и избавил барона от подобной жены, составляет лишь малую часть его заслуг... Вокульский замер в кресле. - Вообразите, что благодаря распутству этого дрянного субъекта может произойти событие поистине огромной важности, - продолжал Охоцкий. - Дело вот в чем. Я не раз намекал Дальскому, - как, впрочем, и каждому, у кого есть деньги, - что следовало бы основать в Варшаве опытную лабораторию химической и механической технологии. Понимаете ли, у нас не делают открытий прежде всего из-за того, что делать-то их негде. Разумеется, барон все мои рассуждения в одно ухо впускал, а из другого выпускал. Но, как видно, в мозгу у него кое-что застряло; и вот, после того как Старский пощекотал ему сердце и ребра, мой барон принялся раздумывать, как бы лишить наследства свою супругу, и по целым дням беседовал со мной о технологической лаборатории: а зачем она нужна? и действительно ли люди станут лучше и умнее, если им устроить лабораторию? а во сколько она обойдется? и не возьмусь ли я организовать ее?.. К моему отъезду дело обстояло так: барон вызвал нотариуса и составил какой-то акт, - насколько могу судить по намекам барона, именно насчет лаборатории. К тому же Дальский просил меня подыскать ему специалистов, которые могли бы руководить таким предприятием. Ну, вот и судите: разве не насмешка судьбы, что Старский - этакая мразь, этакая разновидность публичного мужчины для ублажения скучающих барынь, этакий пшют - положил начало технологической лаборатории!.. Пусть-ка мне теперь докажут, что в мире есть что-нибудь ненужное! Вокульский отер пот со лба. По сравнению с белым платком лицо его казалось пепельно-серым. - Может быть, я утомил вас? - спохватился Охоцкий. - Ничего, говорите... Хотя... мне кажется вы несколько переоцениваете заслуги этого... господина и уж совсем забываете о... - О чем? - ...о том, что технологическая лаборатория вырастет на муках, на обломках человеческого счастья. И вы даже не задаетесь вопросом: какой путь прошел барон от супружеской любви до... технологической лаборатории!.. - А мне-то какое дело! - вскричал Охоцкий, замахав руками. - Достигнуть общественного прогресса ценою пусть даже мучительнейших страданий отдельной личности - ей-богу, это дешево! - А известно ли вам по крайней мере, что такое страдания отдельной личности? - Известно, известно! Мне вырывали без хлороформа ноготь на ноге, и вдобавок на большом пальце... - Ноготь? - задумчиво повторил Вокульский. - А знакомо ли вам старое изречение: "Иногда дух человеческий раздирается надвое и борется с самим собой?.." Кто знает, не мучительнее ли это, чем когда удаляют ноготь или даже всю кожу сдирают! - Э-э-э-э... это уж какая-то не мужская боль! - возразил Охоцкий, поморщившись. - Может быть, женщины и испытывают нечто подобное при родах... но мужчина... Вокульский расхохотался. - Вы надо мной смеетесь? - вспыхнул Охоцкий. - Нет, над бароном... Почему же вы не взялись за организацию лаборатории? - Еще чего не хватало! Я предпочитаю поехать в уже существующую лабораторию. Пока еще создашь новую, толку от нее вряд ли дождешься, а силы свои растратишь. Тут нужно иметь административные и педагогические способности и отнюдь не помышлять о летательных машинах... - Итак? - Что "итак"? Мне бы только получить мой капиталец, - он уже три года, как вложен в ипотеку, и я никак не могу добиться наличных, - а там сразу махну за границу и возьмусь всерьез за работу. Здесь можно не только разлениться, но вдобавок поглупеть и заплесневеть... - Работать можно везде. - Чепуха! - возразил Охоцкий. - Не говоря уже об отсутствии лабораторий, здесь прежде всего нет соответствующей атмосферы для научной работы. Это город карьеристов, где серьезный исследователь слывет неотесанным мужланом или сумасшедшим. Здесь учатся не ради знаний, а ради чинов; а чины и репутацию получают с помощью связей, женщин, раутов и бог весть чего... Я уже окунался в это болотце. Видел подлинных ученых, даже людей с талантом - и что же? Талантам этим не дали развиться, и пришлось им заняться уроками или строчить популярные статейки, которых и читать-то никто не станет, а если прочитает, все равно ничего не поймет. Беседовал я с крупными промышленниками - думал, уговорю их оказать поддержку науке хотя бы ради изобретений в области прикладных наук. И что обнаружилось?.. Они столько же смыслят в науке, сколько гусь в логарифмах. А знаете, какие им нужны изобретения?.. Только два: одно - как увеличивать дивиденды, а другое - как составлять торговые обязательства, чтобы надуть заказчика на цене или качестве. Ведь пока они думали, что вы их всех обжулите в Обществе по торговле с Россией, вас называли гением; а сейчас, когда вы заплатили своим компаньонам на три процента больше обещанного, говорят, что у вас размягчение мозга. - Я знаю, - подтвердил Вокульский. - Вот и подите работайте с такими людьми на научном поприще! С голоду помрешь либо вконец отупеешь. Зато если умеешь танцевать, играть на каком-нибудь инструменте или выступать в любительских спектаклях, а главное - развлекать дам, - о-о-о!.. тогда быстро пойдешь в гору. Тотчас же объявят тебя знаменитостью и предоставят пост, на котором будешь получать раз в десять больше того, что стоят твои труды. Рауты и дамы, дамы и рауты... А так как я не лакей, чтобы с ног сбиваться, бегая по раутам, а дам считаю существами весьма полезными, но только для деторождения, - уберусь-ка я лучше отсюда хотя бы в Цюрих. - А не хотели бы вы поехать к Гейсту? - спросил Вокульский. Охоцкий задумался. - Там нужны сотни тысяч, а у меня их нет, - ответил он. - Да если бы и были, я бы хотел раньше проверить, что это такое на самом деле. Мне уменьшение удельного веса тел кажется просто сказкой. - Я ведь показывал вам пластинку, - возразил Вокульский. - Ага, верно... Ну-ка, покажите еще раз. Лицо Вокульского на миг вспыхнуло болезненным румянцем. - У меня ее нет, - ответил он глухо. - Куда ж она делась? - удивился Охоцкий. - Неважно... Допустим, упала в канаву... Ну а будь у вас деньги - поехали бы вы к Гейсту?.. - Разумеется, и прежде всего, чтобы проверить это явление. Вы меня простите, но все, что я знаю о химических веществах, несовместимо с теорией изменяемости удельного веса дальше определенной границы. Больше говорить было не о чем, и вскоре Охоцкий простился. Беседа с Охоцким направила мысли Вокульского в новое русло. Он почувствовал не только охоту, но просто непреодолимое желание вспомнить химические опыты и в тот же день побежал покупать реторты, пробирки, мензурки и всевозможные реактивы. Поглощенный своей задачей, он смело вышел на улицу и даже взял извозчика; на людей смотрел равнодушно и без всякого неприятного чуства заметил, что одни с любопытством поглядывают на него, другие не узнают, а кое-кто при виде его злорадно улыбается. Но в магазине лабораторных принадлежностей, а еще яснее на складе аптекарских товаров он вдруг понял, насколько утратил не только энергию, но и просто самостоятельность мышления, если случайный разговор с Охоцким ни с того ни с сего натолкнул его на мысль о химии, которой он не занимался уже много лет. - Не все ли равно, - пробормотал он, - если это заполнит мою жизнь... На следующий день он купил точные весы и несколько более сложных приборов и принялся за работу, словно новичок, приступающий к первым опытам. Для начала он получил водород, что напомнило ему студенческие годы, когда водород приготовляли в бутылке, обернутой полотенцем, используя также банки из-под ваксы. Счастливые времена!.. Потом вспомнились ему воздушные шары собственной конструкции, а потом Гейст, утверждавший, что химия водородных соединений изменит судьбы человечества... "А вдруг мне удастся через несколько лет получить металл, который ищет Гейст?.. - задался он вопросом. - Гейст говорил, что открытие требует проверки при помощи нескольких тысяч реакций; значит, это вроде лотереи, а мне ведь везет... Если б я открыл этот металл, что бы тогда сказала панна Изабелла?.." При воспоминании о ней его охватил гнев. - Ах, хорошо бы прославиться и показать ей, как я ее презираю... - прошептал он. Однако, поразмыслив, решил, что презрение проявляется не в гневе и не в желании унизить, - и опять принялся за работу. Самое большое удовольствие доставляли ему элементарные опыты с водородом, и он повторял их чаще других. Однажды он смастерил что-то вроде химической гармоники, и она так громко играла, что на другой день к нему явился домовладелец и весьма вежливо осведомился - не пожелает ли он освободить квартиру к началу следующего квартала? - А кто-нибудь хочет ее снять? - спросил Вокульский. - То есть... как будто... почти... - смутился хозяин. - В таком случае, я съеду. Хозяин был несколько озадачен сговорчивостью Вокульского, но явно обрадовался. Оставшись один, Вокульский рассмеялся. "Конечно, он считает меня чудаком или банкротом... Тем лучше. По правде говоря, я прекрасно могу жить в двух комнатах, а не в восьми..." Минутами, сам не понимая почему, он начинал жалеть, что поторопился уступить свою квартиру. Но тогда он напоминал себе о бароне и Венгелеке. - Барон, - говорил он себе, - разводится с женою, которая завела роман с другим; Венгелек охладел к своей Марысе только потому, что собственными глазами увидел одного из ее любовников... что же следовало сделать мне?.. И он опять принимался за химические анализы, с удовольствием убеждаясь, что не очень отвык от этих занятий. Работа целиком поглощала его. Случалось, он по нескольку часов не думал о панне Изабелле и тогда чуствовал, что его измученный мозг действительно отдыхает. У него уже почти исчез страх перед людьми и улицей, и он стал чаще выходить из дому. Однажды он поехал в Лазенки и даже решился заглянуть в ту аллею, по которой некогда гулял с панной Изабеллой. В эту минуту лебеди на чей-то зов распустили крылья и, хлопая ими по воде, подлетели к берегу. Это зрелище потрясло Вокульского, напомнив ему отъезд панны Изабеллы из Заславека... Как безумный, он бросился вон из парка, вскочил в пролетку, закрыл глаза и не открывал их, пока не доехал до дому. В этот день он ничем не занимался, а ночью видел странный сон. Приснилось ему, что перед ним стоит панна Изабелла и со слезами на глазах спрашивает, за что он ее бросил... Ведь та поездка, закончившаяся у Скерневиц, разговор со Старским и флирт с ним - все это было лишь сном. Да, все это просто ему приснилось. Вокульский вскочил с постели и зажег свет. "Что же тут сон?.. - спрашивал он себя. - Путешествие в Скерневицы или ее грусть и упреки?.." Он не мог заснуть до утра; его терзали сомнения и вопросы чрезвычайной важности. "Может ли оконное стекло едва освещенного вагона что-нибудь отражать? Не было ли все, что я тогда увидел, просто галлюцинацией? Знаю ли я настолько английский язык, чтобы не ошибиться в значении некоторых слов?.. Что она подумала обо мне, если я нанес ей такое оскорбление без всякой причины?.. Могут же кузен и кузина, тем более знакомые с детства, вести разговоры на щекотливые темы, не возбуждая ничьих подозрений?.. Безумец, что я натворил? А вдруг я ошибся, ослепленный бессмысленной ревностью?.. Ведь Старский волочился за баронессой, панна Изабелла об этом знала и поистине должна бы потерять всякий стыд, чтобы заводить роман с чужим любовником". Тут он подумал, как пуста, как страшно пуста его нынешняя жизнь... Он порвал со всем, чем до сих пор занимался, порвал с людьми, а впереди не было ничего, решительно ничего! За что приняться?.. Читать фантастические романы? Производить бесцельные опыты? Поехать куда-нибудь? Жениться на Ставской? Да ведь что ни выбери, куда ни поезжай - нигде не избавиться от тоски и одиночества! "Ну, а барон?.. - спросил он себя. - Женился на своей панне Эвелине, и что?.. Теперь помышляет об устройстве технологической лаборатории - он-то, вряд ли даже понимающий, что такое технология!.." Наступило утро. Вокульский освежился под душем, и мысли его приняли новое направление. "У меня по меньшей мере тридцать, даже сорок тысяч рублей годового дохода; на себя я истрачу не более двух-трех тысяч. Что же делать с остальными, со всем этим богатством, которое просто подавляет меня своими размерами?.. Такими огромными деньгами можно обеспечить тысячу семейств, но к чему мне это: одни будут несчастны, подобно Венгелеку, а другие отблагодарят меня, как стрелочник Высоцкий..." Он опять вспомнил Гейста и его таинственную лабораторию, в которой созревал зародыш новой цивилизации. Вот где сторицей - нет, в миллион миллионов раз окупились бы вложенные усилия и капитал! Тут и гигантская цель, и возможность заполнить свою жизнь, и перспектива славы и могущества, каких мир не видал... Металлические корабли, плывущие по воздуху... Какое великое будущее предстоит подобному открытию!.. "А если не я найду этот металл, а кто-нибудь другой, что весьма вероятно, тогда что?" - задал он себе вопрос. "Ну так что же? В худшем случае я окажусь в числе немногих способствовавших успеху открытия. Ради этого стоит отдать ненужные деньги и постылую жизнь. Неужели лучше прозябать в четырех стенах или тупеть за преферансом, чем пытаться завоевать бессмертную славу?.." Постепенно в душе Вокульского зарождался, вырисовываясь все отчетливее, некий план; однако чем подробнее он обдумывал его, чем больше открывал в нем достоинств, тем явственнее ощущал, что для осуществления этого плана ему не хватает ни энергии, ни охоты. Воля его была совершенно парализована, и пробудить ее могло лишь сильное потрясение. Между тем потрясение не являлось, а будничное течение жизни все глубже погружало его в апатию. "Я уже не погибаю, я просто гнию", - говорил он себе. Жецкий, навещавший его все реже, с ужасом смотрел на своего друга. - Неправильно ты поступаешь, Стах, - не раз говорил он. - Плохо, плохо... Лучше уж вовсе не жить, чем жить так... Однажды слуга подал Вокульскому конверт, надписанный женской рукой. Он вскрыл его и прочел: "Мне нужно видеть Вас. Жду Вас сегодня в три часа дня. Вонсовская". - Зачем я ей понадобился? - удивился он. Но в третьем часу поехал. Ровно в три Вокульский был в прихожей у Вонсовской. Лакей, даже не спрашивая, как доложить, распахнул дверь в гостиную, по которой быстро шагала из угла в угол прелестная вдовушка. На ней было темное платье, прекрасно обрисовывавшее ее точеную фигуру; рыжеватые волосы, по обыкновению, были собраны в тяжелый узел, но вместо шпильки его придерживал узкий стилет с золотой рукояткой. При виде Вонсовской Вокульский неожиданно для себя обрадовался и умилился; он бросился к ней и горячо поцеловал у нее руку. - В сущности, не следовало бы даже разговаривать с вами, - сказала она, отдергивая руку. - Так зачем же вы позвали меня? - с удивлением спросил Вокульский. Его словно окатили холодной водой. - Садитесь. Вокульский молча сел. Вонсовская продолжала шагать по гостиной. - Отлично вы себя ведете, нечего сказать, - с негодованием заговорила она после минутной паузы. - По вашей милости светскую женщину затравили сплетнями, отец ее заболел, вся родня в расстройстве... Между тем вы сидите месяцами взаперти, подводите десятки людей, которые безгранично верили вам, и теперь даже наш славный князь называет все ваши чудачества "иллюстрацией к поведению женщин"... Поздравляю... И добро бы так поступал какой-нибудь студентик... Она запнулась... Вокульский страшно переменился в лице. - Ах, надеюсь, вы не упадете в обморок? - испугалась она. - Выпейте воды или лучше вина... - Благодарю вас, - ответил он. Лицо его уже приняло обычное выражение. - Вы видите, я в самом деле нездоров. Вонсовская пристально посмотрела на него. - Да, - заметила она, - вы исхудали, но борода вам идет... Не брейте ее, так вы стали интересным мужчиной... Вокульский покраснел, как мальчишка. Он слушал Вонсовскую и удивлялся, чуствуя, что робеет и чуть ли не конфузится перед ней. "Что со мной происходит?" - подумал он. - Во всяком случае, вам следует уехать за город, - продолжала она. - Где это слыхано - сидеть в Варшаве в начале августа!.. Хватит, сударь мой... Послезавтра я увезу вас к себе в деревню, иначе тень покойной председательши не даст мне покоя... И с нынешнего же дня извольте приходить ко мне обедать и ужинать; после обеда мы поедем на прогулку, а послезавтра... прощай, Варшава!.. Довольно!.. Вокульский, ошеломленный этим натиском, не нашелся, что ответить. Он не знал, куда девать руки, и чуствовал, что лицо его горит как в огне. Вонсовская позвонила. Вошел лакей. - Принеси вина, - распорядилась она. - Знаешь, того венгерского... Прошу вас, пан Вокульский, курите. Вокульский взял папиросу, молясь в душе, чтобы ему удалось совладать со своими дрожащими пальцами. Лакей принес вино и две рюмки. Вонсовская налила обе. - Пейте, - сказала она. Вокульский выпил залпом. - Вот и прекрасно! За ваше здоровье... - прибавила она и подняла рюмку. - А теперь вы должны выпить за мое здоровье... Вокульский осушил вторую рюмку. - А теперь вы выпьете за исполнение моих замыслов... Пожалуйста, пожалуйста... только сразу. - Простите, сударыня, - запротестовал он, - я не хочу опьянеть. - Значит, вы не желаете исполнения моих замыслов? - Почему же, только сначала я должен узнать их. - Вот вы как?.. - протянула Вонсовская. - Это новость... Хорошо, можете не пить. Она отвернулась к окну, постукивая ножкой об пол. Вокульский задумался. Молчание длилось несколько минут; наконец его прервала хозяйка: - Вы слышали, что сделал барон? Как это вам нравится? - Отлично сделал, - ответил Вокульский совершенно спокойным голосом. Вонсовская вскочила с кресла. - Что?.. - крикнула она. - Вы защищаете человека, который покрыл женщину позором?.. Грубого эгоиста, который ради мести не побрезговал самыми гнусными средствами?.. - Что же он такое сделал?.. - Ах, так вы ничего не знаете?! Вообразите, он потребовал развода и, чтобы придать скандалу еще большую огласку, стрелялся со Старским. - Действительно, - сказал Вокульский, подумав. - Он ведь мог без лишних разговоров просто пустить себе пулю в лоб, предварительно завещав жене все свое состояние. Вонсовская вспыхнула от негодования. - Несомненно, так бы и поступил всякий мужчина, наделенный хоть каплей благородства и чести. Он предпочел бы убить себя, чем тащить к позорному столбу бедную женщину, слабое создание, которому так легко мстить, имея за плечами богатство, высокое положение и общественные предрассудки. Но от вас я этого не ожидала... Ха-ха-ха!.. Вот он - этот новый человек, этот герой, который молча страдает!.. О, все вы одинаковы! - Простите... но в чем вы, собственно, упрекаете барона? В глазах Вонсовской вспыхнули молнии. - Любил барон Эвелину или нет? - спросила она. - С ума сходил по ней. - Вот и неправда. Он притворялся, что любит, лгал, что обожает... А при первом же случае доказал, что относится к ней даже не как к равному себе человеку, а как к рабыне, которой можно в наказание за минутную слабость накинуть на шею веревку, потащить на площадь и осрамить перед всеми. Эх вы, властелины мира, лицемеры! Пока вас ослепляет животный инстинкт, вы ползаете у наших ног, готовы на подлости, лжете. "О моя любимая, обожаемая... за тебя и жизнь отдам..." А стоит бедной жертве поверить вашим лживым клятвам, вы мигом охладеваете; если же она, не дай бог, поддастся естественной человеческой слабости, вы топчете ее ногами... Ах, как это возмутительно, как низко! Да скажите же что-нибудь! - Верно ли, что у баронессы был со Старским роман? - Ну... уж сразу и роман! Она с ним флиртовала, он был ее... предметом, что ли... - Предметом? Вот оно что! Итак, если она питала пристрастие к Старскому, зачем вышла за барона? - Да потому, что он ее на коленях молил... грозился покончить самоубийством... - Простите, пожалуйста... Разве он молил ее только о том, чтобы она соблаговолила принять его имя и состояние? Может быть, также и о том, чтобы она не питала пристрастия к другим мужчинам? - А вы, мужчины?.. Что вы себе позволяете до свадьбы и после свадьбы?.. Значит, и женщина... - Видите ли, сударыня, нам с детства внушают, что мы грубые животные, и единственное, что может очеловечить нас, это любовь к женщине, которая своим благородством, чистотою и верностью удерживает мир от полного озверения. Ну, мы и верим в это благородство, чистоту и так далее, боготворим ее, преклоняемся перед ней... - И правильно делаете, потому что сами вы куда хуже женщин. - Мы признаем это и на тысячи ладов твердим, что, хотя мужчина и создает цивилизацию, - только женщина может ее одухотворить и придать ей возвышенный характер... Но если женщины примутся подражать нам в смысле животных проявлений натуры, то чем же они будут нас превосходить? А главное - за что нам боготворить их? - За любовь. - Не спорю, прекрасная вещь. Но если пан Старский получает любовь только за прекрасные глаза и усики, то с какой стати кто-то другой должен платить за нее своим именем, состоянием и свободой? - Я перестаю понимать вас, - сказала Вонсовская. - Признаете вы, что женщина равна мужчине, или нет? - В конечном счете - равна, в частностях - нет. По уму и трудоспособности средняя женщина стоит ниже мужчины, а нравственностью и чуствами якобы настолько его превосходит, что это уравновешивает создавшееся неравенство. По крайней мере так нам постоянно твердят, мы в это верим и, несмотря на множество проявлений женской неполноценности, ставим их выше себя... Но поскольку баронесса попрала достоинства своего пола, - а что это так, мы все можем засвидетельствовать, - нечего удивляться, что она лишилась и своих привилегий. Муж порвал с нею, как с нечестным компаньоном. - Да ведь барон - немощный старец! - Зачем же она вышла за него, зачем слушала его любовные признания? - Так вы не понимаете, что иногда женщина бывает вынуждена продаться? - спросила Вонсовская, меняясь в лице. - Понимаю, сударыня, потому что... и я когда-то продался, только не ради богатства, а из крайней нужды. - И что же? - Прежде всего, жена не обольщалась насчет моей невинности, а я не клялся ей в любви. Мужем я был прескверным, но раз уж продался, то считал своим долгом быть добросовестнейшим приказчиком и преданнейшим слугой. Я ходил с нею в костелы, концерты и театры, развлекал ее гостей и фактически утроил доходы с ее магазина. - И у вас не было любовниц? - Нет, сударыня. Я так горько переживал свое рабство, что просто не смел смотреть на других женщин. Итак, согласитесь, что я имею право строго осудить баронессу, которая, продаваясь, знала, что у нее покупают... не рабочую силу. - Какая гадость! - прошептала Вонсовская, глядя в землю. - Да, сударыня. Торговать живым товаром чрезвычайно гадко, а еще гаже торговать самим собой. Но верх бесстыдства - заключая подобную сделку, стараться смошенничать. В таких случаях, если поймают с поличным, последствия всегда неприятны для того, кто попадается. Оба некоторое время молчали. Вонсовская нервничала, Вокульский был мрачен. - Нет!.. - вдруг воскликнула она. - Я добьюсь-таки от вас последнего слова! - Насчет чего? - Насчет разных вопросов, на которые вы дадите мне простой и ясный ответ. - Что это, экзамен? - Вроде того. - Я вас слушаю. По-видимому, она не решалась начать; наконец пересилила себя и спросила: - Итак, вы настаиваете на том, что барон имел право бросить и опозорить женщину? - Которая обманула его? Да, имел. - Что вы называете обманом? - То, что она принимала преклонение барона, несмотря на то что Старский был ее предметом, как вы выражаетесь. Вонсовская закусила губку. - А у барона не было подобных предметов? - Наверное, были всякий раз, когда подвертывался случай и приходила охота, - ответил Вокульский. - Но барон не разыгрывал невинности, не называл себя образцом нравственной чистоты и не претендовал по этому поводу на всеобщее уважение... Если бы барон покорил чье-нибудь сердце, уверяя, что никогда не имел любовниц, а в действительности имел их, он тоже был бы обманщиком. Правда, кажется, не это беспокоило его невесту. Вонсовская усмехнулась. - Вы просто великолепны... Какая же женщина станет уверять вас, что у нее не было любовников? - Ах, значит, и у вас были? - Милостивый государь! - вспыхнула вдова, срываясь с места. Однако тут же сдержалась и холодно произнесла: - Я попрошу вас несколько осмотрительнее выбирать свои аргументы. - Почему же? Ведь у нас с вами равные права, а я ничуть не обижусь, если вы спросите, сколько у меня было любовниц. - И не подумаю любопытствовать. Она принялась ходить по гостиной. Вокульский кипел от гнева, но держал себя в руках. - Да, признаюсь, - снова заговорила она, - что я не свободна от предрассудков. Но ведь я только женщина, у меня даже мозг легче, как утверждают ваши антропологи; вдобавок надо мной довлеет положение в свете, дурные привычки и многое другое. Однако, если бы я была рассудительным мужчиной, как вы, и верила в прогресс, как вы, я бы сумела освободиться от этих наносных влияний и по крайней мере признать, что рано или поздно женщины должны быть уравнены с мужчинами. - То есть в смысле вышеупомянутых пристрастий? - То есть... то есть... - передразнила она. - Об этом-то я и говорю... - О... зачем же дожидаться сомнительных результатов прогресса? И сейчас уже многие женщины в этом смысле сравнялись с мужчинами. Они образуют весьма влиятельную организацию и именуются кокотками... Но странное дело: пользуясь успехом у мужчин, дамы эти отнюдь не могут похвалиться расположением женщин... - С вами невозможно разговаривать, пан Вокульский, - пыталась урезонить его вдовушка. - Невозможно разговаривать насчет равноправия женщин? У Вонсовской загорелись глаза и кровь прилила к лицу. Она бросилась в кресло и, стукнув рукой по столу, крикнула: - Хорошо же! Не испугаюсь я вашего цинизма и буду разговаривать даже о кокотках... Знайте же, только самые низкие люди способны сравнивать дам, которые продаются за деньги, с порядочными и благородными женщинами, которые отдаются из любви... - Продолжая разыгрывать невинность? - Пусть даже так... - И, обманывая одного за другим простаков, которые в нее верят... - А что им сделается от такого обмана? - спросила она, дерзко глядя ему в глаза. Вокульский стиснул зубы, но овладел собою и спокойно продолжал: - Как вы полагаете, сударыня, что сказали бы мои компаньоны, если б капитал мой составлял не шестьсот тысяч рублей, как они считали, а всего шесть тысяч, и я, зная об этих слухах, не опровергал бы их?.. Ведь разница всего только в двух нулях... - Денежные вопросы тут ни при чем, - перебила его Вонсовская. - Отлично. Что сказали бы вы обо мне сами, сударыня, если б я, допустим, назывался не Вокульский, а Волькуский и с помощью такой незначительной перестановки букв завоевал бы симпатию покойной председательши, втерся к ней в дом и там имел честь познакомиться с вами?.. Как вы назвали бы подобный способ завязывать знакомства и приобретать расположение людей? На подвижном лице Вонсовской отразилось отвращение. - Но что же тут общего с историей барона и его жены? - Общее то, - отвечал Вокульский, - что нельзя присваивать себе чужие звания. В конце концов кокотка может быть существом полезным, и никто не вправе ее попрекать выбранной профессией; но кокотка, прикрывающаяся маской так называемой непорочности, - обманщица. А за это можно упрекать. - Какая гадость! - вскипела Вонсовская. - Но пусть... Скажите мне все-таки, что теряет общество от подобной мистификации? У Вокульского зашумело в ушах. - Иногда даже выигрывает. Например, когда какой-нибудь доверчивый простачок поддается безумию, именуемому идеальной любовью, бросается навстречу самым страшным опасностям и добывает состояние, чтобы сложить его к ногам своего идеала. Но иногда и теряет, когда, например, такой безумец, разоблачив мистификацию, сломлен настолько, что становится ни к чему не способным... или... не распорядившись капиталом, бросается... то есть стреляется с паном Старским, который ему попадает в ребра... Итак, сударыня, потери общества: одно разбитое счастье, один свихнувшийся ум, а может быть, и человек, который мог что-нибудь совершить... - Этот человек сам виноват... - Вы правы: был бы виноват, если бы не спохватился и не поступил, как барон, то есть не покончил со своим постыдным ослеплением... - Короче говоря, мужчины не откажутся добровольно от своих варварских привилегий? - То есть не признают женской привилегии на притворство. - Но отвергать соглашение - значит начинать войну, - запальчиво заявила вдова. - Войну? - смеясь, повторил Вокульский. - Да, войну, и победит в ней тот, кто окажется сильнее... А кто из нас сильнее, мы еще увидим! - вскричала она, потрясая кулачком. В эту минуту произошло нечто неожиданное. Вокульский схватил обе руки Вонсовской и сжал их тремя пальцами своей руки. - Что это такое? - спросила она, бледнея. - Померяемся силами. - Ну... довольно шутить... - Нет, сударыня, я не шучу... Я только скромно доказываю, что с вами, представительницей воинствующей стороны, я могу сделать все, что мне угодно. Верно или нет? - Пустите меня! - крикнула она, вырываясь. - Я позову слуг... Вокульский выпустил ее руки. - Ах, значит, дамы будут с нами воевать, прибегая к помощи слуг? Интересно, какой платы потребуют эти союзники и позволят ли вам нарушать обязательства? Вонсовская пристально посмотрела на него - сначала с некоторым беспокойством, затем с негодованием и, наконец, пожала плечами. - Знаете, что мне пришло в голову? - Что я сошел с ума? - Приблизительно так. - В обществе столь очаровательной женщины и за таким спором это было бы совершенно естественно. - Ах, какой пошлый комплимент! - поморщилась она. - Во всяком случае, должна признать, что вы мне почти понравились... Почти. Но вы не выдержали роли, отпустили меня, и я разочаровалась... - О, меня хватило бы на то, чтобы не выпустить вас. - А меня хватило бы на то, чтобы позвать слуг... - А я, вы уж простите, сударыня, заткнул бы вам рот... - Что?.. что?.. - То, что вы слышали. Вонсовская опять изумилась. - Знаете, - сказала она, по-наполеоновски скрестив руки, - вы либо очень оригинальны, либо... очень плохо воспитаны. - Я совсем не воспитан. - Значит, действительно оригинальны, - тихо произнесла она. - Жаль, что Белла не узнала вас с этой стороны... Вокульский остолбенел. Не потому, что услышал это имя, а потому, что почуствовал в себе разительную перемену. Панна Изабелла была ему совершенно безразлична, зато его весьма занимала пани Вонсовская. - Следовало сразу выложить ей свои теории, как мне, - продолжала вдова, - и между вами не произошло бы никакого недоразумения. - Недоразумения? - переспросил Вокульский, широко раскрывая глаза. - Ну да; насколько я знаю, она готова простить вас. - Простить?.. - Я вижу, вы еще не совсем... оправились, - заметила она небрежным тоном, - если сами не чуствуете, как безобразно вы поступили... По сравнению с вашими эксцентричными выходками даже барон кажется человеком изысканным. Вокульский так искренне расхохотался, что его самого это озадачило. - Вы смеетесь? - заговорила снова Вонсовская. - Я не сержусь, так как понимаю, что означает подобный смех... Высшую степень страдания... - Клянусь, вот уже два месяца я не чуствовал себя так свободно... Боже мой... пожалуй, даже два года! Мне кажется, все это время мой мозг омрачало какое-то страшное наваждение, а сию минуту оно рассеялось... Только теперь я почуствовал, что спасен, и спасен благодаря вам. Голос его дрожал. Он взял обе ее руки и поцеловал их почти страстно. Вонсовской показалось, что в глазах его блеснули слезы. - Спасен... и свободен! - повторял он. - Послушайте, - холодно произнесла Вонсовская, отнимая руки. - Я знаю все, что произошло между вами... Вы поступили недостойно, подслушав разговор, который известен мне во всех подробностях, как и многое другое... Это был самый обыкновенный флирт... - Ах, значит это называется флиртом! - перебил он. - Когда женщина уподобляется буфетной салфетке, которою всякий может вытирать себе пальцы и губы... так это называется флиртом? Прекрасно! - Замолчите! - крикнула она. - Я не спорю, Белла поступила нехорошо, но... судите сами о своем поведении, когда я скажу, что она вас... - Любит, не так ли? - подхватил Вокульский, поглаживая бороду. - О, любит... Пока что просто жалеет... Я не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что за эти два месяца я почти ежедневно встречалась с нею... что все время она только и говорила о вас и что излюбленное место ее прогулок - заславский замок... Как часто сидела она на том большом камне с надписью, как часто видела я на глазах ее слезы... А однажды она горько разрыдалась, повторяя вырезанные на камне строки: Везде, всегда с тобой я буду вместе, Ведь там оставил я души частицу. Что же вы скажете? - Что я скажу? - повторил Вокульский. - Клянусь, единственное, чего я хотел бы в эту минуту, - чтобы не сохранилось ни малейшего следа от моего знакомства с панной Ленцкой. И прежде всего - чтобы исчез злополучный камень, который приводит ее в такое умиление... - Будь это правда, я получила бы прекрасное доказательство мужского постоянства... - Нет, вы получили бы доказательство чудесного исцеления, - взволнованно сказал он. - Боже мой... мне кажется, что кто-то замагнетизировал меня на несколько лет, что два месяца назад меня неосторожно и неумело разбудили, и только сегодня наконец я действительно пришел в себя. - Вы говорите серьезно? - Разве вы не видите, как я счастлив? Я обрел самого себя, я снова принадлежу себе... Поверьте мне, это чудо, которого я совершенно не понимаю; я могу сравнить себя сейчас только с человеком, который очнулся от летаргического сна, уже лежа в гробу. - Чему же вы это приписываете? - спросила она, потупив глаза. - В первую очередь вам... И еще тому, что я наконец решился ясно высказать перед кем-то мысли, которые уже давно созрели во мне, только смелости не хватало в этом признаться. Панна Изабелла - женщина иной, чуждой мне породы, и только какое-то помрачение ума могло приковать меня к ней. - И что же вы сделаете после столь интересного открытия? - Не знаю. - Может быть, вы уже встретили женщину своей породы? - Может быть. - Это, наверное, та... пани Ста... Ста... - Ставская? Нет. Скорее вы. Вонсовская поднялась с надменным видом. - Понимаю, - сказал Вокульский. - Мне следует уйти? - Как считаете нужным. - И мы не поедем вместе в деревню? - О, это уж наверное... Впрочем... я не запрещаю вам приехать туда... У меня, вероятно, будет Белла... - В таком случае, я не приеду. - Я не говорю, что она обязательно будет. - И я застану вас одну? - Возможно. - И мы будем беседовать, как сегодня?.. И ездить верхом, как тогда?.. - И между нами действительно начнется война. - Предупреждаю, я ее выиграю. - В самом деле? И, может быть, сделаете меня своей рабыней? - Да. Сначала я докажу вам, что умею властвовать, а потом на коленях вымолю у вас позволения стать вашим рабом... Вонсовская повернулась и вышла. В дверях она на минутку остановилась и, слегка кивнув, бросила: - До свидания... в деревне!.. Вокульский ушел от нее словно пьяный. Уже шагая по улице, он пробормотал: - Ну конечно, я одурел. Обернувшись, он заметил, что Вонсовская смотрит ему вслед из-за занавески. "Черт побери! - подумал он. - Не попался ли я снова в историю?" По дороге домой Вокульский все время раздумывал о происшедшей в нем перемене. Он словно выкарабкался на свет из бездны, где царили мрак и безумие. Кровь быстрее струилась в его жилах, он глубже дышал, мысли текли с необычайной свободой, он ощущал во всем теле какую-то бодрость, а в сердце невыразимый покой. Его уже не раздражала сумятица улицы, радовал вид толпы. Небо как будто посинело, дома посветлели, и даже пыль, пронизанная солнечным светом, была прекрасна. Но всего приятнее было глядеть на молодых женщин, на их гибкие движения, улыбающиеся губы и манящие глаза. Две или три посмотрели ему прямо в лицо, ласково и кокетливо. У Вокульского заколотилось сердце, и словно горячий ток пробежал с головы до ног. "Прелестны..." - подумал он. Но тут же вспомнил Вонсовскую и должен был признать, что она красивее всех этих прелестных женщин, а главное - соблазнительнее. Как сложена, какая чудесная линия ноги, а цвет лица, а глаза - бархатистые и искрящиеся, как бриллианты... Он готов был поклясться, что ощущает запах ее кожи, слышит ее нервный смешок, и в голове у него зашумело при одной мысли о прикосновении к ней. - Вот, должно быть, бешеный темперамент... - прошептал он. - Искусал бы ее... Образ Вонсовской неотступно преследовал его и дразнил, и вдруг он подумал - не пойти ли к ней опять сегодня вечером? "Ведь она приглашала меня обедать и ужинать, - убеждал он себя, чуствуя, как в нем закипает кровь. - Выгонит? А к чему бы ей было кокетничать? Что я не противен ей, знаю давно; во мне же она возбуждает желание, а это, ей-богу, многого стоит..." Мимо него прошла какая-то шатенка с глазами, как фиалки, и детским личиком, и Вокульский с изумлением заметил, что она ему тоже нравится. В нескольких шагах от своего дома он услышал окрик: - Эй! Эй! Стах! Вокульский оглянулся и увидел под навесом кафе доктора Шумана. Бросив недоеденное мороженое, он швырнул на столик серебряную монету и подбежал к Вокульскому. - Я к тебе, - сказал Шуман, взяв его под руку. - Знаешь, давно уже ты не выглядел таким молодцом. Бьюсь об заклад, ты еще вернешься в Общество и разгонишь этих паршивцев... Ну и лицо!.. Ну и взгляд!.. Наконец-то я узнаю прежнего Стаха! Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и постучали в квартиру Вокульского. - А я было испугался, что мне угрожает новая болезнь... - рассмеялся Вокульский. - Хочешь сигару? - Какая болезнь? - Представь себе, вот уже час, как на меня неотразимо действуют женщины... Мне просто страшно... Шуман расхохотался во все горло. - Вот чудак!.. Вместо того чтобы устроить обед по случаю такой радости, он боится... А что ж, по-твоему, ты был здоров, когда с ума сходил по одной женщине? Ты здоров сейчас, когда тебе нравятся все, и теперь первым делом тебе надо добиваться взаимности той, которая влечет тебя больше других. - Легко сказать! А если это великосветская дама? - Тем лучше... тем лучше... Великосветские дамы куда аппетитнее горничных. Женственность очень выигрывает от интеллигентности, а главное - от неприступного вида. Какие величавые позы ты увидишь, какие услышишь возвышенные речи... Ах, поверь мне, это в три раза интереснее. По лицу Вокульского скользнула тень. - Ого-го! - воскликнул Шуман. - Вот я уже вижу за тобою длинное ухо того святого, на котором Иисус въехал в Иерусалим.