама! Ах, боже! Я даже боюсь теперь идти домой... - О чем узнает мама? - спросил я. - Обо всем, а главное - об этой осе... - А ты никому не говори. - Что толку, если я не скажу... - вздохнула она, отвернувшись. - Может, ты думаешь, я скажу? - успокаивал я Леню. - Ей-богу, никому ни словечка. - А Зосе?.. Она ведь умеет держать секреты. - Даже Зосе. Никому. - Все равно все узнают. Ты весь исцарапался, ободрался... Постой-ка... - прибавила она, помолчав, и утерла мне лицо платочком. - Ах, боже! Знаешь, ведь я со страху даже поцеловала тебя, но я уже не знала, что делать. А вдруг кто-нибудь об этом узнает? Я просто сгорю со стыда! Правда, окажись это оса, тоже было бы очень неприятно. Ох! Сколько у меня огорчений из-за тебя... - Но тебе нечего беспокоиться, - пытался я ее утешить. - Ну да, нечего! Все откроется, потому что у тебя в голове полно листьев. Впрочем, погоди, я тебя причешу. Лишь бы из-за какого-нибудь куста за нами не подсматривала Зося. Она умеет держать секреты, но все-таки... Леня вынула из волос полукруглый гребень и принялась меня причесывать. - И всегда ты ходишь растрепанный, - говорила она. - Ты должен причесываться, как все мужчины. Вот так!.. Пробор нужно делать с правой стороны, а не с левой. Будь у тебя черные волосы, ты был бы такой же красавец, как жених моей мамы. Но ты ведь блондин, так я причешу тебя иначе. Теперь ты похож на того ангелочка, который - знаешь? - под божьей матерью... Как жалко, что у меня нет зеркальца. - Казик!.. Леня!.. - донесся в эту минуту голос Зоси из парка. Мы оба вскочили, Леня была по-настоящему испугана. - Все откроется! - прошептала она. - Ох, эта оса!.. А хуже всего, что ты упал в обморок... - Ничего не откроется! - заявил я решительно. - Я ведь ничего не скажу. - Я тоже. И ты даже не скажешь, что упал в обморок? - Конечно. - Ну-у!.. - удивилась Леня. - А я, если бы упала в обморок, ни за что бы не утерпела... - Казик! Леня!.. - звала нас сестра где-то совсем близко. - Казик! - шепнула Леня и приложила палец к губам. - Да ты не беспокойся! В кустах послышался шорох, и показалась Зося в фартучке. - Где ты была, Зося? - спросили мы оба. - Ходила за фартуками для себя и для тебя. Возьми, Леня, а то испачкаешься ежевикой. - Что, пора возвращаться домой? - Незачем, - ответила Зося. - К маме приехал этот господин, а панна Клементина и не думает уходить из беседки. Мы можем тут сидеть хоть до вечера. Ну, я принимаюсь за ежевику, вы ведь больше съели, чем я. Леня тоже стала рвать ягоды, да и у меня снова явилась охота полакомиться. Заметив, что я удаляюсь, Леня крикнула мне вслед: - Казик! Ты знаешь, о чем я думаю!.. - и погрозила мне пальцем. В эту минуту - не знаю уже, в который раз! - я дал себе клятву ни при ком даже звука не проронить ни о моем обмороке, ни об этой мухе. Но не успел я отойти на несколько шагов, как услышал голос Лени: - Если бы ты знала, Зося, что тут творилось!.. Нет, нет, я не могу тебе сказать ни одного словечка. Хотя если ты мне обещаешь не выдать секрет... Я убежал подальше в чащу, так мне было стыдно. Правда, Зося... Эту злосчастную ежевику мы собирали еще добрый час. Когда мы возвращались домой, я заметил, что положение резко изменилось. Зося смотрела на меня с ужасом и любопытством, Леня совсем не смотрела, а я был в таком смятении, словно совершил убийство. Прощаясь с нами, Леня крепко поцеловала Зосю, а мне - кивнула головой. Я снял перед ней фуражку, чувствуя себя величайшим негодяем. После ухода Лени Зося взяла меня в оборот. - Хорошие же вещи я узнала, - сказала она важно. - А что я сделал? - спросил я, порядком струхнув. - Как это - что? Прежде всего, ты упал в обморок (ах, господи, и меня при этом не было!..), ну, а потом - эта оса или муха... Ужасно... Бедная Леня! Я бы умерла со стыда. - Но чем же я виноват? - осмелился я спросить. - Дорогой Казик, передо мной тебе незачем оправдываться, раз я тебя ни в чем не упрекаю. Но все-таки... "Но все-таки..." - вот уж ответ!.. Из этого "но все-таки" следовало, что во всем виноват я один. Муха - это ничего. Леня, которая орала благим матом, - тоже ничего, плох только я, оттого что прибежал на помощь. Все это верно, но почему я упал в обморок?.. Я был безутешен. На другой день я вовсе не ходил в парк, лишь бы не показываться Лене, а на третий - она велела мне прийти. Когда же я пришел, она издали кивнула мне головой, но разговаривала только с Зосей, время от времени окидывая меня презрительным и грустным взглядом, словно преступника. Минутами мне казалось, что все же тут есть какая-то несправедливость по отношению ко мне. Но я тотчас подавлял подобные сомнения, внушая себе, что я действительно совершил нечто ужасное. В ту пору я еще не знал, что этот метод является характерной чертой женской логики. Между тем девочки, о чем-то перешептываясь, степенно прохаживались по саду и не думали прыгать через веревочку. Вдруг Леня остановилась и сказала жалобным голоском: - Знаешь, Зося, мне до того захотелось черники... Я даже слышу ее запах... - Так я сейчас принесу, - поспешно предложил я свои услуги. - Я знаю в лесу одно местечко, где ее очень много. - Стоит ли тебе утруждать себя? - проговорила Леня, бросая на меня томный взгляд. - Что тут такого? - вмешалась Зося. - Пускай идет, если хочет. Я поспешил уйти, тем более что мне уже становилось душно в саду из-за этого кривляния. Обогнув кухню, я услышал, как барышни смеются, а заглянув ненароком через забор, заметил, что они как ни в чем не бывало прыгают через веревку. Очевидно, только при мне они напускали на себя такую важность. В кухне стоял адский шум. Мать Валека плакала и кляла всех и все, а старая Салюся бранила ее за то, что Валек разбил тарелку. - Дала я ему, - причитала судомойка, - прохвосту этакому, тарелку, чтоб он ее вылизал, а он, подлец, бух ее на пол да еще удрал. Ох, если я сегодня его не убью, так, верно, у меня руки-ноги отсохнут... - А потом крикнула. - Валек!.. Живо поди сюда, паршивец! Сейчас же иди, не то я всю шкуру тебе исполосую! Мне стало жаль мальчика, и я хотел было вмешаться. Однако рассудил, что могу это сделать, вернувшись из лесу, так как до ночи Валек, наверное, не покажется на кухне, - и я пошел своей дорогой. До леса от усадьбы было примерно полчаса ходьбы, а может, и больше. Росли у нас в лесу дуб, сосна и орешник, а земляники и черники было такое множество, что, сколько ни собирай, на всех хватало. На опушке ягод было поменьше: их здесь пообщипали пастухи, зато в глубине леса они сплошь покрывали целые поляны величиной с наш двор. Разыскав эти места, я набрал полную фуражку да еще насыпал в платок, но сам почти не ел, так как торопился к Лене. И все же лишь через час, если не больше, я, нагруженный добычей, отправился в обратный путь. Пошел я не прямо, а немножко в обход, потому что мне хотелось прогуляться по лесу. Когда входишь в чащу, деревья явственно расступаются, словно дают тебе дорогу. Но попробуй-ка, углубившись в лес, оглянуться назад! Они протягивают друг другу ветви, точно руки, стволы сдвигаются, а потом даже сталкиваются - и внезапно за тобой вырастает разноцветная, плотная, непроницаемая стена... Тогда ничего не стоит заблудиться. Куда ни двинешься, всюду все одинаково, всюду деревья разбегаются перед тобой и смыкаются за тобой. Бросаешься бежать - они тоже бегут тебе вслед, отрезая дорогу назад. Остановишься - и они станут, устало обмахиваясь ветвями, как веером. Оглядываешься направо-налево, пытаясь найти дорогу, и вдруг замечаешь, что многие деревья прячутся за другими, как бы желая тебя уверить, что их тут меньше, чем ты думаешь. О, лес - это опасное место! Тут каждая птица выслеживает, куда ты идешь, каждая былинка старается опутать тебе ноги, а если не может, так хоть шелестом доносит другим о твоем появлении. Видно, сильно тоскует лес по человеку, если, увидев его, пускается на любые уловки, чтобы оставить у себя навсегда. Солнце уже клонилось к западу, когда я выбрался из лесу. Навстречу мне попался Валек. Он быстро шел, опираясь на длинную палку. - Куда ты идешь? - спросил я мальчика. Валек не побежал от меня. Он остановился и, показывая желтой ручонкой на лес, тихо ответил: - Вон туда!.. - Скоро ночь, возвращайся домой. - Да мама сулила меня до смерти избить. - Идем со мной, тогда она тебя не побьет. - Ох, побьет!.. - Ну пойдем. Вот увидишь, ничего она тебе не сделает, - сказал я, подвигаясь к нему. Мальчик шарахнулся, но не убежал; казалось, он колебался. - Ну идем же!.. - Да боюсь я... Снова я подвинулся к нему, и снова он шарахнулся. Наконец эти колебания и шарахания маленького оборванца вывели меня из себя. Там Леня дожидается ягод, а он тут торгуется со мной, не желая возвращаться... Нет у меня на это времени. Я быстро зашагал к усадьбе. Примерно на половине дороги я обернулся и увидел Валека на пригорке у опушки леса. Он стоял со своей палкой в руке и смотрел на меня. Ветер развевал серую рубашонку, а дырявая шляпа в лучах заходящего солнца сверкала на голове его, как огненный венец. У меня сжалось сердце. Я вспомнил, как батраки подбивали его взять палку и идти куда глаза глядят. Неужели?.. Ну нет! Не настолько же он глуп. Да и некогда мне возвращаться к нему, еще ягоды помнутся, а там Леня ждет... Я опрометью помчался домой, чтобы пересыпать ягоды в корзинку. На пороге меня встретила Зося горькими слезами. - Что случилось? - Беда, - прошептала сестра. - Все открылось. Графиня уволила отца... Ягоды посыпались у меня из фуражки и платка. Я схватил сестру за руку. - Что ты говоришь, Зося?.. Что с тобой?.. - Да, да. Отец остался без места. Леня по секрету рассказала об этой осе гувернантке, а гувернантка графине... Когда отец пришел, графиня велела ему сейчас же отвезти тебя в Седлец. Но отец сказал, что раз так, то мы уедем всей семьей. Зося разрыдалась. В эту минуту я увидел во дворе отца. Я бросился к нему и, задыхаясь, повалился ему в ноги. - Отец, дорогой, что я наделал... - лепетал я, обнимая его колени. Отец поднял меня, покачал головой и строго сказал: - Глуп ты еще; ну, иди домой. А потом прибавил словно про себя: - Тут кое-кто другой орудует, он-то и гонит нас отсюда. Почуял, что старый уполномоченный не дал бы ему проиграть имение сиротки. И не ошибся! Я догадался, что речь идет о женихе помещицы. Мне стало полегче на душе. Поцеловав шершавую руку отца, я заговорил немного смелее: - Понимаете, отец, мы ходили за ежевикой... И Леню ужалила оса. - Сам ты глуп, как оса. Не братайся с барчуками, вот и не будешь охотиться на ос да штаны портить в пруду. Теперь ступай и не смей вылезать из дому, пока все не уедут отсюда. - Они уезжают? - едва прошептал я. - На днях уезжают в Варшаву, а когда вернутся, нас уже здесь не будет. Тоскливо тянулся этот вечер. К ужину были прекрасные клецки с молоком, но никто их не ел. Зося утирала покрасневшие глаза, а я составлял всевозможные планы - один отчаяннее другого. Перед сном я тихонько зашел в комнатку к сестре. - Зося, - заявил я решительным тоном, - я... я должен жениться на Лене!.. Сестра посмотрела на меня в ужасе. - Когда? - только спросила она. - Все равно. - Но сейчас ксендз не станет вас венчать, а потом - она будет в Варшаве, а ты в Седлеце... И, наконец, - что скажут отец и графиня?.. - Ну, я вижу, ты не хочешь мне помочь, - ответил я сестре и, не поцеловав ее на прощание, ушел к себе. С этой минуты я уже не помню ничего. Проходили дни и ночи, а я все лежал в постели, и у моего изголовья сидели то сестра, то Войцехова, а иногда и фельдшер. Не знаю, говорил ли кто-нибудь у нас или мне почудилось в жару, что Леня уехала и что пропал Валек. Однажды мне даже примерещилось заплаканное лицо судомойки; склонившись надо мной, она спрашивала сквозь слезы: - Панич, а где вы видели Валека? - Я?.. Валека?.. - Я ничего не понимал. Но потом в бреду я собирал ягоды в лесу, и из-за каждого дерева на меня смотрел Валек. Я зову его - он убегает, бегу за ним, но не могу догнать. Колючие кусты то хватают меня, то отталкивают, ежевика опутывает ноги, деревья кружатся, а между стволами, поросшими мхом, мелькает серая рубашонка мальчика. Порой мне казалось, что я-то и есть Валек или что Валек, Леня и я - это одно лицо. При этом я всегда видел лес или густой кустарник, и всегда кто-то звал меня на помощь, а я не мог двинуться с места. Страшно вспомнить, как я тогда страдал... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда я поднялся с постели, каникулы кончились и пора было ехать в школу. Несколько дней еще я просидел дома и лишь накануне отъезда, под вечер, вышел во двор. В господском доме окна были завешены шторами. Значит, они на самом деле уехали?.. Я поплелся к кухне, надеясь увидеть Валека. Валека не было. Я спросил про него у какой-то девушки. - Ох, панич, - ответила она, - нет уже Валека... Я боялся продолжать расспросы. Меня потянуло в парк. Боже, как тут было грустно!.. В унынии я бродил по дорожкам, мокрым от недавнего дождя. Трава пожелтела, пруд совсем зарос, лодка была полна воды. В главной аллее стояли большие лужи, и в них отражались густые сумерки. Земля почернела, стволы почернели, ветви обвисли, увяли листья. Тоска терзала меня, а из глубины души поднималась одна за другой чья-нибудь тень. То Юзика, то Лени, то Валека... Вдруг подул ветер, зашелестели верхушки деревьев, и с колышущихся ветвей стали падать крупные капли, словно слезы. Видит бог, что деревья плакали. Не знаю, надо мной или над моими друзьями, но только - вместе со мной... Уже совсем стемнело, когда я ушел из парка. В кухне ужинали батраки. За кухней, в поле я увидел женскую фигуру. В неверном свете, струившемся из алой полоски облаков, я разглядел судомойку. Обернувшись к лесу, она бормотала: - Валек!.. Валек!.. Да иди же домой... Ох, горе мое, что ж ты наделал со мной! Негодник ты, негодник... Я бросился бежать домой, чувствуя, что у меня разрывается сердце. ПРИМЕЧАНИЯ ГРЕХИ ДЕТСТВА Повесть впервые опубликована в 1883 году в газете "Курьер варшавски". Книжное издание - 1885 год (в сборнике "Эскизы и картинки"). Стр. 26. Корец - старинная мера веса, приблизительно 129 килограммов.