... Так-то вы соблюдаете мои предписания? - обратился он к Жецкому. - С пороком сердца затеваете попойки? Может, еще позовете девочек?.. Спокойной ночи, господа, - обернулся он к советнику и Шпроту, - впредь не устраивайте тут пивной, а то я подам на вас в суд за убийство... Советник и Шпрот мигом убрались восвояси, и, если бы не густой табачный дым, можно было бы подумать, что тут никого не было. - Открой окно! - приказал доктор слуге. - Ну-ну! - насмешливо прибавил он, глядя на Жецкого. - Лицо горит, глаза остекленели, пульс такой, что слышно на улице... - Вы слышали, что он говорил о Стахе? - спросил Жецкий. - Правду говорил. И весь город твердит то же самое. Только напрасно его называют банкротом: на самом деле он принадлежит к полоумным того разряда, которых я называю польскими романтиками. Жецкий смотрел на него почти со страхом. - Да не смотрите вы так на меня, - спокойно продолжал Шуман, - а лучше подумайте: разве я не прав? Ведь этот человек ни разу в жизни не действовал разумно... Будучи официантом, он мечтал об изобретениях и университете; поступив в университет, начал баловаться политикой. Потом, вместо того чтобы наживать деньги, стал ученым и вернулся сюда гол как сокол, так что, если бы не Минцелева, умер бы с голоду... Наконец, принялся сколачивать состояние, но не из купеческого расчета, а чтобы завоевать барышню, которая прослыла кокеткой. Но и этого мало: получив и барышню и состояние, он бросил и то и другое... И вот где он теперь, что делает?.. Ну скажите же, если вы такой всезнайка! Полоумный, совсем полоумный, - махнул рукой Шуман. - Чистокровный польский романтик, который вечно ищет чего-то нереального... - И вы повторите это в глаза Вокульскому, когда он вернется? - спросил Жецкий. - Я ему это сто раз говорил, а если теперь не скажу, то лишь потому, что он не вернется... - Почему же не вернется? - чуть слышно спросил Жецкий, бледнея. - Не вернется потому, что либо свернет себе где-нибудь шею, если вылечится от помешательства, либо увлечется какой-нибудь новой утопией... например, открытиями мифического Гейста - по-видимому, тоже патентованного безумца. - А вы, доктор, никогда не увлекались утопиями? - Увлекался по той причине, что заразился от вас. Однако вовремя опомнился, и это обстоятельство позволяет мне нынче ставить самый точный диагноз при подобных заболеваниях... Ну, снимите-ка халат, посмотрим, каковы последствия сегодняшнего вечера, проведенного в веселой компании. Он осмотрел Жецкого, велел ему немедленно лечь в постель и впредь не превращать своей квартиры в кабак. - Вы тоже недурной образчик романтика, только у вас было меньше возможностей выкидывать глупости, - заключил доктор. И он ушел, оставив Жецкого в весьма мрачном настроении. "Ну, твоя болтовня, пожалуй, повредит мне больше, чем пиво", - подумал Жецкий и прибавил вполголоса: - Все-таки Стах мог бы хоть словечко черкнуть... черт знает какие мысли в голову лезут... Болезнь приковала Жецкого к постели, и он отчаянно скучал. Чтобы как-нибудь скоротать время, он в бесчисленный раз перечитывал историю консульства и империи или размышлял о Вокульском. Однако эти занятия не успокаивали, а лишь растравляли его... История напоминала ему о чудесных деяниях одного величайшего победителя, с династией которого Жецкий связывал мечты о счастливом будущем человечества, а династия между тем погибла под копьями зулусов. Размышления о Вокульском приводили пана Игнация к выводу, что его любимый друг, человек столь выдающийся, находится по меньшей мере на пути к моральному краху. - Сколько он хотел совершить, сколько мог совершить и ничего не совершил! - с глубокой грустью повторял пан Игнаций. - Хоть бы написал, где он и что намерен предпринять... Хоть бы дал знать, что жив!.. Дело в том, что с некоторых пор пана Жецкого преследовали смутные, но зловещие предчуствия. Он вспоминал свой сон после концерта Росси, когда ему привиделось, что Вокульский спрыгнул вслед за панной Изабеллой с башни ратуши. И еще вспоминались ему странные и ничего доброго не сулившие слова Стаха: "Я хотел бы погибнуть сам и уничтожить всякие следы своего бытия..." Как легко подобное желание могло претвориться в действие у человека, который говорил только то, что чуствовал, и умел выполнять то, что говорил... Доктор Шуман, навещавший его ежедневно, отнюдь не поддерживал в нем бодрости. Пану Игнацию уже надоела его неизменная фраза: - В самом деле, надо быть или полным банкротом, или сумасшедшим, чтобы бросить в Варшаве такую уйму денег на произвол судьбы и даже не известить о своем местопребывании! Жецкий спорил с ним, но в душе признавал, что доктор прав. Однажды Шуман прибежал к нему в необычное время, около десяти часов утра, швырнул шляпу на стол и закричал: - Ну что, разве не правду я говорил, что он полоумный? - Что случилось? - спросил пан Игнаций, сразу догадавшись, о ком идет речь. - Случилось то, что уже неделю назад этот сумасшедший уехал из Москвы... угадайте куда? - В Париж? - Как бы не так! В Одессу, оттуда собирается ехать в Индию, из Индии в Китай и Японию, а потом - через Тихий океан - в Америку... Совершить путешествие, даже кругосветное, совсем не плохо, я бы сам ему это посоветовал. Но не черкнуть ни словечка, в то время как в Варшаве, что ни говори, у него осталось несколько искренних друзей и двести тысяч рублей капиталу, - это уж, ей-богу, явный признак сильнейшего психического расстройства... - Откуда вам это известно? - спросил Жецкий. - Из вернейшего источника, от Шлангбаума, которому весьма важно было узнать планы Вокульского. Ведь он должен в начале октября выплатить ему сто двадцать тысяч рублей... Ну, а если бы дорогой Стась застрелился, или утонул, или погиб от желтой лихорадки... понимаете?.. тогда можно прикарманить весь капитал или по крайней мере беспроцентно пользоваться им еще с полгода... Вы уже, верно, раскусили Шлангбаума? Ведь он меня... меня!.. пытался обжулить! Доктор бегал по комнате и размахивал руками, словно сам заболел психическим расстройством. Вдруг он остановился против пана Игнация, посмотрел ему в глаза и схватил за руку. - Что?.. что?.. что?.. Пульс выше ста?.. Был у вас сегодня жар? - Пока что нет. - Как это нет? Ведь я вижу... - Неважно! - прервал его Жецкий. - Однако неужели же Стах действительно способен на такое? - Наш прежний Стах, при всем его романтизме, вероятно, не был бы способен, но от пана Вокульского, влюбленного в сиятельную панну Ленцкую, можно всего ожидать... Ну и, как видите, он делает все, что в его силах... Когда доктор ушел, пан Игнаций сам вынужден был признать, что с ним происходит что-то неладное. "Вот было бы забавно, если бы я этак не сегодня-завтра протянул ноги! Тьфу ты! Будто это не случалось с людьми и получше меня... Наполеон Первый... Наполеон Третий... Юный Люлю... Стах... Ну что Стах?.. Ведь он сейчас едет в Индию..." Он глубоко задумался, потом поднялся с постели, тщательно оделся и пошел в магазин, к великому возмущению Шлангбаума, который знал, что пану Игнацию запрещено вставать. Зато на другой день ему стало хуже. Он отлеживался целые сутки, потом опять на два-три часа зашел в магазин. - Видно, он воображает, что магазин - это мертвецкая, - сказал один из новых приказчиков Зембе, который со свойственной ему искренностью нашел эту остроту весьма удачной. В середине сентября к Жецкому забежал Охоцкий, на несколько дней приехавший из Заславека в Варшаву. Увидев его, пан Игнаций сразу повеселел. - Что же привело вас сюда? - воскликнул он, горячо пожимая руку молодому изобретателю, которого все любили. Но Охоцкий был мрачен. - Конечно, неприятности! - ответил он. - Знаете, умер Ленцкий... - Отец этой... этой?.. - удивился пан Игнаций. - Да, да... этой... этой!.. И, пожалуй, из-за нее... - Во имя отца и сына... - перекрестился Жецкий. - Сколько еще людей намерена погубить эта женщина?.. Насколько мне известно, да и для вас это, верно, не секрет, Стах попал в беду именно из-за нее... Охоцкий кивнул головой. - Вы можете рассказать мне, что произошло с паном Ленцким? - с любопытством спросил пан Игнаций. - Это не тайна, - ответил Охоцкий. - В начале лета панне Изабелле сделал предложение предводитель... - Тот самый?.. Да он мне в отцы годится, - не утерпел Жецкий. - Вероятно, потому барышня и согласилась... во всяком случае, не отказала ему. И вот старик собрал разные вещички, оставшиеся после его двух жен, и прикатил в деревню, к графине... к тетке панны Изабеллы, у которой гостили Ленцкие... - Совсем ошалел! - Это случалось и с большими умниками. Между тем, хотя предводитель считал себя уже женихом, панна Изабелла каждые два-три дня, а потом даже ежедневно ездила в сопровождении некоего инженера к развалинам Заславского замка... Она говорила, что это рассеивает ее скуку... - А предводитель как же? - Предводитель, разумеется, молчал, но дамы пытались внушить барышне, что так не делают. Она же в таких случаях отвечала одно: "Хватит с предводителя того, что я соглашаюсь выйти за него, а выйду я не затем, чтобы отказывать себе в удовольствиях!" - И, наверное, предводитель поймал их на чем-нибудь среди этих развалин? - спросил Жецкий. - Ну... какое! Он туда и не заглядывал. Да если б и заглянул, так убедился бы, что панна Изабелла брала с собой простачка инженера, чтобы в его присутствии тосковать по Вокульском. - По Во-куль-ском? - Во всяком случае, так предполагали. По этому поводу уж и я сделал ей замечание, что неприлично в обществе одного поклонника тосковать по другом. Но она, по своему обыкновению, ответила: "Хватит с него, если я позволяю ему смотреть на меня..." - Ну и осел этот инженер! - Не сказал бы, поскольку, при всей своей наивности, он все же смекнул, в чем дело, и в один прекрасный день не поехал с барышней вздыхать среди развалин, не поехал и в следующие дни. А в то же самое время предводитель приревновал ее к инженеру, прекратил сватовство и уехал к себе в Литву, причем сделал это столь демонстративно, что панна Изабелла и графиня закатили истерику, а почтенный Ленцкий, не успев и пальцем шевельнуть, скончался от удара... Кончив рассказ, Охоцкий обхватил голову руками и расхохотался. - И подумать, что подобного рода женщина стольким людям кружила голову! - прибавил он. - Да ведь это чудовище! - вскричал Жецкий. - Нет. Она даже не глупа и в сущности человек не плохой, только... она такая же, как тысячи других из ее среды. - Тысячи?.. - Увы! - вздохнул Охоцкий. - Представьте себе класс людей богатых или просто состоятельных, которые хорошо питаются и ничего не делают. Человек должен каким-то образом тратить свои силы; значит, если он не работает, ему нужно развратничать или по крайней мере щекотать свои нервы... А для разврата и для щекотания нервов нужны женщины - красивые, изящно одетые, остроумные, прекрасно воспитанные, вернее выдрессированные именно для этой надобности... Ведь это для них единственное занятие. - И панна Изабелла принадлежит к их числу? - Собственно, даже не по своей воле... Мне неприятно говорить об этом, но вам я скажу, чтобы вы знали, из-за какой женщины свихнулся Вокульский... Разговор оборвался. Возобновил его Охоцкий, спросив: - Когда же он возвращается? - Вокульский?.. Да ведь он поехал в Индию, Китай, Америку. Охоцкий так и подскочил. - Не может быть! - закричал он. - Хотя... - протянул он в раздумье и умолк. - Разве у вас есть какие-нибудь основания предполагать, что он туда не поехал? - спросил Жецкий, понизив голос. - Никаких. Меня только удивило столь внезапное решение... Когда я был тут в последний раз, он обещал мне уладить одно дело... Но... - И прежний Вокульский, несомненно, уладил бы. А новый забыл не только о ваших делах... но в первую очередь о своих собственных... - Что он уедет, можно было ожидать, - как бы сам с собой говорил Охоцкий, - но мне не нравится эта внезапность. Он писал вам?.. - Никому ни строчки, - ответил старый приказчик. Охоцкий покачал головой. - Это было неизбежно, - пробормотал он. - Почему неизбежно? - вскинулся Жецкий. - Что он, банкрот или заняться ему было нечем?.. Такой магазин и торговое общество - это, по-вашему, пустяки? А не мог он жениться на прелестной и благородной женщине?.. - Не одна бы с радостью за него пошла, - согласился Охоцкий. - Все это прекрасно, - продолжал он, оживляясь, - но не для человека его склада. - Что вы под этим понимаете? - подхватил Жецкий, которому разговор о Вокульском доставлял такое же наслаждение, как влюбленному разговор о предмете его страсти. - Что вы под этим понимаете?.. Вы его близко знали? - настойчиво спрашивал он, и глаза его блестели. - Узнать его нетрудно. Это был, коротко выражаясь, человек широкой души. - Вот именно! - подтвердил Жецкий, постукивая пальцем по столу и глядя на Охоцкого, как на икону. - Однако что вы понимаете под широтой? Прекрасно сказано! Объясните мне только яснее. Охоцкий усмехнулся. - Видите ли, - начал он, - люди с маленькой душонкой заботятся только о своих делах, способны охватить мыслью только сегодняшний день и питают отвращение ко всему неизведанному... Им лишь бы прожить в спокойствии и достатке... А человек такого типа, как он, думает о тысячах, глядит иногда на десятки лет вперед, все неведомое и неразрешенное влечет его неодолимо. Это даже не заслуга, а попросту необходимость. Как железо непроизвольно тянется к магниту или пчела лепит свои соты, так и эта порода людей рвется к великим идеям и грандиозному труду... Жецкий крепко пожал ему обе руки, дрожа от волнения. - Шуман, умный доктор Шуман говорит, что Стах безумец, польский романтик! - заметил он. - Шуман глуп со своим еврейским реализмом! - возразил Охоцкий. - Ему даже невдомек, что цивилизацию создавали не дельцы, не обыватели, а вот именно такие безумцы... Если б ум заключался в умении наживаться, люди поныне оставались бы обезьянами... - Святые ваши слова... прекраснейшие слова! - повторял старый приказчик. - Но объясните мне все-таки, каким образом такой человек, как Вокульский, мог... так вот... запутаться?.. - Помилуйте, я удивляюсь, что это случилось так поздно! - пожал плечами Охоцкий. - Ведь я знаю его жизнь, знаю, как он задыхался тут с детских лет. Было у него стремление к науке, но не было возможности его осуществить, была сильно развита общественная жилка, но к чему бы он ни прикоснулся, все проваливалось... Даже это ничтожное торговое общество, которое он основал, принесло ему только нарекания и ненависть... - Вы правы... вы правы!.. - повторял Жецкий. - А тут еще эта панна Изабелла... - Да, она могла вернуть ему покой. Удовлетворив потребность личного счастья, он легче примирился бы с окружающей средой и употребил бы свою энергию в тех направлениях, какие у нас возможны. Но... его постигла неудача. - Что же дальше? - Кто знает... - тихо произнес Охоцкий. - Сейчас он похож на дерево, вырванное с корнем. Если он найдет подходящую почву, а в Европе это возможно, и если у него еще не иссякла энергия, то он с головой окунется в какую-нибудь работу и, пожалуй, начнет по-настоящему жить... Но если он исчерпал себя, что в его возрасте тоже не исключено... Жецкий приложил палец к губам. - Ш-ш-ш-ш... у Стаха есть энергия... есть. Он еще выкарабкается... выка... Старик отошел к окну и, прислонившись к косяку, разрыдался. - Я совсем болен... нервы не в порядке... - говорил он. - У меня, кажется, порок сердца... Но это пройдет... пройдет... Только зачем он так убегает... прячется... не пишет?.. - Ах, как мне понятно это отвращение измученного человека ко всему, что напоминает ему прошлое! - воскликнул Охоцкий. - Мне знакомо это по опыту, хотя и скромному... Представьте себе, когда я сдавал экзамен на аттестат зрелости, мне пришлось в пять недель пройти курс латыни и греческого за семь классов, потому что я всегда от этого отлынивал. Ну, на экзамене я кое-как выкрутился, но перед тем столько работал, что переутомился. С тех пор я смотреть не мог на латинские или греческие книжки, даже вспоминать о них было противно. Я не выносил вида гимназического здания, избегал товарищей, готовившихся вместе со мной к экзамену, даже съехал со старой квартиры. Это продолжалось несколько месяцев, и я не успокоился, пока... знаете, что я сделал? Бросил в печку и сжег эти проклятые греческие и латинские учебники. Добрый час вся эта дрянь тлела и дымила, но зато потом, когда я велел высыпать пепел в мусорный ящик, болезнь мою как рукой сняло! Но и сейчас меня еще пробирает дрожь при виде греческих букв или латинских исключений: panis, piscis, crinis*... Бррр... Гадость! _____________ * Хлеб, рыба, волосы (лат.) Итак, не удивляйтесь, что Вокульский сбежал отсюда в Китай... Долгая мука может довести человека до бешенства... Но и это проходит... - А сорок шесть лет, милый мой? - напомнил Жецкий. - А сильный организм?.. А крепкий мозг?.. Ну, и заболтался я с вами... Всего хорошего, поправляйтесь... - Вы уезжаете? - Да, в Петербург. Я должен присмотреть за исполнением последней воли покойной Заславской, а то благородные родственники собираются оспаривать ее завещание. Просижу там, пожалуй, до конца октября. - Как только я получу известие от Стаха, тотчас же сообщу вам. Только пришлите мне свой адрес. - И я вам дам знать, если что-нибудь случайно услышу... Хотя сомневаюсь... До свиданья. - Желаю вам поскорее вернуться! Беседа с Охоцким чрезвычайно ободрила пана Игнация. Старый приказчик словно набрался сил, наговорившись с человеком, который не только понимал дорогого Стаха, но даже напоминал его многими чертами характера. "И он был такой же, - думал Жецкий. - Энергичный, здравомыслящий и в то же время всегда исполненный возвышенных порывов..." Можно сказать, что с этого дня началось выздоровление пана Игнация. Он встал с постели, затем сменил халат на сюртук, стал ходить в магазин и даже часто прогуливался по улице. Шуман восхищался своим методом лечения, столь успешно приостановившим болезнь. - Как пойдет дальше, неизвестно, - говорил он Шлангбауму, - но факт, что уже несколько дней, как старик начал поправляться. У него опять появился аппетит, он стал спать, а главное - поборол апатию. С Вокульским было точно так же. В действительности Жецкого поддерживала надежда, что рано или поздно он получит письмо от своего Стаха. "Может быть, он уже в Индии, - думал пан Игнаций, - значит, в конце сентября должна прийти от него весточка... Конечно, в таких случаях возможна задержка; но уж за октябрь я головой ручаюсь..." В указанный срок действительно получились известия о Вокульском, но весьма странные. Как-то вечером, в конце сентября, зашел к Жецкому Шуман и со смехом сказал: - Удивительное дело, сколько людей интересуется этим полоумным! Арендатор из Заславека сообщил Шлангбауму, что кучер покойной председательши недавно видел Вокульского в заславском лесу. Он даже описывал, как тот был одет и на какой ехал лошади... - Что же! Возможно! - оживился пан Игнаций. - Чепуха! Где Крым, а где Рим; где Индия, а где Заславек? - возразил доктор. - Тем более что почти одновременно другой еврей, торговец углем, видел Вокульского в Домброве... Мало того, он якобы разузнал, что Вокульский купил у одного пьяницы шахтера два динамитных заряда... Ну, такой вздор, надеюсь, и вы не станете защищать? - Но что все это значит? - Ничего. Очевидно, Шлангбаум объявил среди евреев, что выдаст награду за сведения о Вокульском, - вот теперь Вокульский и мерещится всем чуть ли не в мышиной норе... Святой рубль рождает ясновидцев! - заключил доктор, иронически рассмеявшись. Жецкий должен был признать, что слухи эти лишены всякого смысла, а толкование Шумана вполне правдоподобно; при всем том тревога его за Стаха усилилась... Вскоре, однако, тревога его сменилась просто испугом, когда обнаружился факт, уже не подлежавший никакому сомнению. А именно, первого октября один из нотариусов вызвал к себе Жецкого и показал ему нотариальный акт, подписанный Вокульским перед отъездом в Москву. Это было завещание, составленное по всем правилам. В нем Вокульский выражал свою волю относительно раздела оставшихся в Варшаве денег, из которых семьдесят тысяч рублей лежали в банке, а сто двадцать тысяч - у Шлангбаума. Для людей посторонних завещание это послужило доказательством невменяемости Вокульского, Жецкий же нашел его вполне логичным. Завещатель назначил огромную сумму в сто сорок тысяч рублей Охоцкому, двадцать пять тысяч рублей Жецкому и двадцать тысяч малолетней Элене Ставской. Остальные пять тысяч рублей он разделил между бывшими служащими магазина и лично знакомыми ему бедными людьми. Из этой суммы получили по пятьсот рублей: Венгелек - заславский столяр, Высоцкий - варшавский возчик и второй Высоцкий - его брат, стрелочник из Скерневиц. В трогательных выражениях Вокульский обращался ко всем упомянутым в завещании лицам, прося принять его дар как от умершего, а нотариуса обязал не оглашать сего акта ранее первого октября. Среди людей, знавших Вокульского, поднялся шум, начались сплетни, не обошлось без обид и оскорбительных намеков... А Шуман в разговоре с Жецким высказал следующее суждение: - О дарственной для вас я давно знал... Охоцкому он дал почти миллион злотых, потому что открыл в нем безумца своей породы... Ну, а подарок дочке прекрасной пани Ставской, - прибавил он, смеясь, - мне тоже понятен. Только одно меня интригует... - Что именно? - осведомился Жецкий, покусывая усы. - Откуда взялся среди наследников этот стрелочник Высоцкий? Шуман записал его имя и фамилию и ушел в раздумье. Велика была тревога Жецкого: что могло приключиться с Вокульским? Почему он составил завещание и почему обращался к ним, как человек, думающий о близкой смерти? Однако вскоре произошли события, пробудившие в Жецком искру надежды и до некоторой степени осветившие странное поведение Вокульского. Прежде всего Охоцкий, узнав о доставшихся ему деньгах, не только немедленно ответил из Петербурга, что принимает их и просит всю сумму приготовить наличными к началу ноября, но вдобавок оговорил у Шлангбаума проценты за октябрь месяц. Затем письменно запросил Жецкого, не даст ли тот из своего капитала двадцать одну тысячу рублей, наличными, взамен суммы, которую он, Охоцкий, должен получить в день святого Яна. "Мне чрезвычайно важно, - кончал он письмо, - иметь на руках весь принадлежащий мне капитал, так как в ноябре я непременно должен выехать за границу. Я все объясню вам при личном свидании..." "Почему он так спешно уезжает за границу и почему забирает с собой все деньги? - задавал себе вопрос Жецкий. - Почему, наконец, откладывает объяснение до встречи?.." Разумеется, он принял предложение Охоцкого. Ему казалось, что в этом поспешном отъезде и недомолвках кроется нечто обнадеживающее. "Кто знает, - раздумывал он, - действительно ли Стах со своим полмиллионом поехал в Индию? Может быть, они встретятся с Охоцким в Париже, у того чудака Гейста? Какие-то металлы... воздушные шары... По-видимому, им нужно до поры до времени все сохранить в тайне". Однако на этот раз расчеты его опрокинул Шуман, сказав по какому-то поводу: - Я наводил в Париже справки о пресловутом Гейсте, потому что подумал - не к нему ли направился Вокульский. Ну, и оказалось, что Гейст, некогда весьма талантливый химик, теперь совершенно свихнулся... Вся Академия смеется над его выдумками. Насмешки Академии над Гейстом сильно поколебали надежды Жецкого. Кто-кто, а уж Французская академия оценила бы по заслугам эти металлы или шары... А если такие мудрецы считают Гейста сумасшедшим, так Вокульскому у него делать нечего. "В таком случае, куда и зачем он поехал? - размышлял Жецкий. - Ну конечно, отправился путешествовать, потому что ему тут было плохо... Если Охоцкий съехал с квартиры, где его замучила греческая грамматика, то с тем большим основанием Вокульский мог уехать из города, где его так мучила женщина... Да и не только она! Был ли на свете человек, которого бы столько чернили, как его? Но зачем он составил чуть ли не завещание и вдобавок намечал в нем о своей смерти?.." - терзался пан Игнаций. Сомнения его рассеял приезд Мрачевского. Молодой человек явился в Варшаву неожиданно и пришел к Жецкому сильно озабоченный. Говорил он отрывисто, больше недомолвками, а под конец намекнул, что Ставская колеблется, принять ли дар Вокульского, да и сам он считает, что тут не все ясно... - Дорогой мой, это ребячество! - возмутился пан Игнаций, - Вокульский отписал ей, верней Элюне, двадцать тысяч рублей, потому что был к этой женщине привязан; а привязан был потому, что у нее в доме обретал душевный покой в самый тяжелый период своей жизни... Ведь ты знаешь, что он любил панну Изабеллу? - Это я знаю, - несколько спокойнее отвечал Мрачевский, - но знаю и то, что Злена была неравнодушна к Вокульскому... - Что же из того? Сейчас Вокульский для всех нас почти умер, и, бог весть, увидим ли мы его еще когда-нибудь... Лицо Мрачевского прояснилось. - Верно, - сказал он, - верно! От умершего пани Ставская может принять дар, а мне нечего опасаться напоминаний о нем. И он ушел, весьма довольный тем, что Вокульского, может быть, уже нет в живых. "Прав был Стах, придавая такую форму своей дарственной, - подумал пан Игнаций. - Меньше хлопот для тех, кого он одарил, особенно для славной пани Элены..." В магазине Жецкий бывал все реже и реже, раз в несколько дней, и единственным его занятием, к слову сказать даровым, было устройство витрин в ночь с субботы на воскресенье. Старый приказчик очень любил эту работу, и Шлангбаум сам просил его взять на себя витрины, в тайной надежде, что пан Игнаций поместит у него свой капитал на скромных процентах. Но и этих редких посещений пану Игнацию было довольно, чтобы заметить в магазине значительные перемены к худшему. Товары были красивы на вид и даже несколько снизились в цене, но одновременно еще более в качестве; приказчики грубили покупателям и позволяли себе мелкие злоупотребления, которые не ускользнули от внимания Жецкого. Наконец, два новых инкассатора растратили более ста рублей... Когда пан Игнаций указал на это Шлангбауму, то услышал следующий ответ: - Помилуйте, покупателям нравятся не доброкачественные товары, а дешевые!.. А что до растрат, так они случаются везде. Да и где найти честных людей? Шлангбаум прикидывался равнодушным, но в душе огорчался, а Шуман беспощадно издевался над ним. - Не правда ли, пан Шлангбаум, - говорил он, - если б в нашей стране остались только евреи, мы бы с вами вылетели в трубу? Ибо часть населения нас бы обжуливала, а остальные не позволяли бы нам себя надувать... У пана Игнация было немало досуга, он много размышлял и удивлялся, что его по целым дням занимают вопросы, которые раньше ему и в голову не приходили. "Почему наш магазин стал хуже? Потому что в нем хозяйничает не Вокульский, а Шлангбаум. А почему не хозяйничает Вокульский? Потому что, как выразился Охоцкий, он задыхался чуть ли не с детства и наконец вынужден был вырваться на свежий воздух..." И он вспомнил наиболее значительные моменты в жизни Вокульского. Когда он, работая еще официантом у Гопфера, захотел учиться, все ему мешали. Когда он поступил в университет, от него потребовали самопожертвования. Когда он вернулся на родину, ему отказали даже в работе. Когда он разбогател, на него посыпались подозрения, а когда он влюбился, обожаемая женщина самым подлым образом обманула его. "Учитывая обстоятельства, надо признать, что он сделал все, что мог", - говорил себе пан Игнаций. Но если уж в силу создавшихся условий Вокульскому пришлось ехать за границу, то почему же магазин его перешел не к нему, Жецкому, а, скажем, к Шлангбауму? Потому что он, Жецкий, никогда не помышлял о собственном магазине. Он сражался за интересы венгерцев или ждал, когда потомки Наполеона перестроят мир. И что же?.. Мир не стал лучше, род Наполеона угас, а владельцем магазина стал Шлангбаум. "Страшно подумать, сколько честных людей у нас пропадает зря, - сокрушался Жецкий. - Кац пустил себе пулю в лоб, Вокульский уехал, Клейн бог знает где, да и Лисецкому пришлось убраться, потому что для него не нашлось здесь места..." Размышляя об этих предметах, пан Игнаций терзался угрызениями совести, под влиянием которых в уме его созревал некий план на будущее. - Войду-ка я в компанию с пани Ставской и Мрачевским. У них двадцать тысяч рублей да у меня двадцать пять, а на такую сумму уже можно открыть порядочный магазин, хоть бы под боком у Шлангбаума. План этот так захватил его, что он почуствовал себя значительно крепче. Правда, все чаще повторялись боли в плече и удушье, но он не обращал на них внимания. "Пожалуй, поеду я подлечиться за границу, - думал он, - избавлюсь от этого дурацкого удушья и примусь по-настоящему за работу... Что ж, в самом деле, только Шлангбауму богатеть у нас?.." Он чуствовал себя моложе, бодрее, хотя Шуман не советовал ему выходить из дому и рекомендовал не волноваться. Однако сам доктор неоднократно забывал о своих предписаниях. Однажды утром он ворвался к Жецкому в необычайном возбуждении, даже без галстука на шее. - Ну, - закричал он, - хорошенькую историю узнал я о Вокульском! Пан Игнаций отложил нож и вилку - он как раз ел бифштекс с брусникой - и сразу ощутил боль в плече. - А что случилось? - слабым голосом спросил он. - Ай да Стась! Герой! Я разыскал в Скерневицах железнодорожника Высоцкого, допросил его, и знаете, что обнаружилось? - Да что же, что? - едва пролепетал Жецкий, чувствуя, как у него темнеет в глазах. - Вообразите только, - волновался Шуман, - он... этот остолоп... тварь этакая... тогда, в мае, когда ехал с Ленцкими в Краков, бросился в Скерневицах под поезд! И Высоцкий его спас! - Э-э! - протянул Жецкий. - Не "э-э", а так оно и было... Из чего я заключил, что милый Стасек, кроме романтизма, страдал еще манией самоубийства... Готов держать пари на все мое состояние, что его уже нет в живых! Доктор осекся, заметив, как изменился в лице пан Игнаций. В сильнейшем смятении он чуть не на руках перенес больного в постель и поклялся в душе никогда более не касаться этой темы. Но судьба судила иначе. В конце октября почтальон вручил Жецкому заказное письмо, адресованное Вокульскому. Письмо было отправлено из Заслава, адрес написан неумелой рукой. "Неужели от Венгелека?.." - подумал пан Игнаций и распечатал конверт. "Ваша милость! - писал Венгелек. - В первых строках благодарим вашу милость за то, что изволили вспомнить про нас, и за пятьсот рублей, что ваша милость нам опять пожаловали; и за все благодеяния ваши, что получили мы от щедрот ваших, благодарим: мать моя, жена и я... Затем мы все трое спрашиваем про здоровье и жизнь вашей милости и счастливо ли вы прибыли домой? Так оно, наверное, и есть, а то ваша милость не прислали бы нам столь драгоценный подарок. Только жена моя очень за вашу милость беспокоится, не спит по ночам и даже хотела, чтобы я сам поехал в Варшаву: известное дело - женщина. А беспокоимся мы потому, что в сентябре, в тот самый день, как ваша милость по дороге к замку встретили мою мать возле картофельного поля, у нас вот что случилось. Только мамаша успела вернуться и собрала ужинать, вдруг в замке что-то грохнуло, раз и другой как гром ударило, в городке даже все стекла задрожали. У мамаши горшок вывалился из рук, и она сразу говорит мне: "Беги во весь дух к замку, не там ли еще пан Вокульский, как бы с ним беды не стряслось". Я и полетел туда. Царь небесный! Еле узнал я ту гору. От четырех стен замка, крепких еще, осталась только одна, а три рассыпались прахом. Камень, на котором мы в прошлом году вырезали стишок, разлетелся вдребезги, а в том месте, где был засыпанный колодец, сделалась яма, и обломков в ней, как зерна на гумне. Я так думаю, что стены сами развалились от старости; но мамаша полагает, не покойник ли кузнец, о котором я вашей милости рассказывал, напроказил. Я никому ни словечком не обмолвился, что ваша милость тогда шли к замку, а сам целую неделю разгребал обломки - не случилось ли, боже упаси, какой беды! А когда никаких следов не нашел, то до того обрадовался, что на месте том хочу крест поставить из цельного дуба, некрашеный, - память о том, как ваша милость спаслись от беды. Но жена моя, по своему женскому обычаю, все тревожится... А потому покорнейше прошу вашу милость уведомить нас, что вы живы и пребываете в добром здравии... Наш приходский ксендз присоветовал мне вырезать на кресте такую надпись: "Non omnis moriar"*. _______________ * "Весь я не умру"{458} (лат.) Чтобы люди знали, что хоть старый замок, памятка былых времен, и развалился, но не весь пропал и немало еще осталось от него, на что стоит посмотреть даже внукам нашим..." - Значит, Вокульский был здесь в сентябре! - обрадовался Жецкий и послал за доктором, прося его прийти немедля. Не прошло и четверти часа, как Шуман явился. Он дважды перечитал письмо Венгелека и с удивлением поглядывал на оживленную физиономию Жецкого. - Ну, что вы скажете? - с торжествующим видом спросил пан Игнаций. Шуман еще более удивился. - Что я скажу? - повторил он. - Произошло то, что я предсказывал Вокульскому еще перед его отъездом в Болгарию. Ясно, что Стах в Заславе погиб... Жецкий усмехнулся. - Да вы рассудите сами, пан Игнаций, - говорил доктор, с трудом сдерживая волнение. - Вы подумайте только: его видели в Домброве, когда он покупал динамитные заряды; потом его видели в окрестностях Заслава и, наконец, в самом Заславе. По всей вероятности, в замке в свое время произошло что-то между ним и этой... Ну, этой панной, будь она проклята!.. Он мне однажды сказал, что хотел бы провалиться сквозь землю, глубоко-глубоко, как в заславский колодец... - Если б он собирался покончить с собой, то мог бы давно это сделать, - возразил Жецкий. - К тому же для этого довольно и пистолета и вовсе не нужен динамит. - Он ведь уже пытался покончить с собой... Но поскольку это был до мозга костей неистовый дьявол, ему мало было пистолета... Ему нужен был паровоз! Самоубийцы бывают привередливы, я-то знаю... Жецкий покачивал головой и продолжал усмехаться. - Что вы мотаете головой, черт возьми? - вышел из себя доктор. - У вас есть другая гипотеза? - Есть. Просто Стаха преследовали воспоминания об этом замке, он и захотел уничтожить его, как Охоцкий уничтожил греческую грамматику, после того как намучился над нею. И в то же время это ответ барышне, которая, говорят, ездила каждый день вздыхать среди развалин замка... - Да ведь это ребячество!.. Сорокалетний мужчина не станет действовать, как школьник... - Это зависит от темперамента, - спокойно возразил Жецкий. - Иные отсылают назад памятки прошлого, а он свою взорвал динамитом... Жаль только, что этой Дульцинеи не было среди развалин... Доктор задумался. - Вот неистовый дьявол! Но куда же он теперь девался, если жив? - А теперь он путешествует с легким сердцем. Нам же не пишет потому, видно, что мы все ему опротивели... - тише прибавил пан Игнаций. - Наконец, если бы он там погиб, остались бы какие-нибудь следы... - Что ж, я бы не поручился, что вы не правы, хотя... как-то не верится, - пробормотал Шуман. Он грустно покачал головой и продолжал: - Романтики должны вымереть, ничего не поделаешь; нынешний мир не для них... Все тайное стало явным, и мы уже не верим ни в ангельскую чистоту женщин, ни в существование идеалов. Тот, кто этого не понимает, должен погибнуть или добровольно устраниться. Но как он выдержал стиль! - неожиданно воскликнул доктор. - Погиб под обломками феодализма... Умер так, что земля дрогнула... Любопытный тип, любопытный... Он вдруг схватил свою шляпу и бросился вон, бормоча под нос: - Безумцы... безумцы... Они весь мир способны заразить своим безумием... Жецкий продолжал усмехаться. "Черт меня побери, если я не прав насчет Стаха, - говорил он себе. - Попрощался с барышней! Adieu! И уехал себе. Вот и весь секрет. Пусть только вернется Охоцкий, от него мы узнаем правду..." Он был в таком прекрасном настроении, что вытащил из-под кровати гитару, натянул струны и, аккомпанируя себе, замурлыкал: Во всей природе весна пробудилась, Томный разносится глас соловья... В роще зеленой, на бреге ручья, Роза прекрасная уж распустилась... Острая боль в груди возобновилась, словно напоминая, что ему вредно утомляться. Тем не менее он ощущал огромный подъем. "Стах, - думал он, - принялся за какую-то важную работу, Охоцкий едет к нему - значит, и мне надо показать, на что я способен. Долой химеры!.. Наполеоновскому роду уже не исправить мира, и никому его не исправить, если мы по-прежнему будем действовать, как лунатики... Войду в компанию с Мрачевскими, выпишу Лисецкого, разыщу Клейна - и тогда, пан Шлангбаум, посмотрим! И что, черт возьми, может быть проще, чем разбогатеть, если этого хочешь? Да еще при таких капиталах и с такими людьми..." В субботу вечером, когда приказчики разошлись, пан Игнаций взял у Шлангбаума ключ от задних дверей магазина и пошел обновлять витрины на следующую неделю. Он зажег лампу, открыл главную витрину и с помощью Казимежа вытащил из нее жардиньерку и две саксонские вазы, а на их место поставил японские вазы и столик в древнеримском стиле. Затем отослал слугу спать, так как имел обыкновение собственноручно раскладывать мелкие предметы, особенно заводные игрушки. К тому же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь посторонний видел, с какой охотой он сам забавляется ими. В этот вечер он, как обычно, достал все какие только были в магазине игрушки, расставил их на прилавке и завел все одновременно. В тысячный раз он слушал мелодии музыкальных табакерок и смотрел, как медведь карабкается на столб, как вода из стекла вращает мельничные колеса, как кошка гонится за мышкой, как пляшут краковяне и скачет во весь опор жокей на быстроногом коне. И, глядя на движение заводных фигурок, он в тысячный раз повторял: - Марионетки!.. Все марионетки!.. Им кажется, будто они делают, что хотят, а они делают то, что велит им пружина, такая же мертвая, как они... Когда пущенный неверной рукой жокей опрокинулся на танцующие пары, пан Игнаций опечалился. "Помочь друг другу - на это их не хватает, а вот испортить кому-нибудь жизнь - это они умеют не хуже людей..." - подумал он. Вдруг позади послышался шорох. Жецкий оглянулся и в глубине магазина увидел какую-то фигуру, вылезающую из-под прилавка. "Вор?" - мелькнуло у него в голове. - Извините, пан Жецкий, но... я на минуточку выйду... - произнесла фигура со смуглым лицом и черными волосами, побежала к двери, поспешно открыла ее и исчезла. Пан Игнаций не мог сдвинуться с места, руки у него повисли, как плети, ноги не слушались. В глазах у него потемнело, и сердце билось, как надтреснутый колокол. - Какого черта я испугался? - наконец пробормотал он. - Ведь это... как бишь его?.. Изидор Гутморген... новый приказчик... Очевидно, стащил что-то и удрал... Но почему я так испугался? Между тем, после дов