а здесь готовился к ним... Но они показали мне моего двойника, чего там не догадались сделать... И умны же эти жрецы! Хотел бы я знать, кто так удачно подделался под меня - статуя или живой человек? Да, это умные люди! Однако не знаю, кто из них большие обманщики - наши жрецы или финикийские..." - Слушай, Тутмос, - сказал он громко, - слушай, Тутмос... Нужно, чтобы они приехали. Я должен видеть своего сына... Наконец-то никто не будет иметь права считать себя более достойным уважения, чем я. - Что, сейчас приехать Сарре с сыном? - Пусть приезжают как можно скорей, если только это позволяет состояние их здоровья. В пределах дворца есть много подходящих построек. Необходимо выбрать им для жилья тихий прохладный уголок среди зелени, так как скоро начнется жара... Пусть приезжают, я покажу всем своего сына!.. И он снова впал в задумчивость, что даже начало беспокоить Тутмоса. "Да, они умны! Я знал, что жрецы обманывают народ самым бессовестным образом, - думал Рамсес. - Бедный святой Апис! Сколько его колотят во время процессий, пока крестьяне лежат перед ним на животе... Но что они решатся обманывать и меня, этому я бы не поверил... Голоса богов, невидимые руки, человек, которого обливали смолой, - все это были только присказки, а потом начались сказки Пентуэра про убыль земли и населения, про чиновников и финикиян. И все для того, чтобы отбить у меня охоту воевать". - Тутмос, - сказал вдруг царевич. - Падаю пред тобой ниц... - Надо постепенно стянуть сюда полки из приморских городов. Я хочу произвести смотр войскам и наградить их за верность. - А мы, знатные, разве не верны тебе? - спросил, смутившись, Тутмос. - Знать и военные - это одно и то же. - А номархи, чиновники? - Знаешь, Тутмос, даже чиновники - и те верны мне, - ответил Рамсес. - Мало того, даже финикияне. Хотя у нас немало предателей. - Ради всего святого, тише, - прошептал Тутмос и испуганно заглянул в соседнюю комнату. - Ото! - засмеялся наследник. - Что это ты стал так осторожен? Значит, и для тебя не тайна, что у нас есть предатели? - Я знаю, царевич, о ком ты говоришь, - ответил Тутмос, - ты всегда был предубежден против... - Против кого? - Против кого? Я догадывался... но мне казалось, что после примирения с Херихором и твоего пребывания в храме... - Ну и что же, что я побывал в храме? Там, как и везде, я убедился, что лучшие земли, самые трудолюбивые крестьяне и ценнейшие сокровища принадлежат не фараону. - Тише, тише, - прошептал Тутмос. - Но ведь я всегда молчу, всегда приветлив, так позволь же мне хоть тебе высказать то, что у меня на душе. Впрочем, я имею право заявить даже в верховной коллегии, что в Египте, который нераздельно принадлежит моему отцу, я, его наследник и наместник, вынужден был занять сто талантов у какого-то тирского князька. Разве это не позор! - Но почему ты именно сегодня говоришь об этом? - шепнул Тутмос, стараясь как можно скорее кончить этот опасный разговор. - Почему? - повторил Рамсес и замолчал, опять погрузившись в раздумье. "Пусть бы еще жрецы, - думал он, - обманывали меня: я пока всего лишь наследник фараона и не во все тайны могу быть посвящен. Но кто мне докажет, что они не поступали так же с моим досточтимым отцом? Тридцать с лишним лет он безгранично доверял им, преклонялся перед чудесами, приносил щедрые жертвы богам... для того, чтобы его богатства и власть перешли в руки честолюбивых плутов! И никто не открыл ему на это глаза! Ведь фараон не может, как я, ходить ночью в финикийские храмы, и к нему самому никто не имеет доступа. Кто может убедить меня, что жрецы не стремятся свергнуть власть фараона, как сказал Хирам... Ведь отец предупреждал меня, что финикияне говорят правду, когда им это нужно. А они, несомненно, заинтересованы в том, чтобы не быть изгнанными из Египта и не попасть под власть ассирийцев. Ассирия - это стая бешеных львов. Где они пройдут - там остаются только развалины и трупы, как после пожара". Вдруг Рамсес поднял голову и прислушался. Издали до него донесся звук флейт и рогов. - Что это значит? - спросил он у Тутмоса. - У нас большая новость, - ответил, улыбаясь, придворный. - Азиаты встречают знатного паломника из далекого Вавилона. - Из Вавилона?.. Кто он?.. - Его зовут Саргон... - Саргон?.. Ха-ха-ха!.. - расхохотался наследник. - Кто он такой? Как будто важный сановник при дворе царя Ассара. Он привел с собой десять слонов, табуны прекраснейших скакунов пустыни, толпы невольников и слуг. - А зачем он приехал сюда? - Поклониться чудесной богине Ашторет, которую чтит вся Азия. - Ха-ха-ха! - смеялся царевич, вспомнив, что Хирам предупреждал его о приезде ассирийского посла. - Саргон... Ха-ха-ха!.. Саргон, родственник царя Ассара, стал таким набожным, что отправляется в долгое и утомительное путешествие, чтобы поклониться богине Ашторет в Бубасте. Да ведь в Ниневии он нашел бы более могущественных богов и более ученых жрецов! Ха-ха-ха! Тутмос с изумлением смотрел на наследника. - Что с тобой, Рамсес? - Вот так чудо! - ответил наследник. - О таком не прочтешь ни в одном храме. Ты только подумай, Тутмос... в тот самый момент, когда ты думаешь, как поймать вора, который тебя все время обкрадывает, этот вор снова запускает руку в твой сундук, у тебя на глазах, при тысяче свидетелей. Ха-ха-ха! Саргон - благочестивый паломник! - Ничего не понимаю, - растерянно бормотал Тутмос. - Да и нечего тебе понимать, - ответил наместник. - Запомни только, что Саргон приехал сюда для совершения благочестивых обрядов в честь богини Ашторет. - Боюсь, что все эти разговоры, - сказал еле слышно Тутмос, - небезопасны. - А потому не рассказывай о них никому. - Что я не расскажу, в этом можешь быть уверен, но как бы ты сам не выдал себя, царевич! Ведь ты вспыхиваешь, как молния. Рамсес положил ему на плечо руку. - Не беспокойся, - сказал царевич, глядя ему в глаза, - только бы вы сохранили мне верность, вы - знать и армия, и тогда вы станете свидетелями изумительных событий и... кончатся для вас трудные времена!.. - Знай, что мы все пойдем на смерть по одному твоему слову, - ответил Тутмос, прикладывая руку к груди. Лицо его выражало необычайную серьезность, и наследник понял, не в первый, впрочем, раз, что в этом избалованном щеголе скрывается храбрый муж, на ум и меч которого можно положиться. С тех пор наследник больше не вел с Тутмосом таких странных разговоров, но верный друг и слуга понял, что с приездом Саргона связаны какие-то важные государственные дела, самовольно разрешаемые жрецами. Впрочем, вся египетская знать - номархи, чиновники и полководцы - с некоторых пор шептались о том, что надвигаются серьезные события. Финикияне, взяв с них клятву сохранить тайну, рассказывали им о каких-то договорах с Ассирией, в результате которых Финикия погибнет, а Египет покроет себя позором и в один прекрасный день станет данником Ассирии. Среди аристократии поднялось страшное волнение, но никто не подавал и виду. Напротив, и при дворе наследника, и у номархов Нижнего Египта веселье не прекращалось. Можно было подумать, что с наступлением жары всех обуяло безумие. Не проходило дня без игрищ, пиршеств и триумфальных шествий, не было ночи без иллюминаций и ликующих криков. Не только в Бубасте, но и в других городах появилась мода на уличные шествия с факелами, музыкой и с кувшинами, полными вина. Люди врывались в дома и приглашали сонных обитателей на пирушки. А так как египтяне были очень падки на развлечения, то развлекались все. Пока Рамсес пребывал в храме Хатор, финикияне, объятые каким-то паническим страхом, проводили дни в молитве и остерегались давать кому бы то ни было взаймы. Но после разговора Хирама с наследником благочестие и осторожность покинули финикиян, и они стали щедрее, чем когда-либо. Такого обилия золота и товаров в Нижнем Египте, а главное, таких малых процентов по ссудам не помнили даже старики. Этот разгул, царивший в высших классах египетского общества, не укрылся от внимания суровой касты жрецов. Однако они не догадывались, что за этим кроется, и святой Ментесуфис, регулярно доносивший Херихору о местных делах, продолжал сообщать ему, что наследник, которому наскучила благочестивая жизнь в храме Хатор, веселится до потери сознания, а с ним веселится и вся знать. Достойный министр даже не отвечал на эти доклады. Это доказывало, что кутежи царевича он считает делом естественным и, пожалуй, даже полезным. При таком отношении окружающих Рамсес пользовался большой свободой. Почти каждый вечер, когда придворные напивались, он скрывался украдкой из дворца. Закутавшись в темный офицерский бурнус, он пробегал через пустынные улицы и попадал за город в сады храма Ашторет. Там, дойдя до скамьи против павильона Камы и укрывшись за деревьями, Рамсес смотрел на пылающие факелы, слушал песни поклонников жрицы и мечтал о ней. Луна была на ущербе; она всходила с каждым вечером все позже, ночи были темные, но Рамсес по-прежнему видел ясный свет той первой ночи и слышал страстное пение грека. Иногда он вставал со скамьи, чтобы пойти к Каме, но его удерживал стыд. Он чувствовал, что наследнику престола не подобает появляться в доме жрицы, куда имеет доступ каждый паломник, сделавший более или менее щедрое пожертвование для храма, а главное, боялся, чтобы вид Камы, окруженной пьяными поклонниками, не стер в его памяти чудесного видения той лунной ночи. В тот раз, когда Дагон прислал Каму, чтобы отвратить гнев наместника, она показалась Рамсесу милой девушкой, из-за которой, однако, не стоит терять голову. Но когда впервые в жизни он, военачальник и наместник, сидел у дома женщины, когда ночь навевала на него истому и он слушал пылкое признание другого мужчины, в нем проснулось какое-то неведомое чувство, в котором сливались страсть, печаль и ревность. Если бы он мог свободно обладать Камой, она очень скоро надоела бы ему, а быть может, и совсем его не привлекла. Но смерть, сторожившая ее на пороге спальни, этот влюбленный певец, наконец, его собственная унизительная для человека, занимающего столь высокое положение, роль - все это было ему ново, а потому заманчиво. И вот почти каждый вечер в течение этих десяти дней он с закрытым лицом приходил в сад храма Ашторет. Однажды вечером, выпив во время пирушки много вина, Рамсес, по обыкновению, украдкой вышел из дворца. Он твердо решил, что сегодня войдет в дом Камы, а ее поклонники пусть распевают за окном. Он быстро шел по городу, но, дойдя до садов, принадлежащих храму, снова почувствовал стыд и замедлил шаг. "Слыханное ли дело, - размышлял он, - чтобы наследник фараона бегал за женщинами, как бедный писец, которому негде взять взаймы десять драхм. Все приходили ко мне, - должна прийти и эта". Он хотел уже вернуться. "Но ведь она не может сделать этого, - мелькнула у него мысль. - Ее убьют". Он остановился в нерешительности. "Но кто убьет ее?.. Хирам, который ни во что не верит, или Дагон, для которого нет ничего святого?.. Да, но здесь много других финикиян, сотни тысяч паломников - фанатиков и дикарей. В глазах этих глупцов Кама, посещая меня, совершила бы святотатство..." И он снова пошел по направлению к дому жрицы, не думая даже, что ему угрожает опасность, ему, который, не извлекая меча, одним взглядом может повергнуть весь мир к своим стопам. Он, Рамсес, и опасность!.. Выйдя из-за деревьев, наследник увидел, что в доме жрицы царит оживление и освещен он ярче, чем всегда. В покоях и на террасах было много гостей, а вокруг павильона толпился народ. "Что это за люди?" - удивился наследник. Сборище было необычное. Неподалеку от дома стоял огромный слон с раззолоченным паланкином на спине, завешенным пурпурными занавесками. Рядом со слоном ржало и било копытами землю больше десятка лошадей с толстыми шеями и ногами: хвосты у них были внизу перевязаны, а головы украшены какими-то металлическими шлемами. Среди беспокойных полудиких животных суетилось несколько десятков людей, каких Рамсес еще не видывал. У них были взлохмаченные волосы, огромные бороды, остроконечные шапки с наушниками. На одних была длинная, до щиколоток, одежда из толстого сукна, на других - короткие куртки и шаровары, у некоторых - сапоги с голенищами, но все они были вооружены мечами, луками и копьями. При виде этих чужеземцев, сильных, неуклюжих, непристойно громко хохочущих, воняющих бараньим салом, переговаривающихся между собой на незнакомом гортанном языке, Рамсес вскипел. Как лев, даже если он не голоден, завидев врага, сразу готовится к прыжку, так и наследник почувствовал к ним страшную ненависть, хотя они ничего плохого ему не сделали. Его раздражал их язык, их одежда, исходивший от них запах и даже их лошади. Кровь вскипела в нем, и он схватился за меч, чтобы броситься и изрубить этих пришельцев и их коней. Но вдруг опомнился. "Это Сет околдовал меня", - подумал он. Мимо прошел нагой человек в чепце и повязке вокруг бедер. Наследник почувствовал, что он ему приятен и даже дорог в эту минуту, потому что это был египтянин. Рамсес достал золотое кольцо стоимостью в несколько драхм и отдал его рабу. - Послушай, - спросил он, - что это за люди? - Ассирийцы, - прошептал египтянин, и ненависть сверкнула в его глазах. - Ассирийцы? Что же они тут делают? - Их господин, Саргон, ухаживает за святой жрицей Камой, а они его охраняют... Нет на них проказы!.. - Ну, ступай! Нагой человек низко поклонился Рамсесу и побежал, очевидно, на кухню. "Так это ассирийцы!.. - думал Рамсес, присматриваясь к странным фигурам и вслушиваясь в непонятный ему язык. - Они уже на берегах Нила, чтобы побрататься с нами или обмануть нас, и их вельможа, Саргон, ухаживает за Камой!" Он повернул домой. Его мечтательное настроение исчезло под влиянием этого нового, нахлынувшего на него чувства. Он, человек благородный и мягкий, впервые столкнувшись с извечными врагами Египта, почувствовал смертельную ненависть к ним. Когда, покинув храм богини Хатор, наследник после разговора с Хирамом начал думать о войне с Азией, это были только размышления. Египет нуждался в людях, а фараон - в деньгах, а так как война была самым легким способом добыть их и удовлетворяла его стремление к славе, то он носился с планами войны. Но в данный момент его не интересовали ни сокровища, ни рабы, ни слава, - в душе его заговорил всесильный голос ненависти. Фараоны так долго воевали с ассирийцами, обе стороны пролили столько крови, ненависть пустила такие глубокие корни, что при одном виде ассирийских солдат наследник хватался за меч. Казалось, дух погибших воинов, все их страдания и подвиги вселились в душу царского отпрыска и взывали о мщении. Вернувшись во дворец, он приказал позвать Тутмоса. Тот был пьян, а наследник полон ярости. - Знаешь, кого я сейчас видел? - обратился Рамсес к своему любимцу. - Может быть, кого-нибудь из жрецов... - прошептал Тутмос. - Ассирийцев! О боги! Что я почувствовал! Какой это подлый народ! Они похожи на зверей. С ног до головы в бараньих шкурах, и от них несет прогорклым салом... А какие бороды, волосы! И какая ужасная речь!.. Рамсес взволнованно ходил по комнате. - Я думал, что презираю жадных писцов, лицемерных номархов, что ненавижу хитрых и честолюбивых жрецов... Я питал отвращение к евреям и опасался финикиян... Но только теперь, увидя ассирийцев, я узнал, что такое ненависть. Теперь я понимаю, почему собака набрасывается на кошку, перебегающую ей дорогу. - К евреям и финикиянам ты, государь, уже привык, а ассирийцев видишь в первый раз. - Что финикияне! - говорил Рамсес точно сам с собою. - Финикиянин, филистимлянин, шасу (*89), ливиец, даже эфиоп - это как будто члены нашей семьи. Когда они не платят дани, мы сердимся на них, а заплатят - прощаем... Ассирийцы же совсем чужие нам, это враги. Я не успокоюсь, пока не увижу поля, усеянного их трупами, пока не доведу счет их отрубленным рукам до ста тысяч... Тутмос никогда не видел Рамсеса в таком состоянии. 8 Несколько дней спустя наместник послал своего любимца к Каме с приглашением. Она явилась немедленно в плотно занавешенных носилках. Рамсес принял ее наедине. - Я был, - сказал он, - однажды вечером у твоего дома. - О Ашторет! - воскликнула жрица. - Чему я обязана столь высокой милостью! И отчего ты, достойный господин, не соизволил позвать свою рабыню? - Там были какие-то скоты. Кажется, ассирийцы. - Значит, вчера вечером ты, господин, беспокоил себя? Я никогда не смела бы подумать, что наш повелитель в нескольких шагах от меня под открытым небом. Наместник покраснел. Как удивилась бы она, узнав, что он столько вечеров провел под ее окном! А может быть, она и знала, если судить по ее улыбке и опущенным глазам... - Итак, Кама, ты принимаешь у себя ассирийцев? - продолжал Рамсес. - Это знатный вельможа, родственник царя, Саргон; он пожертвовал нашей богине пять талантов! - воскликнула Кама. - А теперь ты готова ради него на жертвы? - спросил наследник с насмешкой. - И потому, что он так щедр, финикийские боги не покарают тебя смертью? - Что ты говоришь, господин? - ответила она, всплескивая руками. - Разве ты не знаешь, что ни один азиат, встретив меня хотя бы в пустыне, не прикоснется ко мне, даже если бы я сама отдалась ему. Они боятся богов... - Зачем же приходит к тебе этот вонючий... нет, этот благочестивый азиат? - Он хочет уговорить меня, чтобы я поехала в храм вавилонской Ашторет. - И ты поедешь? - Поеду, если ты господин мой, повелишь... - ответила Кама, закрывая лицо прозрачным покрывалом. Наследник молча взял ее за руку. Губы его вздрагивали. - Не прикасайся ко мне, господин, - шептала она взволнованно. - Ты мой повелитель, ты оплот мой и всех финикиян в этой стране. Но будь милосерд... Наместник отпустил ее руку и стал ходить по комнате. - Жарко сегодня, не правда ли? - сказал он. - Говорят, есть страны, где в месяце мехир падает с неба на землю холодный белый пух, который на огне превращается в воду. О Кама, попроси своих богов, чтобы они ниспослали мне немного этого пуху! Хотя - что я говорю! - если бы они покрыли им весь Египет, он не охладил бы моего сердца... - Потому что ты - божественный Амон, солнце в образе человеческом, - ответила Кама. - Тьма рассеивается там, куда ты обращаешь свой лик, и под лучами твоих очей вырастают цветы... Рамсес снова подошел к ней. - Но будь милосерд! - прошептала она. - Ведь ты - добрый бог и не можешь обидеть свою жрицу. Он опять отошел и сделал движение, как будто желая сбросить с себя какую-то тяжесть. Кама смотрела на него из-под опущенных век и едва заметно улыбалась. Когда молчание слишком затянулось, она спросила: - Ты велел позвать меня, повелитель. Я здесь и жду, чтобы ты объявил мне свою волю. - Ах да, - очнулся наследник, - скажи мне, жрица, кто был тот юноша, так похожий на меня, которого я видел в вашем храме? Кама приложила палец к губам. - Священная тайна, - прошептала она. - Одно - тайна, другое - запрещено. Позволь мне хотя бы узнать, кто он: человек или дух? - Дух. - И этот дух распевал под твоими окнами? Кама улыбнулась. - Я не хочу посягать на тайны вашего храма, - сказал наследник. - Ты поклялся, господин, Хираму, - напомнила жрица. - Хорошо! Хорошо! - перебил с раздражением наследник. - Поэтому я не буду говорить об этом чуде ни с Хирамом, ни с кем-либо другим... Кроме тебя. Так вот, Кама, скажи этому духу или человеку, который так похож на меня, чтоб он поскорее убрался из Египта и никому не показывался. Ни в каком государстве не может быть двух наследников престола. И вдруг его поразила одна мысль. - Интересно знать, - сказал он, пристально глядя на Каму, - для чего твои соплеменники показали мне этого двойника? Они предупреждают меня, что у них есть для меня заместитель? В самом деле, меня удивляет их поступок. Кама упала к его ногам. - О господин, - прошептала она. - Ты носишь на груди наш высший талисман и не должен допускать и мысли, что финикияне способны повредить тебе. Но подумай сам: если тебе будет угрожать опасность или ты захочешь обмануть своих врагов, - разве не пригодится такой человек? Наследник задумался и пожал плечами. "Да, - подумал он, - если только я буду нуждаться в чьей-либо защите... Но неужели финикияне считают, что я один не справлюсь? Плохого тогда они выбрали себе покровителя!" - Господин, - прошептала Кама, - разве тебе не известно, что у Рамсеса Великого были двойники - для врагов? И обе эти царские тени погибли, а он продолжал жить. - Довольно, - остановил ее наследник. - А чтобы народы Азии знали, что я милостив, я жертвую, Кама, пять талантов на игрища в честь Ашторет и драгоценный кубок в ее храм. Сегодня же ты их получишь. Он кивком головы отпустил жрицу. Когда она ушла, новые мысли нахлынули на него. "В самом деле, хитры эти финикияне. Если мой двойник - человек, это может оказаться очень кстати, и я буду творить со временем чудеса, о каких в Египте, пожалуй, никогда и не слыхали. Фараон живет в Мемфисе и одновременно появляется в Фивах и в Танисе... (*90) Фараон продвигается с армией к Вавилону, ассирийцы собирают там главные свои силы, а в это время фараон с другой армией захватывает Ниневию... Я думаю, ассирийцы будут немало изумлены такими чудесами..." И в душе его снова проснулась глухая ненависть к могущественным азиатам. Он уже видел свою триумфальную колесницу, объезжающую поле недавнего сражения, усеянное трупами ассирийцев, и целые корзины отрубленных рук. Теперь война стала для его души такой же необходимостью, как хлеб, ибо она помогла бы ему не только обогатить Египет, наполнить казну и обрести неувядаемую славу, но и удовлетворила бы бессознательную дотоле, а сейчас мощно пробудившуюся жажду сокрушения Ассирии. Пока он не видел этих воинов с всклокоченными бородами, он не думал о них. Сейчас же они мешали ему. Ему было так тесно с ними на земле, что кто-то должен был уйти: они или он. Какую роль сыграли тут Хирам и Кама, он не отдавал себе отчета. Он чувствовал только, что должен воевать с Ассирией, как перелетная птица чувствует, что в месяце пахон должна улететь на север. Жажда войны все больше овладевала царевичем. Он меньше разговаривал, реже улыбался, на пирах часто задумывался и все больше проводил времени с войсками и аристократией. Видя милости, которые оказывал наместник тем, кто носит оружие, знатная молодежь и даже люди постарше стали вступать в полки. Это обратило на себя внимание святого Ментесуфиса, и он отправил Херихору письмо следующего содержания: "Со времени прибытия в Бубаст ассирийцев наследник сильно возбужден и двор его настроен весьма воинственно. Пьют и играют в кости по-прежнему, но все сбросили тонкие одежды и парики и, невзирая на страшную жару, ходят в солдатских чепцах и кафтанах. Я опасаюсь, что это воинственное настроение может не понравится достойному Саргону". На это Херихор ответил: "Не беда, если наши изнеженные барчуки во время пребывания у нас ассирийцев проявят любовь к военному делу: те только будут больше уважать нас за это. Достойнейший наместник, очевидно, вразумленный богами, угадал, что полезно побряцать оружием, когда у нас гостят послы столь воинственного народа. Я уверен, что доблестный дух нашей молодежи заставит Саргона призадуматься и сделает его более податливым в переговорах". Впервые за все существование Египта случилось, что молодой наследник обманул бдительность жрецов. Правда, большую роль сыграли в этом финикияне, открыв ему тайну договора между Ассирией и жрецами, чего жрецы не подозревали. К тому же отличной маской, скрывавшей стремления наследника перед высшими сановниками жреческой касты, было непостоянство его характера. Все помнили, как легко в прошлом году забыл он маневры в Пи-Баилосе ради тихой усадьбы Сарры и как в последнее время бросался от пирушек к делам и от благочестивой жизни к попойкам. Поэтому, за исключением Тутмоса, никто не поверил бы, что у этого непостоянного юноши есть какой-то план, какая-то цель, к осуществлению которой он будет стремиться с непреодолимым упорством. На этот раз даже не пришлось долго ждать нового доказательства его непостоянства. В Бубаст, несмотря на жару, приехала Сарра со всем своим двором и с сыном. Она немного похудела, ребенок был слегка нездоров или утомлен дорогой, но и тот и другая были очень хороши. Наследник пришел в восторг. Он отвел Сарре павильон в самой красивой части дворцового сада и почти Целые дни проводил у колыбели сына. Пирушки, маневры, печальные мысли - все было забыто. Молодым аристократам приходилось теперь пить и веселиться одним; они сняли мечи и снова превратились в франтов. Смена костюма была тем более необходима, что царевич водил их в павильон Сарры, чтобы показать им сына - своего сына. - Посмотри, Тутмос, - говорил он своему любимцу, - какой чудный ребенок. Настоящий лепесток розы. И вот из этого крошки вырастет когда-нибудь настоящий человек! Этот розовый птенчик будет когда-нибудь бегать, говорить, даже учиться мудрости в жреческих школах. Ты полюбуйся, Тутмос, на его ручонки! - говорил Рамсес. - Запомни эти крохотные ручки, чтобы рассказывать о них, когда я дам ему полк и прикажу носить за мной секиру... И это мой сын, мой родной сын! Неудивительно, что, слушая своего господина, его придворные огорчались, что не могут быть няньками и даже мамками этого ребенка, который, не имея никаких династических прав, был все же первенцем будущего фараона. Идиллия эта, однако, очень скоро окончилась, так как не входила в интересы финикиян. Однажды Хирам явился во дворец с целой толпой купцов, рабов и тех египтян, которые кормились его милостыней, и, представ перед наследником, сказал: - Великодушный господин наш! В доказательство того, что сердце твое полно милости и к нам, азиатам, ты подарил нам пять талантов-на устройство игрищ в честь богини Ашторет. Воля твоя исполнена, мы подготовили игрища и теперь пришли просить тебя, чтобы ты соблаговолил почтить их своим присутствием. Говоря это, седовласый тирский князь преклонил колена и преподнес ему на золотом подносе золотой ключ от ложи цирка. Рамсес охотно принял приглашение, а святые жрецы Мефрес и Ментесуфис не возражали против того, чтобы наместник принял участие в торжествах в честь богини Ашторет. - Во-первых, - говорил достойнейший Мефрес Ментесуфису, - Ашторет - это то же, что наша Исида или халдейская Иштар. Во-вторых, если мы разрешили азиатам выстроить храм на нашей земле, то приличествует хотя бы изредка оказывать внимание их богам. - Мы даже обязаны оказать эту любезность финикиянам, после того как заключили наш договор с ассирийцами, - добавил, смеясь, достойный Ментесуфис. Цирк, куда отправился в четыре часа пополудни наместник с номархом и знатными офицерами, был сооружен в саду храма Ашторет. Он представлял собой круглое поле, окруженное оградой в два человеческих роста. Вдоль ограды поднимались амфитеатром ложи и скамейки. Крыши не было. Зато над ложами были натянуты в виде крыльев бабочек разноцветные полотнища, которые прислужники спрыскивали благовонной водой и ритмически раскачивали для охлаждения воздуха. Когда наместник появился в своей ложе, собравшиеся в цирке азиаты и египтяне огласили воздух громкими кликами. Зрелище началось шествием музыкантов, певцов и танцовщиц. Рамсес огляделся. По правую руку от него была ложа Хирама и знатнейших финикиян. По левую - ложа финикийских жрецов и жриц, среди которых Кама, занимая одно из первых мест, обращала на себя внимание богатым нарядом и красотой. На ней был прозрачный хитон, украшенный разноцветной вышивкой, золотые запястья на руках и ногах, а на голове повязка с цветком лотоса, искусно сделанным из драгоценных каменьев. Кама вместе со своими спутниками низко поклонилась царевичу и, повернувшись к соседней ложе, стала оживленно разговаривать с каким-то чужеземцем величественной осанки, борода и волосы которого были заплетены во множество мелких косичек. Рамсес, явившийся в цирк прямо от колыбели своего сына, был весел. Увидав, однако, что Кама разговаривает с чужим человеком, он нахмурился. - Ты не знаешь, - спросил он Тутмоса, - с кем это там любезничает жрица? - Это и есть знаменитый вавилонский паломник, достойнейший Саргон. - Да ведь он же старик, - заметил царевич. - Он, конечно, старше нас двоих, вместе взятых, но красивый мужчина. - Разве такой варвар может быть красивым? - возмутился наместник. - Я уверен, что от него пахнет бараньим жиром. Они замолчали: наследник - негодуя, Тутмос - испугавшись, что осмелился похвалить человека, который не нравится его господину. Между тем на арене одно зрелище сменялось другим: выступали гимнасты, укротители змей, танцовщицы, фокусники и шуты, вызывая шумное одобрение зрителей. Наместник хмурился. В душе его ожили на время уснувшие страсти: ненависть к ассирийцам и ревность к Каме. "Как может, - размышлял он, глядя на Каму, - эта женщина кокетничать со стариком, у которого к тому же лицо цвета дубленой кожи, черные бегающие глазки и борода, как у козла?" Только один раз наследник внимательно посмотрел на сцену. Вышло несколько нагих халдеев. Старший из них воткнул в землю три дротика, остриями кверху, и движением рук усыпил младшего, остальные взяли усыпленного на руки и положили на острые концы дротиков так, что один поддерживал его голову, другой спину, а третий ноги. Усыпленный был неподвижен. Старик сделал над ним еще несколько движений руками и выдернул из земли дротик, поддерживавший ноги. Немного спустя он вытащил дротик из-под спины и, наконец, отбросил и тот, на котором покоилась голова. И вот средь бела дня на глазах у тысяч зрителей усыпленный халдей повис горизонтально в воздухе без всякой опоры на высоте нескольких локтей от земли. Наконец, старик толчком заставил его опуститься на землю и разбудил. Зрители были в изумлении; никто не смел ни вскрикнуть, ни захлопать в ладоши, только из некоторых лож полетели на сцену цветы. Рамсес был тоже удивлен. Он наклонился к ложе Хирама и сказал на ухо старому князю: - А такое чудо вы могли бы показать в храме Ашторет? - Я не знаю всех тайн наших жрецов, - ответил Хирам, смутившись, - но знаю, что халдеи очень ловкий народ... - Однако мы все видели, что этот юноша висел в воздухе. - Если на нас не навели чары, - недовольно ответил Хирам и нахмурился. После непродолжительного перерыва, во время которого по ложам вельмож разносили свежие цветы, холодное вино и сладости, началась наиболее интересная часть зрелища - бой быков. Под звуки труб, барабанов и флейт на арену вывели громадного быка; голова и глаза его были закрыты куском холста. За ним вбежало несколько голых людей, вооруженных копьями, и один с коротким кинжалом. По знаку, данному наследником, слуги разбежались, а один из копьеносцев сорвал с головы быка холстину. Животное несколько мгновений стояло ошеломленное и вдруг погналось за людьми, дразнившими его уколами копий. Борьба продолжалась несколько минут. Люди мучили быка, а тот с пеной у рта, обливаясь кровью, поднимался на дыбы и преследовал своих врагов, но не в силах был их догнать. Наконец он упал под хохот зрителей. Наследник томился и смотрел не на арену, а на ложу финикийских жрецов. Он видел, что Кама пересела поближе к Саргону и вела с ним оживленный разговор. Ассириец пожирал ее глазами, а она со стыдливой улыбкой то шептала ему что-то, наклоняясь так близко, что ее волосы смешивались с курчавой гривой варвара, то отворачивалась с деланным гневом. Рамсес почувствовал, как у него защемило сердце. Впервые женщина при нем оказывала предпочтение другому мужчине. К тому же человеку пожилому, ассирийцу!.. В публике раздался глухой шум. На арене человек, вооруженный кинжалом, велел привязать себе левую руку к груди, другие осмотрели свои копья, и слуги ввели второго быка. Один из копьеносцев сорвал с его глаз холстину. Бык повернулся и повел вокруг глазами, как бы считая противников. Когда те начали его колоть, он попятился к самой ограде, обеспечивая себе тыл. Потом наклонил голову и только исподлобья следил за движениями нападавших. Сначала, чтобы уколоть его, копьеносцы осторожно подкрадывались сбоку. Видя, однако, что животное стоит неподвижно, они осмелели и стали пробегать перед ним все ближе и ближе. Бык еще ниже наклонил голову и продолжал стоять как вкопанный. Среди публики раздался смех. Но вдруг веселье ее сменилось криком ужаса. Бык улучил минуту, грузно метнулся вперед и, подхватив на рога зазевавшегося человека, вскинул его вверх. Тот грохнулся наземь с перебитыми костями, а бык помчался во весь опор на другой конец арены и там стал ждать нападения. Копьеносцы опять окружили его и начали дразнить. Тем временем на арену выбежали цирковые прислужники, чтобы унести стонавшего раненого. Несмотря на участившиеся уколы копий, бык стоял, не двигаясь, но как только трое слуг подняли на руки обессилевшего бойца, он с быстротою вихря бросился на них, опрокинул и стал безжалостно топтать ногами. В публике поднялось смятение: женщины плакали, мужчины бранились и бросали в быка все, что было под рукой. На арену полетели палки, ножи, даже доски от скамеек. К рассвирепевшему животному подбежал человек с мечом, но остальные растерялись и не поспели ему на помощь, бык опрокинул его и погнался за остальными. Произошло нечто до сего небывалое в цирке: на арене пять человек лежало, остальные, неловко защищаясь, спасались от разъяренного животного бегством, а публика выла от возмущения и страха. Вдруг все стихло. Зрители вскочили с мест и наклонились вперед, а Хирам побледнел и раскинул руки. На арену из лож; высшей знати выскочило двое: царевич Рамсес с выхваченным из ножен мечом и Саргон с коротким топориком. Бык, нагнув голову к самой земле и задрав кверху хвост, мчался вокруг арены, вздымая облака пыли. Он несся прямо на царевича, но, словно отпрянув перед величием царственного отпрыска, миновал Рамсеса и бросился на Саргона, но... пал на месте. Ловкий, атлетически сложенный ассириец повалил его одним ударом топорика между глаз. Зрители взвыли от восторга, и на Саргона и его жертву посыпались цветы. Между тем Рамсес стоял с обнаженным мечом, недоумевающий и возмущенный, и смотрел, как жрица Кама вырывает цветы у своих соседей и бросает их ассирийцу. Саргон равнодушно принимал проявления восторга зрителей. Он небрежно тронул быка ногой, чтобы убедиться, что он мертв, потом сделал несколько шагов навстречу наследнику и, произнеся что-то на своем языке, поклонился с достоинством знатного вельможи. Кровавый туман поплыл перед глазами Рамсеса. Всего охотнее он вонзил бы меч в грудь этому победителю. Однако он овладел собой, с минуту подумал и, сняв с шеи золотую цепь, подал ее Саргону. Ассириец еще раз поклонился, поцеловал цепь и надел ее на себя. Рамсес же с багровыми пятнами на щеках направился к выходу и, провожаемый несмолкающими возгласами публики, с чувством глубокого унижения покинул цирк. 9 Был уже месяц тот (конец июня - начало июля). Наплыв приезжих в Бубаст и его окрестности стал из-за жары уменьшаться. Но при дворе Рамсеса все еще продолжали веселиться. Много говорили о случае в цирке. Придворные восхваляли смелость наместника, недогадливые восторгались силой Саргона, жрецы с серьезным видом шептались между собой, что наследник престола все же не должен был вмешиваться в бой быков, на что есть люди, получающие за это деньги и отнюдь не пользующиеся общественным уважением. Рамсес либо не слышал этих разговоров, либо не обращал на них внимания. В его памяти запечатлелось лишь то, что ассириец отнял у него победу над быком, ухаживал за Камой и Кама весьма благосклонно принимала эти ухаживания. Так как ему не подобало вызывать к себе финикийскую жрицу, то он однажды отправил ей письмо, в котором сообщал, что хочет ее видеть, и спрашивал, когда она его примет. Кама ответила, что будет ожидать его в тот же вечер. Не успели загореться на небе звезды, как Рамсес тайком (так ему, по крайней мере, казалось) вышел из дворца и отправился к храму Ашторет. Сад храма был почти пуст, особенно вокруг павильона жрицы. В павильоне было тихо и светилось всего несколько огоньков. Он робко постучал. Жрица открыла ему сама. В темных сенях она стала целовать его руки, шепча, что умерла бы, если б тогда в цирке разъяренное животное причинило ему какой-нибудь вред. - Но теперь ты вполне спокойна, раз твой любовник спас меня, - ответил он с раздражением. Когда они вошли в освещенную комнату, на глазах Камы видны были слезы. - Что с тобой? - спросил царевич. - Сердце господина моего отвернулось от меня, - сказала она. - И, может быть, недаром. Рамсес язвительно засмеялся. - А что? Ты уже его любовница? Или только собираешься стать ею, святая дева? - Любовницей? Никогда! Но я могу стать женой этого ужасного человека. Рамсес вскочил с места. - Что это - сон? - вскричал Рамсес. - Или Сет послал проклятие на мою голову? Ты, жрица, которая охраняет огонь перед алтарем богини Ашторет и должна, под угрозой смерти, оставаться девственницей, ты выходишь замуж? Воистину, лицемерие финикиян превосходит все, что о нем рассказывают!.. - Послушай меня, господин мой, - сказала, утирая слезы, Кама, - и осуди, если я того заслужила. Саргон хочет сделать меня своей женой, своей первой женой. По нашим законам жрица в особо исключительных случаях может выйти замуж, но только за человека царской крови. А Саргон - родственник царя Ассара. - И ты выйдешь за него замуж? - Если Высший совет жрецов Тира прикажет мне, я не посмею ослушаться, - ответила она, снова заливаясь слезами. - А почему его занимает Саргон? - спросил наследник. - Его занимает и многое другое, - ответила она, вздыхая, - говорят, что ассирийцы собираются захватить Финикию, и Саргон будет ее наместником. - Ты с ума сошла! - вскричал Рамсес. - Я говорю то, что мне известно. В нашем храме уже второй раз начинаются молебствия об отвращении беды от Финикии. В первый раз мы совершали их еще до твоего прибытия к нам, господин мой. - А сейчас почему? - Потому что на этих днях прибыл в Египет халдейский жрец Издубар с письмами, в которых царь Ассар назначает Саргона своим послом и уполномочивает его заключить с вами договор о захвате Финикии. - Но ведь я... - перебил ее наместник. Он хотел сказать: "ничего не знаю", но запнулся и ответил, смеясь: - Кама, клянусь тебе честью моего отца, что, пока я жив, Ассирия не захватит Финикии. Довольно с тебя? - О господин мой! Господин! - воскликнула она, падая к его ногам. - И теперь ты не выйдешь замуж: за этого дикаря? - О! - вздрогнула она. - И ты еще спрашиваешь? - И будешь моей? - прошептал Рамсес. - Значит, ты желаешь моей смерти? - воскликнула Кама с ужасом. - Что ж... если ты этого хочешь, я готова. - Я хочу, чтобы ты жила, - продолжал он страстно, - чтобы ты жила и принадлежала мне... - Это невозможно... - А Высший совет жрецов Тира? - Он может только выдать меня замуж. - Но ведь ты войдешь в мой дом... - Если я войду туда, не будучи твоей женой, то умру. Но я готова... даже к тому, чтобы не увидеть завтрашнего солнца. - Успокойся, - ответил наследник серьезным тоном, - кто обрел мою милость, тому никто не может повредить. Кама снова опустилась перед ним на колени. - Как же это может быть? - спросила она, складывая ладони. Рамсес был так возбужден, настолько забыл о своем положении и обязанностях, что готов был пообещать жрице жениться на ней. Удержал его от этого шага не рассудок, а какой-то слепой инстинкт. - Как это