Оцените этот текст:



                            Перевод А.Шадрина

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 363-372.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------


     


     Летом  этого года я жил в большой комнате на верхнем этаже старого дома
в  северной  части  Чикаго.  Однажды,  в  душную  августовскую ночь, я долго
работал  при  свете  лампы;  весь  обливаясь  потом,  я  ощупью пробирался в
воображаемый  мир  моей  повести,  и  мне  казалось, что люди этого мира, ее
герои, сама делают какие-то усилия, чтобы ожить у меня под пером.
     Но это было делом безнадежным,
     Я  оказался  втянутый  в столкновения этих теней и они, в свою очередь,
вошли  в  мою  жизнь;  на них, как и на мне, сказывалось и то, что в комнате
было   душно  и  неудобно,  и  то,  что  хотя  погода,  по  словам  фермеров
среднезападных  штатов, «была хороша для маиса», жить в такое время в Чикаго
было  сущим  адом.  Рука об руку с этими воображаемыми, призрачными людьми я
протискивался  сквозь  чащу деревьев, все листья которых были сожжены зноем.
Земля  была  так  накалена,  что подошвы наши горели. И нам приходилось всем
вместе  пробиваться  сквозь  эти  заросли,  чтобы попасть в некий прекрасный
город,  полный  прохлады.  Вы, должно быть, уже поняли, что мысли мои были в
разброде.
     Когда  я,  наконец,  оставил  эту борьбу и выскочил из-за стола, стулья
вокруг  меня  плясали. Казалось, они тоже куда-то неслись по горящей земле и
стремились  попасть  в  некий фантастический город. «Надо выйти на воздух, -
подумал я, - и, пожалуй, выкупаться в озере; эти меня освежит».
     Я  спустился  по  лестнице  и  вышел  на  улицу.  Две актрисы из театра
варьете,  которые жили в нашем доме двумя этажами ниже, только что вернулись
с  вечернего  представления  и  разговаривали  у  себя в комнате. В тот миг,
когда,  я  вышел  из  дому,  что-то  тяжелое пронеслось у меня над головой и
разбилось  о  камни.  Белая жидкость брызнула на мой костюм. Я услышал голос
одной из актрис доносившийся из единственной освещенной комнаты дома.
     -  Черт  бы  ее побрал, эту проклятую жизнь, и с этим городом и со всей
работой!  Собакам  и  то  лучше  живется! А теперь уж и выпить будет нельзя!
Приходишь  домой  вся  измотанная,  в  театре духота такая, дома тоже дышать
нечем,  а  тут  вот, еще эта бутылка скисшего молока. Я больше не выдержу, я
все переколочу! - закричала она.
     Я  пошел  в  восточном  направлении.  Из северо-западного района города
двигались  целые  толпы  народа  - мужчины, женщины, дети; все стремились на
берег  озера,  только  чтобы  провести ночь под открытым небом. Жара и здесь
была  удушающая, и самый воздух, казалось, отяжелел от борьбы. На нескольких
сотнях  акров  ровной  земли, в местах, где раньше было болото, два миллиона
людей  билась  за то, чтобы урвать себе хоть немного отдыха и сна. Но это им
плохо удавалось.
     За   узкой  полосой  парка,  которая  тянется  вдоль  берега,  огромным
серовато-голубым  пятном  на  фоне потемневшего неба высились пустующие дома
чикагских богачей.
     «Благодарение  богу, - подумал я, - что есть хоть кто-нибудь, кто может
вырваться  отсюда  и  уехать  в  горы,  или  на берег моря, или в Европу!» В
темноте  я  споткнулся  о  ноги  какой-то  женщины, которая лежала на траве,
пытаясь  заснуть.  Она  поднялась  и  села,  ребенок,  лежавший с ней рядом,
разревелся.  Я  пробормотал  какие-то  извинения,  шагнул  в сторону и вдруг
нечаянно  задел  ногою  бутылку  с  молоком.  Она опрокинулась, и все молоко
вылилось на траву.
     - Простите, пожалуйста! - взмолился я.
     - Ничего, - ответила женщина, - оно все равно прокисло.


     Это  был  высокий,  сутуловатый,  раньше времени поседевший мужчина. Он
служил  составителем объявлений в чикагской рекламной конторе, для которой и
мне  самому  приходилось  иногда  работать.  Его-то  я  и  повстречал  в  ту
августовскую  ночь  -  он шел большими, уверенными шагами вдоль берега, мимо
всего этого усталого и раздраженного люда.
     Сначала  он меня не заметил, и меня поразило, что в такую минуту, когда
все  вокруг  него  просто  погибали  от духоты, он был полон бодрости; потом
где-то  на  перекрестке уличный фонарь осветил мое лицо; тогда он кинулся ко
мне.
     -  Послушайте!  - резким голосом закричал он. - Зайдем сейчас ко мне. Я
вам кое-что покажу. Я ведь прямо к вам шел! - солгал он, торопя меня.
     Мы  пошли к нему домой, постепенно удаляясь от озера и парка. Немецкие,
польские,  итальянские  и  еврейские  семейства  выползли  из  своих  домов,
прихватив  с собой грязные одеяла и все те же вездесущие бутылки с остатками
молока.  Но  многие  американские  семьи,  решив,  что им не найти прохлады,
встречным  потоком  двигались по тротуарам, возвращаясь к духоте постелей, к
спертому воздуху комнат.
     Было  уже больше часа ночи, и в квартире моего приятеля было душно и не
убрано;  Он  рассказал  мне,  что жена его с двумя детьми уехала к матери на
ферму близ Спрингфилда, в штате Иллинойс.
     Мы  сняли  пиджаки  и  сели.  Впалые  щеки  моего собеседника покрылись
румянцем, глаза его горели.
     -  Знаете  что...  я  вот,  -  запинаясь,  начал  он  и заулыбался, как
смутившийся  школьник.  -  Так  вот,  - начал он снова, - мне давно хотелось
сочинить  что-нибудь  настоящее,  а не одни только объявления. Может быть, я
просто   дурак,   тогда   уж  не  взыщите.  Моя  мечта  написать  что-нибудь
захватывающее,  большое.  Наверное,  многие  из  нашего  брата, составителей
реклам,  об  этом  мечтают.  Вот,  взгляните,  только  не смейтесь. Кажется,
что-то все-таки получилось.
     Он  рассказал  мне,  что  написал какую-то повесть о Чикаго, который он
называл столицей и самым сердцем среднезападных штатов. Он разгорячился.
     -  Приезжают  тут  всякие  и  с  Востока  и  с  ферм  или из захолустья
какого-нибудь,  вот  как  и  я когда-то приехал, и потом пишут на все лады о
Чикаго,  думая,  что выходит очень умно, - заявил он. - Вот мне и хочется им
показать! - добавил он, соскочив со стула и расхаживая по комнате.
     Он  протянул  мне пачку листов, исписанных небрежным, корявым почерком,
но  я  отказался  разбирать  его  руку  и попросил его прочесть вслух. Глядя
куда-то  в сторону, он начал читать. Голос его дрожал. Все, что он описывал,
происходило  в каком-то фантастическом городе, совершению мне незнакомом. Он
называл  его Чикаго, но тут же говорил о великолепных, горящих разноцветными
огнями  улицах, о призрачных зданиях, устремленных к ночному небу, и о реке,
бегущей  по  золотому  руслу к безграничным просторам Запада. «Вот,- подумал
я,  -  тот  город, который и я сам и герои моего рассказа пытались найти еще
сегодня  вечером,  когда  из-за  этой жары я чуть не сошел с ума и больше не
мог  работать». Жители этого города были людьми хладнокровными, смелыми; они
стремились  вперед к каким-то духовным победам, которые были как бы заложены
в самом материальном облике города.
     Сознательно  стараясь  развивать  некоторые  черты  своего характера, я
научился  быть грубым, но все же не мог бы отталкивать женщин и детей, чтобы
самому  влезть  в вагон чикагского трамвая, и точно так же не мог бы сказать
в лицо писателю, что произведение его никуда не годится,
     -  Вы  молодец,  Эд,  это  ведь здорово! Вы отличнейшую штуку написали,
просто  на диво, под стать самому Генри Менкену* {Генри Менкен (1880-1956) -
американский  писатель  и  критик}  - помните, когда он пишет о Чикаго как о
литературном  центре  Америки.  И  разница  лишь  в том, что вы-то все время
живете  в  Чикаго,  а  он  здесь  никогда  не жил. Одно только вы, по-моему,
упустили  из  виду:  вы  о  бойнях  ничего не сказали, но это можно вставить
потом, - добавил я и приготовился уходить.
     -  А  это  что  же такое? - спросил я, увидав несколько листков бумаги,
которые  валялись  на полу около моего стула. Я поднял их и с жадностью стал
читать.
     Как  только  я  кончил,  приятель мой рассыпался в извинениях, а потом,
кинувшись ко мне, вырвал у меня эти листки и выбросил их в открытое окно.
     -  Лучше  бы  вы  этого  не  видали!  Тут  я тоже написал про Чикаго, -
добавил  он, явно взволнованный. - Видите ли, вечером было так душно, и там,
в  конторе,  мне  дали  написать  рекламу  о  сгущенном молоке, как раз в ту
минуту,  когда я собирался удрать, чтобы приняться за свою настоящую работу,
и  трамвай  был набит, и ото всех пахло потом. Наконец я добрался до дома, а
здесь  вот  тоже  у меня после отъезда жены полный разгром. Словом, писать я
не  мог. Это меня огорчило. Понимаете, жалко было терять удобный случай, что
вот  ни  жены,  ни детей, и тишина такая. Я пошел пройтись. Должно быть, я и
на  самом  деле  уже  дошел до полного одурения. Потом я вернулся и написал,
вот эту галиматью, которую сейчас выкинул.
     Он снова повеселел,
     -  Ну  ничего, все к лучшему. Эта дребедень меня немного расшевелила. А
потом  как раз и получилась другая вещь, настоящая, насчет Чикаго, то, что я
вам прочитал.
     Я  вернулся  домой  и лег спать. Так вот, ненароком, я наткнулся еще на
одно  произведение из тех, что, худо ли, хорошо ли, изображают настоящий быт
городов,  больших  и  малых,  не  только прозой, но и яркими, выразительными
стихами.  Что-нибудь  в  таком  роде могли бы написать Сендберг или Мастерс*
{Карл   Сендберг   (род.   в  1878  г.),  Эдгар  Ли  Мастерс  (1869-1950)  -
американские  поэты  и  писатели}, погуляв в один из таких душных вечеров по
улицам  Чикаго,  хотя  бы,  например, по Уэст-Конгресс-стрит. В том рассказе
Эда,  который  мне  довелось  прочесть,.  действие  сосредоточивалось вокруг
бутылки  прокисшего  молока,  которая стояла где-то на подоконнике ночью при
тусклом  свете  луны.  В  этот  августовский  вечер луна взошла рано, тонкий
золотой  рожок  уже  светился в небе. Улегшись в постель, я не мог заснуть И
думал  о  том,  что  же, собственно, произошло с моим приятелем-составителем
объявлений.
     Не  знаю,  правда  ли, что всем составителям реклам и сотрудникам газет
хочется сочинять что-то свое, но Эда к этому явно тянуло.
     Августовский  день,  на  смену которому пришла эта душная ночь, был для
него  особенно  тяжелым. С утра он только и думал о том, как бы, вместо того
чтобы  сидеть  в  конторе и составлять рекламы, поскорее добраться до дому и
там,  в  своей  тихой  квартире,  писать  нечто  другое.  Перед самым концом
работы,  когда  он  содрался  уже все сложить и уйти, пришел его начальник и
поручил   ему  составить  рекламу  сгущенного  молока  на  целую  журнальную
страницу.
     -  Есть  случай  поправить  наши  дела,  надо  только придумать наскоро
что-нибудь  такое  сногсшибательное, - сказал он, - Жалко мне заставлять вас
работать  в  такую  жару,  но  что поделаешь! Думаю, что вы лицом в грязь не
ударите. Садитесь-ка да сообразите что-нибудь похитрее!
     Эд  сел  за  работу.  Ему  пришлось  расстаться  с мечтами о прекрасном
городе,  о сияющей огнями столице равнин, и переключиться на другое. Он стал
думать  о  молоке,  молоке для малюток - будущих жителей Чикаго, о сливках с
этого  молока,  которые  те  же  составители  реклам кладут, в свой утренний
кофе, о молоке, придающем здоровье и силы его чикагским братьям и сестрам.
     Вообще-то  говоря,  Эду  хотелось выпить чего-нибудь прохладительного и
крепкого,  но  он  внушил  себе,  что  ему хочется именно молока. Он целиком
отдался  мыслям  о  молоке,  о  желтом сгущенном молоке и о парном молоке от
собственных  коров,  которое  он  еще  мальчиком  пил  в отцовском доме. Ему
чудилось,  что  он сидит в маленькой лодочке и отплывает в огромное молочное
море.
     Из  всех  этих  разбросанных  образов  ему  и  удалось  создать то, что
называется   удачной  рекламой.  Молочное  море,  раскинувшееся  перед  ним,
превратилось  в  целую  гору  банок сгущенного молока, и из этих образов его
фантазий  и  родился  новый замысел. Грубыми штрихами он изобразил холмистое
зеленое  поле  с  белыми  домиками  фермеров. На этих зеленых холмах паслись
коровы.  А где-то в углу босоногий мальчуган загонял целое стадо джерсейских
коров  с  этой чудесной земли по тропинке прямо вниз, в воронку, вставленную
одним  своим  концом  в банку сгущенного молока. Над картинкой была надпись:
«Одна  банка  сгущенного  молока  Уитни-Уэлс  -  это  сгущенные  здоровье  и
бодрость  целой  страны».  Начальник  признал, что реклама вышла отменная. И
вот  Эд отправился домой. Он хотел сразу же начать писать о своем прекрасном
городе  и  поэтому  не  пошел  обедать, а, пошарив в холодильнике, нашел там
кусок  мяса  и сделал себе бутерброд. Он налил себе стакан молока, но, отпив
один глоток, убедился, что оно скисло.
     -  Ну  и  черт  с  ним! - пробормотал он  и выплеснул молоко в кухонную
раковину.
     Как  Эд  впоследствии  мне  сам  рассказывал, он сел и пытался сразу же
начать  «настоящее» свое произведение, но никак не мог втянуться в работу. И
от  последних  часов,  проведенных  в  конторе,  и от дороги домой в душном,
вонючем  трамвае,  и от этого вкуса прокисшего молока во рту ему было как-то
не   по   себе.   Дело  в  том,  что  от  природы  Эд  был  человеком  очень
неуравновешенным и легко возбудимым, а тут он и вовсе разволновался.
     Он  прошелся  немного  и  попробовал  о  чем-то  думать,  но  мысли  не
слушались  его.  Ему  было уже лет под сорок, и в этот вечер ему вспомнились
годы  молодости,  проведенные в Чикаго. Противиться этим воспоминаниям он не
мог.  Подобно  многим  другим  юношам,  которые выросли в Чикаго, он приехал
сюда  с  фермы,  из  степного  района, и, так же как другие провинциальные и
деревенские мальчики, был полон смутных надежд.
     Чего  только  он  не  хотел  делать,  кем  только  не стремился стать в
Чикаго!  И  можно себе представить, что из этого вышло. Во всяком случае, он
женился  и  жил  теперь в своей квартире в северной части города. Чтобы дать
представление  о  его жизни за двенадцать - пятнадцать лет, которые прошли с
тех  пор,  как он приехал в Чикаго, следовало бы написать целый роман, а это
не входит в мою задачу.
     Итак,  вернувшись с прогулки, он сидел у себя в комнате, и было душно и
тихо,  и ему никак не удавалось настроить себя на работу над своим шедевром.
Как  тяжко  было в квартире, когда там не было жены и детей! Он погрузился в
воспоминания о днях юности, проведенных в городе.
     Эд  вспомнил,  как  однажды  вечером, совсем еще молодым человеком, он,
так  же  вот,  как  сегодня, вышел на прогулку. Он не был обременен семьей и
жил  в  своей  комнате  один; но в тот вечер он тоже чем-то был раздражен. И
тогда  тоже  он  не  мог  оставаться  в  комнате и пошел побродить. Это было
летом,  и прежде всего он отправился к реке, где грузились пароходы, а потом
в парк, переполненный гуляющей молодежью.
     Он  набрался  храбрости  и заговорил с женщиной, которая одиноко сидела
на  скамейке.  Она  позволила  ему  сесть  с  ней  рядом, и вот, должно быть
потому,  что  было и тихо и темно, он заговорил. Ночь подействовала на него;
он расчувствовался.
     -  Так  трудно бывает подойти к человеку, - сказал он. - А я так был бы
рад сойтись с кем-нибудь поближе.
     -  Полно, прикидываться! Ишь чего захотел! Думаешь, дуру какую нашел? -
услышал он в ответ.
     Эд  вскочил  и  зашагал  прочь.  Он  вышел на длинную улицу с темными и
молчаливыми дамами; там он остановился и посмотрел кругом.
     Ему  хотелось  верить,  что  в  этих  многоквартирных  домах люди живут
полной  жизнью,  мечтают  о  чем-то  большом, способны на всякие подвиги. «А
ведь  меня  отделяют  от  них  одни только каменные стены», - подумалось ему
тогда.
     Тогда-то  и пришла ему в голову мысль написать о бутылках с молоком. Он
свернул  в  переулок  и стал глядеть на задние стены домов. В тот вечер тоже
сияла  луна. Свет ее падал на длинные ряды стоящих на подоконниках бутылок с
остатками молока.
     Ему  стало  как-то  не  по  себе,  и  он  поспешил выбраться из темного
переулка.  Впереди шла какая-то пара. Они остановились перед подъездом дома.
Решив,  что  это  влюбленные,  Эд  спрятался поблизости, чтобы подслушать их
разговор.
     Оказалось, что это муж и жена и что они ссорилась.
     Эд, услышал, как женский голос произнес:
     -  Ступай домой! Меня не надуешь. Гулять, говоришь, пошел? Знаем мы эти
твои прогулки. Опять все деньги просадишь. О жене бы хоть немного подумал!


     Вот  что  случилось  с  Эдом,  когда молодым человеком он вышел вечером
погулять  по  городу.  А  теперь,  в сорок лет, когда он тоже вышел из дому,
чтобы  помечтать и подумать о своем прекрасном городе, с ним случилось почти
то  же  самое.  Может  быть,  тут  сыграли роль и усталость после работы над
рекламой  о  сгущенном молоке и вкус прокисшего молока, которое он достал из
холодильника;  словом,  бутылки  с  молоком  не давали ему покоя, как припев
какой-то  песни.  Казалось,  они  с усмешкой глядели на него из окон каждого
дома,  на  каждой улице, а когда он обращал свои взоры на людей, он встречал
целые  толпы,  которые  из  западной  и  северо-западной частей города шла к
парку  и  к  озеру;  во  главе каждой маленькой кучки людей шагала женщина с
бутылкой молока в руке.
     Итак,  в  эту  августовскую  ночь  Эд  вернулся  домой  возбужденный  и
гневный.  В  гневе  он  и  написал о городе. Как и актрисе варьете, жившей в
нашем  доме, ему хотелось непременно что-нибудь разбить; в то время он думал
о  бутылках с молоком, и вот он решил переколотить эти бутылки. «Возьму-ка я
ее  вот  так  за  горлышко,  оно как раз по руке придется. Кажется, я мог бы
убить сейчас кого-нибудь этой бутылкой!» - в отчаянии подумал он.
     И  вот, он исписал в таком настроении пять или шесть листов - те самые,
которые  я  прочел,  и  после  этого он почувствовал себя лучше. А потом уже
стал   писать  о  призрачных,  устремленных  к  небу  зданиях,  воздвигнутых
смелыми,  предприимчивыми  людьми,  и  о золотом русле реки, которая текла к
безграничным просторам Запада.
     Как  вы  уже,  вероятно,  поняли,  город,  который  он  описал  в своем
«шедевре» выглядел совсем неживым„
     Но  тот город, который Эд так странно изобразил, когда писал о бутылках
с  молоком,  нельзя  было  забыть. Город этот, правда, немного отпугивал, но
все  же  существовал,  и,  невзирая на весь гнев Эда, а может быть, именно в
силу этого гнева, в рассказе о нем звучала какая-то своя мелодия.
     Эти  несколько  торопливо  исписанных каракулями листков были подлинным
чудом  искусства. Какой я был дурак, что не сунул их к себе, в карман! Выйдя
в тот вечер от Эда, я попытался найти их в темном переулке.
     Около   чёрной   лестницы,   которая   вела  в  верхние  этажи,  стояли
выстроенные  в  ряд  жестяные мусорные ящики, переполненные вонючей жижей. В
них  плавала  всякая  дрянь  и,  должно  быть,  где-то  там и потерялись эти
листки.

Last-modified: Mon, 20 Oct 2003 13:41:55 GMT
Оцените этот текст: