мышцу руки(47). Не обращал Гевария внимания на рану, пока не заболел. И умер. А пред смертью устроил он Гемуле ночь плясок. Такой у них обычай - за семь ночей до обручения водят хороводы, и в такую ночь приходят удальцы и похищают из хоровода себе невест. Знал Гамзо, что Гади, сын Гаима, собирается умыкнуть Гемулу, но опередил он Гади и добился Гемулы и повенчался с ней. Семь дней и семь ночей гуляли свадьбу. Гевария лежал на циновке и здоровой рукой правил хоровод. Семь хороводов (45) ...беседы... записывал... - довод в пользу того, что выдуманный язык Гемулы и был язык эдо. (46) ...научиться у орлов... - средневековый мидраш рассказывает, что стареющий орел взмывает в небо, сбрасывает перья и возвращает себе молодость, и так несколько раз в жизни. Наконец он взмывает в небо, но не становится молодым, а умирает. (47) ...пожрать мышцу руки... - так - наоборот - исполнилось предсказание о Гаде, "сокрушающем мышцу руки" (см. выше).
правил каждую ночь, и супротив того восемь хороводов каждый день, в знак того, что родит Гемула сына и будет тот обрезан на восьмой день. Завершились семь дней свадьбы, завершилась и жизнь Геварии. Семь дней и семь ночей оплакивала Гемула отца, из ночи в ночь и изо дня в день песнями туги и кручины. А когда истекли семь дней, устроила большую тризну, с чудными и устрашающими песнопениями и плясками. Как прошло тридцать дней, заговорил с ней Гамзо об отъезде. Услышала Гемула, но не поняла, что он от нее хочет, а когда поняла, вскипела от ярости. Но понемножку соблазнилась и согласилась уехать. Откладывала она отъезд с недели на неделю и с месяца на месяц. В те дни не беспокоила ее луна. Видать, от горя по смерти отца не поддавалась она власти луны, и оберег защищал ее. А она оставалась, как завязь смоквы, что хранит сладость и не выходит плодом. Когда минул поминальный год, сама сказала она, что готова в дорогу. Нанял Гамзо двух верблюдов, и поехали они верхом до края пустыни, откуда выходят караваны. Присоединились они к каравану и шли сорок дней, пока не дошли до обитаемых мест. Купил ей Гамзо туфельки на ножки, и платья, и шали, и поскакали они дальше, до порта. Подрядил он судно, и уплыли они в Страну Израиля. И в честь того, что ехали они в Святую землю, уберег их Господь, да будет Он благословен, от всяких напастей. Но в Святой земле не уберег. Приводит Альшейх спор талмудистов, каждый ли день судит Господь человека или только в Новогодие. Спор этот не касается Святой земли, где судятся дела людские каждый день, и каждый день Пресвятой, да благословится Он, судит и приговаривает и исполняет приговор. Поначалу перестала Гемула ублажать слух пением. Потом отказалась слово молвить. Потом одолела ее черная хандра, потом занемогла она тяжким недугом, а как занемогла, стала досаждать мужу, и с каждым днем тяжесть его напасти круче прежней. Пока говорил Гамзо, раздался звук, будто открывают окно, затем и звуки речи. Страха я не ощутил, но удивился, ведь, кроме меня и Гамзо, ни души не было в доме. А ни я, ни он не открывали окна. Припомнил я тот сон и тот поезд, что явился мне во сне, и то окно, что открылось в ночном сне, и снова подивился я силе сна, что возвращается наяву и кажется взаправдашним. Вновь раздался тот же звук. Напряг я слух и подумал: Гинат вернулся домой и отворил окно. Но что за речи слышу я? Заметил Гамзо, что я отвлекся, и сказал: вы устали, в сон клонит? Сказал я: не устал и в сон не клонит. Сказал Гамзо: что вас беспокоит? Сказал я: слышу я шум шагов. Сказал Гамзо: насколько я могу полагаться на свои уши, нет ни шума, ни звука. Сказал я: значит, я ошибся, вернемся к нашему разговору. Продолжил Гамзо свой рассказ о том, что приключилось с ним и Гемулой в Иерусалиме. Много раз была Гемула на волосок от смерти, и коли б не помощь Пресвятого, да благословится Он, и дня Гамзо не продержался бы. Но велика милость Благословенного: посылает на человека напасти и дает силу устоять. Не упомню порядка и связи вещей, но вновь рассказал Гамзо об одежке, а как вспомнил об одежке, вспомнил о своем учителе, а как вспомнил о своем учителе, вспомнил юность, что провел, изучая Писание, в духовных семинариях. Вам знаком Гамзо, человек общительный, которого взыскуют книжники Востока и Запада, ибо он привозит им редкие книги и рукописи. Но когда-то, как прочие семинаристы, кормился он от милости благодетелей - по дню у каждого по очереди. Раз послал его благодетель в лавку купить сокращенный свод "Накрытый стол". В книжной лавке попалась ему в руки книга, не похожая на прочие, каждая строка с большой буквы, и строки короткие и длинные, одна страница похожа на Псалом ангелов-хранителей, другая - на покаянную молитву Судного дня. Битый час стоял он и смотрел и дивился, ибо отродясь не видал он таких книг. Увидел его книготорговец и сказал: сорок целковых - и она твоя. Для семинариста сорок целковых - капитал, хоть бы он всю свою одежду продал, не выручил бы сорока целковых. Был у него сундучок, сделанный столяром в благодарность за то, что занимался Гамзо Священным Писанием с его сыном. Хоть и излишней роскошью был сундучок для Гамзо, все пожитки которого, кроме нательной одежды, можно было завернуть в плат, но придавал сундучок солидность лику хозяина, делая его обладателем красивой вещи. Отдал он книготорговцу сундук, а книготорговец дал ему книгу. А книга эта была "Диван" р. Иегуды Галеви(48) в издании Луццато(49). Читал он ее и перечитывал и повторял, пока все стихи наизусть не выучил. Но сердце его взыскало большего. Принялся он рыться в праздничных молитвенниках и в старых сборниках гимнов и покаянных песен и кручин, и читал, и переписывал оттуда стихи. Не хватало ему бумаги переписать то, что было ему любо. Что же он сделал? Стал записывать только начальные строфы. Увлекся он стихами, а от семинарии отвлекся. Пошел и нанялся в услужение к книготорговцу. Увидел хозяин, что знает книги. (48) Иегуда Галеви - известный средневековый испанский еврейский поэт. (49) Луццато - Шмуэль Давид Луццато (ШаДаЛ, как сокращают евреи) - еврейский итальянский издатель, поэт и исследователь первой половины XIX в.
Стал посылать его ко вдовам, у которых книги остались в наследство от мужей, и к просвещенным богачам, что хотели избавиться от святых книг. Со временем стал он покупать и для себя. Со временем стал ездить в дальние страны. Со временем стал ездить в места, куда не ступала нога европейца. Дошел он до пупа пустыни и привез книги и рукописи, о которых и самые отменные библиографы не слыхали. Нашел он и сборники стихов - "диваны" - неизвестных пиитов, что по святой скромности скрыли свои имена. Скрутил себе Гамзо маленькую самокрутку и положил ее. Утер свой кривой глаз, и подмигнул здоровым глазом, и зажал незажженную сигарету меж пальцев, и сказал: когда отправлюсь на погост, отволокут меня туда, куда волокут падаль вроде меня. Лягу я с позором и осудившего меня на сие оправдаю, что положил он меня туда, куда положил, и впрямь: чем я заслужил лучшее место, ибо наг я и лишен заслуг и благих деяний. И тут соберутся вереница за вереницей все аггелы-вредители, сотворенные из моих грехов, и взойдут к Горнему суду требовать мне вящей кары и ада поглубже. А пока не свершился суд, что я делаю? Твержу наизусть все ведомые мне песнопения, пока не забываю, где я нахожусь. И от избытка чувств все громче читаю я. Слышат это святые пииты и говорят себе: что за глас из могилы, пошли посмотрим. Спускаются и видят сию смятенную душу. Приходят они и берут меня своими святыми руками и говорят: это ты тот неизвестный, что извлек нас из пучины забвения? И вот они улыбаются мне со скромностью праведников и говорят: пошли с нами, Гавриэль, и усаживают меня меж собою, и я укрываюсь в их святой сени. Вот утешение за муки мои. Сидел себе Гамзо и улыбался, как бы обманывая самого себя, будто в шутку сказал он свои речи. Но я-то его вижу насквозь и знаю, что верит он в то, что говорит, больше, чем готов в этом признаться. Я вгляделся в его лицо, лицо средневекового еврея, оказавшегося в нашем веке, чтобы поставлять рукописи и оттиски ученым и книжникам, чтобы те снабдили их сносками, и замечаниями, и библиографией и чтобы люди вроде меня прочли и возвысили душу прелестью стихов. Сносит Гамзо свои муки и утешается надеждой на будущее. А тем временем горюет он по жене, что недужна и нет исцеления ея недугу. Заговорил я с ним о лечебницах, где больные получают немного требуемого им. Сказал я: хорошо бы поместить Гемулу в лечебницу. А насчет платы - для начала есть у вас двенадцать фунтов, что я храню, и прочие деньги найдутся. Сдвинул Гамзо ермолку на голове и сказал: эти двенадцать фунтов я получил за рукописи, что продал вместе с чудесными листьями. Спросил я Гамзо, подозревает ли он покупателя в том, что обманом присвоил листья. Сказал Гамзо: я человек не подозрительный, может, сначала он и сам не заметил, а когда заметил, сказал себе: "Раз они мне достались, значит, они мои". А может, счел, что листья частью купленного были. А может, иногда считал он так, а иногда - этак. Мораль идет на уступки, и человек не становится непорядочным, коль толкует ее по мере надобности, а тем более, если речь идет о книгах. Сказал я: думаете, он знает силу листьев? Сказал Гамзо: откуда ему знать. Мне бы попал такой лист, и не объяснили бы мне, в чем его сила, и я бы не понял. Да и все эти исследователи - люди современные, хоть бы ты и рассказал им, в чем сила чар, только посмеялись бы над тобой. И если бы купили - купили бы как образец фольклора. Ох, фольклор, фольклор. Все, что не объект исследований, - для них фольклор. И наше Священное Писание превратили не то в объект исследования, не то в фольклор. Люди живут во имя Писания и жизни не щадят во имя наследия отцов, а тут появляются ученые и превращают Писание в исследование, а наследие отцов - в фольклор. Призадумался я над словами Гамзо и подумал об ученых, собирающих чудодейственные средства. Владельцам они творили чудеса, а ученым лишь приумножают достаток. Подумал я и об этом бедняге, сокрушенном духом и поставленном на колени, которого Пресвятой, да благословится Он, угнетает муками. Коль можем мы судить человека по деяниям его, ясно, что не за деяния, совершенные в этом воплощении, он наказан. Но мне ли задумываться о таких делах? Человеку вроде меня надо радоваться, что на него покамест Господь не обращает внимания. Провел я рукой по лбу, прогоняя лишние мысли, и вгляделся в человека, сидевшего против меня. Я вгляделся и увидел, что он склонил голову и ухом припал к стене. Удивило меня это. Время шло, а он не отрывал ухо от стены. Сказал я: кажется, вы слушаете, о чем беседуют между собой камни стены? Глянул он на меня и не сказал ни слова, только вновь напряг слух. И так он сидел: ухо прижато к стене, глаза горят, и кривой глаз, и зрячий, только один полон недоумения, а другой - ярости. Понял я, что слышит он нечто, приводящее его в ярость, и сказал:
что вы слышите? Встряхнулся он, как ото сна, и сказал: ничего я не слышу. А вы что-нибудь слышите? Ответил я ему: ничего не слышу. Потер он ухо и сказал: значит, это обман чувств. Порылся он в карманах, вынул табак и положил его, вынул платок и положил его. Потом провел ладонью меж носом и бородой, потом провел пальцами по бороде, потом сказал: а ведь вы говорили, что слыхали шум шагов. Сказал я: когда это я сказал? Сказал он мне: когда это вы сказали? Да совсем недавно сказали. Сказал я: да вы же сказали, что нет ни звука, ни шороха. Сказал он: так я сказал и все еще так думаю, но сказали бы вы сейчас, что слышите шум, я бы спорить не стал. Сказал я: значит, слыхали что-то? Сказал он: не слыхал. Сказал я: коли так, вернемся к нашей прежней беседе. О чем шла речь? Сказал Гамзо: честное слово, не упомню. Сказал я: да неужто вы так пренебрегаете своими словами, что и помнить их не желаете? Сказал он: напротив. Сказал я: что "напротив"? Сказал он: речи Израиля подобны псалмам и гимнам и при повторе утрачивают изначальную прелесть. Что мне пришло в голову: свожу-ка я Гемулу в село Этроз. Сказал я: почему в село Этроз? Сказал он мне: Этроз - это Этрот Гад древних, а этот Этрот Гад в уделе Гада находится, а Гемула - из колена Гада, почувствует родной дух, и вернется к ней здоровье. Никогда не позабуду, как она мне обрадовалась, когда собирался Гади бен Гаим умыкнуть ее, а я упредил его и умыкнул ее. Весь мир я бы отдал, лишь бы еще раз увидеть тот радостный смех на устах Гемулы. Хочу я вас спросить насчет этого доктора, не доктора Грайфенбаха, а доктора Гината, понравилось мне то, что вы о нем рассказывали. Мудрецы наши блаженной памяти говорили: мудр знающий свое место. Если бы не запрет дополнять их суждения, дополнил бы я: а прочим свое место неведомо. И все же дивлюсь я, как это вы живете с ним в одном доме, а его не знаете? Стар он или молод? Как вы оцениваете его книги? Возбудили вы мое любопытство к вещам, о которых я раньше не задумывался. Что это? Сказал я: подумайте, сколько есть ученых с положением, и газетчики послушно печатают им хвалу, а мы о них не задумываемся. А этот мудрец поста не занимает, почетных статей о нем не пишут, а мы все хотим разузнать о нем. И вы, господин Гамзо, обещались прочесть его книги во втором или третьем воплощении и уже в этом воплощении толкуете о нем. Внезапно целая гамма цветов пробежала по лицу Гамзо. Понемногу исчезли цвета, остался бледный, но он чернел на глазах. Бесформенной глиной казалось его лицо, и из этой бесформенной глины проглядывало изумленье ужаса. Я глянул на него, и волосы мои встали дыбом от страха - отроду не видал я живого человека, на глазах теряющего человеческий облик. Схватил Гамзо меня за руку и сказал: что это? Я сидел и молчал. Я тихо высвободил свою руку, а он и не заметил. Я спросил его: что с вами? Он встряхнулся и улыбнулся в смятении, махнул рукой и сказал: воображение дурачит меня. Сказал я: что вы на это скажете? Сказал он: не знаю, о чем вы говорите. Сказал я ему: насчет лечебницы. Махнул рукой Гамзо и сказал: сейчас мне не до этого. Сказал я: а когда вам будет до этого? Сказал Гамзо: во всяком случае, не сейчас. Стал я расписывать ему, насколько он выиграет, если отвезет жену в лечебницу, и сказал я: хорошо там будет Гемуле, и вы, господин Гамзо, воспрянете духом и вновь пуститесь в путешествия и откроете много тайного и скрытого. В наши дни как бы открывает земля свои закрома и достает все спрятанное там прежними поколениями. И вот вам пример: Гинат открыл вещи, сокровенные в течение тысяч лет, я имею в виду язык эдо и эйнамские гимны, но что мне поминать Гината, ведь и вы открыли древние клады, неведомые нам до сих пор. Гамзо смотрел на меня, но уши его были в другом месте, то припадал он ухом к двери, то прислушивался у окна, а то припадал ухом к стене. Рассердился я на него и сказал: многогранный вы человек, милейший Гавриэль, и много дел можете делать сразу. Одновременно слушаете вы, о чем говорят между собой дверь, окно и стена, да еще и обращаете внимание на каждое слово простого человека вроде меня. Глянул на меня Гамзо и спросил: что вы сказали? Сказал я ему: ничего не сказал. Сказал он: кажется мне, я слышал разговор. Сказал я сердито: коль так, скажите, на каком языке шел разговор, на языке эдо или на языке эйнам? Увидел Гамзо, что я рассердился, и ответил сдавленным голосом: хотите - верьте, хотите - нет, но говорили на том самом языке. Каком языке? ~ На языке, на котором Гемула говорила с отцом, на выдуманном в шутку языке. Мои нервы до того расшатались, что я слышу то, что услышать нельзя, еще немного и я скажу, что мне послышался голос Гемулы. Я сидел и молчал и не говорил ни слова. И впрямь, что сказать человеку, у которого от горестей ослаб рассудок, человеку, который пытается утешить себя воспоминаниями о былом блаженстве? В его лице не было ни кровинки, лишь уши жили своей особой жизнью. Сидел он и ловил звуки ушами. Только они и остались у него, когда все существо его
погрузилось в безмолвие. Потом махнул он рукой и сказал: все причуды воображения. Потом улыбнулся смущенно и сказал: когда воображение разгуляется, в любой тени мерещатся призраки. Который час? Пора мне вернуться домой. Боюсь я, что высохла тем временем одежка, что я положил перед кроватью Гемулы. В Стране Израиля луна жарче солнца иных стран. Он встал, но снова присел. Присел и, глядя перед собой, на грустный напев прошептал стих: "Украдкой принеслось слово(50), и ухо едва уловило его". Сказал я ему: взгрустнулось? Усмехнулся он и сказал: не мне взгрустнулось, но Иову, что сказал слова эти. Глянул я на него, хотел что-то сказать. Порылся я в карманах, как будто искал слова в глубине души, а стал искать в карманах. Вытащил я из кармана нарисованную открытку, что пришла от Грайфенбаха с женой, посмотрел на нее и увидел на открытке луну на крыше. Вытащил Гамзо бумагу для самокруток и табак и скрутил себе маленькую самокрутку, провел языком по краю бумаги, склеил ее, вставил сигарету в рот и прикурил. - А вы не курите? - спросил он и сказал: - Скручу вам сигаретку. - Сказал я ему: не беспокойтесь, дружище. Достал я пачку сигарет и закурил. Сидели мы вместе и дымили. Поднялся дым, и окончилась наша беседа. Посмотрел я на дым и сказал самому себе: если соберется Гамзо уходить, не стану его удерживать и, коли пойдет, возвращать не буду. А когда уйдет, постелю я себе и усну, а завтра, с Божьей помощью, напишу письмо Герггарду и Герде, и напишу им: ваш дом под надежной охраной. А насчет своего жилья мне бояться не приходится, потому что после взлома установил я новые крепкие замки. И тут ушли мои мысли к жене и детям, что гостят в деревне, а раз гостят они в деревне, то уже, наверное, спят, потому что деревенские рано ложатся. Да и я бы уже спал, если бы не Гамзо. А насчет Гамзо: все же удивительно, что он пришел сюда. И что бы он делал, если бы меня не застал? Протянул я руку и отвел лампу в сторону. Вышла луна и озарила комнату. Веки мои сомкнулись, голова стала опускаться. Напрягся я и открыл глаза: увидел ли Гамзо, что я задремал? Увидел я, что он прикрывает кулаком рот. Стих я и подумал: почему он прикрывает рот? Хочет сказать, чтобы я молчал? Я и так молчу. 6т тяжести мыслей отяжелела голова и отяжелели веки. Упала голова моя на грудь, и закрылись глаза. Покоятся мои глаза и просят сна. Но уши не дают им уснуть, слышат они шорох босых ног на полу соседней комнаты. Напрягаю я слух и слышу пение: ядл-ядл-ядл-ва-па-ма, ядл-ядл-ядл-ва-па-ма. Сказал я себе: снова пришли сновидения. Вошла луна и озарила мое лицо. Сказал я ей: мы знакомы, не вас ли я видал на открытке? И вновь раздалось пение: ядл-ядл-ядл-ва-па-ма. Озарила луна голос, и в голосе возник женский облик. Сказал я себе: значит, правду говорил Грайфенбах, когда сказал, что Гинат сотворил себе девицу. Однако почему так больно моим пальцам? Открыл я глаза и увидел, что Гамзо стоит возле меня и жмет мне руку. Высвободил я руку и с удивлением посмотрел на него. Возвратился Гамзо на свое место, сомкнул зрячий глаз, и тот уснул, но кривой глаз запылал огнем. Подумал я: зачем он сжал мне руку, хотел, чтобы я услышал пение? Значит, и впрямь было пение, наяву, а не во сне? И что за пение? Голос женщины, что поет и пляшет в лад своей песне? Посмеялся я над самим собой, что вообразил себе девицу, созданную воображением. А чтобы отмести последнее сомнение, созрело у меня решение спросить Гамзо, что он думает об этом. Зажмурил Гамзо свой кривой глаз вместе со зрячим глазом, и улыбка наслаждения разлилась на его лице, как у юноши, что внемлет словам возлюбленной. Трудно мне было прервать его. Опустил я взор вниз и затих. Вновь зазвучал голос, но не пения, а речи. На каком языке? На ненашенском языке. Хотел я спросить Гамзо. Открыл глаза и увидел, что его кресло пусто. Повернулся я туда и сюда, но не увидел Гамзо. Пошел я из комнаты в комнату, но его не нашел. Вернулся я на свое место. Прошло десять минут, а он не возвращался. Я забеспокоился, не стряслось ли с ним что-нибудь. Сказал я себе: надо посмотреть, что с ним стряслось. Поднялся я из кресла и вышел в коридор и там не нашел Гамзо. Сказал я себе: подожду-ка я его в комнате. Прежде чем вернуться в комнату, зашел я в предназначенную для праздника Кущей пристройку, а там был вход в горницу Гината. Посмотрел я и увидел Гамзо, что стоял за дверью. Удивился я: что он здесь делает? Появилась ладонь и коснулась дверей. Еще не понял я толком, что я вижу, как приоткрылась дверь и из комнаты блеснул свет. Потянулся я к свету и заглянул в комнату. Свет луны озарял комнату, а в комнате стояла молодая женщина, в белых покрывалах, ноги босы, волосы распущены, а глаза закрыты. И человек сидел в комнате за столом у окна и записывал чернилами на бумаге все речи женщины. Ни слова из ее речей я не понял и сомневаюсь, есть ли на свете человек, понимающий такой таинственный язык. И женщина говорила, а перо писало. Ясно было, что человек, записывавший слова женщины, был Гинат. Когда он вернулся и когда вошел в горницу? Пока мы с Гамзо сидели в светлице (50) "...украдкой принеслось слово..." - Иов 4:12. Впрочем, эта похвала слову возносится не многострадальным Иовом, но его другом-утешителем Элипазом из Йемена (Елифазом Феманитянином синодального перевода).
Грайфенбаха, вернулся к себе домой Гинат, а женщина, надо думать, вошла через окно. Тогда я и слышал, как отворилось окно и раздались шаги босых ног. Столько нового явилось моему взору, что позабыл я про Гамзо и не заметил, что он стоит рядом. Но Гамзо, ах, Гамзо странно повел себя, забыл приличия и вежливость, ворвался в комнату и обнял женщину за талию. Этот скромник, посвятивший всю свою жизнь жене, ворвался в чужой дом и обнял чужую женщину! И тут все перемешалось, и я удивляюсь самому себе, что помню порядок событий. Недолго они длились, но сколь продолжительными казались! Я стою с Гамзо в прихожей Гината, и дверь его горницы полуоткрыта. Я заглядываю в комнату, что сияет от света луны. Луна сжалась, чтобы войти в горницу, а когда вошла в горницу, распространилась, и стала видна вся горница и все, что в горнице. Я вижу: женщина стоит посреди горницы, и молодой человек сидит за столом и пишет. Внезапно бросился Гамзо и ворвался в горницу и обнял женщину за талию. Отвратила женщина от него лицо и воскликнула: о мудрец! Голос ее был как голос юной девы, что созрела для любви. Ответил ей юноша и сказал: ступай, Гемула, за своим мужем. Сказала Гемула: я ждала тебя столько лет, а ты говоришь "ступай, Гемула". Ответил ей юноша и сказал: он муж тебе. Сказала Гемула: а ты, мудрец Гидеон, кто ты мне? Сказал юноша: а я никто и ничто. Засмеялась Гемула и сказала: ты никто и ничто. Ты добрый человек. Ты красивый человек. Нет на свете красивее и добрее тебя. Оставь меня у себя, и я спою тебе песню Грофит-птицы, что поет ее раз в жизни. Сказал юноша: спой. Сказала Гемула: спою песню Грофит, и умрем. Гавриэль, когда мы с мудрецом Гидеоном умрем, вырой нам две могилы, одна подле другой. Обещай, что сделаешь. Закрыл Гамзо ей рот ладонью и сжал ее изо всех сил. Попыталась она вырваться из его объятий, но он удержал ее и крикнул Гинату: знаешь, кто ты, ты - преступник во Израиле, даже греха с мужней женой не убоялся. Сказала Гемула: мудрец Гидеон, не внемли ему. Не мужняя жена я. Спроси его, видал ли он мою плоть(51). Застонал Гамзо тяжким и горьким стоном и сказал: ты мне жена, ты мне жена, ты мне жена, венчана по Закону Моисея и Израиля. Сказал юноша: ступай, Гемула, ступай со своим мужем. Сказала Гемула: я тебе опротивела. Сказал юноша: Гемула, не опротивела ты мне, я лишь говорю тебе, что ты должна сделать. Тут утратила она силы, и, не удержал бы ее Гамзо, - упала бы. Но Гамзо удержал жену свою Гемулу и не отпускал ее, а взял на руки и понес, а мы с Гинатом стояли и смотрели вслед. Обычным ходом идет луна и совершает свой путь в тридесять дней. Уже прошло тридесять дней с того дня, когда возвратил Гамзо жену из дома Гината. В эти дни не видал я Гамзо и не видал Гината. Гамзо я не видал, потому что он не приходил ко мне, а я к нему и раньше не хаживал. Гината я не видал, потому что после случившегося вышел он и ушел себе. Однажды встретил я его в арабской кофейне, сидел он с Эмрамом, сыном самаритянского первосвященника. Продолжения этой встрече не было, и я на ней не задерживаюсь. А еще раз нашел я его в Гиват-Шауле, в мастерской по выделке свитков мудреца Гувлана и мудреца Гагина. Продолжения этой встрече не было, и я на ней не задерживаюсь. Жена моя и дети вернулись из поездки, и вернулась вода в бочки, и баки, и трубы, и краны. Я сижу дома и редко выхожу и не знаю, как живет Гемула с Гамзо после того, как он возвратил ее. А поскольку благо выше напасти, предполагаю я, что помирилась она с ним, а с примирением вернулся к ней голос, и больше она не отказывает себе и в пении, и вновь ласкает ее голос, как голос Грофит-птицы. Люб для Гамзо голос Гемулы, когда она запевает, превыше всех благ земных. Почему же тогда положил Гамзо ладонь на уста Гемулы и не дал ей петь? Все песни связаны друг с дружкой и переплетены друг с дружкой: песнь водных источников - с песнью высоких гор, песнь высоких гор - с песнью птиц небесных, а среди птиц есть птица по имени Грофит, и, как пробьет ее час покинуть мир сей, она взвивается головой в облака и голосом заводит песнь и, как завершится песня, покидает мир сей. И все песни связаны с языком Гемулы, и спела бы она песнь Грофит - вышла бы душа ее, и умерла бы она. Поэтому зажал Гамзо уста Гемулы и сохранил ее душу от погибели. А я сижу себе дома и занимаюсь своим трудом, помногу ли, помалу. Сядет солнце - оставляю я свой труд. "Вот благо и вот красота... трудиться под солнцем", - сказал Экклезиаст, ибо пока солнце на свете, есть благо на свете и есть красота на свете. А если остаются силы после работы, то я иду на прогулку, а не останется сил после работы, сижу я перед домом или у окна и гляжу, как уходит день, и как приходит ночь, и как выходят звезды и укрепляются в небесной тверди, и как подымается луна. Луна и звезды еще не вышли. А небо светится само по себе, внутренним светом, и серо-голубой, как созревшая (51) ...видал ли он мою плоть... - в этой повести разлука и соломенное вдовство - всеобщий удел. Гамзо и Гемула, Гинат и Гемула, Гюнтер и его подруга - всем им не дано найти телесной близости. Счастливая пора ханаанской древности, когда прорицатель Эдо назначал праздник и по всей земле гудел сплошной эйнам (что может означать и свободу плоти), эта пора ушла, и только луна может свободно передвигаться по очень ограниченному миру - миру, в котором жил Агнон.
слива, свет колышется меж небом и землей, и несчетные цикады стрекочут на весь мир. Неподалеку от моего дома нарастает шум деревьев в роще, точно лес в бурю и бурное море. Раздумываю я, не стряслось ли что-то на свете. Так стоял я и глядел миру за спину, и от изобилия былых событий отвлек я глаза от происходящего ныне. Былое событие: история Гамзо и Гемулы. Приходит человек домой и не застает жены, идет к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем и наконец находит ее в дому, где он невольно оказался. И все же дивится сердце мое. Я видел воочию, как унес Гамзо жену, а все же кажется, что я лишь слыхал рассказ об этом, вроде рассказа того же Гамзо о ночи плясок, когда Гади бен Гаим собирался умыкнуть Гемулу, но опередил его Гамзо. Не найдешь картины, которой не предшествовал набросок. Так и с событиями. Например, птица: прежде чем взлететь, она расправляет крылья, и они отбрасывают тень. Посмотрит птица на тень, взмахнет крыльями и взлетит. Луна еще не вышла, но собирается выйти, и на небесах уже очищают для нее место. Облака, что сливались с небом, отделяются и уходят, а луна блестит и подымается. Блажен, кого ласкает, а не поражает свет ее. Я снова задумываюсь о тех, кто отмечен луной. А от луны мысль переходит к делам, связанным и переплетенным с землей, а от земли - к людям, тем, которым освещает земля свой лик, и тем, кто кружится и исчезает, как ночные тени. Я не имею в виду этой пары, что не нашла жилья, и не имею в виду тех, кто покинул Страну Израиля, а когда вернулся, столкнулся с ее отчуждением, и не имею в виду Грайфенбаха с женой, что отправились за границу отдохнуть от тягот Страны Израиля, имею я в виду всех тех, кто держится за эту землю. Грайфенбах с женой собираются вернуться. Это рассказала мне их служанка Грация, а она получила открытку от госпожи Грайфенбах. Да и мне это известно из открытки, которую они написали мне. А раз они должны вскоре вернуться, пойду я посмотреть, как поживает их дом. Их дом закрыт. Никто не вломился в него. Не знаю, у себя ли Гинат, или нет. Как бы то ни было, окно, что впустило Гемулу, закрыто. Когда вернутся Грайфенбахи в Иерусалим, все найдут на месте и в порядке. Утром, когда взял я газету посмотреть, не пишут ли об их приезде, нашел я весть, что умер доктор Гилат. Я не знал человека с таким именем и не задержался на этом известии. Но сердце мое дрогнуло, а коль сердце дрогнуло, жди напастей. Стал я прикидывать, а вдруг тут опечатка и "люди" вместо "наш" напечатали? Как пустишь худые мысли в голову, они сами не уйдут. Снова взял я газету и увидел гордый и недвусмысленный "люди" в имени покойника, но глаза, что видали "люди", - видели "наш", как будто провалился "люди" и стал "нашем". Стало это меня беспокоить, встал я и вышел на улицу. Посмотрел я на объявления на заборах и не нашел сообщения о его смерти. Гинат постов не занимал и в городе известен не был, а потому никто не стал бы сообщать о его смерти в больших объявлениях. Но другим образом стало мне известно, что он умер и как он умер. Начну сначала. Брожу я по улицам и все думаю: если Гинат, почему написано Гилат, а если Гилат, то почему щемит сердце. Повстречался мне старый Эмрами, он шел, опираясь на свою маленькую внучку. Спросил меня Эмрами: идешь на похороны? Я кивнул и сказал ему: иду на похороны. Снова заговорил он: странное это происшествие - женщина, что не вставала с постели, нашла свою смерть на крыше. Долго я глядел на него, пытаясь понять, что он говорит. Снова заговорил он: неисповедимы пути Господни, и кто постигнет их? Человек рискует жизнью, чтобы спасти душу во Израиле, а в конце концов сам падает и разбивается. И вот мы не покойника провожаем в последний путь, но двух покойников, провожаем жену Гамзо и провожаем доктора Гината. Сказала Эдна, внучка Эмрами: в газетах этого не было, но свидетели рассказывают, что прошлой ночью вышел один господин из дому и увидел: женщина вскарабкивается на крышу. Полез он наверх, чтобы спасти ее от опасности, обрушились перила, и оба упали и разбились. Так мы и шли, я и Эмрами и Эдна, и дошли до больницы, куда принесли тела Гемулы и Гината. Больница была закрыта, и у ворот больницы сидел страж. Он поглядывал на прохожих и видел очами своего воображения, будто все просят у него разрешения войти, а он не разрешает. Но судьба подшутила над ним: никто не просил разрешения войти в больницу, все проходили в открытый дворик, где находилась мертвецкая. Во двор выходила прачечная, где стирали вещи больных. Хоть и мала она, но к мертвым щедра и гостеприимна. Рядом на шаткой лавке сидели три покойницких смотрителя, а еще один стоял за их спиной и крутил себе самокрутку. Он
увидел меня и Эмрами и стал приставать к нам и рассказывать, что он всю ночь читал Псалмы у смертного одра. А сейчас он спрашивает, кто заплатит ему за чтение Псалмов? Раз уж он счел меня достойным, он хотел дать мне возможность совершить богоугодное дело и заплатить ему. Пришли родственники покойного и сели на скамейку напротив. С ними была одна женщина, она ходила плясом пред ними и голосила по покойнику плачевые песни горя-кручины и в лад песням двигала свое худое тело. Горевала она, горевала, и голос был горестен, как она сама. Ни слова из ее речей я не понял, но ее голос и походка и весь облик доводили до слез сердца зрящих ее. Вынула женщина из-за пазухи карточку юноши и вгляделась в нее и вновь запричитала, восхваляя его красу и прелесть, и сколько лет еще суждено было ему прожить, когда бы не опередил его ангел смерти. И все скорбящие ударились в слезы, и все, кто слышал их, плакали вместе с ними. Наверное, так причитала Гемула по своему отцу и так отпевала его. Так я стоял меж плачущих и увидел Гамзо, выходившего из мертвецкой. Застенчивость, вечная спутница, что сопровождала его всегда и повсюду, на время исчезла, и пришли две новые спутницы: смятение и горе. Я приблизился к нему и стал рядом. Утер он мертвый глаз пальцем, вынул из кармана платок и утер палец и прошептал: это он. Это он - мудрец иерусалимский. Это он - ученый, которому я продал листы. Подошел один из мертвецких смотрителей и стал поглядывать то на меня, то на Гамзо, как купец, что видит двух покупателей и думает, кем бы заняться в первую очередь. Пока он решал, кто кого важнее, попросил закурить. Порылся Гамзо в карманах, достал табак и бумагу на самокрутку. Тем временем вынесли тело Гината. Поднес Гамзо палец к своему слепому глазу и сказал с расстановкой: это Гинату я продал листы. Двинулись носильщики, и пошли за носилками с полдесятка евреев, я и еще три-четыре, что повстречались по дороге и пошли заодно, дабы исполнить благое деяние. Подошел нищий с кружкой и зазвенел ею и призвал: "Подаяние спасает от смерти", - то и дело оглядываясь и проверяя, не вынесли ли прочих покойников, не пропустит ли он милостыню их близких. Когда я возвращался с Масличной горы, встретил я гроб Гемулы, а возвращаясь с похорон Гемулы, заметил автомобиль, а в нем сидели Грайфенбахи - они только что вернулись из поездки. Увидел меня Грайфенбах и окликнул из автомобиля: какая приятная встреча! Какая приятная встреча! Как наш дом поживает? Стоит на месте? Ответствовал я: стоит на месте. Спросила госпожа Грайфенбах: и самозахватчики не захватили его? Ответствовал я: и самозахватчики не захватили его. И вновь спросила она: познакомились с Гинатом? Ответствовал я: познакомился с Гинатом. Сказали они в один голос: поехали с нами. Ответствовал я: поеду с вами. Подошел постовой и закричал, что мы задерживаем движение. Тронул водитель автомобиль, и уехали Грайфенбахи без меня. Через несколько дней пошел я к Грайфенбахам возвратить им ключ. В тот день пришли представители властей осмотреть комнату доктора Гината и не нашли ничего, кроме его личной утвари и двух ведер, полных пепла от сожженных бумаг. Наверное, это был пепел его сочинений. Когда сжег Гинат свои рукописи? В ту ли ночь, когда Гамзо забрал Гемулу, или в ту ночь, когда он вышел спасти Гемулу и погиб вместе с ней? Что заставило Гината погубить дело своих рук и спалить в одночасье труды многих лет? Как обычно в таких случаях, отделываются легким ответом и говорят: душевная депрессия, острый скепсис довели его до этого. Но что угнетало его, в чем он сомневался - на эти вопросы нет ответа, и остается вопрос без ответа, ибо и впрямь не поймешь и не объяснишь такое деяние, а в особенности если речь идет о такой утонченной душе, как Гинат, и о такой мудрости и поэзии. Не изменишь поступок толкованиями и не переменишь объяснениями, а тем более предположениями, кои делают, чтобы блеснуть в обществе в разговорах о поступках, коим нет разгадки, и деяниях, коим нет утешителя. Хоть бы сказали: "Издавна предопределено сие", - неужто дошли мы до края познания, неужто предопределение все объясняет, неужто знание причины прогонит грусть? И еще нашли в горнице Гината письмо, которым он лишал издателей прав на свои сочинения, чтобы не переиздавали ни словарь (то есть "99 слов языка эдо"), ни грамматику (то есть "Грамматику языка эдо"), ни "Книгу эйнамских гимнов". Как обычно, не исполнили наказа покойника. Напротив, печатают и переиздают его книги, ибо признал мир его книги, а в особенности прелесть и красу эйнамских гимнов. Пока жив мудрец, хотят - признают его мудрость, не хотят - не признают, а как умрет он, сияет душа его в книгах, и всяк, кто не крив и зряч, с отрадой видит сей светоч.