И спросил Ливию: - Правда, ларец лучше? Она приняла сторону Гумы: - Раковина красивей, я нахожу... Гума был смущен. Ливия не знала раньше, что письмо он писал в сотрудничестве с "доктором". Филаделфио настаивал: - Но ведь ларец золотой. Ты видала когда-нибудь золотой ларец? Когда старики ушли, Гума принялся объяснять Ливии историю с письмом. Она бросилась ему на шею. - Молчи, негодный. Ты никогда не любил меня... Он схватил ее на руки и понес в комнату. Она запротестовала: - После обеда нельзя. Однако в полночь Ливии стало очень плохо. Что-то с ней вдруг сделалось, ее тошнило, казалось, она сейчас умрет. Попробовала вызвать рвоту, не удалось. Каталась по кровати, ей не хватало воздуху, живот весь болел. - Неужто я рожу раньше времени? Гума совсем потерял голову. Опрометью бросился вон, разбудил Эсмералду (Руфино был в отъезде) сильными ударами в дверь. Она спросила, кто стучится. - Гума. Она мигом отворила, схватила его за руку, стараясь затащить в дом. - Ливия умирает, Эсмералда. С ней делается что-то ужасное. Она умирает. - Что ты! - Эсмералда уже вошла в комнату. - Сейчас иду. Только переоденусь. - Побудь с ней, я пойду за доктором Родриго. - Иди спокойно, я побуду. Заворачивая за угол, он еще видел, как Эсмералда быстро шлепала по грязи к его дому. Доктор Родриго, одеваясь, попросил рассказать подробнее, что произошло. Потом утешил: - Наверно, ничего серьезного... Во время беременности такие вещи бывают... Гуме удалось разыскать старого Франсиско, бросившего якорь за столиком "Звездного маяка" и попивавшего винцо с Филаделфио, рассказывая свои истории оказавшимся рядом морякам. В углу слепой музыкант играл на гитаре. Гума разбудил Франсиско от сладкого опьянения. - Ливия умирает. Старый Франсиско вылупил глаза и хотел бежать немедля домой. Гума удержал его: - Нет, доктор уже пошел туда. Вы отправьтесь в верхний город и позовите ее дядю с теткой. Скорей пойдите. - Я хотел бы видеть ее. - Голос у старого Франсиско пресекся. - Доктор говорит, что, может быть, обойдется. Старый Франсиско вышел. Гума направился домой. Шел со страхом. То пускался бегом, то замедлял шаг, в ужасе думая, что, может, она уже умерла и сын с нею вместе. Вошел в дом крадучись, как вор. Дверь комнаты была приоткрыта, оттуда слышались голоса. При свете керосиновой лампы он видел, как Эсмералда быстро вышла и сразу же вернулась, неся таз с водой и полотенце. Он стоял, не решаясь войти. Потом в дверях показался доктор Родриго. Гума нагнал его в коридоре: - Как она, доктор? - Ничего опасного. Хорошо, что сразу позвали меня. У нее мог быть выкидыш. Теперь ей нужен покой. Завтра зайдите ко мне, я дам для нее лекарство. Глаза у Гумы сияли, он улыбался: - Значит, с ней ничего плохого не будет? - Можете быть спокойны. Главное - ей сейчас нужен отдых. Гума вошел в комнату. Эсмералда приложила палец к губам, требуя тишины. Она сидела на краю постели, гладя Ливию по волосам, Ливия подняла глаза, увидела Гуму, улыбнулась: - Я думала, умру. - Врач говорит, что все в порядке. Тебе теперь уснуть надо. Эсмералда знаком показала ему, чтоб вышел. Он повиновался, чувствуя к Эсмералде иную какую-то нежность, без прежней страсти. Ему хотелось погладить ее по волосам, как она только что гладила Ливию, Эсмералда была добра к Ливии. Гума вышел в темную переднюю. Там висела сетчатая койка, он лег и разжег трубку. Послышались мягкие шаги Эсмералды, выходящей из комнаты с лампой в руках. Она шла на цыпочках, он мог поклясться в этом и не видя ее. И бока ее покачивались на ходу, как корма корабля. Хороша мулатка, ничего не скажешь... Отнесла лампу в столовую. Сейчас подойдет к нему... Он чувствует ее приглушенный шаг. И страсть снова овладевает им, постепенно, трудно. Прерывистое дыхание Ливии слышно и здесь. Но шаги Эсмералды приближаются, заглушая своим мягким шумом шумное дыхание Ливии. - Уснула, - говорит Эсмералда. Вот она прислонилась к веревкам гамака. - Напугались здорово, а? - Вы устали... Я разбудил вас... - Я от всего сердца... Она уселась на край гамака. Теперь ее крепкие ноги касались ног Гумы. И вдруг она бросилась на него плашмя и укусила в губы. Они сплелись в одно тело в качающемся гамаке, и все произошло сразу же, он не успел подумать, не успел даже раздеть ее. Гамак заскрипел, и Ливия проснулась: - Гума! Он оттолкнул Эсмералду, крепко вцепившуюся в него. Побежал в комнату. Ливия спросила: - Ты здесь? - Конечно. Он хотел погладить ее по волосам... Но ведь рука его еще хранит тепло тела Эсмералды... Он отдернул руку. Ливия попросила: - Ляг со мной рядом... Он стоял в растерянности, не зная, что сказать. В передней Эсмералда ждала... Тут он вспомнил о дяде с теткой. - Спи. Я жду твоих родственников, за ними пошел Франсиско. - Ты их напугал, верно. - Я и сам испугался. Снова он протягивает руку к ее волосам и снова отдергивает руку. Снова вспоминает об Эсмералде, и какой-то комок встает у него в горле. А Руфино? Ливия повернулась к стене и закрыла глаза. Он возвратился в переднюю. Эсмералда раскинулась в гамаке, расстегнула платье, груди так и выпрыгнули наружу. Он остановился, глядя на нее какими-то безумными глазами... Она протягивает руку, зовет его. Тащит его на себя, прижимается всем телом. Но он сейчас так далек от нее, что она спрашивает: - Я такая невкусная?.. И все начинается вновь. Он теперь как сумасшедший, не знает более, что творит, не думает, не вспоминает ни о ком. Для него существует лишь одно: тело, которое он прижимает к своему телу в этой борьбе не на жизнь, а на смерть. И когда они падают друг на друга, Эсмералда говорит тихонько: - Если б Руфино видел это... От этих слов Гума приходит в себя. Да, это Эсмералда здесь с ним. Жена Руфино. А его собственная жена спит, больная, в соседней комнате. Эсмералда снова говорит о Руфино. Но Гума ничего не слышит более. Глаза его налиты кровью, губы сухи, руки ищут шею Эсмералды. Начинают сжимать. Она говорит: - Брось эти глупости... Это не глупости. Он убьет ее, а потом отправится на свидание к Жанаине в морскую глубину. Эсмералда уже готова закричать, когда вдруг Гума слышит голоса родственников Ливии, разговаривающих со старым Франсиско. Он выпрыгивает из гамака. Эсмералда поспешно оправляет платье, но тетка Ливии уже заглядывает в переднюю, и глаза ее полны ужаса. Гума опускает руки, теперь беспомощные. - Ливии уже лучше. ИХ БЫЛО ПЯТЕРО, ПЯТЕРО МАЛЬЧИШЕК Как только Ливии стало лучше, он уехал. Бежал от Эсмералды, которая теперь преследовала его, назначала свидания на пустынном пляже, угрожала скандалом. Но бежал он не так от Эсмералды, как от Руфино, который через несколько дней должен был вернуться с грузом для ярмарки, открывающейся в будущую субботу. Он нанялся плыть в Санто-Амаро, задержался там. Вопреки своим привычкам ходил по кабакам, почти не бывая на стоящем у причала судне, откуда он так любил всегда восторгаться луной и звездами. Ему все представлялся Руфино и ужас на его лице, если б он узнал... Гуме казалось, что все теперь погибло, пропало. Несчастная жизнь... С детства лежит на нем проклятье. Однажды приехала мать, а он ждал гулящую женщину, и он пожелал свою мать как женщину. Он в тот день хотел броситься в море, уплыть с Иеманжой в бесконечное плавание к морям и землям Айока. И, право, было б лучше, если б он тогда убил себя. Ни для кого бы не было потери, только старый Франсиско, может, погрустил бы, да скоро б утешился. Велел бы вытатуировать имя Гумы у себя на руке, рядом с именами четырех своих затонувших шхун, и прибавил бы историю детской его жизни ко многим историям, которые знал: "Был у меня племянник, да Жанаина к себе взяла. Одной светлой ночью, когда полная луна стояла на небе. Он был еще ребенок, но уж умел управлять судном и таскал мешки с мукой. Жанаина пожелала забрать его..." Так стал бы рассказывать старый Франсиско историю Гумы... Но теперь все по-другому. Он не может даже убить себя, нельзя же покинуть Ливию - одну, в нищете, с ребенком под сердцем. Да и какую он теперь оставит по себе память, чтоб старый Франсиско мог сложить историю?.. Мой племянник предал друга, сошелся с женщиной, принадлежащей другому, при этом человеку, сделавшему ему много добра. А потом бросился в воду из страха перед этим другом, оставив жену голодать, с ребенком в животе... старый Франсиско добавит, что племянник пошел в свою родительницу, которая была гулящая, что ж тут еще скажешь... И не велит вытатуировать его имя рядом с именами четырех своих шхун. Старый Франсиско будет стыдиться его. Гуме нельзя теперь смотреть на луну. Он нарушил закон пристани. И вовсе не страх перед Руфино терзает его. Если б Руфино не был его другом, все было бы иначе. А сейчас Гуму мучает стыд, стыд перед Руфино и перед Ливией. Ему хотелось бы убить Эсмералду, а потом умереть - бросить "Смелого" на рифы и погибнуть вместе с ним. Эсмералда соблазнила его, он и не вспомнил о друге своем Руфино, о больной Ливии, спящей в соседней комнате. А тетка Ливии заглянула в двери и смотрела так испуганно, с подозрением, он никогда уж не сможет глядеть старухе в глаза. Может быть, она и не догадалась ни о чем, она так благодарила Эсмералду за то, что та ухаживала за Ливией. И хуже всего, что Ливия была теперь исполнена благодарности к Эсмералде, просила купить для нее подарок, а мулатка пользовалась этим и не вылезала от них, следя за каждым шагом Гумы. Он все чаще уходил из дому, зачастил в "Звездный маяк", пил так, что об этом уже стали поговаривать на пристани. А она преследовала его, и каждый раз как ей удавалось заговорить с ним наедине, спрашивала, когда и где они встретятся, говорила, что знает такие пустынные места на пляже, куда никто не ходит. Гума и сам знал эти места. Не одну молоденькую мулатку или негритянку увлекал он, бывало, на пустынные пески пляжа в ночь полнолуния. А Эсмералду он не хотел вести туда, не хотел больше ее видеть, хотел убить ее и потом убить себя. Но нельзя было оставить Ливию с ребенком в животе. Все случилось нечаянно, страсть - слепая. В то мгновенье он не помнил ни о Руфино, ни о Ливии - ни о ком и ни о чем на свете. Он видел только смуглое тело Эсмералды, мощные груди, зеленые ее глаза, такие блестящие. А теперь вот надо страдать. Днем раньше, днем позже, придется встретиться с Руфино, говорить с ним, смеяться, обнимать его, как обнимают друга, сделавшего тебе много добра. И за спиной Руфино Эсмералда будет делать ему знаки, назначать свидание, улыбаться. А Ливия, которая так беспокоится, когда он уезжает, так боится за него? Ливия тоже не заслужила ничего подобного. Ливия страдала из-за него, в животе ее рос сын от него. Он слышал тогда из комнаты трудное дыханье Ливии и, однако, ни о чем этом не вспомнил. Эсмералда прислонилась к гамаку, он только видел тело ее и томные зеленые глаза. Потом он хотел убить ее. Если б родственники не пришли, он задушил бы ее тогда. Ночь над поселком Санто-Амаро светла. По речным берегам тянутся вдаль тростники, зеленые в свете луны. Звезда Скорпиона сияет в небе, был он храбрец, и о нем уж не скажут, что овладел он женою друга. Он был человек, верный своим обетам, друг, верный своей дружбе. Гума предал все, теперь ему остался один путь - в глубину вод. Иначе - как жить? Видеть каждый день Эсмералду, иногда говорить с нею, иногда лежать рядом с нею, иногда стонать от любви вместе с нею. Видеть в эти же дни беременную Ливию, хлопочущую по дому, тоскующую по нем, плачущую при мысли о том, что он когда-нибудь погибнет в море. Видеть также Руфино, слышать его густой хохот и ласковое "братец", когда негр кладет ему на плечо свою крепкую руку. Видеть каждый день их всех, тех, кого он предал, ибо Эсмералду он тоже предал, ведь он больше не любит ее и не влечет его больше ее истомное тело. Всех предал он, всех, даже еще не родившегося сына, ибо не оставил ему примера для подражания, не создал легенды ему в наследство. Никто никогда уж не скажет, с гордостью указывая на его сына: "Вон идет сын Гумы, отчаянного храбреца, жившего в здешних краях..." Нет. Он теперь предатель, сравнялся с тем человеком, что некогда всадил кинжал в бок Скорпиону. Негодяй называл себя другом знаменитого разбойника, а в один прекрасный день ударил его кинжалом и позвал других, чтоб разрезать его на куски. Убийца стал потом сержантом полиции, но сегодня, упоминая его имя, все сплевывают в сторону, чтоб имя это не осквернило рот, его произнесший. Так вот будет и с ним, Гумой... На пристани еще никто не знает. Удивляются только, что он так много пьет, раньше за ним такое не водилось. Но не знают причин, думают, что это от радости, что скоро сын будет, Ливия сейчас, наверно, думает о нем, волнуется. Жена старого Франсиско умерла от радости, что он вернулся из опасного плавания. Так и Ливия живет в вечном ожидании, что муж вернется. Наверняка ей хотелось бы, чтоб он оставил море, перебрался жить в город, переменил профессию. Но она никогда не высказывала таких мыслей, ибо хорошо знала, что мужчины, плавающие на судах, никогда не променяют море на сушу и труд моряка на какой-нибудь другой. Даже люди, приехавшие к морю уже взрослыми, как дона Дулсе, никогда не возвращаются назад. Колдовство Иеманжи обладает большою силой... А теперь Гуме кажется, что хорошо бы уехать. Отправиться с Ливией куда-нибудь далеко отсюда, - кто-то говорил, что в городе Ильеусе можно заработать много денег. Сменить профессию, работать где-нибудь на фабрике, бежать из этих мест. Гума смотрит на "Смелого" у причала, Хороший шлюп. Раньше он принадлежал старому Франсиско - пятое его судно. Тоже уж старый, не один год бежит он по волнам. Сколько раз приходилось ему пересекать залив и подыматься вверх по реке? Без счета... Он плыл с Гумой сквозь бурю спасать "Канавиейрас", несколько раз они чуть не затонули вместе, как-то ночью "Смелому пробило бок. А сколько уж он парусов сносил? Фамильный шлюп, с заслугами... А теперь Гума готов остановить его бег... Он продаст его любому шкиперу и уедет, так лучше. Гума заслужил такое наказание: покинуть море, покинуть порт, уехать в чужие края. Он когда-то мечтал о путешествии, мечтал плавать на большом корабле, как Шико Печальный. Потом познакомился с Ливией, бросил прежние планы, остался с нею, привез ее на побережье, чтоб обречь на печальную жизнь жены моряка, на страдание одиночества в долгие дни его отсутствия, на вечное беспокойство: вернется ли он из своей схватки со смертью. А теперь ко всему еще предал ее, предал и Руфино, своего друга... Гума закрывает лицо руками. Не будь он моряк, он бы плакал сейчас, как ребенок, как женщина. Теперь ему осталось ждать только случая, который увлечет его на дно морское, а вместе с ним и "Смелого", - не хочется отдавать "Смелого" в чужие руки. Ибо бежать с побережья, уехать в другие земли - это выше его сил. Только те, кто живет на море, знают, как трудно расставаться с ним. Трудно даже для того, кто не может больше ни смотреть в лицо другу, ни любоваться луной, сияющей в небе... Не будь Гума моряком, он плакал бы сейчас, как ребенок, как женщина, как узник в глухой темнице. Он встретил Руфино в море, и так было лучше. Руфино стоял в лодке, чуть не по пояс в воде: он не заметил, когда выходил из порта, что лодка течет. Гума помог законопатить. Часть груза пропала - негр вез сахар. Мешки на дне лодки промокли, сахар наполовину растаял. Гума перетащил мешки на палубу "Смелого" и положил сушиться на солнце. Он старался не смотреть на Руфино, расстроенного тем, что понес убыток. - Деньги за фрахт во всяком случае пропали, их у меня вычтут за испорченный товар. - Может, еще обойдется. Мешки высохнут, мы тогда посмотрим, много ли погибло. Мне кажется, немного. - Сам не знаю, как это случилось. Я всегда так слежу за всем. Но полковник Тиноко послал своих людей укладывать сахар, а мне делать было нечего. Ну я и пошел выпить глоточек, дождь-то ведь какой был, промок я до нитки. А пришел - все уж закончено. Ну, я отправился и только на середине пути заметил это дело. Гребу, а лодка так тяжело идет, ну просто не сдвину. Поглядел, а вода так и хлещет... - Тебе, собственно, ничего не надо платить, а с них еще стребовать за дыру в лодке. Если это люди полковника проломили... - Да вот то-то и оно, что я не уверен... Я когда еще туда шел, так, сдается, резанул днищем по верхушке рифа в излучине реки. Потому и неизвестно... Они еще некоторое время плыли рядом и переговаривались. Но потом "Смелый" обогнал лодку. Руфино греб где-то позади, пока совсем не пропал из виду. Гума просто не знал, как это у него хватило сил говорить с ним, выдерживать его взгляд, смеяться в ответ на его шутки. Лучше было ему прямо сказать все, чтоб Руфино тут же хватил его веслом по голове. Это было бы правильнее... "Смелый" бежит по волнам, ветер надувает паруса. Ливия ждет на пристани. Эсмералда - рядом с нею и спрашивает с невинным видом: - Негра моего там не видели? - Он скоро будет. Я даже привез несколько мешков сахара, что были у него в лодке. Там пробоина. Ливия встревожилась: - Но с Руфино ничего не случилось? Эсмералда пристально смотрит на Гуму: - Нарочно ведь никто не проломил? Он заметил, что она боится, не было ли между мужчинами ссоры. - Похоже, что это еще когда он подымался вверх по реке... Он задел за риф... Он скоро будет здесь. Огорчен убытком. Гума поставил "Смелого" на причал и пошел с Ливией домой. Эсмералда простилась. - Пойду на пристань Порто-да-Ленья, встречу его. - Скажите, что мешки у меня. - Ладно. Она посмотрела вслед удалявшейся паре. Гума избегал ее. Боялся Руфино, боялся Ливии, или она, Эсмералда, уже разонравилась ему? Многие мужчины здесь, в порту, сходили по ней с ума. Они боялись Руфнно, но все-таки находили случай сказать ей словечко, послать подарок, попытать счастья. Только Гума избегал ее, Гума, который нравился ей больше всех: и светлым лицом и черными, длинными, почти до плеч, волосами, и губами, румяными, как у ребенка... Грудь Эсмералды дышала тяжко, глаза проводили с тоской человека, идущего вверх по улице. Почему он бежал от нее? Ей не пришло в голову, что из угрызений совести. Надо составить письмо Жанаине, тогда посмотрим, кто кого... Она медленно шла к пристани Порто-да-Ленья. Лодочники кланялись ей, матрос, красящий баржу, на мгновенье прервал свою работу и даже свистнул от восторга. Только Гума бежал от нее. Чтоб он разок побыл с нею, надо было невесть что проделать. Уж прямо на шею ему вешалась, предлагалась, как уличная женщина, а он еще потом задушить хотел... На пристани говорят, что за такую, как она, горы золота не жалко. А Гума бежит от нее, не замечает ее красоты. Ее тела, ее глаз... Уставился на свою тощую, плаксивую Ливию... Эсмералда услыхала восторженный присвист матроса, взглянула в его сторону и улыбнулась. Он стал показывать на пальцах, что в шесть освобождается, и махнул рукой в сторону пляжа. Она улыбалась. Почему Гума бежит от нее? Страх перед Руфино, это точно. Боится мести негра, его мускулистых рук, накопивших невиданную силу за долгие дни непрерывной работы веслами. Эсмералда не думала об угрызениях совести. Наверно, она даже и не знала, что это такое, и слов таких не слыхала никогда... Холодный ветер дул на прибрежье. Вдали, разрезая воду, показалась лодка Руфино. Ночь упала холодная, ветер завивал песок пляжа и гребни волн. Несколько шхун вышли в море. Такой ветер не пригоняет бурю. В воздухе тонко разлетались песчинки, уносимые ветром до самых городских улиц. В церкви шла служба. Туда направлялись женщины, кутаясь в шали, мужчины группами спускались по склону холма. А ветер летал между всеми этими людьми... Колокола празднично звонили. Лавки закрывались, нижний город пустел. После обеда старый Франсиско вышел из дому. Он шел поболтать на церковный двор, рассказать историю, послушать другую. Гума зажег трубку, он собирался позднее подойти на пристань, взглянуть, разгрузили ли уже судно, узнать, не найдется ли какой работенки на завтра. Ливия мыла посуду, живот уже очень мешал ей, лицо ее как-то посерело, последний румянец сбежал со щек. Она каждый день теперь ходила на прием к доктору Родриго. Ее мучила тошнота, и вообще она плохо себя чувствовала. Гума незаметно наблюдал за ней. Она входила и выходила, мыла оловянные тарелки, большие грубые кружки. Собака, черненькая шавка, недавно подобранная на улице, хрустела рыбьими костями в кухне на глиняном полу. Пустая чашка отдыхала на краю стола. Гума услышал, как Руфино поднялся со стула у открытого окна соседнего дома. Наверно, кончили обедать. Он говорил с Эсмералдой. Гуме казалось, что это здесь, в комнате, они говорят, так явственно можно было расслышать каждое слово. - Пойду поговорю с полковником Тиноко насчет этих мешков, что промокли. Будет скандал, вот увидишь. Эсмералда говорила очень громко: - Можно я схожу взглянуть на праздник? Церковь, говорят, так разукрашена! А потом, это в честь моей святой... - Иди, но возвращайся пораньше, я сегодня завалюсь рано. Зачем она так громко говорит? Наверно, чтоб и он ее услышал, подумал Гума. Да вовсе и не пойдет она в церковь, обманывает... Из окна видна была церковь, так ярко освещенная, словно большой океанский пароход... А если и пойдет, так, верно, с Ливией, которая конечно же, захочет помолиться за будущего сына. Колокола звонят, созывая людей на праздник. Ветер порывисто влетает в окно. Гума высовывает голову, вглядываясь в свинцовое небо. Красивый вечер! Однако ночь, что последует за ним, не обещает ничего хорошего. Луна убывает, тончайшим желтым серпом висит она на небе... Из-за стены послышался голос Руфино! - Ты здесь, братишка? - Здесь. - Иду ругаться к старому Тиноко. - Ты не виноват. - Но старик упрям, как черепаха: ей отрежешь голову, а она шевелится, жить хочет. - Ты ему объясни. - Я на него раза два как цыкну, так он своих не узнает... За стеной Эсмералда прощалась: - Я скорехонько назад буду... Голос Руфино донесся глуше: - Обожди-ка, мулатка, дай я разнюхаю, сильно ль ты загривок надушила. Гума почувствовал какую-то дурноту. Он не хотел больше никаких встреч и видеть-то ее не хотел, но эти, глухим голосом сказанные слова обожгли его, словно Руфино только что украл у него что-то. А ведь на деле он украл у Руфино... Шаги Эсмералды удалялись. Руфино снова заговорил громко: - Моя мулатка в церковь пошла... - И крикнул ей вслед, внезапно вспомнив: - Черт тебя дери, да что ж ты Ливию не зовешь? - Она сказала, что пойдет с Гумой. - И шаги замерли вниз по склону. Теперь слышалось, как Руфино, оставшись один, расхаживает по комнате. Гума снова взглянул в небо. Ветер крепчал, редкие звезды вынырнули из-под туч. "Будет буря", - подумал он, Ливия кончила мыть посуду, спросила: - Хочешь пойти взглянуть на праздник? Она была бледна, очень бледна. Платье спереди было короче, приподнятое огромным животом. Она была, наверно, смешна. Но Гума ничего этого не замечал. Он знал только, что у нее в животе сын от него, что она поэтому больна, а он ее предал. Он слышал, как Руфино ушел, издали что-то приветливо крикнув на прощанье. Ливия стояла подле, ожидая ответа на свой вопрос. - Иди переоденься. Она прошла в комнату, но сразу же вышла, потому что в дверь постучали. - Кто там? - Свои. Однако голос был чужой, они не помнили, чтоб когда-либо слышали его. Ливия подняла на Гуму глаза - в них был испуг. Он встал. - Ты боишься? - Кто б это мог быть? Стук возобновился. - Да есть тут кто-нибудь? Это что: кладбище или затонувший корабль? Пришелец был моряк, это ясно. Гума открыл дверь. В темноте улицы блеснул огонек трубки, и за огоньком смутно виднелась какая-то большая фигура в плаще. - Где Франсиско? Где этого чумного гоняет? Что он еще не помер, это я знаю, такого барахла и в раю не надобно... - Его нет дома. Ливия испуганно смотрела из-за спины Гумы. Фигура в плаще двинулась, будто намереваясь войти. И так оно и было. Голова просунулась в дверь, осматривая помещение. Кажется, только сейчас пришелец заметил Гуму. - А ты кто такой? - Гума. - Черт дери, да что за Гума? Думаешь, я обязан знать? Гума начинал раздражаться: - А вы-то кто? В ответ фигура сделала еще шаг и ступила на порог. Гума вытянул руку и загородил вход: - Что вам надо? Фигура оттолкнула руку Гумы и так и пришпилила его к стене - так что один из самых сильных людей на пристани не мог и пошевелиться. Фигура обладала, казалось, силой двадцати самых сильных людей на пристани. Ливия вышла вперед. - Чего вы хотите, сеньор? Пришелец отпустил Гуму и вошел в комнату, слабо освещенную керосиновой лампой. Теперь Гума ясно видел что перед ним старик с длинными седыми усами, гигантского роста. Плащ его слегка распахнулся, и Ливия заметила, как сверкнул за поясом кинжал. Старик жадно осматривал дом в красноватом свете коптилки, удлиняющем тени: - Значит, этот болван Франсиско живет здесь, так ведь? А ты кто такая? - Он тыкал пальцем в сторону Ливии. Она намеревалась ответить, но Гума встал между нею и гостем. - Сначала скажите нам, кто вы! - Ты сын Франсиско? До меня не доходило, что у него есть сын. - Я его племянник, сын Фредерико. - Гума уже раскаивался, что ответил. Старик взглянул на него с испугом, почти с ужасом. - Фредерико? Взглянул на Ливию, потом снова на Гуму. - Это твоя жена? Гума кивком головы подтвердил. Старик остановил взгляд на животе Ливии, потом снова уставился на Гуму: - Твой отец никогда не был женат... У него были белые-белые волосы, и казалось, его пробирал холод, даже в плаще. Несмотря на все, что он наговорил, Гума не чувствовал себя оскорбленным. - Твой отец умер давно, так ведь? - Давно, да. - Только Франсиско не умер, так? Он взглянул на пламя коптилки, повернулся к Гуме. - Ты не знаешь, кто я? Франсиско никогда не рассказывал? - Нет. Старик спросил Ливию: - У тебя есть водка, а? Выпьем глоток за возвращение вашего родственника. Ливия пошла за водкой, но в ту же секунду вернулась, услыхав за окном вскрик старого Франсиско, подошедшего незаметно и заглянувшего в окошко узнать, кто у них в гостях. - Леонсио. Франсиско быстро вошел в дом. Ливия принесла графин и стаканы и стояла, не понимая ничего. Франсиско все еще не верил: - Я думал, ты умер. Столько времени прошло... Гума сказал: - Так кто ж это в конце концов? Старый Франсиско ответил тихо, как по секрету, у него был такой вид, словно он только что пробежал несколько миль: - Это твой дядя. Мой брат. Он повернулся к гостю, указал на Гуму: - Это сын Фредерико. Ливия налила стаканы, старик выпил залпом и поставил свой на пол. Франсиско сел: - Ты ведь ненадолго, правда? - А ты торопишься увидеть мою спину? - Старик засмеялся каким-то нутряным смехом. Белые усы дрожали. - Нечего тебе здесь делать. Все считают, что ты умер, тебя никто здесь больше не знает. - Все считают, что я умер, вот как? - Да, все считают, что ты умер. Чего еще ищешь ты здесь? Ничего здесь нет для тебя, ничего, ничего... Гума и Ливия были испуганы, она крепко сжимала обеими руками графин. У старого Франсиско был вид усталый-усталый, вид человека, смертный час которого близок, он казался сейчас много старее, чем обычно, - перед лицом легенды, которой он, рассказывавший столько историй, никогда не рассказывал. Леонсио посмотрел через окно на пристань. Женщина прошла мимо дома, это была Жудит. Она шла вся в черном, с ребенком на руках. Дом ее был далеко, мать теперь жила у нее, приехала помочь ей, обе ходили по людям стирать, а мальчик был худенький, и поговаривали, что не выживет. Леонсио спросил: - Вдова? - Вдова, ну и что же? Я уже сказал, что тебе здесь делать нечего. Нечего, слышишь? Зачем ты пришел? Ты ведь умер, зачем ты пришел? - Зачем пришел... - задумчиво повторил гость, и голос его походил на рыдание. Однако он засмеялся: - Ты не рад мне. Ты даже не обнял брата. - Уходи. Тебе нечего здесь делать. Снова глаза гиганта старика обратились на набережную, на затянутое туманом небо. Словно он пытался вспомнить это все, как старый моряк, вернувшийся в свой порт. Словно он пытался узнать это все... Он долгим взглядом смотрел на небо, на берег, затерянный в тумане. Холодная ночь надвигалась с моря. Старик повернулся к Франсиско: - Сегодня ночью будет буря... Ты заметил? - Уходи отсюда. Твоя дорога не здесь. И, словно делая огромное усилие, Франсиско добавил: - Это не твой порт... Гигант старик присмирел, опустил голову, и, когда заговорил вновь, голос его доносился будто откуда-то издалека и звучал мольбою: - Позволь мне остаться хоть на две ночи. Я так давно уж... Ливия опередила старого Франсиско, не дав возможности отказать: - Оставайтесь, этот дом ваш. Франсиско взглянул на нее. В глазах его было страдание. - Я устал, я пришел из дальнего далека... - Оставайтесь, сколько хотите, - отозвалась Ливия. - Только две ночи... - Он обернулся к Франсиско: - Не бойся. Потом взглянул на небо, на море, на берег. Угадывалась во всем его существе радость прибытия. Старый моряк вернулся к своему берегу. Франсиско сидел на стуле съежившись, зажмурив глаза, морщины его лица словно сомкнулись теснее. Леонсио обернулся к нему еще один только раз, чтоб спросить: - У тебя нет портрета отца? Так как ответа не последовало, некоторое время стояла тишина. Потом гость обернулся к Гуме: - Ты рано ложишься? - Почему вы спрашиваете? - Пойду пройдусь по берегу, ты дверь не затворяй. Я, как вернусь, запру. - Хорошо. Он запахнул плащ, надвинул на лоб капюшон и направился к выходу. Но с порога вернулся, стал перед Ливией, засунул под плащ руку, сдернул со своей широченной груди какую-то медаль и протянул ей: - Возьми, это для тебя. Старый Франсиско после ухода гостя сказал еще: - Зачем он пришел? Ты ведь не оставишь его здесь, правда, Ливия? - Расскажите мне эту историю, дядя, - попросил Гума. - Не стоит тревожить мертвецов. Все считали, что он умер. Франсиско снова ушел, и они видели, как он направился к "Звездному маяку". Нынешний день ни один корабль не пристал к гавани, как же приехал Леонсио? И ни один корабль не отплыл нынешней ночью, а тем не менее он не вернулся нынче, и не вернулся уж больше никогда. Медаль, что он подарил Ливии, была золотая и вылита была, казалось, в какой-то дальней-дальней стране и в какое-то давнее-давнее время. Да и сам гигант старик пришел, казалось, из дальнего далека и принадлежал другому, давнему времени. Они все-таки пошли в церковь тем вечером. Ливия дорогой спрашивала Гуму, не слыхал ли он что-нибудь обо всей этой истории. Нет, не слыхал, старый Франсиско никогда не упоминал об этом брате... Эсмералды в церкви не было. Наверно, устала ждать и ушла. Гума почувствовал облегчение. Не придется выносить ее взгляды и тайные знаки. Не из-за подобной ли истории Леонсио не может появляться здесь, потеряв свой порт? Моряк теряет свой порт и свою пристань, только если он совершил очень подлый поступок... Эсмералды не было в церкви, пахнущей ладаном. Снаружи была ярмарка, и доктор Филаделфио зарабатывал грошики за своим станком, производящим стихи и письма. Какой-то негр пел в кругу зевак: В день, когда я встану рано, не даю мозгам покою... Они вернулись домой. Из-за стены голос Руфино спросил: - Это ты, братишка? - Это мы, да. Пришли. - Праздник уж кончился? - В церкви кончился. Но ярмарка еще шумит. - Ливия, ты видела там Эсмералду? - Нет, не видала, нет. Но мы там только чуточку и побыли. Руфино пробормотал что-то, обиженно и грозно. Гума спросил: - Уладилось с полковником? - Ах, это? Да, мы решили разделить убыток на двоих... Прошло несколько минут. Голос Руфино послышался снова: - Ночь смурная. Похоже, будет буря. Дело серьезное. Гума и Ливия прошли в комнату. Она взглянула на медаль, которую подарил ей Леонсио. Гума тоже повертел ее в руках - красивая. Из-за стены слышались шаги Руфино. Эсмералда, может быть, сейчас где-нибудь с другим. Она способна на это. Где-нибудь на пляже. Руфино подозревает ее. А вдруг она во всем сознается и расскажет, что Гума тоже был ее любовником? Тогда-то уж будет дело серьезное, как говорит Руфино. Похуже бури. Нет, он не подымет руку на Руфино, не станет с ним драться. Он даст убить себя, ведь Руфино его друг. А Ливия, а сын, что должен родиться, а старый Франсиско? Он станет тогда моряком, потерявшим свой порт... Не вернется уж больше... Даже после смерти... Такими мыслями мучился Гума, пока не услышал шаги возвращавшейся домой Эсмералды и ее слова, обращенные к Руфино: - Задержалась, не сердись, негр. Там столько интересного. Думала, ты тоже подойдешь. - Ты где пропадала, сознавайся, сука? Никто тебя там не видел. - Ну понятно, в такой толпище... А я вот видела Ливию... Издали... Послышался звук пощечины, потом еще. Он бил ее, это было ясно. - Если узнаю, что ты мне изменяешь, на дно пошлю, в ад... - Изменяю тебе? Господь меня срази! Да не бей ты меня... Потом послышался шум, уже не похожий на удары... У мулатки были зеленые глаза и крепкое тело. У нее были тугие, острые груди, и Руфино был без памяти влюблен в нее. Буря разразилась в полночь. Обычно ветер, такой как поднялся с вечера, не нагонял бурю, но если уж нагонял, то самую страшную. Она разразилась в полночь и завладела сразу многими судами, случившимися о ту пору в море. Гума был поднят с постели старым Франсиско, возвращавшимся из "Звездного маяка", и разбудил по дороге и Руфино. - Говорят, три судна перевернуло. Просят помощи. Сейчас выйдут несколько шхун и лодок, вас обоих тоже просят. На одной шхуне целая семья ехала... Опрокинулись... - Где? - Близко. У входа в гавань. Бегом бросились на пристань. Гума поднял якорь, Руфино поехал с ним. Огромные валы с силой били в причал. Другие парусники уже шли впереди. "Смелый" вскоре нагнал их. В черной дали плавал парус одной из затонувших шхун. "Вечный скиталец" шел впереди всех, быстро разрезая волны. Силуэт шкипера Мануэла вырисовывался в свете фонаря. Гума окликнул его: - Эй, Мануэл! - Это ты, Гума? Руфино сидел на юте "Смелого" и молчал. Вдруг он спросил Гуму: - Ты не слышал, говорят об Эсмералде в порту? - Говорят - в каком смысле? - отозвался с усилием Гума. Огромные валы разбивались о борт "Смелого". Впереди "Скиталец" шкипера Мануэла, казалось, исчезал в глубине каждый раз, когда налетала гигантская волна. - В том смысле, что она сильно гуляет. Мне-то, конечно, не говорят. - Нет, я никогда не слыхал ничего такого. - Ты ведь знаешь, я часто уезжаю. Хочу просить тебя: если узнаешь что, скажи... Рога мне ни к чему. Я тебе это говорю, потому что ты мне друг. Я опасаюсь этой мулатки. Гума не соображал даже, куда ведет судно. Руфино продолжал: - Хуже всего, что я люблю ее. - Никогда я ничего такого не слышал. Они были уже возле входа в гавань. Обломки трех судов качались в бушующих волнах моря. Буря стремилась утопить тех, кто еще не погиб, и тех, кто явился их спасти. Люди цеплялись за доски, за обломки... Люди кричали, плакали. Только Пауло, капитан одного из затонувших парусников, молча и упорно плыл, одной рукой разрезая волны, а другой прижимая к себе ребенка. Двое уже стали жертвами акул, а третьему акулы оторвали ногу. Шкипер Мануэл начал подбирать людей и втаскивать на свою шхуну. Другие прибывшие с ним последовали его примеру, однако не всегда это было просто: парусники относило в сторону, тонущие выпускали из рук доски, за которые держались, но не всегда успевали достичь спасительного борта - пучина проглатывала их. Пауло передал ребенка Мануэлу. Когда ему самому удалось вскарабкаться на шхуну, он сказал: - Их было пятеро. Остался только этот... Удалось спасти и мать ребенка, но она смотрела безумными глазами и, схватив свое дитя и крепко прижав к груди, застыла, как неживая. Человек, у которого акула оторвала ногу, лежал на палубе "Смелого" и кричал. Еще Гуме удалось втащить на борт старика. Руфино бросился в воду, чтоб спасти человека, пытавшегося доплыть до ближайшего парусника. Но он его уже не увидел, зато увидел акулу, бросавшуюся вослед ему самому и, плавая вокруг, преграждавшую ему отступление... Гума заметил это, бросил руль "Смелого" и нырнул с ножом в зубах. Он проплыл под самым брюхом чудовища, и Руфино смог вернуться на борт невредимым. В свой смертный час акула так металась и била хвостом по воде, что Гума чуть не потерял сознание. Руфино сказал ему: - Если б не ты... - Пустяки. Теперь искали тела погибших. Кусок руки до локтя плавал по воде, рука, видно, принадлежала молодой женщине, остальное стало добычей акул. Плавали обрывки одежды и куски тел. Семь человек погибло. Четверо детей, двое мужчин и одна женщина. Спасенные ехали на судах вместе с мертвецами. Мать, прижимавшая к груди сына, смотрела на другого, мертвого, с вьющимися волосами, лежащего на палубе. Их было пятеро, пятеро мальчишек, которых отец ждал в порту. Они возвращались из Кашоэйры, буря застала их в пути. Двое погибших мужчин были капитанами двух затонувших шхун. Из тех, кто стоял у руля, спасся только Пауло, да и то потому лишь, что спасал ребенка. Если б не ребенок, он тоже погиб бы со своими пассажирами и ушел на дно морское следом за своим погружавшимся кораблем. Их было пятеро, пятеро мальчишек, а теперь мать прижимала к груди одного - уцелевшего, глядя на труп другого, лежащий на палубе. Остальные сделались добычей акул, не осталось и трупов... У маленького мертвеца, лежащего на палубе "Смелого", - курчавые волосы. Мать не плачет, только все крепче прижимает к груди единственного сына, который ей остался. Море все волнуется, вздымая гигантские волны. Шхуны-спасительницы возвращаются. Корпус одного из затонувших судов медленно погружается в воду. Их было пятеро, пятеро мальчишек... ТИХИЙ ОМУТ Со дня возвращения и нового исчезновения Леонсио старый Франсиско почти не бывал дома. Он жил на пристани, беседуя со знакомыми, выпивая стаканчик в "Звездном маяке", возвращаясь к себе лишь на рассвете, совершенно пьяным. Он не захотел рассказывать историю Леонсио и просил Гуму никогда не упоминать при нем это имя. Гуму очень беспокоило, что дядя сильно пьет, доктор Родриго уже предупреждал его, что так старик не долго протянет. Он попытался было завести с дядей разговор на эту тему, но получил сухой ответ: - Не вмешивайся в чужие дела... Руфино тоже изменился за последнее время. Вначале Гума подумал, что он о чем-то догадывается. Но ведь Эсмералда давно уж охладела к Гуме и не смотрит в его сторону, похоже, что завела другого. Так было лучше, спокойнее. Только Гума теперь часто думал о том, что было бы, если б она умерла. Все чаще об этом думал. Если бы Эсмералда умерла, он был бы свободен от груза, что носит на сердце. Ему казалось, что со смертью мулатки исчезли бы все причины для грусти и угрызений совести. Столько он об этом думал, что в конце концов ему стало видеться, как наяву, тело, недвижно лежащее на столе, - зеленые глаза закрыты, губы, жаждущие поцел