о лица. После двух лет такой жизни, когда я узнал, что она ухитрилась завести еще трех любовников, регулярно бывавших в доме, пока я работал, я не тронул ни их, ни ее. Я ничего не сказал, просто отправил ее к матери. Говорить было не о чем. У меня лежало четыреста долларов в банке - я отдал ей. Я не стал спрашивать - почему? Я ничего не сказал. Когда она уехала, я плакал, как глупый мальчишка. Вскоре мне удалось продать дом, и эти деньги я тоже отослал ей. Уош Вильямс и Джордж Уилард поднялись со шпал и пошли вдоль путей к городу. Телеграфист, задыхаясь, быстро заканчивал рассказ. - Ее мать вызвала меня, - сказал он. - Прислала мне письмо и попросила приехать к ним в Дейтон. Я приехал туда вечером, примерно вот в это время. Голос Уоша Вильямса усилился почти до крика. - Я просидел у них в гостиной два часа. Встретила меня ее мать, усадила. Дом у них обставлен модно. Почтенные, что называется, люди. В гостиной - плюшевые кресла, кушетка. Я весь дрожал. Я ненавидел ее любовников за то, что они совратили ее. Я изнывал от одиночества и хотел, чтобы она ко мне вернулась. Чем дольше я ждал, тем беззащитней делался от нежности. Мне казалось, если она войдет и только дотронется до меня, я, наверно, потеряю сознание. Все обмирало во мне - простить, забыть. Уош Вильямс остановился и глядел на Джорджа Уиларда. Молодого человека бил озноб. Голос старика опять стал тихим, мягким. - Она вошла в комнату голая, - сказал он. - Это мать ее надоумила. Пока я сидел, она ее раздевала и, наверное, еще уговаривала. Сперва я услышал голоса в коридорчике, потом дверь тихо отворилась. Ей было стыдно, она стояла не шевелясь, глаза потупила. Мать за ней не вошла. Она втолкнула дочку в комнату и стояла за дверью, ждала, рассчитывая, что мы... ну, понятно тебе, - ждала. Джордж Уилард с телеграфистом вышли на Главную улицу Уайнсбурга. Свет из витрин яркими сочными пятнами лежал на тротуарах. Шли люди, смеялись, болтали. Молодой репортер чувствовал себя больным и разбитым. Он мысленно видел себя тоже старым и безобразным. - Я не успел убить ее мать, - сказал Уош Вильямс, блуждая взглядом по улице. - Я только раз ударил ее стулом, и тут же набежали соседи, отняли стул. Так она, понимаешь, завопила. Теперь уж мне ее не убить. Умерла от лихорадки через месяц после этого. МЫСЛИТЕЛЬ Дом в Уайнсбурге, где жил Сет Ричмонд с матерью, был в свое время городской достопримечательностью, но молодой Сет уже не застал его в расцвете славы. Ее затмил громадный кирпичный дом, построенный на Каштановой улице банкиром Уайтом. Дом Ричмондов стоял в самом конце Главной улицы, в низине. Фермеры, которые приезжали в город по пыльной дороге с юга, миновав орешник, огибали Ярмарочную площадь, обнесенную высоким забором с афишами, и рысцой, под уклон, мимо дома Ричмондов, спускались в город. Поскольку и к северу и к югу от Уайнсбурга много земли занято садами и ягодниками, Сет видел телеги со сборщиками - парнями, девушками и женщинами: утром они ехали на поля, а вечером все в пыли возвращались домой. Эта говорливая ватага, грубые громогласные шутки, которыми перебрасывались ездоки, порою сильно его раздражали. Он жалел, что не может сам смеяться во все горло, выкрикивать бессмысленные шутки, стать частью этого бесконечного, неугомонного, смешливого потока, прокатывающегося по дороге то туда, то сюда. Дом Ричмондов был построен из известняка, и, хотя в городке говорили, что он ветшает, на самом деле он хорошел год от года. Время уже подкрашивало полегоньку камень, клало сочный золотистый тон на его поверхность, а вечерами и в пасмурные дни набрасывало волнистые черные и бурые мазки в тенях под карнизами. Дом этот построил дед Сета, владелец каменоломен, вместе с каменоломнями на озере Эри, в восемнадцати милях к северу от города, оставил его своему сыну Кларенсу Ричмонду - отцу Сета. Кларенс Ричмонд, тихий и горячий человек, которого необычайно уважали соседи, погиб в уличной перестрелке с редактором газеты в Толидо, Огайо. Причиной перестрелки было то, что имя Кларенса Ричмонда газета связала с именем одной учительницы; но, поскольку ссору покойный затеял сам и первым выстрелил в редактора, убийце удалось избежать наказания. После смерти Кларенса обнаружилось, что большую часть наследства он разбазарил, играя на бирже и неудачно вкладывая деньги под влиянием друзей. Оставшись с небольшим доходом, Виргиния Ричмонд жила замкнуто и растила сына. Смерть мужа и главы семьи глубоко опечалила ее, однако слухам, распространившимся после его смерти, она нисколько не верила. В ее глазах этот ранимый, ребячливый человек, к которому все испытывали безотчетную симпатию, был просто неудачником, натурой слишком утонченной для прозаической жизни. - До тебя будут доходить всякие слухи, но ты им не верь, - говорила она сыну. - Он был добрый человек, чересчур отзывчивый и напрасно старался стать коммерсантом. Сколько я ни думаю, ни мечтаю о твоем будущем, самое лучшее, что я могу тебе пожелать, - это чтобы ты стал таким же добрым человеком, как твой папа. Через несколько лет после смерти мужа, обеспокоенная тем, что расходы по дому все растут, Виргиния Ричмонд решила найти приработок. Она выучилась стенографии и с помощью друзей мужа получила место судебной стенографистки в окружном центре. Во время сессий она каждое утро ездила туда на поезде, а когда суд не заседал, целыми днями ухаживала у себя в саду за розами. Это была высокая осанистая женщина с неинтересным лицом и пышными темно-каштановыми волосами. В отношениях Сета Ричмонда с матерью была одна особенность, и она стала проявляться в его отношениях с остальными людьми, когда ему еще не исполнилось девятнадцати. Почти нездоровое уважение к сыну заставляло Виргинию по большей части молчать в его присутствии. А если она резко к нему обращалась, ему стоило только пристально посмотреть ей в глаза, чтобы увидеть в них такое же смущение, какое он уже замечал в глазах других людей. Суть дела состояла в том, что сын мыслил с удивительной ясностью, а мать - нет. Во всех случаях жизни она ожидала от человека обычных реакций. У тебя сын, мальчик; ты отчитываешь его - он потупился, дрожит. Отчитала - плачет; все прощено. Поплакал, лег спать - входишь к нему крадучись, целуешь. Виргиния Ричмонд не понимала, почему с ее сыном - все не так. От самого сурового нагоняя он не дрожит и не смотрит в пол, а смотрит прямо на нее - и тревожные сомнения заползают в душу. А войти украдкой - она к нему и пятнадцатилетнему побоялась бы. В шестнадцать лет Сет с двумя приятелями однажды сбежал из дому. Ребята забрались в открытую дверь порожнего товарного вагона и уехали миль за сорок - в город, где шла ярмарка. Один мальчик прихватил бутылку со смесью виски и черносмородинного вина, и беглецы распили ее в дверях, свесив ноги наружу. Приятели Сета пели и махали руками зевакам на станциях, мимо которых проходил поезд. Они замышляли набеги на корзины фермеров, приехавших с семьями на ярмарку. «Как короли будем жить - и ярмарку посмотрим, и бега, - и все задаром», - хвалились они. Сет пропал, и Виргиния Ричмонд расхаживала по дому с неясной тревогой на душе. Хотя на другой день, благодаря розыскам, предпринятым начальником полиции, ей стало известно, какую авантюру затеяли ребята, она все равно не могла успокоиться. Всю ночь она лежала без сна, слушала тиканье часов и говорила себе, что Сета, как и отца его, ожидает внезапная насильственная смерть. На этот раз она твердо решила дать сыну почувствовать тяжесть своего гнева; она попросила полицию не забирать ребят, взяла карандаш, бумагу и составила ряд резких язвительных упреков, каковые намеревалась обрушить на сына. Упреки эти она заучила на память - расхаживая по саду и повторяя их вслух, как актер, разучивающий роль. К концу недели вернулся Сет, немного усталый, с копотью в ушах и под глазами, - и она опять не нашла в себе сил отругать его. Он вошел, повесил кепку на гвоздь у кухонной двери, остановился и пристально поглядел на мать. - Мне захотелось назад через час после того, как поехали, - объяснил он. - Я не знал, что делать. Знал, что ты будешь волноваться, но, если бы вернулся, мне было бы стыдно перед собой. Я решил, что мне полезно вытерпеть всю эту волынку. Было неудобно - спать на мокрой соломе, да еще к нам пришли спать два пьяных негра. Я украл с телеги фермера корзинку с обедом и потом все время думал, что его дети на целый день остались без еды. Все это мне до смерти надоело, но я решил дотерпеть, пока ребята не захотят вернуться. - Я рада, что ты дотерпел, - ответила мать не без обиды и, поцеловав его в лоб, сделала вид, будто занята по хозяйству. Как-то летним вечером Сет Ричмонд пошел в «Новый дом Уиларда» к приятелю Джорджу Уиларду. Днем лил дождь, но, когда Сет вышел на Главную улицу, небо уже очищалось, и запад полыхал золотом. Свернув за угол, Сет вошел в гостиницу и стал подниматься к приятелю. В конторе гостиницы хозяин и двое коммивояжеров рассуждали о политике. Сет остановился на лестнице и прислушался к разговору внизу. Там волновались и сыпали словами. Том Уилард нападал на гостей. - Я сам демократ, но ваши разговоры тошно слушать. Вы не понимаете Маккинли. Маккинли и Марк Ханна - друзья. У вас, видно, в голове такое не укладывается. Если вам говорят, что дружба может быть сильнее, крепче, дороже долларов и центов, дороже политики, вы только фыркаете и смеетесь. Хозяина перебил гость - высокий седоусый мужчина, ездивший от оптовой продовольственной компании. - Вы что же, думаете, я столько лет живу в Кливленде и не знаю, кто такой Марк Ханна? - возмутился он. - Чепуху вы городите. Ханне подавай деньги, больше ничего. Вашим Маккинли он вертит, как хочет. Вашего Маккинли он взял на арапа - и зарубите это себе на носу. Молодой человек не дослушал спора и поднялся в темный коридорчик. Спор внизу вызвал у него целую вереницу мыслей. Сет был одинок и уже думал, что одиночество - у него в характере, написано на роду. Он завернул в боковой коридор и остановился перед окошком, выходившим в проулок. Позади своей булочной стоял Эбнер Гроф, городской пекарь. Его маленькие воспаленные глазки бегали взад-вперед по проулку. Пекаря звали из булочной, но он делал вид, будто не слышит. Он держал в руке бутылку из-под молока и глядел сердито и угрюмо. В Уайнсбурге про Сета говорили: «Не прост». «Вроде отца, - замечали люди, когда он проходил по улице. - Как-нибудь его прорвет. Увидите». Из-за таких разговоров и из-за того, что взрослые и сверстники приветствовали его с невольным уважением, как обычно приветствуют немногословных людей, Сет тоже стал смотреть на себя и на жизнь иначе. Как и большинство подростков, он был сложнее, чем принято о подростках думать, - но был вовсе не таким, каким представлялся матери и горожанам. За всегдашней его молчаливостью не скрывалось глубокой жизненной цели; определенного плана жизни он не имел. Когда его товарищи шумели и ссорились, он тихо стоял в стороне. Спокойными глазами наблюдал, как они оживленно машут руками. Его не слишком интересовало, в чем там дело, и порою он спрашивал себя, а может ли его вообще что-нибудь сильно заинтересовать. Сейчас, в сумерках, у окошка, наблюдая за пекарем, он пожалел, что его не может пронять до глубины никакое чувство - ну, хоть бы угрюмый гнев, припадками которого славился пекарь. «Если бы я мог распалиться и повздорить из-за политики, как старый болтун Том Уилард, - и то было бы лучше», - подумал он и, отвернувшись от окна, пошел к комнате своего приятеля Джорджа Уиларда. Джордж был старше Сета Ричмонда, но в этой довольно странной дружбе именно он постоянно обхаживал младшего, а тот позволял себя обхаживать. Газета, где работал Джордж, вела одну линию. В каждом номере она стремилась упомянуть по имени как можно больше местных жителей. Словно азартная гончая, носился по городу Джордж, отмечая в блокноте, кто поехал по делу в окружной центр, кто вернулся домой из соседнего городишки. Целый день он заносил в блокнот мелкие новости. «А.-П. Ринглет получил партию соломенных шляп. Эд Баербаум и Том Маршал в пятницу ездили в Кливленд. Дядя Том Синингс строит у себя на Ложбинной дороге новый сарай». Джорджа Уиларда прочили в писатели, поэтому он пользовался в Уайнсбурге уважением и постоянно разговаривал на эту тему с Сетом Ричмондом. - Самая легкая жизнь на свете, - возбужденно и хвастливо объявлял он. - Повсюду ездишь, сам себе начальник. Хоть в Индии, хоть на корабле в тропиках - знай себе пиши, и все. Вот погоди, сделаюсь известным - знаешь как весело заживу? В комнате Джорджа, выходившей одним окном в проулок, а другим - на железную дорогу и закусочную Бифа Картера против станции, Сет Ричмонд сел на стул и потупился. Джордж Уилард, который час перед тем просидел в безделье, вертя в руках карандаш, шумно приветствовал его. - Пробую написать рассказец о любви, - объяснил он с нервным смешком. Он раскурил трубку и стал прохаживаться по комнате. - Я знаю, что я сделаю. Я влюблюсь. Я тут сидел, обдумывал его - а теперь сам так сделаю. Как бы застеснявшись своих слов, Джордж отошел к окну, повернулся спиной к приятелю и высунулся наружу. - Я знаю, в кого влюблюсь, - отрывисто сказал он. - В Элен Уайт. Из всех наших девушек у нее одной есть шик. Тут молодого Уиларда осенила новая мысль - он повернулся и подошел к гостю. - Ты вот что, - сказал он. - Ты лучше меня знаешь Элен Уайт. Ты передай ей, что я сказал. Знаешь, заговори с ней и скажи, что я в нее влюблен. Что она на это скажет? Погляди, как она отнесется, а потом придешь и скажешь мне. Сет Ричмонд встал и пошел к двери. Слова товарища невыносимо раздражали его. - Ладно, всего, - бросил он. Джорджа это удивило. Забежав вперед, он пытался разглядеть в потемках лицо Сета. - Ты что? Куда ты собрался? Останься, давай поговорим, - убеждал он. От злости на приятеля, на всех городских, которые только и знают, что переливать из пустого в порожнее, а пуще всего - на собственную привычку помалкивать Сет вышел из себя. - А-а, сам с ней говори, - выпалил он, быстро вышел за дверь и захлопнул ее перед носом у приятеля. «Элен я найду и поговорю с ней - только не о нем», - пробормотал Сет. Он спустился и вышел из гостиницы, ворча от злости. Потом перешел пыльную улочку, перелез через низкие железные перила и уселся на станционной лужайке. Джорджа Уиларда он считал теперь набитым дураком и жалел, что не выразился об этом покрепче. Хотя на первый взгляд его знакомство с банкирской дочерью Элен Уайт было шапочным, Сет часто о ней думал и считал, что она ему как-то по-особому близка. «Носится, дурак, со своими любовными рассказиками, - ворчал он, оглядываясь на окна Джорджа Уиларда, - как он только не устанет от своей бесконечной болтовни». В Уайнсбурге была пора сбора ягод: на платформе у запасного пути мужчины и подростки грузили в два багажных вагона ящики с душистыми красными ягодами. С запада заходила гроза, но июньская луна еще светила в небе, и уличных фонарей не зажгли. Фигуры людей, которые стояли на платформе и подавали ящики в двери вагонов, едва виднелись в тусклом свете. На железных перилах, ограждавших станционную лужайку, тоже сидели люди. Раскуривали трубки. Перебрасывались городскими шутками. Поезд свистнул вдалеке, и люди на погрузке ящиков зашевелились поживее. Сет поднялся с травы, молча прошел мимо сидевших на ограде и вышел на Главную улицу. Он принял решение. «Уеду отсюда, - сказал он себе. - Что толку тут жить? Поеду в большой город, поступлю на работу. Завтра скажу об этом матери». Сет Ричмонд медленно прошелся по Главной улице, мимо табачной лавки Уокера, мимо Городского совета и свернул на Каштановую. Его угнетала мысль, что он - посторонний в городе, но угнетала не слишком, потому что своей вины он тут не видел. Перед домом доктора Уэлинга он остановился в черной тени большого дерева и поглядел, как полоумный Турок Смолет катит по мостовой тачку. Старик, малое дитя по разуму, лихо вез на тачке десяток длинных досок, с удивительной ловкостью удерживая груз в равновесии. «Полегче здесь, Турка! Аккуратней, старый черт!» - громко подбадривал себя старик и хохотал так, что доски подбрасывало. Сет знал Турка Смолета, не совсем безобидного старика дровосека, чьи странности очень оживляли быт города. Сет знал, что появление Турка на Главной улице вызовет целую бурю выкриков и острот и что старик на самом деле дал большого крюка - лишь бы проехать по Главной улице и показать свое искусство в обращении с тачкой. «Был бы тут Джордж Уилард, он бы нашел что сказать, - подумал Сет. - Джордж - свой в городе. Он бы окликнул Турка, Турок откликнулся бы. Оба были бы довольны своими шутками. А я не могу. Я - не свой. Шуметь я об этом не буду - но уеду отсюда». Сет побрел в полутьме дальше, чувствуя себя изгоем в родном городе. Он было пожалел себя, но тут же понял несуразность своих огорчений и улыбнулся. И в конце концов решил, что он просто не по годам взрослый и жалеть себя нечего. «Я создан для труда. Упорным трудом я, может быть, сумею добиться положения - так почему бы мне не попробовать», - решил он. Сет подошел к дому банкира Уайта и остановился в темноте перед дверью. На двери висел тяжелый латунный молоток - новшество, которое завела мать Элен; она же организовала еще женский клуб для изучения поэзии. Сет отвел молоток и отпустил. Молоток грохнул, как далекая пушка. «До чего же я тупой и нескладный, - подумал Сет. - Миссис Уайт откроет, а я не знаю, что сказать». Открыла, однако, Элен - и увидела на крыльце Сета. Порозовев от удовольствия, она шагнула за дверь и тихо прикрыла ее. - Я собираюсь уехать из города. Не знаю, кем буду, но отсюда уеду и поступлю на работу. Поеду, наверно, в Колумбус, - сказал он. - Может, поступлю там в университет. В общем, уезжаю. Сегодня скажу матери. - Он замялся и нерешительно посмотрел по сторонам. - Не хочешь пройтись со мной? Сет и Элен гуляли по улицам в тени деревьев. На луну набегали тучи, а впереди в глубоком сумраке шагал человек с лесенкой на плече. Он быстро подходил к перекрестку, приставлял лестницу к деревянному столбу и зажигал фонарь, так что пара двигалась то в свете фонаря, то в постепенно сгущавшейся тени низких древесных крон. Вершины деревьев затрепал ветер, вспугнул спавших птиц, и они взлетели с жалобными криками. На свету, возле одного фонаря, гоняясь за роем ночных мошек, носились и кружили две летучие мыши. Еще в ту пору, когда Сет был мальчиком в коротких штанишках, между ним и барышней, которая сегодня впервые пошла с ним гулять, возникла какая-то недовысказанная близость. Одно время Элен как помешанная писала ему записки. Он находил их между страницами в своих учебниках, одну ему вручил малыш на улице, несколько штук пришли по почте. Они были написаны круглым мальчишеским почерком и обнаруживали душу, разгоряченную чтением романов. Сет на них не отвечал, хотя среди фраз, накорябанных карандашом на личной почтовой бумаге банкирши, были и лестные, и трогательные. Он совал записку в карман пальто, шел по улице или стоял у школьного забора, и ему жгло бок. Ему нравилось, что его выделяет самая богатая и миловидная девочка в городе. Элен и Сет остановились у забора, из-за которого глядело на улицу сумрачное низкое здание. Когда-то оно было бочарной фабрикой, а теперь пустовало. На другой стороне улицы, на крыльце, вспоминали свое детство мужчина и женщина: смущенным юноше и девушке был ясно слышен их разговор. Раздался звук отодвигаемых стульев, и мужчина с женщиной подошли по гравию к деревянной калитке. Мужчина уже за калиткой нагнулся и поцеловал женщину. «В память о прежнем», - сказал он и, повернувшись, быстро ушел по тротуару. - Это Белла Тёрнер, - шепнула Элен и смело подала руку Сету. - Я не знала, что у нее кавалер. Думала, она стара для этого. Сет принужденно засмеялся. Рука у девушки была теплая, и с непривычки у него закружилась голова. Ему вдруг захотелось сказать то, что он сперва не хотел говорить. - Джордж Уилард в тебя влюблен, - сказал он, и, несмотря на волнение, голос его был тихим и ровным. - Пишет рассказ и хочет влюбиться. Хочет сам почувствовать, что это значит. Просил передать тебе и посмотреть, как ты к этому отнесешься. Элен и Сет опять шли молча. Они остановились перед садом Ричмондов, пролезли через дыру в живой изгороди и сели на скамью под кустом. На улице, пока он шел рядом с Элен, у него возникли новые, дерзкие мысли. Он пожалел о своем решении уехать из города. «Если остаться и часто гулять по улицам с Элен Уайт - ведь это будет что-то совсем новое и замечательное», - подумал он. Он мысленно увидел, как обнимает ее за талию, и ощутил, как ее руки сомкнулись у него на затылке. Воображение, порой прихотливо связывающее действие и место, перенесло эту сцену в один уголок, где он побывал на днях. Его послали к фермеру, который жил на склоне за Ярмарочной площадью, и он возвращался полевой тропинкой. У подошвы холма, ниже дома фермера, он остановился под платаном и поглядел вокруг. Его уши наполнило мягкое жужжание. Он даже подумал, что на дереве поселился пчелиный рой. Потом, поглядев под ноги, Сет увидел, что в буйной зелени вокруг него действительно кишат пчелы. Он стоял на лугу, сбегавшем с холма, и густая трава доходила ему до пояса. Трава цвела крохотными багровыми цветочками и одуряюще пахла. В траве трудилось войско пчел и пело за работой. Сету представилось, что летним вечером он лежит под этим деревом, зарывшись в траву. Рядом с ним лежит Элен Уайт, и он держит ее за руку. Что-то непонятное мешает ему поцеловать ее в губы, но он чувствует, что мог бы, если бы пожелал. Однако он лежит не шевелясь, глядит на Элен и слушает пчелиное войско - уверенную и протяжную песню труда. Сет беспокойно заерзал на садовой скамье. Он отпустил руку девушки и сунул руки в карманы брюк. Ему захотелось поразить спутницу значительностью своего нового решения, и он кивнул на дом. - Мать, наверно, поднимет шум, - шепнул он. - Она никогда не задумывалась, что я буду делать в жизни. Думает, я останусь здесь навсегда, и притом - мальчишкой. Голос Сета был полон мальчишеской важности. - Понимаешь, пора двигать отсюда. Надо приниматься за дело. Я для этого гожусь. На Элен его слова произвели сильное впечатление. Девушка кивнула; сейчас она восхищалась Сетом. «Вот как надо, - подумала она. - Этот мальчик - вовсе не мальчик, а сильный, целеустремленный мужчина». Неотчетливые желания, наполнившие ее тело, схлынули; она резко выпрямилась на скамье. Вдалеке по-прежнему погромыхивал гром, и в восточной стороне неба вспыхивали зарницы. Сад, прежде такой громадный и таинственный, обещавший стать благодаря Сету театром небывалых и чудесных приключений, теперь казался самым обыкновенным городским задворком, с очевидными и близкими границами. - Что ты собираешься там делать? - прошептала она. Сет полуобернулся на скамье, пытаясь разглядеть в темноте ее лицо. Он решил, что она несравненно разумнее и честнее Джорджа Уиларда, и был рад, что ушел от приятеля. Вновь вернулась прежняя досада на город, и он попытался объяснить ее девушке: - Разговоры, разговоры. Тошно слушать. Займусь делом, найду такую работу, где разговоры не в счет. Ну, хоть механиком в мастерской. Не знаю. Мне это не так важно. Лишь бы работать, и поменьше разговоров. Мне больше ничего не надо. Сет поднялся со скамейки и подал ей руку. Ему не хотелось заканчивать свидание, но он не знал, о чем дальше говорить. - Сегодня мы видимся в последний раз, - прошептал он. Элен растрогалась. Она положила руку на плечо Сета и, подставив ему лицо, потянула его голову к себе. Ею двигала искренняя нежность и скорбь о том, что какое-то приключение, к которому невнятно склоняла ночь, теперь уже никогда не осуществится. - Я, пожалуй, пойду, - сказала она, бессильно уронив руку. Ей пришла в голову мысль. - Ты меня не провожай, я хочу побыть одна. Иди лучше поговори со своей мамой. Не стоит откладывать. Сет смутился, и, пока он стоял и мешкал, девушка повернулась и убежала через дыру в изгороди. Сету захотелось кинуться вдогонку, но он только стоял и смотрел, смущенный и озадаченный ее поступком - как смущен и озадачен был всей жизнью города, откуда она явилась. Он медленно побрел к дому, остановился под большим деревом и стал смотреть в освещенное окно, где сидела мать и усердно шила. Ощущение одиночества, уже посетившее его сегодня вечером, опять вернулось, по-особому окрасив мысли о недавнем приключении. - Хм! - сказал он, повернувшись и глядя в ту сторону, где скрылась Элен Уайт. - Тем и кончится. Она будет как все. Теперь, наверно, и на меня будет смотреть, как на чудного. - Он упер взгляд в землю и задумался еще глубже. - Будет стесняться при мне, чувствовать себя неловко, - прошептал он. - Так и будет. Тем все и кончится. Как до любви дойдет - я буду ни при чем. Влюбится в кого-нибудь другого... в какого-нибудь дурака... в какого-нибудь разговорчивого... в какого-нибудь Джорджа Уиларда. ТЭНДИ До семи лет она жила в некрашеном ветхом доме на старой дороге, которая вела в сторону от Вертлюжной заставы. Отец ею почти не занимался, а мать давно умерла. Отец был занят размышлениями и разговорами о религии. Он объявил себя агностиком и так увлекся борьбой с понятиями о Боге, гнездившимися в головах соседей, что вовсе не замечал Божьего создания подле себя, и его заброшенный ребенок ютился из милости то у тех, то у других родственников покойной матери. Однажды в Уайнсбурге появился приезжий, и он увидел в девочке то, чего не видел отец. Это был молодой человек, высокий, рыжеволосый и почти всегда пьяный. Иной раз он приходил посидеть перед гостиницей с Томом Хардом, отцом девочки. Том разглагольствовал, утверждая, что Бога нет, а приезжий улыбался и одобрительно подмигивал слушателям. Он подружился с Томом, и они часто бывали вместе. Приезжий был сыном богатого торговца из Кливленда. В Уайнсбург он приехал с особой целью. Он хотел излечиться от пьянства и надеялся, что здесь, в провинциальном захолустье, вдали от городских приятелей, ему будет легче бороться с этим губившим его пороком. Однако пребывание в Уайнсбурге не принесло пользы. От скуки он только запил пуще прежнего. Но все же кое-что сделать в Уайнсбурге ему удалось. Он дал имя дочери Тома Харда, имя, полное значения. Однажды после долгого запоя приезжий, пошатываясь, брел по Главной улице. Том Хард сидел на стуле перед гостиницей с дочкой на коленях - девочке было тогда пять лет. Тут же, прямо на деревянном тротуаре, сидел юный Джордж Уилард. Приезжий мешком бухнулся на стул. Он весь трясся, а когда заговорил, голос его дрожал. Был поздний вечер. Тьма легла на город и на полотно железной дороги, протянувшейся у подножья небольшого холма, на котором стояла гостиница. Где-то вдалеке на западе протяжно запел гудок пассажирского поезда. Спавшая на дороге собака вскочила и залаяла. Приезжий стал что-то бормотать, и в бессвязной болтовне были пророческие слова о судьбе девочки, лежавшей на руках у агностика. - Я приехал сюда, думал - брошу пить... - проговорил пьяница, и по щекам его покатились слезы. Он не смотрел на Тома Харда, а, сгорбившись, уставился во тьму, словно узрел видение. - Я убежал из города, думал - исцелюсь... но нет исцеления... И я знаю почему. - Он повернулся к девочке, которая смотрела на него в упор, выпрямившись на коленях отца. Приезжий тронул Тома Харда за руку. - Ведь я страдаю не только от пьянства, - сказал он. - Тут еще другое... Во мне живет любовь, да только я не встретил своей любимой... Вот в чем суть... если вы понимаете, что это значит. Поэтому-то мне теперь все равно конец. Немногие могут меня понять... Подавленный тоской, умолкнув, он сидел неподвижно, но дальний гудок паровоза снова вывел его из оцепенения. - Я еще не потерял надежды. Слышите? Не потерял!.. Только я понял, что здесь ей не суждено исполниться, - произнес он хрипло. Теперь он пристально смотрел на девочку и обращался к ней одной. - Вот растет еще одна женщина. - Его голос стал сильным и ясным. - Но она не для меня. Она родилась слишком поздно. Может быть, ты и есть та, которую я ищу... И вот судьбе угодно свести меня с нею в этот вечер, когда я извел себя пьянством, а она еще малый ребенок... Плечи его сотрясались от рыданий, и, когда он попытался свернуть папироску, бумага выпала из его дрожащих пальцев. В сердцах он чертыхнулся. - Думают, легко быть женщиной, легко быть любимой... Я-то знаю, каково оно. - Он снова повернулся к девочке. - Я-то знаю! - вскричал он. - Быть может, из всех мужчин только я один это понимаю. И снова взор его стал блуждать по темной улице. - Я знаю о ней все, хотя она никогда не встречалась на моем пути, - мягко проговорил он. - Я знаю о ее борьбе и ее страданиях, и вот за эти-то страдания она мне так дорога. Страдания изменили ее, она стала иной, и у меня есть для нее имя. Я назвал ее Тэнди. Это имя пришло ко мне в те дни, когда я умел мечтать, когда тело мое еще не осквернял порок. В моей Тэнди есть сила, которая не страшится любви... Это именно то, что мужчины ищут в женщинах и чего они не находят. Приезжий поднялся и подошел к Тому Харду. Он едва стоял на ногах, казалось, он вот-вот упадет. Вдруг он опустился на колени и, схватив руки девочки, стал покрывать их пьяными поцелуями. - Будь Тэнди, малютка, - просил он. - Будь сильной и смелой. Вот твой путь. Ничего не страшись. Дерзай быть любимой! Будь больше, чем просто женщина! Будь Тэнди! Приезжий встал и поплелся прочь. Дня через два он сел в поезд и уехал обратно в Кливленд. Вскоре после необычного разговора у гостиницы Том Хард повел девочку к родственникам, которые пригласили ее ночевать. Он шел в темноте под деревьями, совсем позабыв пьяную болтовню приезжего. Он снова был поглощен доводами, с помощью которых мог бы победить веру людей в Бога. Он назвал дочь по имени, но она вдруг заплакала. - Не хочу, чтоб меня так звали! - вскричала она. - Хочу быть Тэнди! Тэнди Хард! Отца тронули слезы девочки, и он старался ее утешить. Том Хард остановился перед деревом, взял дочь на руки и попытался уговорить ее. - Ну полно, будь умницей, - строго сказал он наконец. Но она все не унималась. С детским самозабвением отдалась она своему горю, и плач ее нарушал безмолвие улицы. - Хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди Хард! - кричала она, мотая головой и рыдая с таким отчаянием, словно видение, созданное словами пьяницы, разрывало ее детское сердце. СИЛА БОЖЬЯ Пастор Кёртис Хартман служил в пресвитерианской церкви Уайнсбурга уже десять лет. Это был сорокалетний человек, крайне молчаливый и замкнутый. Проповедовать с амвона, стоя перед народом, всегда было для него испытанием, и со среды до субботнего вечера он не мог думать ни о чем, кроме тех двух проповедей, которые надо прочесть в воскресенье. В воскресенье рано утром он уходил в кабинет - комнатушку на колокольне - и молился. В молитвах его преобладала одна нота. «Дай мне силы и смелости для труда Твоего, Господи!» - просил он, стоя коленями на голом полу, и склонял голову перед делом, которое его ожидало. Кёртис Хартман был высокий мужчина с каштановой бородой. Его жена, толстая нервная женщина, была дочерью фабриканта нижнего белья из Кливленда. К самому священнику в городе относились хорошо. Церковные старейшины одобряли его за то, что он спокойный и скромный, а жена банкира Уайта считала его образованным и культурным. Пресвитерианская церковь держалась несколько особняком от других церквей Уайнсбурга. И здание ее было больше, внушительней, и священнику платили лучше. У него был даже собственный выезд, и летними вечерами он иногда катался с женой по городу. Ехал по Главной улице, туда и обратно по Каштановой, степенно кланялся встречным, а жена в это время, тайно млея от гордости, поглядывала на него краем глаза и опасалась, как бы лошадь не понесла. Много лет после приезда в Уайнсбург дела у Кёртиса Хартмана шли благополучно. Прихожан у себя в церкви он, правда, не воспламенял, но и врагов себе не нажил. Служил с душой и порою подолгу мучился угрызениями, что не способен ходить и выкликать Слово Божье на улицах и в закоулках города. Он сомневался, горит ли в нем действительно духовный жар, и мечтал о том дне, когда неодолимый и сладостный прилив свежих сил ворвется в его голос и душу подобно ветру и люди задрожат перед духом Божьим, явленным через него. «Я - жалкая чурка, и никогда мне этого не дождаться, - уныло размышлял пастор, но вскоре лицо его освещалось терпеливой улыбкой. - А впрочем, я как будто справляюсь», - философски добавлял он. Комната в колокольне, где воскресными утрами священник молился об увеличении в нем Божьей силы, была с одним окном. Высокое и узкое, оно отворялось наружу, как дверь. На окне, составленном из маленьких стеклышек в свинцовом переплете, был изображен Христос, возложивший руку на голову ребенка. Однажды летним воскресным утром, сидя за столом с раскрытой Библией и листками будущей проповеди, пастор, к возмущению своему, увидел в верхней комнате соседнего дома женщину, которая лежала на кровати с книжкой и при этом курила сигарету. Кёртис Хартман подошел на цыпочках к окну и тихо прикрыл его. Пастор ужаснулся мысли, что женщина может курить, и с содроганием думал, что стоило его глазам оторваться от божественной книги, как они увидели голые женские плечи и белую шею. В смятении чувств он взошел на амвон и произнес длинную проповедь, ни разу не задумавшись о своих жестах и голосе. Проповедь, из-за ее силы и ясности, слушали как никогда внимательно. «Слушает ли она, достигнет ли до ее души моя проповедь?» - спрашивал себя пастор и уже надеялся, что, может быть, в следующие воскресенья сумеет найти слова, которые тронут и пробудят женщину, видимо погрязшую в тайном грехе. Соседний с церковью дом, в окнах которого священник увидел это огорчительное зрелище, занимали две женщины. Элизабет Свифт, седая, деловитая вдова со счетом в Уайнсбургском национальном банке, и ее дочь, учительница Кейт Свифт. У тридцатилетней учительницы была стройная, подтянутая фигура. Друзей у нее было мало; считалось, что она остра на язык. Когда Кёртис Хартман стал думать об учительнице, он вспомнил, что она ездила в Европу и два года прожила в Нью-Йорке. «В конце концов курение может еще ничего не значить», - размышлял он. Он вспомнил, что в студенческие годы, когда ему случалось читать романы, в руки ему попала одна книга, где из страницы в страницу курили порядочные, хотя и несколько суетные женщины. В горячке небывалого воодушевления он проработал над проповедями всю неделю и, усердствуя достичь до слуха и души прихожанки, забыл и смутиться на амвоне, и помолиться в воскресенье утром в кабинете. По части женщин опыт у пастора Хартмана был небогатый. Он был сыном тележника из Манси в штате Индиана и на учение в колледже зарабатывал сам. Дочь бельевого фабриканта снимала комнату в том же пансионе, где он жил студентом, и женился он на ней после продолжительного и чинного ухаживания, бремя которого девушка взяла в основном на себя. На свадьбу бельевой фабрикант подарил дочери пять тысяч долларов и пообещал оставить после себя по крайней мере вдвое больше. Священник считал, что ему посчастливилось в браке, и никогда не позволял себе думать о других женщинах. Не хотел думать о других женщинах. Хотел он только служить Богу, тихо и прилежно. В душе священника началась борьба. Из желания достигнуть до слуха Кейт Свифт и проповедями внедриться в ее душу возникло желание опять поглядеть, как лежит на кровати белое, спокойное тело. Однажды воскресным утром, когда мысли не давали ему спать, он встал и пошел бродить по городу. Дойдя по Главной улице почти до дома Ричмондов, он остановился, подобрал камень и помчался обратно, в комнату на колокольне. Он выбил камнем уголок в окне, а потом запер дверь и сел перед столом с раскрытой Библией - ждать. Когда в окне Кейт Свифт поднялась занавеска, он увидел через дырку как раз ее постель - но самой женщины там не было. Она тоже встала и пошла гулять; рука же, поднявшая занавеску, была рукою вдовы Элизабет Свифт. Священник чуть не расплакался от радости, что избежал соблазна подглядывать, - и пошел к себе домой, славя Господа. В недобрую минуту, однако, забыл он заткнуть дыру в окне. Выбитый уголок подрезал босую пятку мальчика, который замер перед Христом, зачарованно глядя ему в лицо. В то воскресенье Кёртис Хартман забыл свою утреннюю проповедь. Он беседовал с прихожанами и в беседе сказал, что люди ошибаются, полагая, будто их пастырь выделен природой как человек, предназначенный для безупречной жизни. - По собственному опыту знаю, что нас, служителей Слова Божия, подстерегают те же искушения, какие осаждают вас, - объявил он. - Я был искушаем - и поддался искушению. И только Господь поднял меня, простерши руку мне под голову. Так же и вас он подымет, как меня поднял. Не отчаивайтесь. В час греха подымите глаза ваши к небу и спасены будете опять и опять. Мысли о раздетой женщине священник решительно отбросил, а с женой стал вести себя на манер влюбленного. Однажды вечером, когда они катались, он свернул с Каштановой улицы и на темном Евангельском холме, над Водозаборным прудом, обнял Сару Хартман за талию. Утром, съев завтрак, он, перед тем как удалиться в кабинет в задней части дома, обошел вокруг стола и поцеловал жену в щеку. Когда в голове у него возникали мысли о Кейт Свифт, он улыбался и поднимал глаза к небу. «Господи Владыка, заступись за меня, - бормотал он, - удержи на пути усердия в труде Твоем». И в душе бородатого священника борьба разгорелась теперь не на шутку. Случайно он обнаружил, что Кейт Свифт имеет обыкновение по вечерам лежать на кровати с книжкой. Подле кровати на столике стояла лампа, и свет лился на белые плечи и обнаженную шею женщины. В вечер, когда было сделано это открытие, священник просидел в кабинете с девяти до начала двенадцатого; как только погас у нее свет, он, спотыкаясь, вышел из церкви и еще два часа бродил по улицам, творя молитвы. Он не хотел целовать плечи и шею Кейт Свифт и не позволял себе задерживаться на таких мыслях. Он сам не знал, чего он хочет. «Я чадо Божье, и Он должен спасти меня от меня самого!» - восклицал священник в темноте под деревьями. Остановившись возле дерева, он поглядел на небо, по которому мчались тучи. Он заговорил с Богом искренне и задушевно. «Прошу тебя, Отче, не забывай меня. Дай мне сил пойти завтра и заделать дыру в окне. Обрати мои глаза опять к небу. Не оставь раба Твоего в час нужды». Взад и вперед ходил по тихим улицам священник; дни и недели не утихала в его душе смута. Не понимал он, что это за напасть, не мог постигнуть ее причину. Косвенно он даже стал упрекать Бога, говоря себе, что старался не сбиться с