смуглолицая, с волосами, тяжелой волной ниспадающими с плеч, спустится она по лестнице и пройдет мимо пораженных постояльцев прямо в контору отеля. Женщина будет безмолвна - быстрая и грозная. Словно тигрица, спасающая своего детеныша, появится она из мрака и подкрадется бесшумной поступью, сжимая в руке длинные зловещие ножницы. Подавив рыдание, Элизабет Уилард задула лампу и осталась в темноте, бессильная, дрожащая. Чудом вернувшиеся силы вновь покинули ее, и она бы упала, если бы не ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько долгих дней, устремив взор поверх железных крыш на Главную улицу Уайнсбурга. В коридоре послышались шаги, и на пороге появился Джордж Уилард. Он опустился на стул рядом с матерью и стал говорить. - Я уезжаю, - сказал он. - Я еще не знаю, куда поеду и что буду делать, но только мне надо ехать. Вся дрожа, женщина в кресле молча ждала. Вдруг она сказала: - Конечно, пора тебе встряхнуться, ведь правда? Ты поедешь в большой город и разбогатеешь, да? Тебе, наверно, хочется выйти в люди, стать удачливым, богатым дельцом? Вся дрожа, она ждала. Сын покачал головой. - Вряд ли я сумею тебе объяснить, но как бы мне хотелось, чтобы ты поняла, - серьезно сказал он. - Я не могу об этом говорить с отцом. Что толку? Он все равно не поймет. Да я и сам еще не знаю, что буду делать. Мне просто хочется уехать, повидать людей, подумать... В комнате, где сидели мать и сын, воцарилось молчание. И вновь, как в прежние вечера, обоих охватило смущение. Потом юноша снова заговорил: - Вряд ли я уеду больше чем на год, на два, но я уже давно об этом думаю, - сказал он, поднимаясь, и направился к двери. - Мне непременно надо уехать, в особенности после разговора с отцом. Он стоял, держась за ручку двери. Теперь молчание стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от радости, которую принесли слова сына, но выражать радость она давно уже разучилась. - Ты бы пошел погулять с друзьями, довольно тебе сидеть взаперти, - сказала она. - Что ж, я, пожалуй, немного пройдусь, - ответил сын. Помешкав, он вышел из комнаты и притворил за собой дверь. ФИЛОСОФ Доктор Персивал был крупный мужчина с вялым ртом и желтыми усами. Он всегда носил грязный белый жилет, из карманов которого торчали дешевые черные сигарки. У него были черные неровные зубы и что-то странное с глазами. Веко левого глаза дергалось; оно то падало, то взлетало - как будто веко было шторой, а в голове у доктора кто-то баловался шнуром. Доктор Персивал был расположен к молодому Джорджу Уиларду. Знакомство их состоялось в тот год, когда Джордж работал в «Уайнсбургском орле», причем заслуга здесь - исключительно доктора. В конце дня владелец и редактор «Орла» Уилл Хендерсон отправился в салун Тома Уилли. Шел он туда переулком и, нырнув в салун с черного хода, принялся за напиток из тернового джина с содовой. Уилл Хендерсон был человек плотский, а лет ему исполнилось сорок пять. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство плотских людей, он любил потолковать о женщинах и час судачил с Томом Уилли. Хозяин салуна был коренастый, широкоплечий человек с необычными метинами на руках. Багровые родимые пятна, которые опаляют иногда лица мужчин и женщин, у Тома Уилли собрались на пальцах и тыльных сторонах рук. Беседуя за стойкой с Уиллом Хендерсоном, он потирал руки. Чем больше он возбуждался, тем ярче выступала на пальцах краснота. Как будто руки окунулись в кровь, а потом она высохла и потускнела. Пока Уилл Хендерсон стоял у стойки и, глядя на красные руки хозяина, рассуждал о женщинах, его помощник Джордж Уилард сидел в редакции «Орла» и слушал рассуждения доктора Персивала. Доктор Персивал появился сразу после ухода редактора. Можно было подумать, что доктор наблюдал из окна своего кабинета и увидел, как редактор шел по переулку. Войдя в парадную дверь, он выбрал стул, закурил свою сигарку, закинул ногу на ногу и начал говорить. Он, видимо, стремился убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения, которую сам не мог определить. - Если вы не слепец, вы, наверно, заметили, что, хотя я зовусь врачом, пациентов у меня раз, два и обчелся, - начал он. - Тому есть причина. Это не случайность, хотя в медицине я смыслю не меньше любого в городе. Мне не нужны пациенты. Причина, видите ли, лежит не на поверхности. Она кроется в свойствах моего характера, который, если задуматься, весьма причудлив. Почему мне захотелось говорить об этом с вами - сам не знаю. Я мог бы помалкивать и выглядеть внушительнее в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы мной восхищались, это правда. Не знаю почему. Потому я и разговариваю. Весьма забавно, а? Иногда доктор пускался в длинные рассказы о себе. Молодому Уиларду его рассказы представлялись очень жизненными и полными смысла. Он стал восхищаться этим толстым неопрятным человеком и во второй половине дня, когда уходил Уилл Хендерсон, с острым любопытством ждал доктора. Доктор Персивал жил в Уайнсбурге пять лет. Приехал он из Чикаго в подпитии и подрался с носильщиком Альбертом Лонгвортом. Драка завязалась из-за сундука и кончилась тем, что доктора препроводили в городскую кутузку. Выйдя на волю, он снял комнату над сапожной мастерской в нижнем конце Главной улицы и повесил вывеску, где объявлял себя врачом. Хотя пациентов у него было мало, да и те из бедных и платить не могли, недостатка в деньгах он, по-видимому, не испытывал. Спал он в своем кабинете, несказанно грязном, а обедал в закусочной Бифа Картера - в маленьком деревянном доме напротив станции. Летом закусочная наполнялась мухами, а белый фартук Бифа Картера был грязнее пола. Доктора это не смущало. Он величественно входил в закусочную и выкладывал на прилавок двадцать центов. «Потчуйте на это чем угодно, - смеялся он. - Используйте пищу, которую больше некому скормить. Мне все равно. Я, видите ли, человек особенный. С какой стати я буду беспокоиться из-за еды?» Рассказы, которыми доктор Персивал угощал Джорджа Уиларда, ничем не начинались и ничем не кончались. Порой молодой человек думал, что все это выдумки, сплошные небылицы. Но потом снова приходил к убеждению, что в них содержится сама суть правды. - Я работал репортером, как вы тут, - начинал доктор Персивал. - Это было в одном городке в Айове... или в Иллинойсе? Не помню, да и какая разница? А вдруг я не хочу раскрывать, кто я такой, и поэтому избегаю подробностей? Вам никогда не казалось странным, что денег у меня хватает, хотя я ничего не делаю? А что, если я украл крупную сумму или был замешан в убийстве до того, как переехал сюда? Есть пища для размышлений, а? Будь вы в самом деле шустрым репортером, вы бы мной поинтересовались. В Чикаго был такой доктор Кронин, его убили. Не слышали? Какие-то люди убили его и засунули в сундук. Рано утром они провезли сундук через весь город. Он стоял на задке тарантаса, а они сидели спереди как ни в чем не бывало. И ехали по тихим улицам, где все еще спали. Над озером как раз вставало солнце. Ведь подумать даже странно: едут себе, покуривают трубки и болтают преспокойненько, как я сейчас. А что, если я был с ними? Неожиданный был бы поворот, правда ведь, а? - Доктор Персивал начинал свой рассказ снова: - Ну, одним словом, был я репортером в газете, как вы тут, бегал туда-сюда, добывал новостишки для печати. Мать у меня была бедная. Брала на дом стирку. Мечтала сделать из меня пресвитерианского священника, и я учился, готовил себя к этому. Отец еще много лет назад сошел с ума. Он сидел в приюте для душевнобольных в Дейтоне, Огайо. Видите, вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо, у нас в Огайо. Вот вам и ключ, если вздумаете мной поинтересоваться. Я хотел рассказать вам о моем брате. Для чего я и начал. К чему и веду. Брат мой был железнодорожным маляром и работал на «Большой Четверке»*. Вы знаете, эта дорога проходит через Огайо. Их бригада жила в вагоне - ездили из города в город, красили семафоры, шлагбаумы, мосты, станции. * Железная дорога Кливленд - Цинциннати - Чикаго - Сент-Луис. (Здесь и далее примеч. переводчиков.) «Четверка» красит свои станции мерзкой оранжевой краской. Как я ненавидел эту краску! Брат всегда был в ней перемазан. В получку он напивался, приходил домой в перемазанной одежде и приносил деньги. Матери не давал, а клал стопкой на кухонный стол. И по дому ходил в одежде, перемазанной мерзкой оранжевой краской. Как сейчас вижу. Мать - она была маленькая, с красными грустными глазами - приходила из сарайчика на заднем дворе. Там она проводила свои дни над корытом, стирая чужую грязную одежду. Придет, станет у стола и трет глаза фартуком, а фартук - весь в хлопьях мыльной пены. - Не трогай! Не смей трогать эти деньги! - орал брат, а потом сам брал пять или десять долларов и, топоча, отправлялся по кабакам. Истратив деньги, он приходил за новыми. Матери денег совсем не давал и оставался дома, пока не спускал все - понемногу за раз. А тогда опять возвращался на работу - в бригаду маляров на железной дороге. Когда он уезжал, к нам начинали приходить покупки - бакалея и тому подобное. Иногда - платье для матери или пара туфель для меня. Странно, а? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя ни ей, ни мне он в жизни не сказал доброго слова, а только скандалил и грозил: не сметь прикасаться к деньгам, которые, случалось, по три дня пролеживали на столе. Жили мы сносно. Я учился, чтобы стать священником, и молился. Форменным ослом был по молитвенному усердию. Слышали бы вы меня. Когда отец умер, я всю ночь молился - и так же бывало, когда брат пьянствовал в городе и делал нам покупки. Вечером, после ужина, я становился на колени у стола с деньгами и молился часами. Если никто не смотрел, я мог стянуть доллар-другой и спрятать в карман. Теперь мне это смешно, но тогда было - ужасно. Из головы не выходило. В газете я получал шесть долларов в неделю и нес их прямо домой, матери. А то, что крал из денег брата, тратил на себя - на всякую, знаете, ерунду: конфеты, сигареты и тому подобное. Когда отец умер в дейтонском приюте, я поехал туда. Занял денег у своего издателя и поехал ночным поездом. Шел дождь. В приюте меня встречали, как короля. Тамошние работники откуда-то прознали, что я репортер. И они испугались. Понимаете, за больным отцом ухаживали невнимательно, ухаживали недобросовестно. И они решили, что я пропечатаю их в газете, подниму шум. А у меня и в мыслях такого не было. Короче говоря, я вошел в комнату, где лежал покойный отец, и благословил тело. Не знаю, с чего мне вздумалось. Вот посмеялся бы над этим мой брат-маляр! Я встал над мертвым телом и распростер руки. Заведующий приютом и какие-то подчиненные вошли и остановились с робким видом. Я распростер руки и сказал: «Да упокоится в мире этот труп». Вот что я сказал. Доктор Персивал прервал рассказ, вскочил на ноги и заходил по редакции «Уайнсбургского орла», где сидел его слушатель Джордж Уилард. Доктор был неуклюжий, а комната редакции - тесная, и он то и дело налетал на мебель. - И с чего я, дурак, разболтался? - сказал он. - Не для того я пришел сюда и навязываюсь вам в знакомые. Я имел в виду другое. Вы репортер, как я был когда-то, и вы привлекли мое внимание. Вы можете кончить тем, что станете таким же заурядным болваном. Я хочу предостеречь вас и остерегать постоянно. Вот для чего я с вами встретился. Доктор Персивал заговорил об отношении Джорджа Уиларда к людям. Юноше казалось, что цель у доктора только одна - выставить всех в гнусном виде. - Я хочу вселить в вас ненависть и презрение, чтобы вы стали выше людей, - объявил он. - Возьмите моего брата. Вот это тип, а? Он презирал всех, понятно? Вы себе не представляете, с каким пренебрежением он взирал на мать и на меня. И разве он не был над нами высшим? Сами понимаете, что был. Вы его не видели, но я вам это показал. Дал почувствовать. Он умер. Однажды напился, лег на путях, и его переехал тот самый вагон, в котором он жил с малярами. x x x Как-то в августе с доктором Персивалом приключилась история. Вот уже месяц Джордж Уилард приходил к доктору каждое утро и просиживал в кабинете час. Визиты эти начались по настоянию самого доктора: он сочинял книгу и хотел почитать из нее молодому человеку. По его словам, он и в Уайнсбург перебрался именно с той целью, чтобы ее написать. Августовским утром, перед приходом Джорджа, в кабинете доктора случилось происшествие. На Главной улице произошел несчастный случай. Упряжка испугалась поезда и понесла. Девочку, фермерскую дочь, выбросило из таратайки и убило. На Главной улице поднялся переполох, раздались крики: «Врача!» Все три лечащих городских врача явились не мешкая, но нашли девочку мертвой. Кто-то из толпы прибежал за доктором Персивалом, но он наотрез отказался спуститься из кабинета к мертвому ребенку. На бессмысленную жестокость этого отказа никто не обратил внимания. Человек, который прибежал наверх за доктором, тут же кинулся обратно, не услышав отказа. Всего этого доктор Персивал не знал, и, когда Джордж Уилард пришел к нему в кабинет, доктор дрожал от ужаса. - То, что я сделал, возмутит всех здешних, - взволнованно объявил доктор. - Что я, не знаю человеческую натуру? Не знаю, что произойдет? Слушок о моем отказе поползет по городу. Люди станут собираться кучками и судачить о нем. Явятся сюда. Мы поссоримся, и пойдут разговоры о повешении. И тогда они явятся снова, с веревкой в руках. Доктор Персивал дрожал от страха. - У меня предчувствие, - с жаром объявил он. - Может быть, то, о чем я говорю, не произойдет сегодня утром. Может быть, отложится до ночи - но меня повесят. Все распалятся. Меня повесят на фонарном столбе на Главной улице. Подойдя к двери своего грязного кабинета, доктор Персивал робко выглянул на парадную лестницу. Когда он вернулся, страх в его глазах уже сменялся сомнением. Он прошел на цыпочках через комнату и постучал по плечу Джорджа Уйларда. - Не сейчас, так потом, - прошептал он, качая головой. - Рано или поздно я буду распят, бессмысленно распят. Доктор Персивал стал умолять Джорджа Уйларда. - Слушайте меня внимательно, - убеждал он. - Если что-нибудь случится и я не напишу мою книгу, может быть, вам удастся ее написать. Идея ее проста, настолько проста, что, если вы не отнесетесь к ней вдумчиво, вы ее забудете. Она вот в чем: каждый на свете - Христос, и каждого распинают. Вот что я хочу поведать. Не забудьте этого. Что бы ни случилось, не смейте забывать. НИКТО НЕ ЗНАЕТ Опасливо оглядевшись, Джордж Уилард встал из-за своего стола в редакции «Уайнсбургского орла» и торопливо вышел черным ходом. Вечер стоял теплый и пасмурный, и, хотя еще не было восьми, проулок за редакцией тонул в кромешной темени. Где-то топали по спекшейся земле лошади у коновязи. Кошка выскочила из-под ног Джорджа Уйларда и шмыгнула в ночь. Юноша нервничал. Весь день работа у него валилась из рук. В проулке он вздрагивал, точно от страха. Джордж Уилард шел в темноте по проулку осторожно и опасливо. Задние двери городских магазинов были отворены, и он видел людей, сидевших под лампами. У прилавка в галантерейном магазине Майербаума стояла с корзинкой миссис Уилли, жена содержателя салуна. Прислуживал ей приказчик Сид Грин. Он оперся на прилавок и серьезно что-то говорил. Джордж Уилард пригнулся и проскочил дорожку света, которая протянулась от двери. Он побежал в темноте. За салуном Эда Грифита спал на земле городской пьяница, старик Джерри Бёрд. Бегущий споткнулся о раскинутые ноги. И надсадно засмеялся. Джордж Уилард затеял приключение. Весь день он решался на это и вот - начал действовать. В редакции «Уайнсбургского орла» он с шести часов сидел и пытался думать. Решения он так и не принял. Он просто вскочил на ноги, шмыгнул мимо Уилла Хендерсона, который читал в типографии гранки, и побежал проулком. Улицу за улицей проходил Джордж Уилард, избегая встречных. Он перешел дорогу, раз и другой. Под фонарями он нахлобучивал шляпу на глаза. Он не осмеливался думать. В душе у него был страх, но страх необычный. Он боялся, что приключение сорвется, что он струсит и повернет обратно. Джордж Уилард застал Луизу Траньон на кухне отцовского дома. Она мыла посуду при свете керосиновой лампы. Вот она стоит за сетчатой дверью в кухонной пристройке, похожей на сарайчик. Джордж Уилард остановился перед палисадником и старался унять дрожь. Только узкая картофельная грядка отделяла его от приключения. Пять минут прошло прежде, чем он собрался с духом окликнуть девушку. «Луиза! Луиза!» - позвал он. Крик застрял в глотке. Он превратился в хриплый шепот. Луиза Траньон с посудным полотенцем в руке вышла к нему через картофельную грядку. - С чего ты взял, что я захочу с тобой гулять? - надувшись, спросила она. - Почему это ты так уверен? Джордж Уилард не ответил. Они молча стояли в темноте, разделенные забором. - Ты иди пока, - сказала она. - Папа дома. Я приду. Жди у Вильямсова амбара. Молодой репортер получил письмо от Луизы Траньон. Оно пришло этим утром в редакцию «Уайнсбургского орла». Письмо было кратким. «Я твоя, если хочешь», - гласило оно. Джорджу было досадно, что в темноте у забора она прикидывалась, будто между ними ничего нет. «Ну и нахальства у нее! Нет, это надо же, какое нахальство», - бормотал он, шагая по улице и мимо незастроенных участков, где росла кукуруза. Кукуруза стояла по плечо и была посеяна от самого тротуара. Когда Луиза Траньон появилась на крыльце, на ней было все то же ситцевое платье, в котором она мыла посуду. Она вышла с непокрытой головой. Джордж увидел, что она остановилась, держась за ручку, и разговаривает с кем-то внутри - несомненно, с отцом, стариком Джеком Траньоном. Старик Джек был глуховат, и она кричала. Дверь закрылась, в переулке стало темно и тихо. Джордж Уилард задрожал еще сильнее. В потемках, у Вильямсова амбара стояли Джордж и Луиза, не осмеливаясь заговорить. Она была не особенно хорошенькая, и сбоку на носу у нее чернело пятно. Джордж подумал, что она, наверно, потерла нос пальцем, когда возилась с кастрюлями. Молодой человек нервно засмеялся. - Тепло, - сказал он. Ему хотелось дотронуться до нее. «Не очень-то я смелый», - подумал он. Только тронуть складки заношенного ситцевого платья, решил он, и то было бы острым наслаждением. Она начала ломаться. - Ты думаешь, ты лучше меня. Не увертывайся, я догадалась, - сказала она, придвигаясь поближе. Из Джорджа Уиларда потоком хлынули слова. Он припомнил, каким взглядом поглядывала на него эта девушка, когда они встречались на улице, и подумал о ее записке. Сомнения покинули его. Он знал, какие слушки о ней ходят по городу, и это придавало ему уверенности. Он стал чистым самцом, беззастенчивым и напористым. В сердце у него не было к ней сочувствия. - Да брось ты, ничего не случится. Никто ничего не узнает. Откуда им узнать? - убеждал он. Они пошли по узкому кирпичному тротуару, из трещин которого росла высокая трава. Кое-где кирпичей недоставало, тротуар был выщербленный и шершавый. Он взял ее за руку - тоже шершавую, но показавшуюся ему восхитительно маленькой. - Мне далеко нельзя, - сказала она, и ее голос был спокоен, невозмутим. Они перешли по мосту узкий ручеек и миновали еще один незастроенный участок, где росла кукуруза. Улица кончилась. По тропинке вдоль дороги им пришлось идти гуськом. Дальше начался ягодник Уилла Овертона, и там был штабель досок. - Уилл собирается построить тут сарай, чтобы складывать ящики для ягод, - сказал Джордж, и они сели на доски. На Главную улицу Джордж вернулся в одиннадцатом часу; капал дождь. Три раза прошел он из конца в конец Главную улицу. Аптека Сильвестра Уэста была открыта, он зашел туда и купил сигару. Ему было приятно, что приказчик Шорти Крандал проводил его до двери. Минут пять они постояли под аптечным тентом и поговорили. Уилард был доволен. Больше всего на свете ему сейчас хотелось поговорить с каким-нибудь мужчиной. Он свернул за угол, к «Новому дому Уиларда», тихонько насвистывая. На тротуаре возле мануфактурного магазина Уини, где стоял высокий глухой забор, оклеенный цирковыми афишами, он перестал свистеть и замер в темноте, внимательно вслушиваясь, словно чей-то голос окликнул его по имени. Потом нервно засмеялся. «Ничего она не докажет. Никто не знает», - упрямо пробормотал он и пошел своей дорогой. НАБОЖНОСТЬ Рассказ в четырех частях  * ЧАСТЬ I *  На ферме Бентли всегда сидели на веранде или слонялись по садику трое-четверо стариков. Трое были женского пола, сестры Джесси. Бесцветные, тихие старушки. А молчаливый старик с жидкими седыми волосами приходился Джесси дядей. Дом был деревянный, с бревенчатым каркасом и обшивкой из досок. Правильнее сказать, это был не один дом, а гроздь - слепленных довольно безалаберно. Внутри дом был полон неожиданностей. Из гостиной в столовую приходилось подниматься по ступенькам, и вообще из каждой комнаты в соседнюю приходилось либо подниматься по ступенькам, либо спускаться. Во время еды дом превращался в улей. Все тихо - и вдруг начинали отворяться двери, шаркали по ступеням ноги, раздавался приглушенный гомон голосов, и из десятка закутков возникали люди. Кроме упомянутых стариков, в доме Бентли жило много другого народу. Четверо работников, домоправительница, которую звали тетя Колли Биби, придурковатая девушка Элиза Стафтон, которая стелила кровати и помогала доить, мальчик с конюшни и сам Джесси Бентли, владелец и властелин всего. После Гражданской войны прошло двадцать лет, и та часть Северного Огайо, где лежали земли Бентли, расставалась с укладом жизни первых поселенцев. У Джесси уже были машины для уборки зерна. Он построил современные амбары, большая часть его земель была осушена с помощью старательно уложенных дренажных труб, но для того, чтобы понять этого человека, нам надо вернуться к более ранним дням. До Джесси в Северном Огайо жили несколько поколений Бентли. Пришли Бентли из штата Нью-Йорк и осели здесь в ту пору, когда страна была новой и землю можно было взять задешево. Долгое время они, подобно всем остальным жителям Среднего Запада, прозябали в бедности. Край был лесной; бурелом и кустарник мешали возделывать землю. После долгих и тяжких трудов по рубке леса и расчистке земли все равно оставались пни, с которыми приходилось считаться. Плуги на поле застревали в скрытых корнях, всюду лежали камни, в низинах стояла вода, и молодая кукуруза желтела, чахла, гибла. Когда отец и братья Джесси Бентли вступили во владение угодьями, самая тяжелая работа по большей части была проделана, но они держались старых порядков и работали, как тягловые животные. Жили, в общем, так же, как жили все земледельцы того времени. Весной и почти всю зиму дороги в город Уайнсбург представляли собой море грязи. Четверо молодых Бентли весь день тяжело работали в поле, поедали много жирной, грубой пищи и ночью спали, как утомленные звери, на подстилках из соломы. В их жизни мало что не было грубым и примитивным, и сами они внешне были грубыми и примитивными. В конце субботнего дня они запрягали лошадей в трехместную повозку и отправлялись в город. В городе они стояли возле печек в лавках и разговаривали с такими же земледельцами или лавочниками. Одевались они в комбинезоны, а зимой носили толстую одежду, заляпанную грязью. Они протягивали руки к печному теплу, руки были красные и потрескавшиеся. Разговаривать им было трудно, и они больше молчали. Накупив мяса, муки, сахару и соли, они шли в какой-нибудь городской кабак и пили пиво. Под действием хмеля вырывались на волю сильные вожделения, подавленные героическим трудом на девственной земле. Ими овладевал какой-то корявый и звероподобный поэтический раж. По дороге домой они становились ногами на сиденья повозки и кричали звездам. Иной раз дрались, долго и самозабвенно, а иной - разражались пением. Однажды Енох Бентли, старший из братьев, ударил отца, старика Тома Бентли, кнутовищем, и похоже было, что старик не выживет. Несколько дней Енох хоронился от людей на сеновале в конюшне, предполагая бежать, если окажется, что его нечаянная вспышка гнева обернулась убийством. Жизнь он поддерживал едой, которую приносила мать, сообщавшая попутно о состоянии раненого. Однако все обошлось, и тогда он покинул убежище и снова принялся ворочать землю, как ни в чем не бывало. x x x Гражданская война круто повернула жизнь семьи и привела к возвышению младшего сына, Джесси. Енох, Эдвард, Гарри и Уилл Бентли, все записались в армию и в долгой войне все погибли. После того как они отправились на Юг, старик Том первое время пытался хозяйничать сам, но без успеха. Когда убили последнего из четверых, он передал Джесси, что ему надо вернуться домой. Тут вдруг умерла мать, уже год хворавшая, и старик совсем пал духом. Стал поговаривать о продаже фермы и переезде в город. Весь день он слонялся, качал головой и бормотал. Работа в поле была заброшена, и среди кукурузы вымахали сорняки. Старик Том нанимал работников, но использовал их бестолково. С утра, когда они уходили в поле, он брел в лес и садился на колоду. Иногда он забывал вернуться домой, и кому-нибудь из дочерей приходилось вечером его разыскивать. Когда Джесси Бентли вернулся и начал прибирать к рукам хозяйство, он был худеньким, нежного вида мужчиной двадцати двух лет. В восемнадцать лет он уехал из дома в школу, чтобы изучить науки, а потом стать священником пресвитерианской церкви. В детстве он был, что называется, белой вороной и не ладил с братьями. Из всей семьи только мать понимала его, а теперь она умерла. Когда он вернулся домой хозяйничать на ферме, которая разрослась уже до двухсот двадцати с лишним десятин, на ближних фермах и в соседнем городе Уайнсбурге все посмеивались над тем, что он берется за работу, с которой едва справлялись четверо сильных братьев. И было над чем посмеяться. По тогдашним понятиям Джесси и на мужчину-то не был похож. Он был маленький, с изящным, женственным телом и по обычаю молодых священников носил долгополый черный сюртук и черный шнурок-галстук. Увидев его после нескольких лет отсутствия, соседи потешались - и еще больше потешались, увидев, какую жену он привез из города. Жена Джесси и в самом деле скоро преставилась. Наверное, Джесси сам был в этом виноват. В трудные послевоенные годы ферма на севере Огайо была неподходящим местом для хрупкой женщины, а Катрин Бентли была хрупкой. Джесси обходился с ней сурово, как и со всеми вокруг в те дни. Она пыталась делать ту же работу, что и все соседские женщины, а Джесси ей не препятствовал. Она помогала доить и выполняла часть работы по дому; стелила мужчинам постели, стряпала им еду. Год она работала без выходных, с рассвета до поздней ночи, а потом, родив ребенка, умерла. Что же до самого Джесси Бентли, он хоть и не отличался крепким сложением, но обладал чем-то таким, что нелегко заморить. Волосы у него были кудрявые, каштановые; его серые глаза иногда глядели прямо и твердо, а иногда неуверенно блуждали. Он был не только тщедушен, но и ростом мал. Рот у него был как у впечатлительного и очень упрямого ребенка. Джесси Бентли был фанатик. Человек, который родился не вовремя и не к месту, и страдал от этого, и причинял страдания другим. Он так и не добился того, чего хотел от жизни, а чего он хотел, он сам не знал. Когда он приехал домой, на ферму Бентли, все там скоро стали его побаиваться, да и жена, которой быть бы такой же близкой ему, как мать, тоже его боялась. К концу второй недели после его приезда старик Том Бентли отдал хозяйство целиком в его руки и стушевался. Стушевались все. Несмотря на молодой возраст и неопытность, Джесси отлично умел подчинять себе души ближних. Он столько страсти вкладывал во все свои дела и речи, что его никто не понимал. Он заставил всех на ферме работать так, как они отродясь не работали, но не было в этой работе веселья. Если дела шли удачно - удачно шли они для Джесси, а вовсе не для подчиненных. Подобно другим сильным людям, которых во множестве породила Америка в этот позднейший период, Джесси был сильным лишь наполовину. Он умел властвовать над другими, но не умел властвовать собой. Вести хозяйство так, как никогда еще не вели, ему было легко. Приехав домой из школы в Кливленде, Джесси отгородился от всех домочадцев и начал строить планы. Он думал о хозяйстве день и ночь, и это принесло ему успех. Другие фермеры слишком много работали и слишком уставали, чтобы думать, а для Джесси думать о ферме и беспрестанно строить планы успешного хозяйствования было даже отдыхом. И отчасти утоляло что-то в его страстной душе. Сразу после приезда он распорядился пристроить к старому дому крыло, и в его большой комнате с западной стороны одни окна смотрели на гумно, а другие - на поля. У окна он садился думать. Час за часом и день за днем просиживал он, глядя на земли, и обдумывал, какое место он теперь займет в жизни. Страстный огонь в его душе разгорался, и взгляд его становился жестким. Он хотел, чтобы ферма давала столько, сколько не давала до сих пор ни одна ферма в штате, а потом хотел чего-то еще. Вот от этой неопределимой жажды и блуждали его глаза, а сам он перед людьми молчал все больше и больше. Он много бы дал, чтобы обрести покой, и жил в страхе, что покоя-то как раз ему не найти. Тело Джесси Бентли было полно жизни. В этом маленьком человеке собралась сила многих поколений могучих предков. Необычайно живым он был и в раннем детстве, на ферме, и подростком в школе. В школе он учился и думал о Боге и о Библии всеми силами ума и сердца. С годами, повзрослев и лучше узнав людей, он стал считать себя человеком необыкновенным, выделенным между людьми. Ему ужасно хотелось сделать свою жизнь чем-то очень значительным, и, оглядываясь вокруг и видя, что люди живут, как быдло, он думал, что никогда бы не согласился превратиться в такое же быдло. Поглощенный собой и собственным предназначением, Джесси, как слепец, не замечал того, что его молодая жена выполняла работу сильной женщины даже тогда, когда была на сносях, что в служении ему она себя губила, - но при этом он не был жесток намеренно. Когда старый, искореженный трудом отец отдал ему во владение ферму и, как бы успокоившись, заполз в угол ждать смерти, он только пожал плечами и выбросил старика из головы. Сидел Джесси у окна, глядел на земли, которые достались ему в наследство, и думал о своих делах. Он слышал, как в конюшне топчутся его лошади, как возится в хлеву его рогатый скот. Видел за полем, как пасется на зеленых холмах другое стадо. Голоса людей - людей, которые работали на него, - доносились до него через окно. Из доильни слышалось ровное плюх-плюх маслобойки, у которой орудовала придурковатая девушка Элиза Стафтон. Мысленно Джесси уходил к людям ветхозаветных дней, тоже владевшим землей и стадами. Он вспоминал, как Бог спускался с неба и говорил с этими людьми, и ему хотелось, чтобы Бог его тоже заметил и говорил с ним. Им овладевало лихорадочное, мальчишеское нетерпение: каким-нибудь способом достигнуть в своей жизни такого же ореола значительности, какой окружал тех людей. Будучи человеком богомольным, он вслух говорил на эту тему с Богом, и звук собственных слов питал и подогревал его нетерпение. «Я, человек нового склада, вступил во владение этими полями, - объявлял он. - Погляди на меня, Боже, и погляди на моих соседей и на всех людей, что прошли здесь до меня! Боже, сделай меня новым Иессеем, подобно древнему, дабы я правил людьми и рожал сыновей, которые станут правителями!» Разволновавшись от своих речей, Джесси вскакивал на ноги и ходил взад-вперед по комнате. Ему мерещилось, что он живет в древние времена и среди древних народов. Земля, раскинувшаяся перед ним, исполнялась громадного значения; фантазия населяла страну новым племенем людей, произошедших от него самого. Казалось ему, что нынче, как и в те, прежние времена, могут создаваться новые царства и новые побуждения овладевать жизнями людей по воле Божией, возвещенной через избранного слугу. Он жаждал быть таким слугой. «Я пришел на эту землю исполнить Божий труд», - объявлял он громким голосом, и маленькая фигурка его выпрямлялась, и казалось ему, что-то вроде нимба загорается над ним в знак Божьего одобрения. x x x Людям более позднего времени будет, пожалуй, трудновато понять Джесси Бентли. За последние пятьдесят лет в жизни нашего народа произошли громадные перемены. Произошла, можно сказать, революция. Наступление промышленного века, сопровождаемое звоном и треском дел, пронзительные крики многомиллионных толп, хлынувших к нам из-за океана, отправление и прибытие поездов, рост городов, постройка междугородных трамвайных линий, которые пронизывают города и бегут по сельской местности, а теперь, в наши дни, нашествие автомобилей - все это внесло потрясающие перемены в жизнь и образ мыслей народа серединной Америки. Книги, пусть даже скверно придуманные и написанные в спешке наших дней, есть в каждом доме, журналы расходятся в миллионах экземпляров, газеты на каждом шагу. Нынче у фермера, стоящего возле печки в деревенской лавке, голова до отказа забита словами других людей. Газеты и журналы нагрузили его полностью. Многое из прежнего дикого невежества, в котором была и какая-то прекрасная детская невинность, исчезло навсегда. Фермер у печки - брат городского человека, и если вы послушаете его, то найдете, что он говорит так же бойко и бессмысленно, как самый примерный из нас, горожан. При Джесси Бентли и вообще в сельских районах Среднего Запада после Гражданской войны было не так. Люди слишком тяжело трудились и слишком уставали, чтобы читать. Их не тянуло к напечатанному на бумаге слову. Когда они работали в поле, ими владели смутные, полуоформившиеся мысли. Они верили в Бога и в то, что сила Божия управляет их жизнью. По воскресеньям они собирались в маленьких протестантских церквушках - послушать о Боге и Его делах. Церкви в ту пору были средоточием общественной и умственной жизни. Образ Бога велик был в душах людей. И вот, от природы наделенный воображением и большой пытливостью ума, Джесси Бентли всем сердцем обратился к Богу. Когда война унесла его братьев, он увидел в этом руку Божию. Когда отец захирел и больше не мог управляться с хозяйством, он и это воспринял как Божие знамение. В городе, получив эту весть, он всю ночь бродил по улицам и размышлял о ней, и так же с мыслями о Боге бродил он ночами по лесам и по низким холмам, когда вернулся на ферму и начал налаживать там хозяйство. Он шел, и значение его личности в некоем божественном расписании представлялось ему все более важным. Он сделался алчным и досадовал, что у него только двести двадцать десятин угодий. Став на колени перед угловым столбом изгороди на своем лугу, он направлял голос в сопредельную тишину, поднимал голову и видел, что звезды светят ему. Однажды вечером, через несколько месяцев после смерти отца, когда жена Катрин с минуты на минуту ожидала родовых мук, Джесси ушел из дома и долго бродил по окрестностям. Ферма Бентли располагалась в маленькой долине Винной речки; Джесси берегом прошел до конца своих угодий и дальше - по полям соседей. По пути долина раздалась вширь, а потом опять сузилась. Перед ним раскинулись огромные просторы полей и лесов. Из-за облака выглянула луна, и он, взойдя на пригорок, сел подумать. Джесси думал, что ему как истинному рабу Божьему должно принадлежать все пространство, по которому он прошел. Он подумал о покойных братьях и упрекнул их, что они трудились недостаточно и не приобрели больше. Перед ним в лунном свете бежала по камням речка, и он стал думать о людях далекого прошлого, которые подобно ему владели стадами и землями. Порожденное фантазией чувство - полустрах, полужадность - охватило Джесси Бентли. Он вспомнил, как в древней библейской истории Господь явился другому Иессею* и велел ему послать сына Давида в долину дуба, где Саул и израильское воинство стояли против филистимлян. Ему уже мнилось, что все фермеры Огайо, владеющие землей в долине Винной речки, - филистимляне и враги Богу. «А вдруг, - прошептал он себе, - выйдет из них такой, как Голиаф, филистимлянин из Гефа, и одолеет меня, и отымет мое имущество». И воображение его заполнил тошнотворный страх, тот же, думалось ему, что тяжелым гнетом лежал на сердце Саула, пока не пришел Давид. Вскочив на ноги, он побежал сквозь ночь. Он бежал и взывал к Богу. Его голос разносился над низкими холмами. «Господь Саваоф! - кричал он. - Пошли мне нынче ночью сына от Катрин. Да снизойдет на меня милость Твоя. Пошли мне сына, чтобы звался Давидом и помог мне вырвать наконец все эти земли из рук филистимлян и обратить их на службу Тебе и на постройку царства Твоего на земле». * Библейское имя Иессей по английски произносится как Джесси.  * ЧАСТЬ II *  Давид Харди из Уайнсбурга, Огайо, был внуком Джесси Бентли, хозяина ферм. В двенадцать лет он переехал жить в старый дедовский дом. Мать его, Луиза Бентли, родилась в ту ночь, когда Джесси бежал по полям, взывая к Богу, чтобы Он дал ему сына, и до взрослых лет жила на ферме, а потом вышла замуж за молодого уайнсбуржца Джона Харди, впоследствии банкира. Семейная жизнь у них не задалась, и все сходились на том, что виновата тут она. Это была маленькая черноволосая женщина с колючими серыми глазами. С детства она была подвержена припадкам гнева, а когда не гневалась, была молчалива и нелюдима. В Уайнсбурге говорили, что она пьет. Ее муж, банкир, человек положительный и сметливый, приложил немало стараний, чтобы ей жилось хорошо. Когда он начал богатеть, он купил для нее большой кирпичный дом на Вязовой улице в Уайнсбурге и первым в городе завел для своей жены кучера. Но Луиза не умела жить хорошо. У нее случались припадки полубезумной раздражительности, во время которых она иногда молчала, а иногда шумела и затевала ссоры. В гневе она бранилась и кричала. Она хватала на кухне нож и угрожала убить мужа. Однажды она намеренно подожгла дом и часто целыми днями скрывалась у себя в комнате, никого не желая видеть. Ее жизнь, наполовину затворническая, давала поводы ко всякого рода толкам. Говорили, будто она принимает наркотики, будто прячется от людей потому, что часто находится под таким сильным воздействием алкоголя, которое невозможно скрыть. Случалось, летом, к концу дня, она выходила из дома и садилась в коляску. Отослав кучера, сама брала в руки вожжи и гнала по улицам во весь опор. Если на пути ей попадался прохожий, она не сворачивала, и напуганный горожанин спасался, как умел. Людям казалось, будто она хочет их задавить. Она проезжала несколько улиц, нахлестывая коней и на всем ходу огибая углы, а потом мчалась за город. На проселочных дорогах, скрывшись от чужих глаз, она пускала коней шагом, и дикое, отчаянное настроение с нее сходил