вать его безответственные и действительно довольно самонадеянные разговоры о том, что он бросит Джину. Ее тошнило от этих разговоров, они ничего не значили, да она и не хотела, чтобы они что-то значили, сама мысль о совместной жизни с Джо выводила ее из себя и оскорбляла. Он был ее любовником, разве этого мало? А завтра он не будет ее любовником. Все когда-то кончается. Все имеет начало и имеет конец. Все знают это, почему же он не знает? Ему казалось, что его поджаривают на вертеле. Джо вошел в раж и сильно ударил ее несколько раз по плечу открытой ладонью, чтобы не было так больно, и стал голым бегать по комнате, у него было плотное белое тело с двумя завитками волос на спине, представлявшимися ей крыльями бабочки (а спинной хребет ее телом) или облицовкой из тонких мраморных пластин, выложенных так, что литые зернистые пятна складывались в симметричные узоры. На теле Джо волосы росли как-то деликатно и органично, не как у Даррила - неровным колтуном. Джо плакал: он снял шляпу и бился головой о дверной косяк. Это выглядело пародией, но, тем не менее, это было настоящее горе, действительно потеря. Зеленая комната со старинной деревянной резьбой в стиле Уильямсбурга, крупные пионы на занавесках, прятавшие в себе клоунские маски, потолок в трещинах, - молча, тайно наблюдали за обнаженными любовниками, составляли частицу их печали. Что может быть ценнее для мужчины, чем то, что его привечают в доме, для которого он палец о палец не ударил, или важнее для женщины, чем ее гостеприимство, ее радушный прием того, кто считает ее дом своим только из-за силы своего полового члена, его члена и всего, что к нему прилагается: запаха, наслаждения и его тяжести. И не нужно выплачивать по закладной, не нужно шантажировать общими детьми, а просто принимать в собственных стенах, оказывать достойный прием, основанный на свободе и равенстве. Джо не мог не мечтать быть вместе и вступить в брак, - он хотел править в собственных пенатах. Он унижал ее драгоценный дар своими "добрыми" намерениями. Страдая, он все больше и больше хотел Александру, поражая ее своими эрекциями, а так как у него теперь оставалось мало времени (утро было потрачено на словопрения), она позволила ему овладевать ею его излюбленным способом, сзади, когда она стояла на коленях. Какая природная сила в его толчках, как он содрогается, извергая семя! От всего эпизода у нее осталось ощущение, что ее скомкали и вывернули, как полотенце, снятое с сушки, и теперь ее нужно сложить и положить в стопку на свободную полку в пустом, залитом солнечным светом доме. Дом тоже казался счастливее от его посещения, перед тем как наступит вечная разлука. В это ветреное и влажное время года балки и половицы переговаривались между собой, поскрипывали, а оконная рама, когда Александра повернулась к ней спиной, вдруг мелко задребезжала, как будто неожиданно вскрикнула какая-то птица. Александра пообедала вчерашним салатом - раскисшими листьями латука, плавающими в холодном растительном масле. Нужно худеть, иначе все лето она не сможет надеть купальник. Еще один недостаток Джо - он прощал ей ее полноту, как те первобытные люди, что превращали жен в тучных пленниц, горы черной плоти, ожидавшие их в соломенных хижинах. Александра почувствовала, что уже похудела, облегченная любовником. Интуиция подсказала, что сейчас зазвонит телефон. Он зазвонил. Должно быть, Джейн или Сьюки, возбужденные своими злобными намерениями. Но из прижатой к уху трубки раздался высокий молодой голос, напряженный от робости, - мешочек страха, пульсирующий теперь в мембране, как горло лягушки. - Александра, вы меня избегаете. Это был голос, который Александра хотела услышать меньше всего на свете. - Ну, Дженни, мы хотели дать возможность вам с Даррилом побыть вдвоем. Мы слышали, у вас есть новые друзья. - Да, есть, Даррилу нравится то, что он называет вводом информации. Но это совсем не похоже на то, как... было с вами. - Ничто не повторяется, - сказала Александра. - Ручей течет, птенец, вылупляясь, разбивает яйцо. Так или иначе, у тебя все прекрасно. - Да нет, Лекса. Что-то совсем не так. Ее голос в воображении этой более зрелой женщины поднимался к ней, как лицо, которое нужно вытереть - на щеках были песчинки. - С тобой? Что-то случилось? - Собственный голос был похож на просмоленную парусину или на огромный брезент, его стелют на землю, а он вздувается пузырями в тех местах, куда попал воздух, мягкой волной пустоты. - Я все время чувствую себя усталой, - сказала Дженни, - и у меня нет аппетита. Подсознательно я так голодна, что все время мечтаю о пище, но, когда сажусь за стол, не могу заставить себя есть. И еще. Боли приходят и уходят ночью. Все время у меня течет из носа. Это действует на нервы, Даррил говорит, что по ночам я храплю, со мной никогда этого раньше не случалось. Помните, я пыталась вам показать уплотнения, а вы не находили их? - Да, смутно помню. Ощущения от тех случайных поисков ужасно отдались у нее в кончиках пальцев. - Так вот, их стало больше. В... в паху и на голове, за ушами. Ведь там лимфатические узлы? Уши у Дженни не были проколоты, и она все время теряла маленькие клипсы в ванной комнате, на черном кафеле среди подушек. - Право, не знаю, дорогая. Тебе стоит показаться врачу, если это тебя беспокоит. - Я была. У доктора Пэта. Он отправил меня на обследование в Уэствикскую больницу. - А обследование что-нибудь выявило? - Сказали, что в общем нет, но потом захотели, чтобы я дообследовалась. Они все такие уклончивые и важные и говорят с тобой таким дурацким голосом, будто ты непослушный ребенок, который может описать их туфли, если не держаться на почтительном расстоянии. Они меня боятся. Боятся проговориться, что я очень больна. Они говорят что-то вроде того, что количество белых кровяных телец "чуть-чуть выше нормы". Знают, что я работала в большом городе в больнице, и потому держат со мной ухо востро, но мне ничего не известно о системных заболеваниях. В основном я видела переломы и желчные камни. Все бы пустяки, если бы по ночам я не _чувствовала_, что что-то не так, что-то во мне происходит. Меня без конца расспрашивают, не подвергалась ли я радиации. Ну, конечно, я работала у Майкла Риса, но они так осторожничают, надевают на тебя свинцовый фартук и сажают в будку с толстым стеклом, когда включают аппарат. Все, что я могла вспомнить, так это, когда я была маленькая, до переезда в Иствик, мы еще жили в Уорвике, мне очень часто делали рентген зубов, когда их выправляли. Когда я была девочкой, у меня был ужасный рот. - Сейчас у тебя хорошие зубы. - Спасибо. Это стоило папе денег, которых у него на самом деле не было, но ему хотелось, чтобы я была красивой. Он _любил_ меня, Лекса. - Уверена, что любил, дорогая, - сказала Александра, сдерживая голос; воздух раздувал брезент, бился под ним, как дикий зверь, сотворенный ветром. - Он меня так любил, - выпалила Дженни. - Как он мог сделать такое, повеситься? Как мог он оставить нас с Крисом одних? Даже если бы он сидел в тюрьме за убийство, было бы лучше. Ему не дали бы большого срока, тот ужас, что он сотворил, нельзя было продумать заранее. - У тебя есть Даррил, - сказала ей Александра. - И есть, и нет. Знаете, какой он. Вы знаете лучше меня, мне следовало поговорить с вами, я поспешила. Может, с вами ему было бы лучше. Он внимательный, любезный и все такое, но мне он как-то не подходит. Мыслями он всегда где-то далеко, наверно, занят своими проектами. Александра, пожалуйста, позвольте мне прийти и поговорить. Я долго вас не задержу, правда. Мне просто нужно, чтобы вы меня... коснулись, - заключила она, голос ее отдалился, затих почти насмешливо, озвучив эту последнюю откровенную просьбу. - Дорогая, не знаю, чего ты хочешь от меня? - решительно солгала Александра, стремясь все сгладить, стереть из памяти лицо, приблизившееся к ней настолько, что стали видны песчинки. - У меня нет никаких обязательств перед тобой. Честное слово. Ты сделала свой выбор, и я тут ни при чем. Все прекрасно. У тебя своя жизнь, у меня - своя. Теперь я не могу быть частью твоей жизни. Просто не могу. Меня на это не хватает. - Сьюки и Джейн может не понравиться, если мы встретимся, - предположила Дженни, чтобы дать разумное объяснение бесчувственности Александры. - Я говорю только о себе. Я не хочу теперь больше связываться с тобой и Даррилом. Желаю вам всех благ, но ради самой себя не хочу тебя видеть. Это было бы слишком болезненно, говоря откровенно. Что касается твоих недомоганий, мне сдается, что тебя мучает собственное воображение. Во всяком случае ты под присмотром врачей, которые могут сделать для тебя больше, чем я. - Ох. - Далекий голос сжался до размеров точки и зазвучал механически, как в телефоне-автомате. - Я не уверена, что это так. Когда Александра положила трубку, руки у нее дрожали. Все знакомые уголки в доме и мебель, казалось, отступили от нее в своей безгрешности и в то же время остались на своих местах. Она прошла в мастерскую, взяла там один из стульев, старый виндзорский стул со стрельчатой спинкой и сиденьем, испачканным красками, сухим гипсом и мягкой глиной, - и принесла его в кухню. Поставила стул под высокой кухонной полкой, встала на него и потянулась, чтобы достать завернутый в фольгу предмет, спрятанный там по возвращении от Джейн в тот апрельский день. К своему удивлению, она ощутила тепло в пальцах: под потолком скапливается теплый воздух, в этом все дело, подумала она про себя. Услышав ее движение, прибрел из своего угла Коул, и она должна была запереть его в кухне, иначе он вышел бы следом за ней из дома и решил, что сейчас начнется его любимая игра, когда она что-то бросает, а он приносит. Проходя через мастерскую, Александра то и дело натыкалась на тяжелую арматуру из сосновых планок, пять на десять и два с половиной на пять сантиметров, на перекрученные плечики для одежды и проволочную сетку - следы от недавних попыток создать гигантскую скульптуру, такую большую, чтобы ее можно было установить в общественном месте, таком, например, как площадь Казмиржака. В беспорядочно построенном доме прожило восемь поколений фермеров, за мастерской находились сени с земляным полом, в старые времена их использовали как сарай для хранения гончарных изделий, а у Александры здесь был чулан, толстые стены увешаны лопатами, мотыгами и граблями, а пол загроможден беспорядочно наставленными стопками старых глиняных горшков, открытыми мешками с торфяным мхом и костной мукой. Построенные на скорую руку полки были заняты ржавыми садовыми совками и заставлены коричневыми бутылками с выдохнувшимися пестицидами. Она отодвинула задвижку на грубо сколоченной двери - две параллельные дощечки, скрепленные железной скобой, - и, выйдя на солнцепек, понесла через лужайку маленький блестящий и теплый сверток. За стенами дома буйствовал июнь: лужайку пора было косить, клумбы вдоль дорожки пропалывать, помидоры и пионы подвязывать. Слышно было, как в тишине движутся челюсти-жвальца насекомых, солнце жгло лицо, и Александра чувствовала, как нагревается ее толстая коса. Болото позади дома за разваливающимся забором из камня, увитым ядовитым плющом и виргинским вьюнком, зимой просматривалось насквозь, между побуревшими пучками спутанной травы виднелся голубоватый пузырчатый лед. Летом болото представляло собой сплошные заросли из зеленых листьев и черных стеблей, папоротников, лопухов и дикой малины, взгляд не мог проникнуть больше чем на несколько метров, ступить туда было невозможно - не позволяли колючки и хлюпавшая под ногами вода. В детстве, класса до шестого, когда мальчики уже стесняются играть с девочками, Александра хорошо играла в бейсбол. Вот и сейчас она отступила назад, размахнулась и бросила заговоренный сверток - воск с булавками полетел далеко, будто она швырнула камешек на луну, - так глубоко в эту цветущую синь, как могла. Может, он попадет на участок топкого болота и утонет, а может, черные дрозды с красными крыльями расклюют фольгу и украсят ею гнезда. Александре хотелось, чтобы сверток исчез, чтобы его поглотили, расклевали, чтобы смятенная природа забыла о нем. Наконец все трое снова собрались на свой четверг в крошечном домике Сьюки в Болиголовом переулке. - Ну, разве не здорово! - воскликнула Джейн Смарт, входя с опозданием. На ней почти ничего не было: пластмассовые босоножки и полосатый ситцевый сарафанчик, лямки были завязаны сзади на шее, чтобы не мешать загару. Вся она была ровного кофейного цвета, а стареющая кожа под глазами осталась морщинистой и белой, на левой ноге выпирала синевато-багровая варикозная вена, как маленькая вереница наполовину вылезших из воды шишек лохнесского чудовища на нечетких фотографиях, демонстрируемых для доказательства его существования. Тем не менее, хотя Джейн и была энергичной толстокожей ведьмой, солнце оставалось ее родной стихией. - Бог мой, она выглядит ужасно, - ликовала она, усевшись со стаканом мартини в одно из потертых кресел. Мартини был как живая ртуть, а зеленая оливка повисла в нем, как глаз рептилии с красной радужной оболочкой. - Кто? - спросила Александра, на самом деле прекрасно зная, о ком речь. - Дражайшая миссис Ван Хорн, конечно, - ответила Джейн. - Даже на ярком солнце она выглядит, как в помещении, и это на Портовой в середине июня! Она имела наглость подойти ко мне, хотя я старалась незаметно прошмыгнуть в "Тявкающую лисицу". - Бедняжка, - сказала Сьюки, набивая рот солеными орешками и с улыбкой их жуя. Летом она красила губы помадой более спокойного оттенка, а переносица маленького бесформенного носа облупилась, обожженная солнцем. - У нее выпали волосы, наверное, от химиотерапии, и она носит платок, - сказала Джейн. - Довольно кокетливо, правда? - Что она тебе сказала? - спросила Александра. - Ой, она вся была из этих: "ну, разве не прелесть", и "Даррил и я совсем не видим вас теперь", и "пожалуйста, приходите, мы плаваем сейчас в заливе". Я отбрила ее, как могла. В самом деле, что за лицемерие. Она ведь нас смертельно ненавидит, должна ненавидеть. - Она упоминала о своей болезни? - спросила Александра. - Ни словечка. Все улыбается. "Какая прекрасная погода!", "Слышали, Артур Хэллибред купил себе хорошенький парусник?". Вот как она решила обходиться с нами. Александра подумала, не рассказать ли им о звонке Дженни, но не решилась, не хотелось, чтобы над просьбой Дженни смеялись. А впрочем... ведь она по-настоящему предана своим сестрам, обиталищу ведьм. - Она звонила мне месяц назад, - сказала она, - вообразила, что у нее везде опухли железки. Хотела повидаться со мной. Словно я могу ее вылечить. - Как странно, - сказала Джейн. - И что же ты ей ответила? - Я сказала "нет". Я и в самом деле не хочу ее видеть. Из этого не выйдет ничего хорошего. А что я _действительно_ сделала, признаюсь, взяла и зашвырнула проклятую заговоренную куклу в трясину за домом. Сьюки выпрямилась на своем месте, чуть не столкнув блюдечко с орешками с ручки кресла, но ловко подхватила его: - Зачем, радость моя, что за экстравагантная выходка после того, как мы столько трудились с воском и всем прочим! Ты перестаешь быть ведьмой! - Разве? Да какое это имеет значение, если ее уже лечат химиотерапией? Боб Осгуд, - самодовольно сказала Джейн, - дружит с доком Пэтом, и док Пэт говорит, что она просто загадка для него - поражено буквально все: печень, поджелудочная железа, костный мозг, ушные мочки. Entre nous [между нами (фр.)], Боб говорит, что, по мнению дока Пэта, будет чудо, если она протянет еще два месяца. И Дженни тоже об этом знает. Химиотерапия для того только, чтобы успокоить Даррила, он, очевидно, обезумел от горя. Теперь, когда Джейн взяла в любовники маленького лысенького банкира Боба Осгуда, между бровями немного разгладились две поперечные морщинки и свои высказывания она произносила веселым голосом, как будто извлекая их смычком из собственных вибрирующих голосовых связок. Александра не была знакома с матерью Джейн, но могла представить, что именно так разносились голоса в воздухе, поднимаясь от чашек с чаем в ее доме в Бэк-Бей. - Бывают ремиссии, - запротестовала Александра без особой убежденности; из нее теперь истекала сила и растворялась в природе, двигаясь в астральных потоках за пределами комнаты. - Ты великолепная, большая, великодушная, любвеобильная, нежная женщина, - промолвила Джейн Смарт, наклонившись к ней так, что в свободном вырезе сарафана показалась незагорелая грудь, - что на тебя нашло, Александра? Если бы не она, ты была бы сейчас хозяйкой "жабьего дома". Он приехал в Иствик, чтобы найти жену, и ею должна была стать ты. - Мы _хотели_, чтобы стала ты, - сказала Сьюки. - Ерунда, - пожала плечами Александра. - По-моему, каждая из вас ухватилась бы за такую возможность. Особенно ты, Джейн. Ты любишь играть во все эти игры ниже пояса. - Подруги, не будем ссориться, - взмолилась Сьюки. - Давайте расслабимся. Поговорим о тех, кого я встретила в центре. Ни за что не догадаетесь, кого я видела вчера вечером перед супермаркетом! - Энди Уорхола, - лениво высказала догадку Александра. - Дон Полански! - Маленькую потаскушку Эда? - переспросила Джейн. - Она же подорвалась при взрыве бомбы в Нью-Джерси! - От нее же ничего не нашли, так, кое-какую одежду, - напомнила Сьюки. - Очевидно, она переехала из той комнаты, что они снимали в Хобокене на Манхэттене, где находилась их штаб-квартира. Революционеры по-настоящему никогда не доверяли Эду, он был слишком пожилым и правильным, и поэтому и послали его взорвать бомбы, чтобы проверить его преданность. Джейн недобро захохотали своим особенным вибрато. - Единственно, в чем я никогда не сомневалась, так это в том, что он предан, как осел. Верхняя губа у Сьюки изогнулась в невысказанном укоре, она продолжала: - Очевидно, для них Дон была своя, и ее взяли, когда она вместе с "главарями" разгуливала где-нибудь в Ист-Вилледж, в то время как Эд подорвался в Хобокене. Дон предполагает, что у него просто дрогнули руки, когда он соединял провода, сказалось недоедание и время, проведенное в подполье. К тому же она поняла, что и в постели он оказался не так уж хорош, я думаю. - Для нее все прояснилось, - сказала Джейн и уточнила: - Ей стало все ясно. - Кто это тебе рассказал? - спросила Александра у Сьюки, раздраженная манерой Джейн. - Ты что, подошла и поговорила с девчонкой у супермаркета? - Нет, я побаиваюсь эту шпану, среди них сейчас есть даже черные, не знаю, откуда они, видимо из гетто в южном районе Провиденса. Обычно я хожу по другой стороне улицы. Мне сообщили Хэллибреды, что девушка вернулась в город и не хочет жить в трейлере с отчимом на Коддингтон-Джанкшн, поэтому она ютится где-то за армянской лавкой и ходит убирать по домам, чтобы заработать на сигареты и прочие карманные расходы. К Хэллибредам она приходит два раза в неделю. Думаю, Роза стала ее матерью-исповедницей. У Розы страшно болит спина, и она не может даже веник поднять без стона. - Откуда, - спросила Александра, - ты столько знаешь о Хэллибредах? - Ой, - сказала Сьюки, глядя в потолок, который гремел и звенел от приглушенных звуков телевизора. - Время от времени, с тех пор как мы расстались с Тоби, я бываю у них, составляю рейтинги фильмов для взрослых. Хэллибреды очень забавные люди, если только у нее хорошее настроение. - Что произошло между тобой и Тоби? - спросила Джейн. - Ты казалась такой... довольной. - Его уволили. Руководство синдикатом в Провиденсе, которому принадлежит "Уорд", решило, что при нем газета недостаточно сексуальна. И, должна сказать, он был и в самом деле сентиментален: ох, уж эти еврейские матери, как они портят сыновей. Думаю подать заявление и претендовать на пост редактора. Если даже Бренда Парсли может выполнять мужскую работу, не вижу причины, почему бы и мне не попробовать. - Твоим дружкам не очень-то везет, - заметила Александра. - Я не стала бы называть Артура дружком, - сказала Сьюки. - Для меня быть рядом с ним все равно что читать книгу, он столько знает. - А я и не имела в виду Артура. Он что, твой дружок? - Разве ему не везет? - спросила Джейн. У Сьюки округлились глаза: она-то полагала, что все в курсе. - Да нет, просто у него фибрилляция. Док Пэт сказал ему, что с этим можно долго жить, если под рукой держать дигиталис. Но он плохо переносит фибрилляцию, как будто в груди бьется птица, говорит он. Обе подруги, почти неприкрыто хвалившиеся новыми любовниками, в глазах Александры воплощали само здоровье: гладкие и загорелые, набирающие силу с приближением смерти Дженни, беря у нее силу, как из тела мужчины. На черноволосой загорелой Джейн был сарафан-мини и босоножки, а Сьюки была одета в обычный для женщин Иствика летний наряд: шорты из махрового бархата, в которых ее задик казался выпуклым и круглым, и переливчатую синюю маечку, под которой подрагивала грудь, не стесненная лифчиком. Подумать только, Сьюки тридцать три года и она отваживается ходить без лифчика! Лет с тринадцати Александра завидовала таким нахальным, от природы стройным девчонкам, беззаботно евшим все подряд, в то время как ее дух был обременен массой плоти, готовой обратиться в жир всякий раз, когда она брала добавки. Слезы зависти закипали в глазах. Почему ей суждена эта участь, ведь ведьма должна танцевать, скользить, едва касаясь земли? - Нам нельзя продолжать, - выпалила она, возбужденная водкой, натыкаясь на выступающие углы маленькой, узкой и длинной комнаты. - Мы _должны_ снять заклинание. - Но как, милочка? - спросила Джейн, стряхивая с сигареты с красным фильтром пепел в блюдечко с узором "пейсли" (Сьюки съела из него все орешки), тут же затянувшись снова и выпустив дым через нос. Словно прочтя мысли Александры, она предвидела эту занудную выходку. - _Нельзя_ вот так убивать ее, - продолжала Александра, получая удовольствие от впечатления, которое должна была производить, - прямо рыдающая заботливая старшая сестра. - А почему? - суховато спросила Джейн. - Мысленно мы все время убиваем. Мы исправляем ошибки. Меняем приоритеты. - Может, дело вовсе не в нашем заклинании, - предположила Сьюки. - Может, мы слишком самонадеянные. В конце концов, она в руках докторов, а у них есть все инструменты и приборы и что там еще, что не обманывает. - Они _обманывают_, - сказала Александра. - Все эти научные штучки лгут. Ведь _должно_ же что-то быть, что могло бы расколдовать, - взмолилась она. - Если все мы сосредоточимся. - Я не в счет, - сказала Джейн. - Церемониальное колдовство меня действительно раздражает, я так решила. Слишком уж похоже на детский сад. Моя сбивалка до сих пор в воске. А дети все спрашивают, что там было в фольге. Они застали нас как раз вовремя, и как бы не рассказали друзьям. Не бойтесь, вы обе, я еще надеюсь заполучить церковь, а все эти сплетни не располагают к тому, чтобы влиятельные люди взяли меня хормейстером. - Как ты можешь быть такой бессердечной? - воскликнула Александра, ощущая, как ее эмоции действуют на изысканные старинные вещи Сьюки - овальный раздвижной столик, трехногий стул с плетеным сиденьем в стиле шекеров [американская религиозная секта, известная, в частности, изготовлением простой элегантной мебели] - словно волна, несущая обломки к берегу. - Неужели ты не понимаешь, как это ужасно? В конце концов она лишь делала то, о чем он ее просил, и отвечала "да". А что еще она могла сказать? - Забавная получается штука, - сказала Джейн, сгребая в высокую кучку на латунном крае блюдечка "пейсли" пепел от сигареты. - Дженни умерла на днях, - добавила она, будто процитировав. - Голубушка, - не обращая внимания на Джейн, сказала Александре Сьюки, - боюсь, мы тут ничего не смогли бы сделать... - Отпевали ее прах, - продолжала Джейн в том же тоне. - Так что ты тут ни при чем. Ты просто была игрушкой в чужих руках. И мы тоже. - Мы с молитвой на устах, - процитировала Джейн, очевидно, в заключение. - Нами просто воспользовался космос. Александру охватила гордость за собственное искусство: - Вы обе не смогли бы справиться без меня, у меня такая _сильная энергетика_, я такой хороший организатор. Замечательно - ощущать свою власть! Сейчас она ее ощущала, ее печаль давила на эти стены, лица и предметы - морской сундучок, табурет на тонких острых ножках, ромбовидные толстые рамы, - как подушка, наполненная возбуждением и раскаянием. - В самом деле, Александра, - сказала Джейн, - ты не в себе. - Знаю, я ужасно себя чувствую. Не пойму, в чем дело. Придаток слева болит перед каждой менструацией. А ночью ноет поясница так, что просыпаешься и лежишь, согнувшись, на боку. - Ох ты, бедная, большая грустная красавица, - сказала Сьюки, вставая и делая шаг так, что кончики грудей качнулись под блестящей тканью. - Тебе нужно растереть спину. - Я так боюсь, - гнусаво произнесла Александра, в носу пощипывало. - Ну почему именно яичник, если только не... - Тебе нужен новый любовник, - сказала ей Джейн. Откуда она знает? Александра сказала Джо, что не хочет его больше видеть, и в следующий раз он больше не пришел, его не было уже не несколько дней, а несколько недель. - Подними-ка свою хорошенькую блузку, - сказала Сьюки, хотя это была всего лишь одна из старых рубашек Оззи с торчащими уголками воротника, потому что пластмассовые прокладки выпали, и со старым пятном рядом со второй пуговицей. Сьюки опустила ей лямку лифчика, расстегнула застежки, и тяжелая грудь высвободилась с облегчением. Тонкие пальчики Сьюки начали массировать круговыми движениями, грубая диванная подушка под носом Александры успокаивающе пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза. - А может, немного помассировать бедра, - высказалась Джейн, по звяканью и шуршанию можно было догадаться, что она ставит стакан и гасит сигарету. - Напряжение в пояснице возникает от задней части бедра, и это напряжение нужно снять. - Ее пальцы с огрубевшими кончиками принялись пощипывать и поглаживать, создавая эффект pianissimo. - Дженни... - начала было Александра, вспомнив ее нежный массаж. - Мы не вредили Дженни, - напевно произнесла Сьюки. - ДНК ей вредит, - сказала Джейн. - Испорченная ДНК. Через несколько минут Александра была почти готова уснуть. Страшный веймаранер Сьюки, Хэнк, торопливо вбежал в комнату, высунув лиловый язык, и они затеяли игру: Джейн сыпала сухой корм на ноги Александры, а Хэнк потом его слизывал. Затем они насыпали корму на спину, где была подоткнута рубашка. Язык у пса был шершавый и мокрый, теплый и липкий, как ножка огромной улитки. Он хлопал взад-вперед по накрытому на спине Александры столу. Собака, как и ее хозяйка, любила хрустящую еду, но, наконец насытившись, удивленно взглянула на женщин и попросила их взглядом круглых топазовых глаз с фиолетовым облачком в центре каждого прекратить игру. Хотя в летнее время другие церкви Иствика заметно пустеют, в унитарной церкви все остается как всегда, разве что прибавляются отдыхающие, состоятельные религиозные либералы в свободных красных брюках и полотняных пиджаках, дамы в пестрых ситцевых платьях и летних шляпках, отделанных лентами. Эти отдыхающие и постоянные прихожане: Неффы, Ричард Смите, Херби Принз, Альма Сифтон, Гомер Перли и Франни Лавкрафт, молодая миссис Ван Хорн и относительно новая в городе Роза Хэллибред, без своего неверующего мужа, но со своей протеже Дон Полански, - были однажды удивлены. Нестройно пропев "В ночь сомнений и печали" (баритон Даррила Ван Хорна сообщал некую грубую гармонию хору на галерее), они услышали в проповеди слово "зло", слетевшее с уст Бренды Парсли. Нечасто слышали такое в этой строгой церкви. Бренда выглядела великолепно в открытом черном платье с плиссированным жабо и шелковым белым шарфом, выгоревшие на солнце, гладко зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. - В мире существует зло, и в нашем городе тоже, - звучно произнесла она, затем понизила голос до доверительного регистра, однако он долетал до каждого уголка старинного святилища, выстроенного в стиле неоклассицизма. Розовые штокрозы согласно кивали в нижних рамах высоких чистых окон; выше виднелось безоблачное небо, июльский день манил этих загнанных на скамьи в белой коробке людей выйти наружу, пойти к лодкам, на пляж, на площадки для гольфа и теннисные корты, пойти выпить "Кровавую Мэри" на чьей-нибудь новой яхте из красного дерева с видом на залив и остров Конаникут. Все будет жариться под яркими солнечными лучами, остров будет ярко зеленеть, как в те времена, когда здесь жили индейцы племени наррангасет. - Мы не любим употреблять это слово, - объясняла Бренда тоном не уверенного в себе психиатра, который много лет молчаливо выслушивал других, а потом сам начал наконец давать указания. - Мы предпочитаем говорить "несчастный" или "нуждающийся", "заблудший" или "невезучий". Мы предпочитаем думать о зле как об отсутствии добра, о мгновенно померкшем солнце, о тени, о слабости. Так как мир _добр_: Эмерсон и Уитмен, Будда и Иисус научили нас этому. Наша собственная героическая Энн Хатчинсон жила по завету милосердия, противопоставив его всяким другим заветам; став матерью в пятнадцать лет и заботливой повитухой для бесчисленных сестер, она бросила своими убеждениями вызов ненавидящему мир духовенству Бостона, убеждениями, за которые ей в конце концов суждено было умереть. "В последний раз, - думала Дженни Ван Хорн, - чистейшая голубизна такого июльского дня отражается в моих глазах. Мои веки открыты, роговая оболочка принимает свет, хрусталики фокусируют его, сетчатка и глазной нерв передают сигналы мозгу. Завтра полюса Земли наклонятся на один день к августу и осени, и свет будет немного другой, и испарения от земли другие". Весь год бессознательно она прощалась с каждым сезоном, каждым месяцем и переменой погоды, с каждым отмеренным мгновением осеннего великолепия и увядания, зимнего промерзания, когда свет дня отражается на твердеющем льду, и с тем мгновением весны, когда - пригретые - распускаются подснежники и крокусы в спутанной бурой траве, где-нибудь в укромном местечке на солнечной стороне, защищенные каменной стеной, как влюбленные, что согревают своим дыханием шею любимого; а прощалась, потому что не увидит больше смены времен года. Не увидит дней, проходящих в спешке и делах, в заботах взрослых и веселом безделье детей, - _дням действительно придет конец, небо закроется, как объектив огромной фотокамеры_. От этих мыслей у нее закружилась голова; Грета Нефф, уловив, о чем она думает, потянулась к ее коленям и сжала ей руку. - Пока мы отвернулись от зла вообще в мире, - с блеском вещала Бренда, глядя перед собой на дальние хоры с недействующим органом и стоящими хористами, - обратили свой гнев на зло, творимое в Юго-Восточной Азии фашиствующими политиками и капиталистическими захватчиками в погоне за обеспечением и расширением рынков сбыта, ухудшающих экологию, пока наши взоры были обращены туда, мы проглядели зло, творимое в наших собственных домах, домах Иствика, таких спокойных и прочных с виду. И мы виноваты, да, да, ибо упущение равно проступку. Тайное недовольство и расстройство личных планов сотворили зло из суеверий, которые наши предки объявили отвратительными и которые _действительно_, - голос Бренды красиво затих в мягком удивлении, как у учительницы, успокаивающей чету родителей, не показывая им табель с ужасными оценками, как у женщины-эксперта по производительности труда, вежливо уведомляющей провинившуюся работницу об увольнении, - отвратительны. Но за этим затвором должен находиться глаз, око высшего существа, и как несколькими месяцами раньше ее отец, так и Дженни в предчувствии конца пришла, чтобы довериться этому существу, пока ее новые друзья и машины-гуманоиды в Уэствикской больнице боролись за ее жизнь. Проработав сама несколько лет в больнице, Дженни знала, как бесстрастно выглядит в конце статистика, когда получены результаты применения всего этого доброго и дорогостоящего милосердия. Больше всего страдала она от тошноты, появлявшейся после приема лекарства, а теперь и после облучения, которому она подвергалась дважды в неделю, когда, спеленутую и привязанную ремнями на огромном подвижном столе из хрома и холодной стали, ее приподнимали туда-сюда, пока у нее не начиналась морская болезнь. Пощелкивание отсчитываемых секунд радиоактивного жужжания нельзя было изгнать из памяти, оно преследовало ее даже во сне. - Есть род зла, - говорила Бренда, - с которым мы должны бороться. Его нельзя терпеть, его не надо объяснять, его нельзя прощать. Социология, психология, антропология - все эти создания современного разума в данном конкретном случае не должны ничего смягчать. "Никогда я опять не увижу, как свисают с крыш сосульки, - подумала Дженни, - или как полыхает осенним золотом клен. Или то мгновение в конце зимы, когда весь грязный снег съедается оттепелью, подмывается и обваливается". Осознание всего этого было сродни ощущениям ребенка, когда он протирает пальчиком запотевшее окно, стоя у батареи в холодный ветреный день: через незамутненное стекло Дженни заглянула в бездонное никуда. Бренда, распустив по плечам волосы - а может, они так и лежали с начала службы или рассыпались в пылу речи? - вновь собралась с силами. - Эти женщины - и давайте не станем из любви к своему полу или из гордости за свой пол отрицать, что они _являются_ женщинами, - долго оказывали пагубное влияние на нашу общину. Они были неразборчивы в связях. Они в лучшем случае пренебрегали своими детьми, а в худшем случае плохо с ними обращались, воспитывали их в богохульстве. Своими гадкими поступками и чарами, которые невозможно передать словами, они побудили некоторых мужчин совершить безумные поступки. Они довели несколько человек - я твердо убеждена в этом - до смерти. А теперь спустили своего демона - обрушили ярость... - Между полных крашеных губ, как из цветка штокрозы, появился сонный шмель и полетел над головами прихожан на поиски пищи. Дженни тихонько хихикнула. Грета еще раз пожала ее руку. С другой стороны рядом с Гретой тихо похрапывал Рей Нефф. Оба супруга были в очках: на Грете овальные старушечьи в стальной оправе, на Рее прямоугольные без оправы. Каждый из Неффов казался одной большой линзой. "А я сижу между ними, - подумала Дженни, - как нос". Все молчали, объятые страхом, Бренда прямо стояла на кафедре. У нее над головой был не тусклый латунный крест, висевший здесь долгие годы, а солидный новый латунный круг, символ совершенного единства и мира. Это была идея Бренды. Она слегка перевела дыхание и попыталась говорить, хотя во рту ей что-то мешало. - _Их зло отравляет сам воздух, которым мы дышим_, - заявила она, и изо рта появился бледный голубой мотылек, а затем его младшая коричневая сестрица, этот второй мотылек упал с глухим стуком, усиленным микрофоном, на аналой, потом расправил крылышки и стал пробиваться к небу, запертому высоко за длинным окном. - Их завишть ишпортила вшех наш. - Бренда наклонила голову, и между губами протиснулась особенно яркая пушистая бабочка "монарх", ее оранжевые крылышки обрамляла широкая черная полоска, трепещущий полет под белыми стропилами был ленив и небрежен. Дженни почувствовала напряженное разбухание в бедном истощенном теле, как будто оно было куколкой бабочки. - Помогите, - отрывисто прокричала Бренда, чистые страницы ее проповеди, лежащие на аналое, были забрызганы слюной и испражнениями насекомых. Казалось, она задыхается. Длинные платиновые волосы развевались, а латунное "О" сияло в солнечных лучах. Паства нарушила ошеломленное молчание, раздались голоса. Франни Лавкрафт громко, как обычно говорят глуховатые люди, предложила вызвать полицию. Реймонд Нефф взял это на себя, подпрыгнул и стал размахивать кулаком в пронизанном солнцем воздухе, у него дрожали челюсти. Дженни хихикала; распиравшее ее веселье нельзя было больше сдерживать. Почему-то всеобщее оживление было таким же смешным, как в мультфильме, когда неугомонный кот поднимается, чтобы возобновить преследование, после того как его расплющили. Она расхохоталась - высоким чистым голосом, как яркая бабочка, - и вырвала руку, сжатую сострадательной Гретой. Ей хотелось знать, кто все это учудил: Сьюки, все знали, валялась в постели с этим лицемером Артуром Хэллибредом, пока его жена была в церкви; хитрый элегантный старина Артур трахал своих студенток в течение тридцати лет, когда преподавал физику в Кингстоне. Джейн Смарт уехала в Уорвик играть на органе для секты последователей доктора Муна, собравшихся в заброшенном квакерском молитвенном доме; окружение там (Джейн рассказала Мейвис Джессап, которая рассказала Розе Хэллибред, а та рассказала Дженни) унылое, все эти юнцы из верхнего слоя среднего класса, с промытыми мозгами и стрижкой, как у морских пехотинцев, но деньги платили хорошие. Александра, должно быть, лепила своих малышек или пропалывала хризантемы. Возможно, ни одна из трех не хотела ничего подобного, оно само носилось в воздухе, как те ученые-ядерщики, что состряпали атомную бомбу, чтобы победить Гитлера и Тодзио, а сейчас так мучаются угрызениями совести. Как Эйзенхауэр, отказавшийся подписать перемирие с Хо Ши Мином, чтобы положить конец всем беспорядкам. Как поздние полевые цветы, золотарник и те, что называют "кружево королевы Анны", восставшие теперь из спавших семян на неровных, запаханных под пар полях, где когда-то давно черные рабы открывали ворота перед помещиками, ехавшими верхом во фраках и цилиндрах из бобра или фетра. Во всяком случае, все это так _смешно_. Херби Принз, чье туго обтянутое кожей лицо с толстыми щеками и двойным подбородком покраснело от волнения, оттолкнул Альму Сифтон, пробираясь через проход, и чуть не сбил с ног миссис Хэллибред - как и все остальные женщины, она инстинктивно прикрывала рот, когда, выпрямившись, поднялась, чтобы спастись бегством. - Молитесь! - вскричала Бренда, увидев, что перестала контролировать ситуацию. Что-то стекало у нее с нижней губы, и подбородок заблестел. - Молитесь! - вскричала она глухим мужским голосом, как кукла чревовещателя. От смеха Дженни зашлась в истерике, и ее вынуждены были вывести из церкви. Ее неожиданное появление, когда она шла пошатываясь между очкастыми Неффами, привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших в это время автомобили у обочины шоссе на Кокумскуссок. Джейн Смарт удалялась в спальню одновременно с детьми, частенько сразу же после того, как подтыкала одеяла у двух малышей, и засыпала, когда старшие смотрели запретный для них получасовой "Мэнникс" или какой-нибудь другой сериал с автомобильными гонками, снятый в Южной Калифорнии. Около двух или двух тридцати ночи она обычно резко просыпалась, как будто один раз прозвонил и смолк телефон или грабитель попробовал открыть дверь или выставить раму. Джейн прислушалась, потом улыбнулась в темноте, вспомнив, что настал час ее свидания. Встав с постели в прозрачной нейлоновой ночной рубашке, она накинула на плечи стеганую шелковую ночную кофточку и поставила на плиту молоко, чтобы подогреть для какао. Прожорливый молодой доберман Рэндольф пошел за ней, стуча когтями, в кухню, и она дала ему погрызть твердое, как камень, печенье в форме косточки; он утащил подачку в свой угол и издавал там дьявольскую музыку, грызя кость длинными зубами и обсасывая ее лиловатыми губами с бахромчатым краем. Молоко закипело, она взяла какао в гостиную, поднявшись из кухни на шесть ступенек, и вынула из футляра виолончель - красное дерево блестело и казалось живым, как некая недосягаемая плоть. - Молодчина, - сказала вслух Джейн. Всюду стояла