рактичными, так как были тесными, а подошвы их - скользкими; не пригодились и теннисные туфли с автобусной станции - из-за своей непрочности). Кроме того, старатели носили на поясе небольшие кошельки, в которых они копили крупицы золота, пока их не соберется столько, чтобы их расплавить, обратить в деньги или положить в банк кооператива. Тристан боялся, как бы его самородок не оказался слишком заметным, поэтому он положил его в мешок с обломками руды и потопал домой, всем видом показывая, что собирается весь вечер дробить и промывать руду, а потом поесть рису с бобами, уложить детей и, приняв ванну после Изабель, заснуть тяжелым сном. Когда он на глазах у Изабель вытряхнул содержимое мешка на пол, ему на какое-то мимолетное мгновение почудилось, что самородок исчез: из-за своего веса он опустился на самое дно мешка и почти не отличался от других бесполезных обломков породы. Но вес выдает золото, и Тристан быстро нашел самородок. Несколько движений большого пальца стерли кремниевую пыль, явив миру сияющее злато. - Мы богаты, - объявил Тристан жене. - Тебе больше не нужно уходить из дома к маникюрщицам. Пожалуй, мы даже сможем купить ферму в Паране или маленький домик у моря в Эспириту-Санту. - Тогда нас сможет выследить отец, - напомнила Изабель. - Ну и что? Мы подарили ему внуков. Разве за все эти годы я не показал себя верным мужем? Изабель улыбнулась его наивности. Как она когда-то настаивала на любви к его матери, так и он в промежутках между приступами ненависти лелеял смутную надежду на то, что ее неумолимый папа сжалится над ними и заменит Тристану отца, которого он никогда не знал. - Его не так-то просто умиротворить. Он считает, что исполняет родительский долг, причем не только от своего имени, но и от имени моей матери, и это делает его фанатиком. Он хочет, чтобы у меня было только самое лучшее. Для меня лучшее - это ты, но он не видит этого, потому что смотрит на все глазами белых господ, рабовладельцев и плантаторов. - Какие скучные вещи ты говоришь, Изабелинья. Как будто наше прошлое еще не закончилось. Маникюрщицы сделали тебя циничной и злой. Это богохульство - принимать с подозрением дар Божий. Обними меня, годы жизни на прииске принесли свои плоды, одарив нас сокровищем. Переполненный желанием обнять Изабель, Тристан дал подержать самородок Азору. Малыш уронил его на босую ногу и разразился воплями, в унисон которым захныкала в колыбели - старом ящике для лопат, поставленном на кирпичи, чтобы змеи и огненные муравьи не могли туда забраться, - его сестренка. Изабель подхватила сопящего сына на руки и сказала Тристану: - Это были трудные годы, на долю нашей любви выпало немало испытаний, но мы были здесь в безопасности, потому что никто не знал, где мы скрываемся. Боюсь, как бы самородок не вытащил нас на свет Божий. - Ты слишком разволновалась, дорогая, это все твоя буржуазная кровь. Завтра я отнесу самородок в кооператив. Если назначенная за него цена покажется мне слишком скромной, я найду вольных торговцев золотом, - их тут полно на прииске, и они предложат нам больше, поскольку не платят восемь процентов правительству и, сговорившись с индейцами, переправляют золото в Боливию. Подобные легенды были привычными для обитателей человеческого улья Серра-ду-Бурако: золото жило в мыслях старателей так же, как живет в виде мельчайших искорок и прожилок в огромных массивах скал. Однако предчувствия Изабель оказались верными. Хотя Тристану и удалось незаметно пронести самородок в весовую контору, оттуда весть о великолепной находке мгновенно распространилась по прииску. Весовая, кооперативный банк и государственное налоговое управление занимали единственное бетонное здание посреди деревянного городка. Здание это, украшенное звездным флагом Бразилии, располагалось рядом с моргом, куда непрерывно поступали жертвы поножовщины, несчастных случаев, легочных болезней и бандитов, свирепствовавших на дорогах Серра-ду-Бурако. Оценщик, худой желтокожий человек в черном костюме и целлулоидном воротничке, говорил по-португальски, жеманно пришепетывая, как выходец из метрополии. Он прищелкнул языком, посмотрел на весы, объяснил, что точную стоимость можно будет назвать только после того, как самородок расплавят и очистят от примесей, и назвал предварительную цену: несколько сот тысяч новых крузейру. - А главное, гошподин, цена его будет возраштать ш падением кружейру, - говорил он. Тристан с удивлением глянул на самородок. За ночь он изменился: из человекоподобного идола он превратился в бугристую картофелину, а лунные кратеры стали глазками. Сдав самородок на хранение в банк, он получил взамен квитанцию и ушел, подозревая, что никогда больше не увидит подаренный самим небом самородок. Ночью лил дождь. Склоны и уступы карьера превратились под ногами в месиво. Приближаясь к своему участку, он увидел там группу людей. На брошенных участках вокруг его ствола вдруг засуетились старатели. Темные спины гнулись и выпрямлялись, деловито долбя породу, в которой, по слухам, скрывалось золото, а два брата Гонзага как раз вылезали из его шахты. Они закричали на Тристана раньше, чем он успел открыть рот. - Ты, бандюга! - заорал брат постарше и пониже ростом, по имени Ахилл. - Мы посмотрели и все обмерили, ты влез на территорию нашего участка! Самородок наш! - Браконьеров вроде тебя надо колесовать, чтобы другим гаримпейру неповадно было! - добавил Исмаил - он был младше, но выше ростом. - Я не выходил за пределы моего участка, - стоял на своем Тристан, хотя, по правде говоря, вспоминая сейчас лихорадочные удары киркой, он припомнил также и ощущение, будто лезет в чужой карман, и теперь спрашивал себя, не залез ли он и в самом деле на чужой участок. Точного ответа не было, поскольку даже сам он не мог бы сказать наверняка, из какого именно места выработки он получил самородок. - Мы вызовем землемеров, - отчаянно грозил старший брат, - полицейских, адвокатов! Они действительно подали на Тристана в суд, и процесс, растянувшийся на долгие месяцы, привлек внимание центральной прессы. Самородок снова и снова вынимали из банковского сейфа и фотографировали; хотя он и был меньше золотых булыжников, найденных в Австралии в 1851 году, но оказался самым большим из обнаруженных в горах Серра-ду-Бурако. Новая волна алчности всколыхнула Бразилию благодаря средствам печати. Корреспондентка "О Глобу" приехала с фоторепортером, и тот сфотографировал Тристана и Изабель в их хижине: Изабель купалась в оцинкованном корыте, погрузившись по самые плечи в пену и игриво выставив голую ногу, Тристан держал на руках пухлого бледного сынишку и краснокожую дочь, и глаза его, блестевшие под благородным лбом черными пузырьками, с опаской глядели в объектив. Снимал их увешанный фотоаппаратами коренастый мужчина средних лет в мятой одежде, который сыпал шуточками, чтобы заставить их улыбнуться, а интервью брала молодая прогрессивная женщина с худыми, как тростинка, ногами, обтянутыми сетчатыми чулками. Оба были настолько любезны, что Тристан и Изабель нарушили бы все законы провинциального гостеприимства, если бы они выставили их за дверь и отказались позировать перед камерой. Журналисты пробыли у них всего час и вели себя как добрые родственники из города, приехавшие в Гойас очаровать своих близких, и ничто не выдавало в них людей, которые выставят их обоих на всеобщее обозрение. Правда, у Изабель хватило сообразительности уклониться от ответов на вопросы о ее родителях, а Тристану его хитрость уличного мальчишки помогла солгать о своей семье, которой он стыдился, - но четкие черно-белые фотографии выдали их с головой. Из освещенной фотовспышкой хижины на читателей "О Глобу" глядели Тристан и Изабель, превратившиеся в одну из тех супружеских пар, чьи ошеломленные и напуганные лица по капризу фортуны оказываются вдруг в центре всеобщего внимания, как попавшаяся на крючок рыба. Один из заголовков гласил: "Старатели оспаривают права на огромный самородок". "Беглая парочка остановлена на пути к богатству", - сообщал другой. За первыми репортерами последовали другие, и Тристан любезно принимал всех. Это нашествие могло принести с собой беду, а могло и привести к прорыву вперед. Однажды, вернувшись домой с работы в сумерках, он увидел восседающего на одном из двух стульев человека в сером костюме. Поначалу Тристан со стыдом подумал, что Изабель стала заниматься своим ремеслом дома, но потом, приглядевшись, узнал мужчину с печальным лицом, поседевшими висками и аккуратно подстриженными усиками - это был Сезар. Изабель испуганно жалась к плите, держа на руках толстенького сынишку, распущенные волосы доходили ей до самой талии. Корделия лежала в колыбели, всхлипывая во сне. - Друг мой, я опять нашел тебя, - сказал Сезар, небрежно вытаскивая вороненый револьвер, но, как будто из вежливости, не наводя его на Тристана. - Под крышей другой семьи - на этот раз, правда, твоей собственной. Прими мои сердечные поздравления. - А где Виргилиу? - спросил Тристан. - Он все еще играет правым нападающим за "Тирадентес" из Мооки? Сезар устало улыбнулся. - После того как ты от него улизнул, Виргилиу... Его назначили на другую работу. - Зачем ты преследуешь нас? Мы здесь никому не мешаем. - Это не совсем так, друг мой. Несмотря на плачевное состояние дисциплины в нашей стране, Бразилия все же не лишена определенного порядка, традиций и устоев. Ты же, кстати, беспокоишь моего замечательного хозяина. Сезар, воображавший себя состоявшим при дворе семьи Изабель, должно быть, давно уже болтал с ней в своей фальшивой отеческой манере, поскольку он явно не ко времени расслабился, выглядел томным и самовлюбленным, а револьвер его бесполезно смотрел в глинобитный пол. Он не ожидал, что Тристан швырнет в него изо всех своих сил двадцатипятикилограммовый мешок с рудой и попадет прямо в лицо, повалив его на пол вместе с хрупким деревянным стулом. Изабель зашлась в крике, а Азор радостно засмеялся, когда Тристан одним прыжком оседлал Сезара и решительным ударом разбил тому голову самым большим куском руды, выпавшим из мешка. Гримаса боли на лице немолодого бандита разгладилась, и веки его с дрожью закрылись. Из седого виска сочилась кровь. Он стал слишком стар для своей работы. - Нам нужно уходить, - сказал Тристан Изабель, отдавая ей пистолет Сезара. - Собери вещи и приготовь детей; я спрячу тело. - Он еще жив, - возразила Изабель. - Да, - подтвердил Тристан с тихой, как у Сезара, печалью в голосе, печалью человека, который держит все в своих руках. Тело оказалось грузным, тяжелее, чем три мешка породы, но Тристан, вновь ухватив верткую судьбу, ощутил прилив адреналина в крови и легко взвалил бандита на спину. Уже наступила ночь, хотя луны и звезд пока не было видно. Слышался стрекот цикад. В нескольких метрах выше по течению через ручеек вела цепочка скользких камней; на противоположной стороне в густых прибрежных зарослях начиналась извилистая тропинка, по которой в сгущающейся темноте можно было пройти незамеченным. Гаримпейру и члены их семей ходили сюда справлять нужду; не раз ноги Тристана скользили по невидимому мягкому калу, и раздавленная корочка дерьма испускала вонь, долго преследовавшую его. Ветки и листья пальм влажно скользили по его коже, а блестящие круглые листья куста, названия которого он не знал, царапали его своими жесткими кромками. Когда Тристан оступался с тропинки, в кожу больно впивались колючки. Ему стало страшно: как бы Сезар не очнулся и не заставил его снова вступить с ним в драку. Натренированные мышцы плеч заныли; заросли поредели, взошла луна, и ему было легче ориентироваться. Теперь Тристан смог разглядеть неподалеку похожий на замок освещенный силуэт - это были рудные мельницы кооператива, в которых мешки руды, добытой старателями, размельчались и обрабатывались сначала амальгамой, а потом и цианидом, химическим путем извлекавшим атомы золота из породы. Тонна за тонной шлак ссыпался на противоположный склон Серра-ду-Бурако, образуя вторую гору, и именно по серым склонам отработанной породы, поглощенной и изверженной обогатительным оборудованием, Тристан нес потерявшего сознание Сезара. Никто не заглядывал сюда, в эти необитаемые овраги, созданные человеком. Даже змеи и огненные муравьи избегали их. В отдаленной выемке, белесой от лунного света, Тристан бросил на землю свою ношу; Сезар застонал, не приходя в сознание, и даже стон его непостижимым образом передавал индивидуальные черты Сезара - чуть насмешливую отеческую личину, под которой тот прятал хватку бандита. Взявшись за седую шевелюру, Тристан мягко повернул его крупную, благородную голову, и на шее под полукруглой тенью мочки уха в лунном свете обозначилась выпуклая яремная вена. Тристан знал, что под этой веной проходит ее более яркая и красная сестра - сонная артерия. Вынув из кармашка шорт свою бритву, свой верный "Бриллиант", он разрезал вену поперек на всю глубину лезвия, а потом, когда поток крови показался ему недостаточно сильным, добавил еще один вертикальный разрез, и только спустя много времени понял, что расписался в своем преступлении буквой "Т". Он думал закопать тело в сыпучие отработанные породы, но ему показалось отвратительным и неприличным закапывать живого еще Сезара, - его сердце билось, и кровь толчками струилась из раны. Встав на четвереньки, Тристан лихорадочными собачьими движениями засыпал серый костюм серой же пылью отработанной породы, оставив голову Сезара снаружи, и она торчала на склоне, похожая на булыжник или на голову разбитой прекрасной статуи. МАТУ ГРОСУ Вернувшись в хижину, Тристан, измученный угрызениями совести и тяжелой работой, сразу ощутил, что отдыхать некогда, необходимо действовать. Семья его была готова отправиться в путь, а те немногие пожитки, которые можно было унести с собой, уже были увязаны в узлы. Оранжевый рюкзак набили одеждой, а кухонную утварь завернули в одеяло и москитные сетки. Даже взгляд грудной дочери казался серьезным в трепещущем свете керосиновой лампы, - она, словно чуя опасность, не издавала ни звука. Старая индианка-тупи, Купехаки, каким-то образом догадавшись, что хозяева куда-то направляются, явилась в дом; они пытались довольно грубо запретить ей идти с ними, но она их словно не слышала. Купехаки держалась на расстоянии вытянутой руки от Изабель и словно повторяла ее жесты: ходила за нею по комнате и даже сочувственно сникала, когда у Изабель опускались руки от отчаяния и страха. Она привязалась к ним, и от нее нельзя было отделаться. Старая индианка принесла с собой длинную цилиндрическую корзину, которую носят за спиной и поддерживают широкой головной повязкой, и они, решив, что Купехаки может оказаться полезной, сошлись на том, что старуха попутешествует с ними некоторое время. Переправившись гуськом через отравленный стонами ручей, маленький отряд двинулся по тропе, ведущей от рудных мельниц и отвалов шлака в долину, где обитали только разбойники, нападавшие на торговцев золотом и обозы с припасами для старателей. Механический гул, доносившийся с горы далеко за полночь, утих. Уже не были слышны и городские шумы, если не считать воя собак, громкого хохота и ругани. Когда глаза Тристана привыкли к темноте, ему стало казаться, что тропа, становившаяся то уже, то шире в рваных, черных тенях растительности, засияла под ногами голубым светом. В этом неверном свете и кровь Сезара, которой он перепачкался, стала багровой. Изабель несла спящую Корделию на полосатой перевязи, и лишенная волос головка дочери болталась у нее на груди. Азора Тристан нес на плечах, и ручки ребенка слабо, но цепко держались за жесткие, пропитанные каменной пылью волосы отца. Когда Тристан почувствовал, что ручки сына ослабели и ребенок уснул, он взял мальчика на руки, удивившись тому, каким тяжелым он стал за неполные два года. Кроме запасной одежды, в рюкзаке лежали револьвер Сезара, заряженный шестью патронами, ковбойские сапоги и поясной кошелек с парой крупиц золота; тяжелые и затупившиеся инструменты Тристан без сожаления оставил в хижине. В этом мире приходится менять кожу, чтобы сохранить себе жизнь. Купехаки, сгибаясь под тяжестью корзины, несла несколько кастрюль, жестяную коробку со спичками, крючки и лески для рыбной ловли, португальский крест, украшенный драгоценными камнями, трехдневный запас сухого молока, сушеные бобы, шарк [сушеное мясо, обычно козлятина], листья матэ и кисловатые черствые лепешки из молотой маниоки. Они с Изабель по очереди несли на головах объемистые, но нетяжелые узлы с москитными сетками и одеялами, завернутыми в старую бычью шкуру, которую можно было класть на землю для защиты от муравьев и ядовитых земляных пауков. В первую ночь, перепуганные, они спали на уступе не далее трех километров от прииска. Взрослые по очереди дежурили у костра, стрелявшего искрами в окружающей темноте, где трещали ветками и шумели неизвестные звери или духи. Казалось, даже у деревьев есть голоса и они хищно тянут к ним ветви. Всю ночь отовсюду доносились стоны - это смерть прокладывала себе путь в темноте. Тем не менее предрассветная дымка застала наших бездомных путешественников целыми и невредимыми, они протерли глаза, прочистили горло и взвалили на плечи тяжелое бремя выживания. Избегая хоженых троп, они двигались по усыпанным камнями ущельям гор Дорадо, каждый день отправляясь на закат в сторону бесконечного холмистого плато Мату Гросу. Небо над головами стало гигантским, словно Бог вздохнул с облегчением и отошел от напряженного труда Созидания, удовлетворившись спутанными колючками зарослями, где росли кактусы и приземистые кустарники вперемежку с высокой травой и редкими перелесками. Самое причудливое дерево Мату Гросу - бразильская сосна, имеющая форму перевернутого конуса, в котором каждая верхняя ветка тянется дальше нижней, пока дерево не образует правильную пирамиду, стоящую на острие. Купехаки показала им, как находить в гнилой коре таких гигантов сочных белых червей коро: если огонь разводить не с руки, их можно есть живыми. Когда путешественники преодолели брезгливость, они пришли к выводу, что черви по вкусу напоминают кокосовое масло. Именно Купехаки научила их за эти дни и недели путешествия на запад ловить летучих мышей, сцинков, жаб, пауков, личинок насекомых, кузнечиков, показала, как "доить" дерево бомбакс, какие ягоды рвать, а каких остерегаться, какие семена и орехи съедобны и где искать мед мелких, лишенных жал пчел по прозвищу "глазолизы": они сатанеют от вкуса человеческого пота и яростно лезут в ноздри, в глаза и во влажные уголки рта. Они даже хуже кровососущих мух и ос марибонду, потому что скорее умрут, наслаждаясь выделениями человеческой кожи, чем дадут себя отогнать. На склонах Серра-ду-Бурако все было перекопано, скалы своротила и размолотила человеческая алчность. Здесь, в бесконечных однообразных зарослях кустарника на просторах пятнистой саванны, где сухие склоны шападана перемежаются журчащими коричневыми реками, человек возвращался в подобающее ему состояние постоянно голодной белковой массы, бредящей охотой. Купехаки показала им, как вырезать бритвой Тристана серых паразитов, которые совершенно незаметно въедались в ноги, как раздеться в одно мгновение, если заденешь совершенно безобидный с виду листок, а с него на тебя посыплется дождь мелких оранжевых клещей, которые разбегаются по телу под одеждой, как языки пламени по сухой траве; если их сразу не стряхнуть, через минуту они уже заберутся под кожу. Купехаки научила Тристана собирать сухой хворост в кустарнике, а позже, когда кончились спички, продемонстрировала, как добывать огонь при помощи двух палочек и мотка сухой травы; Изабель она научила строить укрытие из зеленых пальмовых листьев, которые создавали хоть какую-то иллюзию крыши. Когда во мраке, совсем рядом с маленьким костром, раздавался рык ягуара, Купехаки успокаивала Азора сказками об озорном боге-ягуаре. Она как бы отдаляла границу, за которой становилось опасно, воспринимая диких зверей как человеческих братьев и сестер. Если обезьяны-ревуны вопили у них над головами и бомбардировали их калом, она толковала это как веселое приветствие; укусы вампиров - маленьких кровососущих летучих мышей, которые ночью присасываются к голой руке спящего, - она воспринимала как подобие очищающего кровь поцелуя. Днем она, возбужденно жестикулируя, знакомила их со множеством птиц: зелеными попугаями, белыми ибисами и ржанками, розовыми цаплями, аистами-ябиру ростом с человека, желтогрудыми райскими птицами бем-те-ви и красивыми трупиалами, которые гнездились на макушках величественных пальм уауасу среди фиолетовых орхидей. Вдалеке, на зыбких, как мираж, болотистых озерах, в горячем знойном воздухе трепетали пятна и островки розовых фламинго и белых цапель. Услышав человеческие голоса, гигантские птицы взлетали с мягким хлопаньем, и воздух возбужденно гудел, когда они стаей проносились над головой. Тристан боялся тратить патроны. Однажды он выстрелил в цаплю влет и промахнулся; в другой раз он пристрелил неуклюжего муравьеда, но его жирное мясо вызвало у них рвоту; в третий раз он ранил оленя, и тот, хромая на трех ногах, ушел в просторы саванны, где наверняка и подох, став жертвой прожорливых диких свиней, белогубых пекари. Оставшиеся три пули он решил сохранить для врагов, имеющих человеческий облик, если такие вдруг появятся. Купехаки показывала им просеки со следами пепла на кофейного цвета земле, где индейцы пару лет выращивали маниоку, маис и табак и оставили несколько тыкв на память о своем пребывании. Люди с более светлой кожей - рожденные индианками от португальцев мамелюки - оставляли после себя более заметные и неряшливые следы в виде заросших холмов и туннелей, заброшенных шахт и гниющих хижин мертвых городов. Иногда руинам было по несколько сот лет, и в них едва угадывались следы человеческой деятельности: вот эти камни на земле когда-то были стеной, яма в земле - погребом. Люди алчно проносились по этим просторам, но не находили ничего, что могло бы заставить их пустить тут корни. Многие из них умерли, оставив в память о себе под гигантским небом лишь холмики могил, помеченные пирамидами камней и деревянными крестами, от которых термиты оставили только хрупкие, как бумага, изъеденные каркасы. Если на кресте было что-то написано, то термиты объедали древесину вокруг краски, и на земле оставались лишь расплывчатые цветные пятна. Человеческое имя недолго живет на Мату Гросу. Настроение наших путешественников, даже когда они шли по равнине, почти умирая с голоду, оставалось добрым. Они надеялись, что в один прекрасный день на горизонте появится городок или река, которая приведет их туда, где труд их будет приносить пользу, сами они вплетутся в ткань человеческого сообщества. Они шли вперед, сгибаясь под своей ношей, и им казалось, будто они путешествуют назад во времени, удаляясь от бед, причиненных перенаселенной стране нынешним веком, и приближаясь к вольным просторам прошлого, где пара рабочих рук все еще в цене. Изабель помнила по картам, которые показывали монахини в школе, что на западе Бразилия кончается: она переходит в Боливию или в Перу. Там стоят горы со снежными вершинами, индейцы носят котелки и одеяла на плечах, а революционеры-маоисты могут захватить их в плен и обратить в своих солдат, чтобы сражаться с господами в серебристо-серых костюмах. Пока же продвижение по однообразным зарослям проходило в ежедневных поисках пищи и борьбе с демонами болезней, осаждавшими кровь. Азор, который в начале пути был толстым, как гусеница, стал худющим, ноги и руки его истончились; он привык к часовым переходам и не жаловался, хотя мордашка его, как казалось Изабель, усохла, превратившись в сморщенное лицо старика с огромными глазами. Корделия еще сосала грудь и выглядела лучше, хотя молоко у Изабель заканчивалось. Сама Изабель утеряла женственную округлость форм, тело ее стало сухощавым, как у Купехаки, хотя кожа на руках и не висела, как у той, сморщенными складками, похожими на дряблое горло игуаны. Тонкие ребра Изабель выделялись на коже, будто прожилки на пальмовом листе, а сухие икры стали бугриться мышцами, как у Тристана. Кожа ее, загорев, приобрела блестящий коричневый оттенок, а волосы выцвели; Тристана же словно обсыпали пылью, его черные плечи будто полиняли, выгорел на солнце и некогда яркий оранжевый рюкзак, который стал походить на бледно-розовый лоскут знамени, что маячило перед остальными путешественниками в просветах зарослей трав, кустарников, деревьев, сменяющих друг друга в бесконечно повторяющихся пейзажах Мату Гросу. Щеки и руки у Тристана покрылись бледными пятнами, похожими на призрачную топографическую карту, а в упругой шевелюре появилось несколько седых кудряшек. Он перестал бриться, чтобы сохранить бритву острой, и поросль на его лице оказалась тоньше, мягче и нежнее волос на голове; борода выросла сантиметра на три и больше не удлинялась. Изабель как-то по-новому полюбила мужа, изменилась, словно любовь ее сначала вознеслась высоко в небо огромной петлей, и затем, неутомимо облетев просторы земли и неба, вернулась, захлестнув ее собою. Любовь эта пробуждалась в Изабель при каждом взгляде на лицо Тристана с неожиданного ракурса: глаза его, скажем, если смотреть сверху, прятались под черным серьезным лбом, как окна в ночи, а линия подбородка сливалась с выемкой на плече; любовь охватывала ее, когда она видела, как тело мужа сгибается и разгибается, добывая огонь, и бугорки позвонков кажутся сверкающими бурунами в стремительном потоке. Иногда, когда он садился на корточки у огня, отрывая от земли бледные ступни, и осматривал высохшее терпеливое тельце Азора в поисках клещей, вшей, пиявок или глистов, или когда он приносил к ней среди ночи Корделию, чтобы она покормила дочь иссякающей грудью, - ведь даже пустые соски успокаивают младенцев, Изабель вдруг вскрикивала от какой-то странной радости, от счастья, что он выбрал именно ее, что именно к ней он подошел на пляже под слепящими лучами солнца, запечатлев себя в ее глазах, и подарил ей смысл ее жизни. Он выбрал ее, выбрал и принял; он даже этих детей принимал как своих. Она незаметно наблюдала за ним, пока он расхаживал по биваку, и ей казалось, будто он ступает по ее внутренностям, - так влажно, страшно и болезненно переваливались они в ней, напрягаясь в экстазе. А потом, дождавшись, пока все наконец угомонятся - Азор и Корделия спали с Купехаки, завернувшись в одеяла и москитную сетку, - она подползала к Тристану по песчаной земле, чтобы напомнить ему об их любви, и его початок вырастал с услужливой быстротой. Его импотенция времен работы на прииске прошла, однако сила его, которая прежде была плодом их близости и прорастала лишь в ее лоне, как семя во влажной полости, теперь накатывала на нее издали надменными раскатами грома из тучи, что не желает пролиться дождем. Здесь, в необитаемой саванне, Тристан был единственным мужчиной, и потому стал обманчиво огромным: если пуговицу поднести к глазу, она может закрыть собою луну. - Тристан, - нежно спросила она однажды ночью, - что будет, если мы умрем здесь? Он пожал сухими мускулистыми плечами. - Нас склюют стервятники, и твой отец уже никогда не сможет нас найти. - Ты думаешь, он по-прежнему преследует нас? - Я убил его подручного и теперь как никогда остро ощущаю, что он идет за нами буквально по пятам. - Преследует нас не мой отец, - оправдываясь, сказала она. - Нас преследует система. - Милая Изабель, мне не следовало вторгаться в твою жизнь. Ты бы уже наверняка стала пухленькой светской дамочкой и жила в Рио на Авенида-Виэйра-Соту. Она приложила пальцы к его губам. - Ты моя судьба, ты - все, чего я когда-либо желала. Я мечтала о тебе, и ты появился. Я по-настоящему счастлива, Тристан. По утрам они поднимались, бросали хворост на горячие угли и разогревали остатки ужина; потом бродили вокруг костра в поисках пищи, стараясь собрать столько съестных припасов, чтобы их хватило на целый день пути, - и шли дальше. Если неподалеку оказывался ручей или не слишком соленое озерко, они торопливо окунались в воду, выбираясь на берег раньше, чем их плеск привлечет паразитов и ядовитых рыб. Выхватывая из прохладной с ночи воды купающихся детей, Изабель глядела вверх, и ей казалось, будто небесный купол вращается; в этом пейзаже и высоком небе было что-то странное: бесцветные облака недвижно маячили в вышине или вдруг сгущались, собираясь в тяжелые, несущиеся на восток тучи; черные, но прозрачные, они неслись к побережью, в далекий двадцатый век, и в этом застывшем движении была какая-то ласковая жестокость, полнота пустоты, высокомерие высоко вознесшейся материи, которая тем не менее окутывала Изабель нежностью, как белок яйца окутывает желток с зародышем. Уже который день они двигались вперед, казалось, будто они идут в колесе, как белка, и колесо это, не в силах справиться с пространством, вращало назад ось времени. В воздухе плоскогорья чувствовался тонкий, острый аромат дыма, и Изабель подумалось, что именно такой запах Бразилии должен был доноситься до кораблей Кабрала, когда тот впервые подошел к ее берегам апрельским днем 1500 года - это был запах костров, на которых тупи готовили пищу, и аромат красного дерева, что стало поначалу единственным сокровищем сокрытых просторов. Изабель словно возвращалась домой, и повторяющиеся ритмы ежедневных путешествий убаюкивали ее - она просыпалась в объятиях Тристана и замечала, что они испачкались, так как забрались в теплую золу, пытаясь согреться; затем они купались в жемчужном, добром утреннем свете, ходили кругами в поисках ягод, орехов, диких ананасов, мелких животных, которых можно оглушить палкой или камнем - ящериц, кротов, белок с ярко-рыжими животиками и пахучими хвостами, - и поиски эти никогда не оставляли их голодными, и в то же время не были настолько удачными, чтобы все путешественники наелись досыта; они вдыхали голод, как наркотический газ, и у них кружились головы. Потом они снова увязывали узлы, жизнерадостно врали Азору, будто их путешествие скоро закончится, и, вытянувшись друг за другом в цепочку, шли вперед по коричневой равнине к очередной цели на западе: вон к той далекой рощице темно-зеленых араукарий, к той розовой скале или к зубатому хребту на сине-коричневом горизонте. А вечером разбивали лагерь, строили себе новый шалаш в трепещущем, красном свете горевшего, как уголек, заходящего солнца и начинали осматриваться, собирать дрова, разжигать костер, - и он сыпал искрами навстречу первым звездам, как слабое дитя уснувшего солнца. Изабель было уютно и покойно в эти повторяющиеся дни, но Купехаки замечала все более свежие следы людей в саванне. В неглубокой лощине, которую они обходили стороной, паслись - нет, не олени, а лошади, громадные услужливые звери с дикими глазами, которых европейские захватчики привезли на американский континент. - Гуайкуру, - сказала старая индианка, но ничто не могло заставить ее объяснить им значение этого слова. Купехаки только пучила глаза и обнажала зубы, которые ей спилили до основания еще в детстве. Тревога индианки передавалось детям, они начинали хныкать, жаловаться, просить о чем-то невыполнимом, что, в свою очередь, раздражало усталых взрослых. Так они достигли коричневой реки, слишком широкой и быстрой, чтобы перейти ее вброд. Посредине реки из воды торчали связанные крест-накрест гнилые жерди - все, что осталось от примитивного индейского моста. Они решили, что завтра построят плот, связав лианами бальсовые бревна, а пока устроились на ночь на самой высокой из песчаных террас, намытых водой, рядом с густыми зарослями приземистых пальм уауасу и более высоких и стройных пальм каранда. НАПАДЕНИЕ Беспокойное журчание и плеск воды, скрежещущее кваканье лягушек не давали Изабель как следует уснуть, поэтому появление в мутном свете луны и гаснущего костра рослых обнаженных людей, разрисованных, как карточные фигуры, она поначалу приняла за продолжение сна. Люди говорили между собой на каком-то стремительном гортанном наречии, который даже в момент дерзкого нападения не повышал голоса. Они, должно быть, давно следили за путешественниками, поскольку действия их были продуманными. Две тени ухватили Купехаки и подняли старую женщину с земли; пока одна из теней схватила ее в руки, другая, вцепившись в волосы старухи, перерезала ей горло белым костяным ножом и, дернув, оторвала голову индианки; обезглавленное тело упало на землю, хлеща фонтаном крови, похожим на черный плюмаж. Крик ужаса застрял у Изабель в горле. Ей показалось (и потом снилось в кошмарах), будто отрезанная голова спокойно смотрела на нее из-под тяжелых век, словно говоря: я сделала все, что могла, и теперь прошу хозяйку отпустить меня с миром. Две другие тени схватили и охапку детей, спящих в коконах из москитных сеток, и, щебеча, исчезли за опушкой пальмовой рощи. Азор пытался закричать, но ему, наверное, зажали рот рукой. Еще одна тень, перевернув корзину Купехаки, копалась в сокровищах, высыпавшихся на песчаную землю у безголового тела. Тристан, проснувшись, вскочил на ноги, и это остановило индейца, который направлялся к ним. Возня вокруг костра раздула огонь, и они увидели друг друга в свете пламени. Индеец был обнажен, если не считать конический чехол на половом члене и браслеты из зубов и раковин на запястьях и лодыжках. Растительность на его лице была полностью выщипана, и его лишенные ресниц красные глаза казались зияющими ранами; щеки и лоб покрывал сложный узор татуировки, а из отверстия под нижней губой тремя бивнями торчали осколки кости. Его короткие волосы были смазаны чем-то вроде воска; индеец оскалился, показав кривые черные зубы. Он ощерил зубы потому, что в неверном свете костра увидел мужчину чернее, а женщину белее всех когда-либо виденных им людей, и зрелище это внушило ему священный ужас. В руках у него была длинная бамбуковая палка с заостренным и почти наверняка отравленным концом, но на какое-то мгновение он замер, как рыбак, который прикидывает, каким углом должна войти острога в обманчивую воду. Изабель почувствовала резкий смолистый запах его шевелюры и заметила, что там, где у индейца должны были быть уши, торчали птичьи крылья; и тут Тристан выстрелил в него из револьвера Сезара. Нападающий бросил пику и, испустив изумленный гортанный крик, схватился за бок, будто его укусила пчела. Он попытался было бежать, но ноги его двигались асимметрично, поэтому он пробежал по кругу, а потом упал в его центре, суча ногами по песку. Другие индейцы с бесстыдной трусостью дикарей исчезли при звуке выстрела. Резкий хлопок ударил по ушам Изабель, и она наконец проснулась. Когда она успела вскочить на ноги и оказаться рядом с Тристаном? Она не помнила. Смолистый запах волос индейца вызвал в памяти скрипичные уроки, которые дядя Донашиану однажды организовал для нее. Как и остальные уроки - рисования, танцев и вышивки - они прошли впустую; Изабель обладала только одним талантом - любить. Тристан подошел к индейцу, все еще дергавшему ногами, направил на него пистолет, но стрелять не стал. Вместо этого он вытащил из шорт лезвие бритвы и, опустившись на корточки, быстро что-то сделал, повернувшись к ней спиной. Когда он поднялся, лицо Изабель покрылось испариной при виде убийственного бесчувствия на его лице. Какое это странное и потное ощущение - остаться в живых. - Я должен сохранить два патрона. Они понадобятся нам с тобой, если они вернутся, - объяснил он. Мысль о смерти от его руки показалось ей настолько прекрасной и справедливой, что у Изабель свело промежность. Затем сияющий утес ее фантазий залили горькие и тяжелые волны реальности. Тело Купехаки лежало у ее ног и воняло калом, извергнутым в предсмертных судорогах. - Они украли наших детей! - закричала Изабель; "наших" было ложью. - У индейцев есть лошади, - сказал Тристан. - Прислушайся, это удаляющийся топот копыт. Мы не сможем догнать их пешком. - Он задыхался, его высокий лоб перерезали морщины. Казалось, он сердится на нее. - Ах, мои маленькие, - проговорила Изабель и лишилась чувств. Песчаная земля поднялась ей навстречу, подобно тому как пышная перина детской кроватки всплывала навстречу ее телу, когда задолго до смерти матери, до того как отец превратился в уязвленное чудовище, он уносил спящую Изабель на руках из какого-нибудь восхитительного места, куда они ходили вместе, и когда ее, будто в ложке, переносили из одной чаши сновидений в другую, она на какое-то мгновение просыпалась и видела его сильные руки, белые простыни и откинутое мохнатое одеяльце. ОДНИ Когда к Изабель вернулось сознание, коричневая поверхность реки уже искрилась в утреннем свете, а Тристан сидел, уставившись в пламя разожженного им костра. Она сходила в кусты справить нужду и по сломанным веткам и бороздкам на песке поняла, куда он оттащил тело Купехаки. Муравьи и стервятники скоро превратят тело верной тупи в пыль. У Изабель пересохло во рту, у нее свело пустой желудок. - Что нам делать? - спросила она у Тристана. - Жить, сколько сможем, - ответил он. - Нужно переправиться через реку. Мы должны все время двигаться на запад. Возвращаться нам некуда - только горе и опасности. - А как же Азор и Корделия?.. - У Изабель потекли слезы, когда она представила себе их маленькие послушные ручки и ножки и доверчивые, широко раскрытые глаза, похожие на чаши, ожидающие, что их наполнят. Даже когда голод и усталость обрушились на их беззащитные, хрупкие тельца, они с верой глядели на свою мать. - У нас нет ни сил, - сказал Тристан, - ни возможности вернуть их. Даже если мы могли бы сделать это, как нам защитить их от опасностей дикой природы? Милая Изабель, может, для них лучше остаться с теми, кто знает, как здесь выжить. Если бы дикари хотели убить их, они бы сделали это сразу же. Бессильная ярость Изабель выплеснулась наружу. Тристан казался таким самодовольным, когда бесстрастно и разумно констатировал их отчаянное положение. - Зачем нам вообще жить? - спросила она. - Что этому миру, - она сделала широкий жест, словно обводила рукой всю землю, - умрем ли мы сейчас или чуть позже? Зачем мучиться, Тристан? Он с опаской поглядел на нее из-под полуприкрытых век, чуть склонив голову набок, так же, как он глядел на нее в бытность свою пляжным воришкой, хотя в те годы на лице его не было морщин. - Грех даже спрашивать об этом, - сказал он. - Наш долг прост - мы обязаны жить. - Но там, - закричала она, на этот раз указывая на небо, - никого нет, кого волнует, исполним ли мы наш долг? Бога нет, а наши жизни - досадная случайность! Мы рождаемся в грязи и муках, а потом, движимые муками, голодом, страстью и страхом, живем без всякой цели! Лицо его стало серьезным, и он заговорил мягче, как будто хотел смягчить ее оскорбительно громко звучащий в полной тишине голос. - Ты разочаровываешь меня, Изабель, - начал он. - Почему же мир так замысловато устроен, если он лишен смысла? Подумай только, сколько труда требует создание мельчайшего насекомого или травинки. Ты говоришь, что любишь меня; тогда ты должна любить жизнь. Жизнь - это дар, и мы должны за него платить. Я верю в духов, - заявил он, - и в судьбу. Ты была моей судьбой, а я - твоей. Если мы умрем сейчас, то никогда не достигнем того, что нам предначертано свыше. Может, нам суждено спасти наших детей, а может, и нет. Я знаю лишь одно, Изабель: жизнь свела нас с тобой не для того, чтобы питать своим