дождь. Едва ушел Охоцкий, как к Вокульскому явился барон; он кашлял и ежился от озноба, но улыбался. - Красиво, нечего сказать! - воскликнул он, нервно моргая веками. - Очень красиво! Как же это вы меня подвели?.. Оставить мою невесту в парке, одну... Я шучу, шучу, - поспешил он прибавить, пожимая Вокульскому руку, - но... в самом деле я мог бы на вас обидеться, если б не сразу вернулся и не... столкнулся с паном Старским, который как раз шел в нашу сторону с другого конца аллеи... Вокульский второй раз за этот вечер покраснел, как мальчишка. "Зачем только я впутался в эту сеть интриг и обмана!" - подумал он, все еще раздраженный словами Охоцкого. Барон закашлялся и, передохнув, продолжал вполголоса: - Не подумайте только, будто я ревную... Это было бы с моей стороны низостью... Это не женщина, а ангел, и я в любую минуту готов отдать ей все состояние, всю свою жизнь... Да что жизнь! Я доверил бы ей и свою вечную, небесную жизнь я был бы так же спокоен и так же уверен в своем спасении, как в том, что завтра взойдет солнце... Солнце я могу и не увидеть - боже мой, ведь все мы смертны! - но... Но она не внушает мне никаких опасений, никогда и никаких опасений, честное слово, пан Вокульский! Я и собственным глазам не поверил бы, а не то что чьим-либо подозрениям или намекам... - закончил он громко. - Но, видите ли, - продолжал он, помолчав, - этот Старский - отвратительная личность. Я бы этого никому не сказал, но... вы знаете, как он обращается с женщинами? Думаете, он вздыхает, ухаживает, вымаливает нежное словечко, пожатие руки? Нет, он к ним подходит, как к самкам, и со всей вульгарностью, которая ему так присуща, возбуждает их нервы разговорами, взглядами... Барон осекся, глаза его налились кровью. Вокульский, молча слушавший его, вдруг проговорил резким тоном: - Кто знает, милый барон, может быть, Старский и прав. Нам внушали, будто женщины - неземные создания, и мы с ними так и обращаемся. Однако если они прежде всего самки, то мы в их глазах глупцы и простаки, а Старский, само собой, торжествует. Касса достается тому, кто владеет подходящим ключом. Так-то, барон! - закончил он, рассмеявшись. - И это говорите вы, пан Вокульский? - Именно! Часто я спрашиваю себя: не слишком ли мы боготворим женщин, не слишком ли серьезно относимся к ним - серьезней и возвышенней, чем к самим себе? - Панна Эвелина - исключение!.. - воскликнул барок. - Не отрицаю, что бывают исключения; однако, как знать, может быть, такой вот Старский открыл общее правило? - Возможно, но это правило не применимо к панне Эвелине, - запальчиво возразил барон. - И если я оберегаю ее... вернее - возражаю против близкого знакомства со Старским, хотя она отлично оберегает себя сама, то лишь затем, чтобы подобный человек не осквернил ее чистых мыслей каким-нибудь словом... Но вы, по-видимому, устали... Простите за несвоевременный визит. Барон ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Вокульский остался один и погрузился в невеселые мысли. "Что это Охоцкий говорил, будто аргументы панны Изабеллы ему уже набили оскомину? Значит, то, в чем она убеждала меня сегодня, не живой протест оскорбленного чуства, а давно затверженный урок? Значит, ее доводы, ее пыл, даже волнение - это только приемы, с помощью которых благовоспитанные барышни обольщают таких дурачков, как я? А может быть, просто он влюблен в нее и хочет очернить ее передо мною? Но если и влюблен, зачем же ему чернить ее? Достаточно сказать, а она вольна выбирать... Конечно, у Охоцкого больше шансов, чем у меня; я еще не настолько потерял рассудок, чтобы не понимать этого... Молод, хорош собой, гениален... Ну что ж! Пусть решает: слава - или панна Изабелла... Впрочем, не все ли мне равно, какой свежести аргументы применяет она в споре? Она не святой дух, чтобы каждый раз выдумывать новые, а я не такая интересная личность, чтобы стоило ради меня заботиться об оригинальности. Пусть говорит, как хочет... Важно то, что к ней-то уж наверное не применимо общее правило насчет женщин... Пани Вонсовская - та прежде всего красивая самка, а панна Изабелла - другое дело... Не так ли говорил и барон о своей Эвелине?.." Лампа догорала. Вокульский потушил ее и бросился на кровать. Следующие два дня шел дождь, и заславские гости не выходили из дому. Охоцкий зарылся в книги и почти не показывался, панну Эвелину мучила мигрень, панна Изабелла и Фелиция читали французские иллюстрированные журналы, остальная же часть общества, во главе с председательшей, засела за вист. Вокульский заметил, что Вонсовская, против ожидания, не кокетничает с ним, хотя случай представлялся поминутно, а держится совершенно равнодушно. Поразило его и негодование, с которым она вырвала руку у Старского, когда он хотел ее поцеловать, и то, что она запретила ему и впредь повторять такие попытки. Гнев ее был так искренен, что Старский даже растерялся, а барон пришел в отличное настроение, хотя ему не везло в картах. - Вы и мне не позволите поцеловать вашу ручку, сударыня? - спросил он вскоре после этого инцидента. - Вам - пожалуйста, - отвечала она, протягивая руку. Барон приложился к ней, как к реликвии, и торжествующе взглянул на Вокульского; тот подумал, что у его титулованного приятеля, пожалуй, нет оснований особенно радоваться. Старский был так поглощен картами, что, по-видимому, ничего не заметил. На третий день небо прояснилось, а на четвертый было уже солнечно и сухо, и панна Фелиция предложила прогуляться в лес за рыжиками. В этот день председательша приказала пораньше приготовить второй завтрак и попозже - обед. Около половины первого к дому подъехала коляска, и Вонсовская подала команду садиться. - Едем скорее, жаль терять время... Где твоя шаль, Эвелина? Пусть прислуга садится в бричку и берет с собою лукошки. А теперь, - прибавила она, мельком взглянув на Вокульского, - просим мужчин выбирать себе дам... Панна Фелиция стала было возражать, но барон тотчас подскочил к невесте, а Старский - к Вонсовской; она прикусила губку и сердито процедила: - Я думала, у вас уже пропала охота выбирать меня... И бросила уничтожающий взгляд на Вокульского. - В таком случае, объединимся с вами, кузина, - предложил панне Изабелле Охоцкий. - Но только вам придется сесть на козлы, потому что я буду править. - Пани Вонсовская не позволяет, вы нас опрокинете! - закричала панна Фелиция, которой жребий предназначил Вокульского. - Почему же, пусть правит, пусть опрокидывает... - ответила Вонсовская. - У меня сегодня такое настроение, что, по мне, пусть хоть всем нам ноги переломает. Не завидую тому грибу, который мне попадется в руки! - Готов быть первым из них, - откликнулся Старский, - коль скоро вы его скушаете... - Отлично, если вы согласитесь, чтобы сначала вам срезали голову, - отвечала вдова. - Я уже давно хожу без головы. - А я уже давно заметила это... Но давайте садиться - и едем! Глава шестая Леса, развалины и чары Наконец тронулись в путь. Барон, по обыкновению, шептался с невестой. Старский напропалую любезничал с Вонсовской, а та, к удивлению Вокульского, принимала его ухаживания довольно благосклонно. Охоцкий правил, однако на этот раз его кучерской пыл несколько умеряло соседство панны Изабеллы, к которой он поминутно оборачивался. "Хорош и Охоцкий! - думал Вокульский. - Мне он жалуется, что аргументы панны Изабеллы набили ему оскомину, а сам только с нею и разговаривает... Конечно, он хотел настроить меня против нее..." И Вокульский помрачнел как туча, вдруг уверившись, что Охоцкий влюблен в панну Изабеллу и что борьба с таким соперником почти безнадежна. "Молод, хорош собою, талантлив... Нет, надо быть слепой или безрассудной, чтобы, выбирая между нами двумя, не отдать ему предпочтения. И все же даже в таком случае мне пришлось бы признать, что у нее благородная натура, раз ей нравится Охоцкий, а не Старский. Несчастный барон, а еще несчастнее его невеста - она так явно увлечена Старским! Пустая же у нее голова, да и сердце..." Он смотрел, на осеннее солнце, на серое жнивье и плуги, медленно поднимающие пласты земли, и с глубокой грустью представлял себе минуту, когда он окончательно потеряет надежду и вынужден будет уступить место Охоцкому. "Что ж поделаешь! Что ж поделаешь, если она предпочла его... На свое несчастье я встретился с ней..." Между тем путники въехали на вершину холма, и глазам их открылась равнина до самого горизонта - леса, деревеньки, река и городок с костелом. Коляску качало с боку на бок. - Чудный вид! - воскликнула Вонсовская. - Словно с воздушного шара, которым управляет пан Охоцкий, - прибавил Старский, держась за край сиденья. - Вы летали на воздушном шаре? - спросила панна Фелиция. - На шаре Охоцкого? - Нет, на настоящем... - Увы, ни на каком, - вздохнул Старский, - но сейчас мне кажется, что я внутри весьма неудобною шара... - Пан Вокульский, наверное, летал, - с непоколебимой уверенностью сказала панна Фелиция. - Право, Феля, ты скоро невесть что станешь приписывать пану Вокульскому! - обрушилась на нее Вонсовская. - Я действительно летал, - с удивлением подтвердил Вокульский. - Летали? Ах, как это чудесно! - вскричала панна Фелиция. - Расскажите нам... - Вы летали? - откликнулся с козел Охоцкий. - Вот так так! Погодите рассказывать, я сейчас пересяду к вам... Он бросил вожжи кучеру, хотя коляска съезжала с горы, соскочил с козел и через минуту уже сидел против Вокульского. - Так вы летали? - повторил он. - Когда? Где? - В Париже, но только на привязном. Полверсты вверх - это не путешествие, - смущенно ответил Вокульский. - Расскажите же... Вероятно, грандиозное зрелище! Что вы при этом испытывали? - не отставал Охоцкий. Он весь преобразился: глаза его широко раскрылись, на щеках выступил румянец. Глядя на него, трудно было усомниться, что в это мгновение панна Изабелла совершенно вылетела у него из головы. - Наверное, это чертовски приятно... Расскажите же нам... - настойчиво допытывался он, теребя Вокульского за колено. - Зрелище действительно великолепное, - ответил Вокульский, - виден горизонт радиусом в несколько десятков верст, а Париж со всеми его окрестностями похож на рельефную карту. Но самое путешествие не доставляет удовольствия; пожалуй, только в первый раз... - А впечатление какое? - Странное. Вы ожидаете, что сейчас подниметесь вверх, - и вдруг видите, что не вы поднялись, а земля внезапно оторвалась и опускается вниз. Это так неожиданно и неприятно, что... хочется выскочить... - Ну, ну, дальше! - понукал его Охоцкий. - Вторая странность - горизонт, который все время остается на уровне глаз. Вследствие этого земля кажется вогнутой, как огромная глубокая тарелка. - А люди? дома? - Дома выглядят, как коробки, трамваи - как большие мухи, а люди - как черные капельки, которые катятся в разные стороны, волоча за собою длинные тени. Вообще путешествие полно неожиданностей. Охоцкий задумался и засмотрелся куда-то вдаль. Несколько раз он как будто порывался выскочить из коляски: видимо, его раздражали спутники, которые тоже притихли. Наконец подъехали к лесу, подоспела и бричка с двумя служанками. Дамы взяли лукошки. - А теперь разойдемся в разные стороны: каждая дама со своим кавалером! - скомандовала Вонсовская. - Пан Старский, предупреждаю вас: сегодня я в особенном настроении, а что это значит - может объяснить пан Вокульский! - прибавила она с нервным смехом. - Пан Охоцкий, Белла, пожалуйте в лес и не показывайтесь, пока не наберете полного лукошка рыжиков... Феля! - Я пойду с Михалинкой и Иоасей! - быстро проговорила панна Фелиция, с испугом глядя на Вокульского, словно он-то и был тем неприятелем, против которого она вооружалась двумя защитницами. - Что ж, кузен, пойдем и мы, - позвала Охоцкого панна Изабелла, заметив, что остальные уже углубились в лес. - Только возьмите мое лукошко и собирайте сами грибы, а меня, признаться, это нисколько не занимает. Охоцкий взял лукошко и швырнул его в бричку. - Очень мне нужны ваши грибы! - мрачно ответил он. - Два месяца я убил на эти грибы, рыбную ловлю, ухаживание и тому подобную чушь... а другие тем временем поднимались на воздушных шарах... Я тоже собирался в Париж, а председательша стала уговаривать: приезжай да приезжай отдохнуть... Вот я и отдохнул! Вконец одурел... Разучился даже думать по-человечески... отупел... Эх! Отстаньте вы со своими грибами. Боже, как я зол! Он повернулся, засунул обе руки в карманы и пошел в лес, понурив голову и бормоча что-то под нос. - Приятный спутник! - с улыбкой сказала панна Изабелла Вокульскому. - Теперь он будет такой до конца лета. Как только Старский заговорил о воздушных шарах, я уже заранее знала, что у пана Юлиана испортится настроение... "Да будут благословенны эти шары! - подумал Вокульский. - Подобный соперник для меня не опасен..." И он сразу воспылал любовью к Охоцкому. - Я уверен, что ваш кузен станет знаменитым изобретателем, - сказал он панне Изабелле. - Кто знает, не откроет ли он новую эру в истории человечества... - прибавил он, вспомнив о проектах Гейста. - Вы думаете? - довольно равнодушно сказала панна Изабелла. - Возможно. А пока он либо бесцеремонен, что иногда получается довольно мило, либо смертельно скучен, что непростительно даже изобретателям. Когда я смотрю на него, мне вспоминается забавный случай с Ньютоном. Ведь он был великий человек, не так ли? Тем не менее однажды, сидя с какой-то барышней, он взял ее за руку и... поверите ли? - принялся чистить свою трубку ее мизинцем! Нет, если в этом выражается гениальность, то избави меня бор от гениального мужа!.. Не хотите ли пройтись немного по лесу? Слова панны Изабеллы падали в душу Вокульского, словно капли сладчайшего бальзама. "Значит, за Охоцкого, хоть он ей и нравится (кому ж он не нравится?), замуж она не выйдет". Они шли по узкой дорожке, разделявшей два лесных участка: направо росли дубы и буки, налево - сосны. Между соснами изредка мелькал то красный лиф пани Вонсовской, то белая накидка панны Эвелины. На одном из перекрестков Вокульский хотел было свернуть в сторону, но панна Изабелла остановила его: - Нет, нет! Не надо идти туда, мы потеряем из виду нашу компанию, а мне нравится лес, только когда я вижу людей. Вот сейчас он мне понятен... Посмотрите... Правда, та часть похожа на огромный костел? Ряды сосен - это колонны, тут боковой неф, а там главный алтарь... Видите, видите?.. А теперь между ветвей показалось солнце, словно в готическом окне... Как разнообразен здесь пейзаж! Теперь перед нами дамский будуар, а эти маленькие кустики - точно пуфы. Даже зеркало есть - осталось от позавчерашнего дождя... А это улица, правда? Немножко кривая, но все же улица... А там торговые ряды, площадь... вы видите все это? - Вижу, когда вы мне показываете, - улыбнулся Вокульский. - Но все же нужно обладать очень поэтическим воображением, чтобы уловить это сходство. - Неужели? А мне всегда казалось, что я - олицетворение прозы. - Может быть, вы еще не имели случая обнаружить все свои качества, - ответил Вокульский и недовольно нахмурился, заметив приближавшуюся к ним панну Фелицию. - Как, вы не собираете грибов? - удивилась молодая девушка. - Чудные рыжики, и такое их множество, что нам не хватит лукошек; придется, наверное, сыпать прямо в бричку. Дать тебе лукошко, Белла? - Нет, спасибо. - А вам, сударь? - Вряд ли я сумею отличить рыжик от мухомора, - ответил Вокульский. - Вот это мило! - воскликнула панна Фелиция. - Не ожидала я от вас такого ответа. Я расскажу бабушке и попрошу, чтобы она запретила нашим кавалерам есть грибы, во всяком случае те, которые я собирала. Она кивнула им и отошла. - Феля обиделась на вас, - сказала панна Изабелла. - Нехорошо... она к вам так расположена. - Панна Фелиция любит собирать грибы, а я предпочитаю слушать ваши рассказы о лесе. - Весьма польщена, - ответила панна Изабелла, слегка покраснев. - Но я уверена, что вам скоро наскучат мои рассказы. По-моему, лес не всегда хорош, иногда он страшен. Не будь здесь людей, я, наверное, не увидела бы ни улиц, ни костелов, ни будуаров. Когда я одна, лес меня пугает. Он перестает быть декорацией и становится чем-то непонятным и грозным. Птичьи голоса звучат дико, словно вдруг кто-то вскрикивает от боли или смеется надо мной, попавшей в это царство чудовищ... Каждое дерево кажется мне тогда живым существом, которое хочет схватить меня и задушить; каждая травка предательски опутывает мне ноги, чтобы уже не выпустить отсюда... А виной всему кузен Юлиан: это он толковал мне, будто природа создана вовсе не для того, чтобы служить человеку... По его теории, все это - живое и живет для себя... - Он прав, - тихо сказал Вокульский. - Как, и вы в это верите? Значит, по-вашему, лес не предназначен на пользу людям, а у него есть какие-то свои цели, как и у нас? - Я бывал в дремучих лесах, где редко ступала нога человека, а между тем растительность там богаче, чем здесь. - Ах, не говорите! Это умаляет ценность человека и противоречит священному писанию. Ведь бог дал людям землю, чтобы они селились на ней, а растения и животных создал им на пользу. - Короче говоря, вы полагаете, что природа должна служить людям, а люди - привилегированным, аристократическим классам? Нет, сударыня. И природа и люди живут для себя, а властвовать над ними вправе лишь те, кто сильней других и больше работает. Сила и труд - вот единственные привилегии в этом мире. Нередко поэтому тысячелетние деревья падают под ударами топора выскочек-колонистов, и никакого переворота это в природе не вызывает. Сила и труд, сударыня, а не титул и не происхождение... Панна Изабелла была раздражена. - Здесь, сударь, вы можете говорить мне все, что вам вздумается, здесь я всему поверю, потому что кругом я вижу только ваших союзников. - Неужели они никогда не станут и вашими союзниками? - Не знаю... возможно... Я так часто слышу теперь о них, что когда-нибудь, пожалуй, еще уверую в их могущество. Они вышли на полянку, вокруг которой сомкнулись холмы с наклонно растущими соснами. Панна Изабелла села на пень, а Вокульский опустился на траву неподалеку от нее. В этот момент на опушке показались Вонсовская и Старский. - Не хочешь ли, Белла, забрать у меня этого кавалера? - крикнула вдовушка. - Я протестую! - возразил Старский. - Панна Изабелла вполне довольна своим спутником, а я - моей спутницей... - Это правда, Белла? - Правда, правда! - закричал Старский. - Пусть будет правда... - повторила панна Изабелла, играя зонтиком и глядя в землю. Вонсовская и Старский поднялись на холм и исчезли из виду, панна Изабелла все нетерпеливее играла зонтиком, а у Вокульского кровь стучала в висках и гудела, как колокол. Молчание затянулось, и панна Изабелла сочла нужным прервать его: - Почти год назад, в сентябре, на этом месте был пикник... Собралось человек тридцать соседей. Вон там развели костер... - Вам тогда было веселее, чем сегодня? - Нет, я сидела на этом же пне, и вдруг мне почему-то взгрустнулось. Чего-то мне не хватало. И, что редко со мной бывает, я думала: что-то будет через год? - Удивительно! - тихо произнес Вокульский. - Я тоже приблизительно год назад был в лесу, в лагере, только в Болгарии... и думал: буду ли я жив через год, и еще... - О чем же еще? - О вас. Панна Изабелла беспокойно шевельнулась и побледнела. - Обо мне? - переспросила она. - Разве вы меня тогда знали? - Да. Я знаю вас уже несколько лет, а иногда мне кажется, что знаю вас целую вечность... Время страшно растягивается, когда постоянно думаешь о ком-нибудь наяву и во сне. Она встала и, казалось, хотела бежать. Вокульский тоже поднялся. - Простите меня, если я невольно обидел вас. Быть может, вы считаете, что люди, подобные мне, не имеют права думать о вас? В вашем мире может существовать и такой запрет. Но я принадлежу к другому миру... У нас папоротник и мох имеют такое же право глядеть на солнце, как сосны и... грибы. Поэтому, прошу вас, скажите мне прямо: позволительно или непозволительно мне думать о вас? Сейчас я большего и не требую. - Я вас почти не знаю, - растерянно прошептала панна Изабелла. - Поэтому сейчас я большего и не требую. Я только спрашиваю, не считаете ли вы оскорбительным для себя, что я думаю о вас, - больше ничего, только думаю. Я знаю, как относятся к людям, подобным мне, в вашей среде, и знаю, что мои слова можно счесть дерзостью. Так скажите же мне это прямо; и если вы находите, что разница между нами непреодолима, я перестану добиваться вашей благосклонности... Сегодня же или завтра я уеду и не только не буду на вас в претензии, а, напротив, сразу же излечусь. - Каждый вправе думать... - отвечала панна Изабелла, все более смущаясь. - Благодарю вас. Вы дали мне понять, что в ваших глазах я стою не ниже Старского, предводителя и тому подобных господ... Я знаю, что и при таких условиях, может быть, не добьюсь вашей симпатии. Об этом еще рано говорить. Но по крайней мере вы признаете за мной человеческие права и будете с этих пор судить обо мне по моим поступкам, а не титулам, которых у меня нет. - Ведь вы дворянин, и, как говорит председательша, не хуже Старских и даже Заславских... - Я действительно дворянин, если вам угодно, и даже не хуже, а лучше многих из тех, кого встречаю в гостиных. Но для вас я, к несчастью, прежде всего купец. - Ну, купцом можно и не быть, это зависит от вас... - уже смелее возразила панна Изабелла. Вокульский задумался. В это время в лесу послышалось ауканье, и через несколько минут вся компания собралась на полянке с прислугой, лукошками и грибами. - Едем домой, - сказала Вонсовская, - мне уже надоели эти рыжики, да и обедать пора. Странно прошли для Вокульского следующие дни. Если б его спросили, чем они были для него, он бы, наверное, ответил, что это был блаженный сон, один из тех периодов в жизни, ради которых, быть может, природа создает человека. Сторонний наблюдатель, пожалуй, назвал бы эти дни однообразными и даже скучными. Помрачневший Охоцкий с утра до вечера клеил и запускал змеи самых удивительных конструкций. Вонсовская и панна Фелиция читали либо вышивали ризу для приходского ксендза. Старский, председательша и барон играли в карты. Таким образом, оказалось, что Вокульский и панна Изабелла были предоставлены самим себе, были попросту вынуждены все время проводить вместе. Они гуляли в парке, иногда уходили в поле, сидели под столетней липой во дворе, но охотней всего катались по пруду. Он садился на весла, а она время от времени бросала крошки лебедям, которые медленно плыли следом. Нередко прохожие останавливались на берегу и с удивлением наблюдали необычное зрелище: белая лодка, в ней мужчина и женщина, а позади - два белых лебедя с распущенными, как паруса, крыльями. Позже Вокульский даже не мог припомнить, о чем они говорили тогда. Чаще всего молчали. Однажды она спросила: почему улитки держатся под водой? В другой раз: почему облака окрашены в разные тона? Он объяснял ей, и ему казалось, будто он схватил в объятия всю вселенную и кладет к ее ногам. В одну из таких минут ему подумалось, что, прикажи она броситься в воду и умереть, он умер бы, благословляя ее. Когда они гуляли по парку, катались на лодке, - всякий раз, когда они бывали вдвоем, его охватывало ощущение беспредельного покоя; казалось, будто его душа и вся земля от края до края погружались в сказочную тишину, в которой даже громыхание телеги, собачий лай или шелест ветвей звучали изумительно прекрасной мелодией. Он не ощущал земли под ногами, он плыл по океану мистического упоения, свободный от мысли, от вожделения, от голода и жажды, наполненный одной любовью. Часы проносились как молнии, вспыхивающие и гаснущие на далеком небосклоне. Только что было утро - и вот уже полдень, уже вечер, и ночь, и сон, перемежаемый бдением и вздохами. Как несправедливо, думалось ему, поделены сутки: день - короткий, как мгновение ока, ночь - долгая, как вечные муки грешной души. Однажды его позвала к себе председательша. - Садись-ка, пан Станислав, - сказала она. - Что же, весело тебе здесь? Вокульский вздрогнул, как будто очнувшись от сна. - Мне? - переспросил он. - Неужто скучаешь? - За год такой скуки я отдал бы всю жизнь. Старушка покачала головой. - Так иногда кажется, - заметила она. - Не помню, кто это написал: "Человек счастливее всего, когда вокруг себя видит то, что носит в себе самом". А я говорю: "Не все ли равно, почему человек счастлив, лишь бы ему было хорошо!.." Не прогневаешься, если я тебя разбужу? - Я слушаю вас, - ответил он, невольно бледнея. Председательша пристально посмотрела на него и покачала головой. - Да не пугайся, не дурными вестями я тебя разбужу, а самым простым вопросом. Подумал ты о сахарном заводе, который мне советуют здесь строить? - Нет еще... - Не к спеху. Но вот о дядюшке ты совсем позабыл. А он, бедняга, покоится неподалеку, в трех верстах отсюда, в Заславе... Не поехать ли вам всем туда завтра? Местность красивая, развалины замка... Вы могли бы приятно провести время и заодно договориться насчет надгробия... Знаешь, - прибавила старушка, вздохнув, - я раздумала... Не надо ломать тот камень возле замка. Пусть там и лежит. Только вели вырезать на нем стихи: "Везде, всегда с тобой я буду вместе..." Знаешь? - О да, знаю... - У замка бывает больше людей, чем на кладбище, там скорее прочтут надпись, и, может быть, кто-нибудь задумается о неминуемом конце всего земного, даже любви... Вокульский ушел от председательши сильно расстроенный. "К чему она завела этот разговор?" - думал он. К счастью, ему встретилась панна Изабелла, направлявшаяся к пруду, и он позабыл обо всем. На следующий день действительно поехали всей компанией в Заслав. Промелькнули леса, зеленые холмы, желтые песчаные обрывы. Места были живописные, погода прекрасная, но удрученный Вокульский ничего не замечал... Он уже не был наедине с панной Изабеллой, как накануне; он даже сидел не с нею, а против панны Фелиции; а главное... но нет, это ему просто померещилось, и он сам посмеялся над игрой своего воображения. А померещилось ему, будто Старский как-то странно посмотрел на панну Изабеллу, а та вспыхнула... "Да глупости, - успокаивал себя Вокульский, - зачем ей меня обманывать? Ведь я ей даже не жених!" Кое-как он отделался от своих страхов, и ему только было слегка неприятно, что Старский сидит рядом с панной Изабеллой. Так, самую малость... "Не могу же я запретить ей садиться, с кем она хочет. И не стану унижаться до ревности, чувства как-никак подлого, которое чаще всего основывается на подозрении. Допустим даже, ей вздумалось бы полюбезничать со Старским, так не стала бы она делать этого на глазах у всех. Сумасшедший я!" Через несколько часов они прибыли на место. Заслав, некогда городок, а ныне жалкий поселок, расположен в низине и окружен топкими лугами. Все постройки, кроме костела и бывшей ратуши, одноэтажные, деревянные и очень ветхие. Посреди площади, вернее пустыря, заросшего бурьяном и изрытого ямами, виднеется огромная куча мусора, а также колодец под дырявым навесом, опирающимся на четыре прогнивших столба. День был субботний, поэтому лавчонки стояли на запоре и на площади было безлюдно. К югу, в версте или двух за городом, тянулась гряда холмов. На одном из них росли старые дубы, а на соседнем возвышались развалины замка в виде двух шестиугольных башен; на их крышах и в амбразурах буйно зеленела трава. Путешественники остановились на площади. Вокульский вышел из коляски, чтобы повидаться с ксендзом, а Старский принял на себя командование. - Мы поедем к тем дубам и съедим, что бог послал и повара настряпали, а потом коляска вернется сюда за паном Вокульским. - Благодарю, - ответил Вокульский. - Но я не знаю, как долго задержусь здесь, и лучше пойду пешком. К тому же я должен подняться к замку. - И я с вами, - отозвалась панна Изабелла. - Я хочу посмотреть любимый камень председательши... - прибавила она вполголоса. - Пожалуйста, скажите мне, когда пойдете туда. Коляска отъехала, а Вокульский пошел искать ксендза. Они столковались за четверть часа. Ксендз сказал, что вряд ли в городе будут возражать, если на камне возле замка появится надпись, лишь бы она не была неприличной и богохульной. Услышав, что речь идет о памятнике покойному капитану Вокульскому, с которым он был знаком, ксендз обещал сам уладить это дело. - Есть у нас тут некий Венгелек, лоботряс, но мастер на все руки; он и кузнец и столяр; пожалуй, он сумеет вырезать и надпись на камне. Сейчас я пошлю за ним. Еще через четверть часа явился Венгелек - парень лет двадцати трех, с веселым и умным лицом. Проведав, что дело пахнет заработком, он нарядился в серый долгополый сюртук с высокой талией и щедро смазал волосы салом. Вокульский больше не мешкал; он попрощался с ксендзом и вместе с Венгелеком пошел к развалинам. Уже за заставой, давно никем не охраняемой, Вокульский спросил: - А что, брат, хорошо ты пишешь? - Ого! Мне ведь частенько из суда бумаги давали переписывать, хоть рука у меня к перу и непривычная. А стихи, что из Отроча эконом посылал дочке лесничего? Все моя работа! Он только бумагу покупал... до сих пор еще не доплатил мне сорок грошей за переписку. А уж как налегал: чтобы обязательно с вензелями! - Ты и на камне сумеешь написать? - Ведь буквы-то нужны выдолбленные, а не выпуклые? Отчего же не суметь. Я бы взялся и по железу писать, а то и по стеклу, какими хочешь буквами - прописью или печатными, немецкими, еврейскими... Небось все вывески тут - моих рук дело. - И тот краковянин над кабаком? - А как же. - Где же ты такого видал? - Кучер пана Звольского рядится на краковский манер, вот я с него и малевал. - И у него тоже обе ноги смотрят влево? - Знаете, ваша милость, в провинции люди смотрят не на ноги, а на бутылку. Как увидят бутылку да стопку, тут им и указка - прямехонько к Шмулю в кабачок. Вокульскому все больше нравился этот бойкий парень. - Ты не женат? - спросил он. - Нет. Какая в платке ходит, на той я не женюсь, а которая в шляпке, та за меня не пойдет. - А чем ты занимаешься, когда нечего малевать? - Да всем понемногу, только пустое это. Раньше я столярничал, так верите ли, едва успевал заказы выполнять. За несколько лет скопил бы я тысячу рублей наверняка, но прошлым летом погорел я и с той поры никак на ноги не встану. И доски мои и мастерская - все пошло прахом, одни угли остались; такой огонь был, ваша милость, что самые твердые напильники расплавились, как смола. Посмотрел я на пепелище и плюнул со злости, а потом даже плевка жалко стало... - Ты уже отстроился? Завел опять мастерскую? - Куда там! Отстроил я в саду лачугу вроде сарая, лишь бы матери было где стряпать, а мастерская... На это, сударь, надо рубликов пятьсот чистоганом, право слово, как бог свят... Сколько лет покойник отец на работе надрывался, пока дом поставил да инструмент собрал... Они подходили к развалинам. Вокульский задумался. - Слушай, Венгелек, - вдруг сказал он, - пришелся ты мне по душе. Я в этих местах пробуду, - тут он тихо вздохнул, - еще с недельку... Если ты мне вырежешь надпись как следует, я заберу тебя с собою в Варшаву... Поживешь там, я посмотрю, на что ты годишься, а тогда... может быть, ты и опять обзаведешься мастерской. Парень посматривал на Вокульского, наклоняя голову то влево, то вправо. Вдруг его осенило, что этот барин, должно быть, страшный богач и, может быть, из тех, кого господь бог иной раз посылает в помощь бедным людям... Он снял шапку. - Чего ты уставился? Надень шапку... - сказал Вокульский. - Простите, ваша милость... может, я что лишнее сболтнул?.. Что-то в наших краях таких господ нету... Бывали, говорят, да давно. И отец-покойник говорил, что сам видал такого: взял из Заслава сироту и сделал ее важной барыней, а приходу оставил кучу денег, на них потом новую колокольню поставили... Вокульский усмехнулся и, глядя на растерянную физиономию парня, подумал, что на свой годовой доход мог бы осчастливить человек полтораста таких вот бедняков. "Действительно, деньги - великая сила, только надо их умеючи тратить..." Они были уже под горой, где стоял замок; с соседнего холма донесся голос панны Фелиции: - Пан Вокульский, мы тут! Вокульский поднял глаза и увидел между дубами весело пылавший костер, вокруг которого расположилась заславская компания. В стороне буфетчик и горничная ставили самовар. - Подождите, я сейчас иду к вам! - крикнула панна Изабелла, поднимаясь с ковра. Старский бросился к ней. - Я вас провожу вниз. - Спасибо, я сама спущусь, - ответила панна Изабелла, отстраняясь. И она пошла вниз по крутому склону с такой непринужденной грацией, словно это была аллея в парке. - Подлец, как мог я ее подозревать! - шепнул Вокульский. И вдруг ему почудилось, будто некий таинственный голос велит ему выбирать - или благополучие тысячи людей, которым он мог бы помочь, как Венгелеку, или вот эта одна-единственная женщина, которая спускалась сейчас с горы. "Я уже выбрал!" - подумал Вокульский. - Но к замку я не поднимусь сама, вам придется подать мне руку, - сказала панна Изабелла, останавливаясь перед Вокульским. - Может, прикажете проводить вас другой дорогой, полегче? - спросил Венгелек. - Веди! Они обошли гору кругом и стали взбираться вверх по руслу высохшей речки. - Какого странного цвета эти камни, - заметила панна Изабелла, глядя на глыбы известняка, испещренного бурыми пятнами. - Это железная руда, - сказал Вокульский. - Нет, - вмешался Венгелек, - это не руда, а кровь... Панна Изабелла отшатнулась. - Кровь? - повторила она. Они уже взошли на вершину холма, от остальной компании их скрывала полуразрушенная стена. Отсюда виден был замковый двор, поросший терновником и барбарисом. У подножия одной из башен лежала огромная гранитная глыба, приваленная к стене. - Вот камень, - сказал Вокульский. - Ах, это он... Интересно, как его подняли наверх?.. Что это ты сказал о крови, любезный? - обратилась она к Венгелеку. - Это старинная быль, - ответил парень, - еще дедушка мне рассказывал... Да тут все ее знают... - Расскажи-ка нам, - попросила панна Изабелла. - Я очень люблю слушать легенды среди руин. На Рейне множество легенд. Она прошла во двор, осторожно обходя колючие кусты, и села на камень. - Расскажи, расскажи нам историю о крови... Венгелека просьба ничуть не смутила. Он широко улыбнулся и начал: - В давние времена, когда еще дед мой гонялся за птицами, среди этих дубов, вон там, по той каменистой дорожке, которой мы шли, бежала речка. Теперь она показывается только весной или после ливней, а когда дедушка был маленький, она не высыхала круглый год. А здесь, вот на этом месте, был ручей. На дне речки, еще когда дедушка был маленький, лежал большущий камень, словно бы кто им дыру заткнул. А там и взаправду была дыра - не дыра, а окошко в подземелье, где такие богатства схоронены, каких на всем свете не сыщешь. А посреди этих сокровищ, на кровати чистого золота, спит панна, а может, даже княжна или графиня, одета богато, а уж красавица - глаз не отведешь. Говорят, за одно то, чем у нее волосы убраны, можно бы купить все поместья от Заслава до Отроча. И спит, значит, эта панна по той причине, что кто-то воткнул ей в голову золотую булавку - то ли из озорства, то ли по злобе, кто их там разберет. Так вот, спит она и не проснется, покуда ей эту булавку из головы не вытащат, а кто вытащит, тот, значит, и женится на ней. Только дело это нелегкое и опасное: в подземелье живут разные чудовища и стерегут панну и ее сокровища. А какие они, те чудища, это и я знаю: пока у меня дом не сгорел, я все прятал в сундуке один зуб... величиной с кулак; зуб этот нашел дедушка вот здесь (все чистая правда, ни словечка не вру!). А если один зуб был с добрый кулак (ведь я своими глазами видал, в руках держал много раз), так морда, верно, была, как печь, а все чудище - уж никак не меньше овина... Так что сладить с таким было мудрено; да еще будь оно одно такое, а то их много. И самые что ни на есть смельчаки, - хоть панна им очень даже нравилась, а еще того более ее богатства, - боялись войти в подземелье, чтобы не угодить кому-нибудь в пасть... Про панну эту и про ее сокровища, - продолжал Венгелек, - люди издавна знали, а узнали потому, что два раза в году, на пасху и в день святого Яна, камень, что лежал на дне речки, отваливался в сторону, и если кто стоял в такую минуту над водой, мог заглянуть в пучину и увидеть тамошние чудеса. Однажды на пасху (дедушки тогда еще на свете не было) пришел сюда, к замку, молодой кузнец из Заслава. Стал он над речкой и думает: "А ну, как откроются передо мною панночкины сокровища? Я бы мигом влез за ними, хоть бы в самую маленькую норочку, набил бы себе карманы, и не пришлось бы мне больше мехи раздувать". Только он это подумал, а камень и отвались в сторону; и видит мой кузнец мешки с деньгами, миски из чистого золота, а уж дорогой одежды навалено, точно на ярмарке... Только прежде всего заприметил он спящую панну, и такая она была красавица, говорил дедушка, что кузнец стал как столб и ни с места. Спит, бедная, а слезы так и текут у нее по щекам, и которая слеза упадет на рубашку, или на кровать, или на пол - тут же обращается в камень бесценный. Спит она и вздыхает от боли, от булавки, значит, этой; как вздохнет, так на деревьях над водою листья зашелестят - жалеют ее, горемычную. Кузнец собрался было лезть в подземелье, да как раз время подошло, и камень стал на свое место, только вода кругом забурлила. С той поры не мог мой кузнец места себе найти. Работа из рук валится. Куда ни глянет - все перед глазами вода как стекло, а за ним панна, и слезы текут у нее по щекам. Похудел даже; и так у него сердце щемило, будто кто рвал его раскаленными клещами. Наваждение, понятное дело. Терпел он, терпел, наконец невмоготу стало, и пошел он к бабке, которая зелья разные варила; дает ей целковый и просит помочь. - Да что, - говорит бабка, - тут нечем пособить, придется тебе дожидаться святого Яна, а как отвалится камень, полезай в пучину. Вынешь у панны булавку из головы, проснется она, женишься на ней и заживешь таким важным барином, каких еще свет не видывал. Только, смотри, не забудь тогда про меня, что хорошо я тебя надоумила. И еще запомни: когда нападет на тебя страх и оробеешь, осенись крестным знамением и спасайся именем божиим... В том-то все и дело, чтоб не трусить: нечистой силе к смелому не подступиться. - А скажи, бабуся, - говорит кузнец, - как узнать, что на человека страх напал? - Вон ты какой? - говорит бабка. - Ну, полезай же в пучину, а вернешься - меня не забудь. Два месяца ходил кузнец к реке, а в последнюю неделю перед святым Яном и вовсе от берега не отходил, все ждал. И дождался. Ровно в полдень отвалился камень; кузнец мой зажал в руке топор и прыгнул в яму. Что только там (дедушка сказывал) вокруг него делалось, страсть! Обступили его такие чудища, что иной глянул бы и сразу от страха помер. То нетопыри (дедушка сказывал