Ну, чего тебя передернуло? Обязательно ухаживай за великосветскими дамами, плебеи возбуждают их любопытство. В передней раздался звонок, и вошел Охоцкий. Взглянув на разгорячившегося доктора, он спросил: - Я вам не помешал? - Нет, - ответил Шуман, - вы можете даже помочь. Я как раз советую Стаху лечиться новым романом, только... не идеальным. Хватит с него идеалов... - А знаете, этот урок и я охотно послушаю, - сказал Охоцкий, закуривая предложенную сигару. - Вздор! - проворчал Вокульский. - Ничуть не вздор, - упирался Шуман. - Человек с твоим состоянием может быть совершенно счастлив, ибо для разумного счастья требуется: каждый день есть новые блюда и надевать чистое белье, а каждый квартал переезжать на новое место и менять любовниц. - Женщин не хватит, - заметил Охоцкий. - Предоставьте это женщинам, они уж постараются, чтобы их хватило, - язвительно возразил доктор. - Ведь той же диеты придерживаются и женщины... - Ежеквартальной диеты? - переспросил Охоцкий. - Разумеется. Чем же они хуже нас? - Однако не так уж заманчиво оказаться на десятом или двадцатом квартале. - Предрассудок... предрассудок... - махнул рукой Шуман. - Вы и не заметите ничего и не догадаетесь, особенно если вас уверят, что вы всего второй или четвертый, да еще именно тот, долгожданный, по-настоящему любимый. - Ты не заходил к Жецкому? - неожиданно спросил Вокульский. - Ну, ему-то уж я не стану прописывать любовь, - ответил доктор. - Старик совсем расклеился... - Действительно, он плохо выглядит, - подтвердил Охоцкий. Разговор перешел на состояние здоровья Жецкого, потом на политику; наконец Шуман попрощался и ушел. - Отчаянный циник! - проворчал Охоцкий. - Он недолюбливает женщин, - объяснил Вокульский, - а кроме того, бывают у него дни, когда ему особенно горько, и тогда он несет всякую ересь. - Иногда не лишенную оснований, - прибавил Охоцкий. - Но как же кстати пришлись его наставления... Как раз за час до этого у меня был серьезный разговор с теткой, которая упорно убеждала меня жениться и уверяла, будто ничто так не облагораживает человека, как любовь порядочной женщины... - Шуман советовал мне, а не вам. - О вас-то я и раздумывал, слушая его рассуждения. Воображаю, как бы вы себя почуствовали, меняя каждый квартал любовниц, если б когда-нибудь к вам явились все те, кто сейчас работает ради ваших прибылей, и спросили: "Чем воздаешь ты нам за наши труды, за нашу нужду и недолголетнюю жизнь, часть которой ты забираешь у нас?.. Трудом ли своим, советом или примером?.." - Кто же работает сейчас ради моих прибылей? - спросил Вокульский. - Я устранился от дел и обращаю свой капитал в ценные бумаги. - Если в закладные на поместья, так ведь проценты по ним оплачены трудом батраков, а если в какие-нибудь акции, то опять-таки дивиденды по ним покрывают железнодорожники, рабочие сахарных заводов, ткацких и всяких других фабрик. Лицо Вокульского омрачилось. - Позвольте, почему я должен думать об этом? - спросил он. - Тысячи людей стригут купоны и не задаются подобными вопросами. - Вот еще! - буркнул Охоцкий. - Вы другое дело... У меня всего-то полторы тысячи годового дохода, однако мне частенько приходит в голову, что на эту сумму могут прожить трое-четверо и что кто-то отдает мне часть своих жизненных благ или вынужден еще больше ограничивать свои и без того ограниченные потребности... Вокульский прошелся по комнате. - Когда вы уезжаете за границу? - вдруг спросил он. - Этого я тоже не знаю, - уныло ответил Охоцкий. - Мой должник вернет мне деньги не ранее чем через год. Он расплатится со мною, только когда получит новый заем, а теперь это дело нелегкое. - Он платит вам высокие проценты? - Семь. - А репутация у него солидная? - Его ипотека на первом месте после кредитного товарищества. - Если я дам вам деньги и приму на себя ваши права, вы поедете за границу? - Сию же минуту! - вскричал Охоцкий, срываясь с места. - Что я тут высижу? Еще, чего доброго, с отчаяния женюсь на богатой, а потом буду жить по рецепту Шумана. Вокульский задумался. - Что же плохого в женитьбе? - негромко спросил он. - Ох, увольте!.. Бедную жену мне не прокормить, богатая вовлечет меня в сибаритство, и любая станет могильщицей для моих планов. Мне нужна особенная жена, которая захотела бы работать вместе со мною в лаборатории; а где такую найдешь? Охоцкий, по-видимому, расстроился и собрался уходить. - Итак, голубчик, - сказал Вокульский на прощанье, - насчет вашего капитала мы еще потолкуем. Я готов дать вам наличные. - Как хотите... Просить об этом я не - смею, но буду весьма признателен. - Когда вы едете в Заславек? - Завтра, потому и зашел проститься. - Значит, дело сделано, - закончил Вокульский, обнимая его. - В октябре вы можете получить деньги. После ухода Охоцкого Вокульский лег спать. В этот день он испытал столько сильных и противоречивых впечатлений, что ему трудно было в них разобраться. Ему казалось, что с момента разрыва с панной Изабеллой он взбирался все выше и выше по страшной круче, нависшей над бездной, и лишь сегодня достиг перевала и ступил на противоположный склон, где ему открылись еще неясные, но совсем новые горизонты. Долго еще перед глазами его роем носились женские образы, а всего чаще пани Вонсовская; то вдруг являлись ему толпы батраков и рабочих, которые спрашивали его, что дал он им взамен своих прибылей. Наконец он крепко уснул. Проснулся он в шесть утра, и первым впечатлением его было чуство свободы и бодрости. Правда, вставать не хотелось, но ничто не мучило его и он не думал о панне Изабелле. То есть думал, но мог и не думать; во всяком случае, воспоминание о ней уже не терзало его, как бывало прежде. Полное исчезновение боли даже несколько встревожило его. "Уж не чудится ли мне?" - подумал он и стал припоминать весь вчерашний день. Память и логика не изменили ему. - Может быть, ко мне вернулась и воля? - прошептал он. Для проверки он решил через пять минут встать, затем выкупаться, одеться и тотчас отправиться на прогулку в Лазенки. Следя за минутной стрелкой, он с тревогой спрашивал себя: "А вдруг меня даже на это не хватит?.." Стрелка отмерила пять минут, и Вокульский встал - неторопливо, но без колебаний. Он сам напустил воды в ванну, выкупался, вытерся, оделся и через полчаса уже шел к Лазенкам. Его поразило, что все это время он думал не о панне Изабелле, а о Вонсовской. Несомненно, вчера что-то с ним произошло: может быть, начали работать какие-то прежде парализованные клеточки мозга? Панна Изабелла уже не была владычицей его дум. "Какая удивительная путаница, - недоумевал он. - Панну Ленцкую вытеснила Вонсовская, а Вонсовскую может заменить любая другая. Итак, я действительно исцелился от безумия..." Он шел вдоль пруда, равнодушно поглядывая на лодки и лебедей. Потом свернул в аллею, ведущую к оранжерее, где некогда они были вдвоем, и сказал себе... что сегодня с аппетитом позавтракает. Но, возвращаясь обратно по той же аллее, он вдруг пришел в ярость и, как рассерженный ребенок, стал затаптывать следы своих собственных ног, испытывал при этом удовольствие. "Если бы можно было все так стереть... И тот камень, и развалины... Все!" Он чуствовал, как в нем пробуждается непреодолимый инстинкт разрушения, и в то же время отдавал себе отчет, что это симптом болезненный. С огромным удовлетворением он заметил, что может не только спокойно думать о панне Изабелле, но даже воздавать ей должное. "Почему, собственно, я выходил из себя? - размышлял он. - Если б не она, я бы не сколотил состояния... Если б не она и не Старский, я не поехал бы в Париж и не познакомился бы с Гейстом, а под Скерневицами не излечился бы от своей глупости... Словом, оба они меня облагодетельствовали. В сущности, мне бы следовало сосватать эту идеальную парочку или хотя бы помочь им устраивать свидания... Подумать только, на каком навозе расцветет открытие Гейста!.." В Ботаническом саду было тихо и безлюдно. Вокульский обошел колодец и стал медленно подниматься на тенистый холм, где более года назад он впервые разговаривал с Охоцким. Ему казалось, будто холм этот служит основанием гигантской лестницы, наверху которой ему являлась статуя таинственной богини. Она и теперь представилась его взору, и Вокульский с трепетом заметил, что облака, окутавшие ее голову, на миг рассеялись. Он увидел строгое лицо, развевающиеся волосы и проницательный львиный взгляд, устремленный на него из-под бронзового чела с выражением подавляющей мощи... Крепясь изо всех сил, он выдержал этот взгляд и вдруг почуствовал, что растет... растет... что голова его уже поднялась выше деревьев парка и почти касается обнаженных ног богини. Тогда он понял, что эта чистая и нетленная красота есть Слава и что на вершинах ее нет иной услады, кроме трудов и опасностей. Домой он вернулся грустный, но по-прежнему спокойный. Прогулка словно связала невидимыми узами его будущность с той далекой полосой жизни, когда он, еще приказчиком или студентом, мастерил машины с вечным двигателем и управляемые воздушные шары. Что же касается последних десяти - пятнадцати лет, то они были только перерывом и потерей времени. "Мне надо куда-нибудь поехать, - сказал он себе. - Я должен отдохнуть, а там... посмотрим..." После обеда он послал в Москву длинную телеграмму Сузину. На другой день, около часу, когда Вокульский завтракал, явился лакей Вонсовской и доложил, что барыня ожидает в карете. Вокульский бросился на улицу. Вонсовская велела ему садиться. - Я забираю вас с собой, - сказала она. - Обедать? - О нет, всего лишь в Лазенки. С вами безопаснее разговаривать при свидетелях и на свежем воздухе. Но Вокульский был мрачен и молчалив. В Лазенках они вышли из кареты и, обогнув дворцовую террасу, стали медленно прогуливаться по аллее, примыкающей к амфитеатру. - Вам следует встречаться с людьми, пан Вокульский, - начала вдова. - Пора вам очнуться от своей апатии, иначе вы упустите сладкую награду... - О, неужели?.. - Уверяю вас. Все дамы интересуются вашими терзаниями, и, бьюсь об заклад, не одна из них готова взять на себя роль утешительницы. - Или поиграть моими мнимыми терзаниями, как кошка затравленной мышью?.. Нет, сударыня, мне не нужны утешительницы, потому что я совсем не терзаюсь, и тем более - по милости дам. - Послушайте... - вскричала Вонсовская. - Вы еще скажете, что вас не сокрушил удар маленькой ручки... - Так и скажу, - ответил Вокульский. - Если кто и нанес мне удар, то отнюдь не прекрасный пол, а... право, не знаю... может быть, рок... - Но все-таки с помощью женщины... - А главное - моей собственной наивности. Чуть ли не с детства искал я чего-то великого и неведомого; а так как на женщин я смотрел только глазами поэтов, которые страшно им льстят, то и вообразил, что женщина и есть то самое великое и неведомое. Я ошибся, и в этом секрет моего временного помрачения, которому, впрочем, я обязан тем, что разбогател. Вонсовская остановилась. - Ну, знаете, я поражена... Мы виделись позавчера, а сегодня вы кажетесь совершенно другим человеком, каким-то древним старцем, который пренебрегает женщинами. - Это не пренебрежение, а результат наблюдения. - А именно? - Что существует порода женщин, которые только затем и живут на свете, чтобы дразнить и разжигать страсти мужчин. Таким образом они превращают умных людей в дураков, честных - в негодяев, а глупцов оставляют глупцами. Они окружены роем поклонников и играют в нашей жизни такую же роль, как гаремы в Турции. Итак, вы видите, что дамы напрасно соболезнуют моим мукам и надеются мною позабавиться. Мое дело - не по их части. - И вы ставите крест на любви? - насмешливо спросила Вонсовская. Вокульский вскипел от гнева. - Нет, сударыня. Но у меня есть друг, пессимист, который растолковал мне, что несравненно выгодней покупать любовь за четыре тысячи в год, а за пять тысяч получить в придачу и верность, чем расплачиваться тем, что мы называем чуством. - Хороша верность! - вырвалось у Вонсовской. - По крайней мере заранее известно, чего можно ждать от нее. Вонсовская закусила губу и пошла к карете. - Вам следовало бы начать проповедовать свое новое учение. - Я полагаю, что на это жаль терять время: все равно одни его никогда не поймут, а другие не поверят, пока не убедятся на собственном опыте. - Спасибо за урок, - сказала она помолчав. - Он произвел на меня столь сильное впечатление, что я даже не прошу вас проводить меня домой... Сегодня вы исключительно плохо настроены, но я надеюсь, что это пройдет. Ах да... Возьмите письмо, - прибавила она, протягивая ему конверт. - Прочтите его. С моей стороны это нескромно, но я знаю, вы меня не выдадите, а я решила во что бы то ни стало уладить недоразумение между вами и Беллой. Удастся мой замысел - сожгите письмо; не удастся... привезите мне его в деревню... Adieu! Она села в карету и уехала, оставив Вокульского посреди дороги. - Черт побери, неужели я обидел ее? - огорчился он. - А жаль, преаппетитная дамочка! Он медленно пошел к Уяздовским Аллеям, раздумывая о Вонсовскои. "Чепуха... не могу же я признаться, что меня к ней влечет... Допустим даже, что признание было бы принято благосклонно, - что дам я ей взамен?.. Я даже не мог бы сказать, что люблю ее". Только дома Вокульский раскрыл письмо панны Изабеллы. При виде дорогого некогда почерка молнией блеснуло в нем чувство горечи; но запах бумаги напомнил ему давно-давно минувшие времена, когда она поручала ему устройство оваций знаменитому Росси. - Это была одна бусинка в четках, которые перебирала панна Изабелла, молясь своему божеству, - усмехнулся он. И начал читать: "Милая Казя! Мне так опостылело все на свете, так трудно еще собраться с мыслями, что только сегодня я решилась взяться за перо, чтобы рассказать тебе, что произошло у нас после твоего отъезда. Я уже знаю, сколько завещала мне тетя Гортензия: шестьдесят тысяч рублей; итак, всего у нас теперь девяносто тысяч, которые почтенный барон обещает куда-то поместить из семи процентов, что составит около шести тысяч рублей в под. Ничего не поделаешь, придется привыкать к бережливости. Не могу передать, как мне скучно, а может быть - тоскливо... Но и это пройдет. Молодой инженер по-прежнему бывает у нас чуть не ежедневно. Сначала он развлекал меня лекциями об устройстве железных мостов, а теперь рассказывает о том, как был он влюблен в одну особу, которая вышла за другого, как отчаянно он страдал, как потерял надежду полюбить еще раз и как желал бы излечиться с помощью нового, лучшего чуства. Он признался мне также, что пописывает стихи, в которых воспевает только красоты природы... Временами я плакать готова от скуки, но совсем без общества я бы просто умерла, а потому делаю вид, что слушаю его, и иногда позволяю поцеловать ручку..." У Вокульского жилы вздулись на лбу... Он перевел дух и продолжал читать: "Папа с каждым днем хуже. Чуть что - тотчас плачет, и стоит нам поговорить пять минут, начинает меня упрекать - знаешь, из-за кого... Ты не поверишь, как меня это расстраивает. Очень часто бываю в заславских развалинах. Что-то влечет меня туда, - не знаю, может быть, прекрасная природа... или уединение. Когда мне особенно тяжело, я пишу карандашом на потрескавшихся стенах разные разности и с радостью думаю: как хорошо, что первый же дождь смоет все это. Ах да... забыла сообщить самое главное! Знаешь, предводитель написал отцу моему письмо, в котором по всей форме просит моей руки. Я проплакала целую ночь - не потому, что могу стать предводительницей, а... потому, что это, кажется, неотвратимо... Перо валится у меня из рук. Будь здорова и вспоминай иногда твою несчастную Беллу". Вокульский скомкал письмо. - Как я ее презираю... и все еще люблю! - вырвалось у него. Голова у него пылала. Он метался по комнате, сжав кулаки, и смеялся над собственными химерами. Вечером он получил телеграмму из Москвы и немедленно телеграфировал в Париж. Весь следующий день, с утра до поздней ночи, он провел со своим поверенным и нотариусом. Ложась спать, он подумал: "А не совершу ли я глупость... Ну, на месте я все еще раз проверю. Сомнительно, может ли существовать металл легче воздуха, но бесспорно, тут что-то кроется... Недаром в поисках философского камня люди наткнулись на химию! Итак, кто знает, что откроется тут... В конце концов не все ли равно - лишь бы выкарабкаться из этой гадости!" Ответ из Парижа пришел только через день. Вокульский несколько раз перечитал его. Вскоре ему подали письмо от пани Вонсовской с печатью, на которой был изображен сфинкс. - Да, - усмехнулся Вокульский, - лицо человека и звериное туловище; а наше воображение придает вам крылья! "Зайдите ко мне на минутку, - писала Вонсовская, - у меня к вам важное дело, а я сегодня собираюсь уехать". "Посмотрим, какое это важное дело!" - подумал он. Через полчаса он был у пани Вонсовской. В передней стояли уже уложенные чемоданы. Хозяйка дома приняла его в своем рабочем кабинете, где ничто не напоминало о работе. - Ах, вы очень любезны! - обиженным тоном начала Вонсовская. - Вчера я весь день вас прождала, а вы и не подумали явиться. - Ведь вы сами запретили мне приходить? - удивился Вокульский. - Как это? Разве я не приглашала вас к себе в деревню? Но неважно, я отнесу это за счет вашей эксцентричности... Дорогой мой, у меня к вам весьма важное дело. Я вскоре собираюсь за границу и хочу посоветоваться с вами: когда лучше купить франки - теперь или перед самым отъездом? - Когда вы едете? - Примерно... в ноябре... декабре... - ответила она, покраснев. - Лучше перед самым отъездом. - Вы думаете? - Во всяком случае, все так поступают. - Я как раз не хочу поступать, как все! - воскликнула она. - Так купите сейчас. - А если к декабрю франки упадут в цене? - Так отложите покупку до декабря. - Ну, знаете, - сказала она, разрывая какую-то бумажку, - вы незаменимый советчик... Черное - это черное, белое - белое. Что же вы за мужчина? Мужчина в любой момент должен быть решительным, по крайней мере должен знать, чего он хочет... Ну как, принесли вы Беллино письмо? Вокульский молча отдал письмо. - В самом деле? - оживилась она. - Значит, вы ее не любите? В таком случае, разговор о ней не может быть вам неприятен. Видите ли, я должна либо примирить вас, либо... пусть уж бедная девушка перестанет мучиться... Вы предубеждены против нее... И несправедливы к ней... Это нечестно. Порядочный человек так не делает; нельзя вскружить девушке голову, а потом бросить, как увядший букет... - Нечестно? - повторил Вокульский. - Скажите мне на милость, какой же честности вы ждете от человека, которого всю жизнь кормили страданием и унижением, унижением и страданием? - Но наряду с этим бывали у вас и другие минуты. - О да, несколько приветливых взглядов и ласковых слов, имеющих в моих глазах тот единственный недостаток, что они оказались... ложью. - Но теперь она жалеет об этом, и если бы вы вернулись... - Зачем? - Чтобы получить ее руку и сердце. - Предоставив вторую руку знакомым и незнакомым обожателям?.. Нет, сударыня, хватит с меня этих состязаний, в которых я бывал бит - и Старскими, и Шастальскими, и черт знает кем еще. Не могу я играть роль евнуха подле своего идеала и подозревать в каждом мужчине счастливого соперника или непрошеного кузена... - Какая низость! - воскликнула Вонсовская. - Значит, из-за одного проступка, к тому же невинного, вы пренебрегаете некогда любимой женщиной? - Что касается числа этих проступков, позвольте мне остаться при собственном мнении; а что касается невинности... Боже ты мой! В каком же я жалком положении, если даже не имею представления, как далеко простиралась их невинность! - Вы полагаете?.. - сухо спросила Вонсовская. - Ничего я теперь не полагаю, - так же сухо ответил Вокульский. - Я только знаю, что у меня на глазах под видом приятельских отношений завязался пошлейший роман, и с меня этого хватит. Можно еще понять жену, обманывающую своего мужа, - тут, дескать, узы, которыми ее связало супружество. Но когда свободная женщина обманывает чужого человека... Ха-ха-ха! Это уж, ей-богу, из любви к искусству. Ведь она имела право предпочесть мне Старского - и всех их... Так нет же! Ей понадобилось завести в своей свите олуха, который ее по-настоящему любил, который готов был пожертвовать ради нее всем... И чтобы вконец надругаться над человеческой природой, она хотела именно меня превратить в ширму для своих любовных интрижек... Представляете себе, как, вероятно, потешались надо мною эти люди, которым столь дешево доставалась ее благосклонность... И понимаете ли вы, что за ад - чуствовать себя смешным и в то же время несчастным, так ясно видеть свое унижение и сознавать, что оно незаслуженно? У Вонсовской дрожали губы; она еле удерживалась от слез. - Может быть, все это ваша фантазия? - спросила она. - О нет... Оскорбленное человеческое достоинство - это не фантазия. - А дальше? - Что же дальше... Я спохватился, совладал с собой и сейчас могу с удовлетворением сказать одно: по крайней мере моим противникам не удалось вполне восторжествовать... - И ваше решение твердо? - Послушайте, я понимаю женщину, которая отдается из любви или из-за бедности. Но понять такую вот духовную проституцию, которой занимаются без нужды, холодно, прикрываясь мнимой добродетелью, - нет, это уму непостижимо. - Значит, есть вещи, которых нельзя простить? - тихо спросила она. - Кто и кому должен прощать? Пан Старский, вероятно, даже не способен обидеться из-за таких вещей да еще, пожалуй, станет рекомендовать своих приятелей. Об остальных можно не беспокоиться, имея к услугам столь многочисленное и столь избранное общество. - Еще одно, - сказала Вонсовская, поднимаясь. - Можно ли узнать, что вы собираетесь делать? - Если бы я знал... Она протянула ему руку. - Прощайте. - Желаю вам счастья... - О... - вздохнула она и быстро вышла из комнаты. "Кажется, - подумал Вокульский, спускаясь по лестнице, - сейчас я уладил два дела... Кто знает, не прав ли Шуман..." От Вонсовской Вокульский поехал к Жецкому. Старый приказчик был бледен и худ; он с трудом поднялся с кресла. Вокульского глубоко взволновал его вид. - Ты не сердишься, старина, что я так давно не навещал тебя? - спросил он, пожимая ему руку. Жецкий грустно покачал головой. - Будто я не знаю, что с тобой происходит? - ответил он. - Плохо... плохо все кругом... и становится все хуже и хуже... Вокульский сел и задумался. Жецкий заговорил: - Видишь ли, Стах, я так понимаю, что пора мне отправляться к Кацу и моим пехотинцам, а то они где-то там уже точат на меня зубы, дезертир, мол... Знаю: что бы ты ни решил сделать с собою, все будет хорошо и разумно, но... не лучше ли всего жениться на Ставской?.. Ведь она вроде как бы твоя жертва... Вокульский схватился за голову. - Бог ты мой! - крикнул он. - Развяжусь ли я когда-нибудь с бабами!.. Одна льстит себя мыслью, что я сделался ее жертвой, другая сама стала моей жертвой, третья хотела стать моей жертвой, да еще нашлось бы с десяток таких, которые бы охотно приняли в жертву меня с моим богатством в придачу... Любопытная страна, где бабы играют первую скрипку и где люди не интересуются ничем, кроме счастливой или несчастной любви... - Ну, ну, ну... - успокаивал его Жецкий. - Ведь я тебя за шиворот не тащу... Только, видишь ли, Шуман говорил, что тебе поскорей нужно завести новый роман... - Эх, нет... Мне гораздо нужнее переменить климат, и я уже прописал себе это лекарство. - Ты уезжаешь? - Самое позднее послезавтра - в Москву, а там... куда бог пошлет... - Ты имеешь что-нибудь в виду? - таинственно спросил Жецкий. Вокульский задумался. - Я еще ни на чем определенном не могу остановиться; я колеблюсь - словно раскачиваюсь на высоченных качелях. Иногда мне кажется, что я еще совершу что-нибудь полезное... - Ох, вот, вот... - Но минутами меня охватывает такое отчаяние, что хочется сквозь землю провалиться со всем, к чему только я ни прикасался... - Это уж неразумно... неразумно... - заметил Жецкий. - Знаю... И говорю тебе: равно вероятно, что имя мое когда-нибудь еще прогремит как и то, что я покончу все счеты с жизнью. Они просидели до позднего вечера. Через несколько дней разнесся слух, что Вокульский куда-то уехал и, может быть, навсегда. Все его движимое имущество, начиная с мебели и кончая экипажем и лошадьми, оптом приобрел Шлангбаум по сходной цене. Глава шестнадцатая Дневник старого приказчика "Уже несколько месяцев упорно поговаривают, будто 26 июня сего года в Африке погиб принц Луи-Наполеон, сын императора. И погиб вдобавок в борьбе с каким-то диким народом, который даже неизвестно где живет и как называется. Не может же в самом деле народ называться "зулусами"! Слух этот все повторяют. Якобы даже императрица Евгения собирается туда поехать, чтобы перевезти в Англию останки сына. Так оно или нет, не знаю, ибо с июля не читал газет и избегаю говорить о политике. Вздорная вещь политика! Раньше не было ни телеграмм, ни передовиц, однако же человечество шло вперед, и всякий, у кого была голова на плечах, мог без труда разобраться в политической ситуации. Теперь же к вашим услугам и телеграммы, и передовицы, и последние новости, - а все это только сбивает с толку. И мало того что с толку сбивают, - ведь просто душу выворачивают! А не будь у нас Кенига{432} или славного Сулицкого - право, можно было бы усомниться в справедливости всевышнего. Ужас, что печатается нынче в газетах! Что же касается принца Луи-Наполеона, то он мог и погибнуть, но мог и укрыться где-нибудь от агентов Гамбетты. Я-то вообще не придаю значения слухам. Клейна все нет и нет, а Лисецкий переехал на Волгу, в Астрахань. На прощанье он сказал мне, что скоро тут останутся одни евреи. Лисецкий всегда любил преувеличивать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Со здоровьем у меня плоховато. Я так быстро устаю, что уже не могу ходить по улице без палки. Вообще ничего особенного, только иногда вдруг странно разбаливается плечо и одолевает одышка. Но это пройдет; а не пройдет - тоже не беда. Мир как-то так меняется к худшему, что скоро мне уже не с кем будет перекинуться словом и не во что будет верить. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В конце июля Генрик Шлангбаум отпраздновал день своего рождения как владелец магазина и глава нашего Общества. И вполовину не было того блеска, как у Стаха в прошлом году, тем не менее на торжество сбежались все друзья и недруги Вокульского и пили за здоровье Шлангбаума... так что стекла дрожали! Ох, люди, люди!.. Помани вас полной тарелкой и бутылочкой - вы в воду броситесь, а за рублем - так и сам черт не знает, куда вы только не полезете! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Фу ты!.. Сегодня мне показали номер "Курьера", в котором баронессу Кшешовскую называют одной из самых достойных и добросердечных дам - за то, что она пожертвовала двести рублей на какой-то приют. Видно, забыли уже, как она судилась с пани Ставской и скандалила с жильцами. Неужели муж укротил-таки эту бабу?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нападки на евреев все усиливаются. Уже дошло до брехни, будто евреи похищают христианских детей и режут их на мацу. Когда я слышу подобные истории, я, ей-богу, протираю глаза и спрашиваю себя: жар у меня, что ли, или, может быть, вся моя молодость была только сном? Но пуще всего меня возмущает дурацкое злорадство доктора Шумана. - Так им и надо, паршивцам! - говорит он. - Пусть, пусть протрут их с песочком, пусть поучат уму-разуму. Евреи - гениальная раса, но такие шельмецы, что без кнута и шпоры, их не объездить. - Доктор, - сказал я ему как-то (он кого хочешь выведет из терпения), - раз уж, по-вашему, евреи такие прохвосты, так им и шпоры не помогут. - Унять их, может быть, и не уймут, - отвечал он, - но ума прибавят и заставят крепче держаться друг за дружку. А если бы евреям да настоящую солидарность... о!.. Странный человек этот доктор. Честен он безусловно, а уж умен - нечего и говорить; только честность его не от сердца, а так - по привычке, что ли? Что касается ума, то он у него из тех, что скорей позволит человеку сто вещей высмеять и испакостить, чем одну создать. Когда я с ним разговариваю, мне иногда приходит в голову, что душа у него словно ледяная глыба, в ней может отразиться даже огонь, но сама она никогда не согреется. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Стах уехал в Москву, кажется для того, чтобы урегулировать денежные расчеты с Сузиным. Тот должен ему чуть ли не полмиллиона (кто мог предполагать что-либо подобное два года назад!), но что собирается сделать Стах с такой уймой денег, понятия не имею. Он всегда был оригинал и всегда устраивал нам неожиданности. Не готовит ли он и сейчас какой-нибудь сюрпризец? Просто боюсь! Между тем Мрачевский сделал предложение пани Ставской, и она, немного поколебавшись, дала согласие. Если, как надеется Мрачевский, они откроют магазин в Варшаве, я, пожалуй, войду с ними в компанию и поселюсь у них. И, боже ты мой, буду нянчить детей Мрачевского, хотя всегда думал, что такие обязанности мне придется исполнять при детях Стаха... Как жестока жизнь... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вчера я дал пять рублей и заказал молебен за принца Луи-Наполеона. Не панихиду, а именно молебен, потому что он, может быть, и не погиб, хотя все об этом болтают. Я же... Я не разбираюсь в богословии, но все-таки лучше обеспечить ему на том свете хороший прием. А вдруг?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я в самом деле нездоров, хотя Шуман уверяет, что все идет хорошо. Он запретил мне пить пиво, кофе и вино, быстро ходить и раздражаться... Умник тоже! Такой рецепт и я могу прописать, а попробуй-ка сам его соблюсти!.. Он разговаривает со мной так, словно подозревает меня в беспокойстве о Стахе. Смешной человек! Разве Стах несовершеннолетний, разве я уже не расставался с ним на целых семь лет! Прошли годы, Стах вернулся и опять пустился во все тяжкие. И теперь будет, как бывало: вдруг пропал, вдруг и вернется... А все-таки тяжело жить на свете. И не раз я задумываюсь: верно ли, что существует некий план, по которому все человечество идет к лучшему будущему, или же все зависит от случая, а человечество устремляется в ту сторону, куда его толкает перевес сил? Если одерживают верх хорошие люди, то и мир идет по хорошему пути, а если одолевают прохвосты - то по плохому. А в конце концов - и от хороших и от плохих останется горсточка пепла. Если так, то нечего удивляться Стаху, который частенько говорил мне, что хотел бы поскорее погибнуть сам и уничтожить всякий след после себя. Но у меня предчуствие, что это не так. Хотя... Разве не было у меня предчуствия, что принц Луи-Наполеон станет императором Франции? Нет, подождем-ка еще, что-то мне эта смерть в битве с голыми неграми кажется очень сомнительной..." Глава семнадцатая ...?... Жецкому сильно нездоровилось: по его собственному мнению - от безделья, а по мнению Шумана - по причине болезни сердца, внезапно обнаружившейся и быстро развивавшейся под влиянием каких-то огорчений. Работы у него было немного. Утром он приходил в магазин, бывший Вокульского, а ныне Шлангбаума, но оставался там только до тех пор, пока не приходили приказчики, а главное - покупатели. Объяснялось это тем, что покупатели почему-то с удивлением посматривали на него, а приказчики (за исключением Зембы, все евреи) не только не оказывали ему почтения, к которому он привык, но даже, несмотря на замечания Шлангбаума, обращались с ним довольно пренебрежительно. Такое положение вещей заставляло пана Игнация все чаще обращаться мыслью к Вокульскому. Не потому, что он опасался чего-нибудь худого, а просто так. Утром, около шести часов, он думал: встал Вокульский или еще спит и где он сейчас? В Москве или, может быть, уже выехал оттуда и подъезжает к Варшаве? В полдень он вспоминал те далекие времена, когда почти не проходило дня, чтобы Стах не обедал с ним, вечером же, особенно перед сном, он говорил: - Наверное, Стах сейчас у Сузина... Ну и кутят же они, должно быть... А может быть, он уже в вагоне, возвращается в Варшаву и в эту минуту ложится спать? Бывая в магазине, - а заходил он туда по нескольку раз в день, несмотря на грубость приказчиков и раздражающую любезность Шлангбаума, - он всегда думал: что ни говори, а при Вокульском тут было иначе. Его немного огорчало, что Вокульский не дает знать о себе, но приписывал это его обычным чудачествам. "Стах и здоровый-то не особенно любил писать, чего же ждать теперь, когда он так разбит, - думал он. - Ох, женщины, женщины..." В тот день, когда Шлангбаум купил мебель и экипаж Вокульского, пан Игнаций слег в постель. Не то что ему было жалко - все равно, к чему этот экипаж и роскошная мебель, но ведь обычно такие распродажи устраиваются после смерти человека. - Ну, а Стах, слава богу, жив и здоров! - повторял он себе. Однажды вечером пан Игнаций, сидя в халате, обдумывал, какой он устроит магазин Мрачевскому, чтобы заткнуть за пояс Шлангбаума, как вдруг услышал резкие звонки в передней и какую-то возню на лестнице. Слуга, уже собиравшийся спать, открыл дверь. - Барин дома? - спросил знакомый Жецкому голос. - Барин болен. - Вот еще болен!.. От людей прячется. - Постойте, господин советник, может быть, мы обеспокоим? - заметил второй голос. - Вот еще, обеспокоим! Не хочет, чтобы его беспокоили дома, так пусть приходит в трактир... Жецкий привстал с кресла, и в ту же минуту на пороге спальни показались советник Венгрович и торговый агент Шпрот... Из-за спины их выглядывали чьи-то всклокоченные вихры и не слишком чистая физиономия. - Если гора не идет к Магометам, Магометы идут к горе! - зычно возвестил советник. - Пан Жецкий... пан Игнаций! Что это за фокусы, уважаемый? С того дня, как вы изволили пожаловать в последний раз, мы открыли новый сорт пива... Поставь-ка сюда, любезный, и приходи завтра, - прибавил он, обращаясь к черномазому растрепе. По этой команде растрепанный субъект в огромном фартуке поставил на умывальник корзину, полную стройных бутылок, и три пивных кружки, после чего улетучился, словно был существом, состоящим из тумана и воздуха, а не из пяти пудов мяса. При виде бутылок пан Игнаций удивился, однако это чуство нельзя было назвать неприятным. - Ради бога, что с вами делается? - спросил советник и развел руками, словно собираясь заключить весь мир в свои объятия. - Вас так давно не видно, что Шпрот даже забыл, как вы выглядите, а я было подумал - не заразились ли вы от своего приятеля и не свихнулись ли... Жецкий нахмурился. - А я как раз сегодня, - продолжал советник, - выиграл у Деклевского пари по поводу вашего приятеля - корзину пива новой марки, ну и говорю Шпроту: а не захватить ли нам пива да не нагрянуть ли к старику, может, он встряхнется... Что ж, вы даже не приглашаете нас садиться? - Разумеется, пожалуйста, господа... - спохватился Жецкий. - И столик есть, - говорил советник, осматриваясь кругом, - и уголок весьма уютный. Эге-ге, да мы каждый вечер можем забегать к больному в картишки поиграть... Шпрот, а ну-ка, миленький, достаньте штопорчик да принимайтесь за дело... Пусть уважаемый пан Жецкий отведает пивца новой марки... - Какое же пари вы выиграли, советник? - спросил Жецкий, у которого лицо постепенно прояснялось. - Да насчет Вокульского. А было это так. Еще в январе прошлого года, когда Вокульского понесло в Болгарию, я сказал Шпроту, что пан Станислав - сумасшедший, что он прогорит и плохо кончит... Ну, а теперь, представьте себе, Деклевский уверяет, что это он сказал!.. Само собой, побились мы об заклад на корзину пива, Шпрот подтвердил, что говорил это я, и вот мы явились к вам... Тем временем Шпрот поставил на стол три кружки и откупорил три бутылки. - Нет, вы только посмотрите, пан Игнаций, - говорил советник, поднимая полную кружку. - По цвету - старый мед, пена - как крем, а вкусом - шестнадцатилетняя девушка! Пригубьте-ка... Каков вкус, каков букет, а? Закроешь глаза - ей-богу, кажется, что пьешь эль... Вот!.. Не дурно, а?.. По совести говоря, перед таким пивом надо бы рот полоскать... Скажите сами: пили вы в своей жизни что-либо подобное? Жецкий отпил полкружки. - Пиво хорошее, - сказал он. - А все-таки, с чего вам пришло в голову, будто Вокульский прогорел? - Да все в городе так говорят. Ведь если человек при деньгах, в здравом рассудке и никому не напакостил - зачем же ему бежать бог весть куда? - Вокульский поехал в Москву. - Как бы не так! Это он вам сказал, чтобы замести следы. Но сам же и выдал себя, раз отказался от своих денег... - От чего отказался? - гневно переспросил пан Игнаций. - От денег, которые лежат у него в банке, а главное - у Шлангбаума. Ведь там наберется тысяч двести... Ну, а когда человек оставляет на произвол судьбы такую сумму, то есть просто выбрасывает ее на улицу, - значит, он либо рехнулся, либо натворил таких дел, что уже не надеется получить свои деньги... В городе все поголовно возмущены этаким... этаким... И сказать-то совестно, кто он такой! - Советник, вы забываетесь! - крикнул Жецкий. - Вы голову потеряли, пан Игнаций! Ну, можно ли вступаться за такого человека? - горячился советник. - Подумайте только. Поехал он богатство наживать - куда? На русско-турецкую войну! На русско-турецкую войну! Да вы понимаете, что это значит? Сколотил там состояние... Но каким образом? Каким образом, спрашивается, можно за полгода заработать полмиллиона рублей? - Он ворочал десятью миллионами, - возразил Жецкий. - Так что заработал еще меньше, чем можно было... - А чьи это были миллионы? - Сузина... купца... его друга... - Вот-вот! Но не в том дело; допустим, в этом случае он никакой подлости не сделал... Но что за дела у него были в Париже, а потом в Москве, где он опять-таки отхватил изрядный куш? А хорошо ли было подрывать отечественную промышленность ради того, чтобы платить восемнадцать процентов прибылей кучке аристократов, к которым ему понадобилось втереться? А красиво ли было продать торговое общество евреям и в конце концов удрать, бросив сотни людей в бедности и тревоге? Так поступает хороший гражданин и честный человек? Ну, пейте, пейте, пан Игнаций! - воскликнул он, чокаясь с ним. - За наше, холостяцкое. Пан Шпрот, покажите же больному, что вы молодец!.. Не ударьте лицом в грязь! - Хороши! - протянул доктор Шуман, который уже несколько минут стоял на пороге, не снимая шляпы. - Ай-ай-ай! Что же это вы, господа? Взялись поставлять клиентов похоронной конторе, что ли? Вы что же это делаете с моим пациентом? Казимеж! - крикнул он слуге. - Выбрось-ка все бутылки на лестницу... А вас, господа, прошу оставить больного... Больничная палата, хоть бы и на одного человека, - это вам не кабак