тишина, не было слышно ни уличного движения, ни детских криков; Коув-Хоумс вставал и ложился спать в виртуальной синхронности - тишина была такой абсолютной, что страх охватывал душу. Она бегло осмотрела выщербленный пол в поисках ямки, чтобы закрепить ножку виолончели, и, притащив трехрожковый торшер, пюпитр для нот и стул с прямой спинкой, начала играть. Сегодня ночью она займется Второй сюитой для виолончели Баха. Это была одна из ее любимых пьес; конечно, она предпочитала ее довольно вялой Первой и страшно трудной Шестой, черной от шестьдесят четвертых нот и невозможно высокой, словно написанной для инструмента с пятью струнами. Но всегда, даже в механическом перезвоне колоколов, можно открыть что-то новое, что-то услышать, какой-то миг, когда слышится крик среди скрипа колес. Бах был счастлив в Кетене, если бы не неожиданная смерть жены Марии и если бы не женитьба такого simpatico и музыкального принца Леопольда на своей юной кузине Генриетте Анхальтской, Бах называл его маленькую жену "амузой", то есть существом, противоположным музам. Генриетта зевала во время изысканных концертов, ее настойчивые приставания к мужу отвлекали внимание от Kapellmeister, что вынудило его искать место регента в Лейпциге. Он занял новое место, хотя не симпатизирующая ему принцесса неожиданно умирает перед тем, как Бах покидает Кетен. Во Второй сюите была тема - мелодический ряд восходящих терций и понижение звука в целых долях, - заявленная в прелюдии и затем получившая волнующий переход в аллеманде [танец], моментальный поворот (в терцию) придал остроту спокойной (moderato) мелодии, которая все возвращается и возвращается, тема в процессе развития назревает и взрывается диссонансом forte в аккорде ре-бемоль между трелью си и руладой, до боли в пальцах, тридцать вторых нот, piano. Тема развивалась. Джейн Смарт постигала ее, когда играла, в то время как нетронутое какао, охлаждаясь, затягивалось пенкой. Это была смерть - оплакиваемая смерть Марии, которая была кузиной Баха, и вскоре наступившая ожидаемая смерть принцессы Генриетты. Смерть была тем пространством, которое очищали эти перемешанные, спотыкающиеся ноты, очищенное внутреннее пространство все расширялось и расширялось. Последний такт был помечен poco a poco ritardandol [постепенно замедляя (ит.)] и включал интервалы - самый большой рере, заставлявший ее пальцы скользить с приглушенным пронзительным скрипом вверх-вниз по грифу виолончели. Аллеманда закончилась в той же самой низкой основной тональности: мелодия поглотила весь мир. Джейн лукавила; требовалось повторить (она повторила первую половину), но теперь, как ночному путнику, тропу которого осветила луна и он наконец увидел, куда идет, ей захотелось поспешить, в пальцах появилось вдохновение. Джейн склонилась над нотами; это был кипящий котелок с едой, она готовила ее только для себя и не могла ошибаться. Быстро разворачивалась куранта [танец], как бы сама собой, двенадцать шестнадцатых для танца, только дважды в каждой части пораженная неуверенностью аккордов из четвертых долей, затем возобновляя свое сбивчивое сражение, а маленькая тема сейчас почти терялась. Эта тема (Джейн чувствовала) была женщиной, но другой голос креп в недрах музыки, мужской голос смерти, споря медленными решительными звуками; несмотря на свой полет, куранта замедлилась до шести долей с точками, чтобы подчеркнуть их снижение до третьих долей, затем до четвертой, потом резко до пятой, до той же самой окончательной ноты, неотвратимого основного тона. Сарабанда, ларго, была великолепна, бесспорна, ее медленные прыжки отмечены многими трелями, след той изящной темы появится вновь после того, как огромная неполная доминанта девятой сокрушительно обрушится на музыку. Джейн водит смычком снова и снова - низкие до-диез, си-бемоль, - наслаждаясь ее разрушительной силой, восхищаясь, как пониженная седьмая из этих двух низких нот сардонически откликнется на скачок пониженной седьмой (до-диез, ми-бемоль) в предыдущей строке. Двигаясь дальше после этого оттенка к первому менуэту, Джейн очень отчетливо услышала - даже не услышала, _воплотила_ - войну между аккордами и единой линией, которая всегда стремилась их избежать, но не могла. Ее смычок высекал образы в материи, в пустоте, в темноте. Снаружи были солнечный свет и тепло, а внутри всего - смерть. Мария, принцесса, Дженни - целая процессия. Невидимое нутро виолончели вибрировало, кончик смычка вырезал круги и дуги из воздушного клина, звуки падали со смычка, как древесная старушка. Дженни пыталась спастись от гроба, который вырезала Джейн; второй менуэт перешел в ре мажор, и женщина, пойманная музыкой, убегала, стремительно скользя по ступеням связанных нот, и потом ее возвращали. Menuetto 1 de capo [менуэт 1 сначала], и она была проглочена более темными красками и мощными аккордами квартета, подробно помеченными для исполнения на виолончели: фа-ля aufstrich [удар смычком вверх (нем.)], си-бемоль, фа-ре abstrich [удар смычком вниз (нем.)], соль-соль-ми aufstrich; ля-ми-до-диез. Смычком резко вверх-вниз-вверх и затем вниз для трех тактов, coup de grace [смертельный удар, прекращающий страдания (фр.)], трепетный дух убит окончательно. Прежде чем попытаться сыграть джигу, Джейн сделала глоток какао, холодная круглая пенка пристала к пушку на верхней губе. Рэндольф, съев свою косточку, вбежал вприпрыжку и улегся на покрытом рубцами полу рядом с ее босыми, отбивающими ритм пальцами. Но он не спал: сердоликовые глаза пристально и прямо глядели на нее в каком-то испуге, голодное выражение немного взъерошило шерсть на морде и приподняло уши, розовые внутри, как раковины моллюска. "Эти верные друзья, - подумала Джейн, - так и остаются глупыми, осколки грубой материи. Он знает, что является свидетелем чего-то важного, но не знает чего; он глух к музыке и слеп к исканиям и движениям духа". Джейн взяла смычок. Он ощущался чудесно легким, как тонкий жезл. Джига была помечена "аллегро". Она начиналась с нескольких разящих фраз - короткая песенка - барабанная дробь (ля-ре), песенка - барабанная дробь (си-бемоль, до-диез), песенка ду-ду-ду-ду, песенка, дробь, песенка. Она быстро неслась дальше. Обычно у нее были сложности с этими промежуточными, слишком высокими и снижающими руладами, но этой ночью она летела вместе с ними, глубже, выше, глубже, спиккато, легато. Два голоса ударялись друг о друга, последнее возрождение полета, отступление от темы, возвращение к теме, чтобы все-таки быть побежденной. Это было то, о чем твердили мужчины, не давая никому сказать слова, все эти последние столетия, - смерть; неудивительно, что они держали эту тему при себе, неудивительно, что скрывали ее от женщин, предоставляя им рожать и воспитывать детей, позволяя смерти хозяйничать, пока _они_, мужчины, делили между собой подлинные сокровища, оникс, и черное дерево, и чистое золото, приносящее славу и освобождение. До сих пор смерть Дженни была просто стертым пятном в памяти Джейн, ничем. Теперь она стала осязаема, обрела великолепное, чувственное понимание, более глубокое и сильное, чем когда на пляже отступающие волны бьют по лодыжкам и тянут за собой в глубину вместе с перекатывающейся галькой, а море с каждой волной издает удивительный усталый тяжкий вздох. Словно бедное загубленное тело Дженни каждым сосудом и каждой жилкой переплелось с ее собственным телом, телом Джейн, как тело утопленника переплетается с морскими водорослями, и они поднимаются вместе в конце концов, чтобы освободиться друг от друга, до времени сплетясь воедино в текучих светящихся глубинах. Джига щетинилась и кололась под ее пальцами, терции из восьмых долей, скрывающиеся под бегущими шестнадцатыми, стали зловещими; было безнадежное смешивание, понижение, страшное, фортиссимо, волнение и последнее движение вниз, а потом скачками вверх, по восходящей гамме вплоть до мольбы, завершающего крещендо, до тонкого отрывистого плача заключительного ре. Джейн исполнила обе репризы и сыграла что-то еще, даже сложную среднюю часть, где нужно было играть быстро и динамично, пробираясь сквозь чащу точек и лиг. И кто это сказал, что ее легато звучит detach? [стаккато (фр.)] Район Коув лежал за окном, темный, чистый, как длинная полоса антарктического льда. Иногда позвонит, жалуясь, сосед, но этой ночью даже телефон был в состоянии транса. Только Рэндольф не смыкал глаз, его тяжелая голова покоилась на полу, один темный глаз с кровавыми прожилками, плавающими в темноте, пристально уставился в пещеру мясного цвета в теле хозяйки, между ног, подстерегая воображаемого соперника. Сама Джейн была в таком волнении, таком экстазе, что продолжала играть, начав первую часть партии виолончели в сонате Брамса ми минор, все эти романтичные, томные половинные ноты, пока важничало воображаемое фортепьяно. До чего же нежен Брамс, несмотря на все его фанфары: просто женщина с бородой и сигарой. Джейн поднялась со стула. Она испытывала страшную боль между лопаток, по лицу струились слезы. Двадцать минут пятого. Первые серые проблески света едва прочертили лужайку за окном, из которого открывался красивый вид. Беспорядочно разбросанные кусты, она их никогда не подстригала, разрослись и переплелись, как разные оттенки лишайника на могильном камне, как культура бактерий в плоской прозрачной чашке Петри. Рано утром подняли шумную возню дети. Боб Осгуд обещал попытаться встретиться на ленче в каком-то ужасном мотеле - несколько фанерных домиков, стоящих полукругом в рощице, около Олд Вик, - Боб должен позвонить из банка, чтобы договориться окончательно; итак, она может снять телефонную трубку и даже поспать, если дети будут вести себя тихо. На Джейн вдруг навалилась такая усталость, что она пошла спать, не убрав в футляр виолончель, оставив ее прислоненной к стулу, как будто играла в симфоническом оркестре и ушла со сцены на время антракта. Александра выглянула в кухонное окно (как перепачкано и запылилось, стекло, неужели дождь такой грязный?) и увидела, как по выложенной кирпичом дорожке под виноградной лозой шествует Сьюки, наклонив гладко причесанную оранжевую голову, чтобы не задеть пустой птичьей кормушки и низко висящих ветвей винограда с поспевающими гроздьями. До сих пор август был сырым, и сегодня, похоже, пойдет дождь. Женщины поцеловались на пороге. - Так мило с твоей стороны, что ты приехала, - сказала Александра. - Не знаю, почему мне страшно искать одной. В моем собственном болоте. - Это _действительно_ страшно, дорогая, - сказала Сьюки. - Ведь оно подействовало. Она опять в больнице. - Конечно, мы на самом деле не знаем, что это оно подействовало. - Хотя мы знаем, - сказала Сьюки без улыбки, и от этого ее губы казались странно выпяченными, - мы знаем, так оно и было. Она казалась мягкой, девушка-репортер в плаще. Ее опять приняли на работу в редакцию. Продажа недвижимости, рассказывала не один раз она Александре по телефону, это работа нестабильная и к тому же слишком нервная, постоянное ожидание, когда дело сдвинется с места, и боязнь, не сказала ли ты что-нибудь эдакое в тот момент, когда клиенты впервые увидели дом или когда они стояли в подвале и муж пытался разобраться в системе отопления, а жена ужасалась при виде крыс. А когда наконец дело доходит до гонорара, он обычно уменьшается в три-четыре раза. От этого и в самом деле откроется язва: "небольшая тупая боль под ребрами, выше, чем ты думаешь, и усиливается по ночам". - Хочешь выпить? - После. Еще рано. Артур говорит, мне не стоит пить ни капли, пока желудок не придет в норму. Ты когда-нибудь принимала "Маалокс"? Боже, всякий раз при отрыжке чувствуешь вкус мела. В любом случае, - она улыбнулась, как улыбалась когда-то, полная верхняя губка вытянулась, и под ее накрашенным краем показались блестящие крупные выступающие зубы, - я чувствую себя виноватой, когда пью здесь без Джейн. - Бедняжка Джейн. Сьюки знала, что та имела в виду, хотя несчастье случилось неделю назад. Этот ужасный доберман-пинчер изгрыз виолончель на кусочки, когда она не положила ее в футляр однажды ночью. - Они считают, что на этот раз все? - спросила Александра. Сьюки поняла, что Александра говорит о Дженни и о больнице. - Ох, разве ты их не знаешь, никогда толком не скажут. Только и слышишь: нужно еще раз обследоваться. А на что ты жалуешься? - Я пытаюсь перестать жаловаться. Боли приходят и уходят. Может быть, перед менопаузой. Или после Джо. Знаешь о Джо? Он и _в самом деле_ отказался от меня. Сьюки утвердительно кивнула, ее улыбка медленно скрылась. - Джейн винит их. За все наши беды и боли. Она обвиняет _их_ даже в том, что случилось с ее виолончелью. А следовало бы винить себя. При упоминании о них Александра сразу же отвлеклась от острого чувства вины, которое она испытывала иногда в левом яичнике, иногда в пояснице, а позже под мышкой (однажды Дженни попросила ее обследовать именно там). Если дело дошло до лимфатических желез, согласно всему, что Александра помнила из книг и телевидения, было уже слишком поздно. - Кого же она особенно винит? - Почему-то она зациклилась на этой грязнуле малышке Дон. Сама я не думаю, что такой ребенок уже способен на это. Грета очень сильная, и такой же была бы Бренда, если бы перестала важничать. Судя по тому, о чем иногда говорит Артур, Розу можно снять со счета: ему нравится, как она готовит, иначе, думаю, они давно бы развелись. - Надеюсь, он не гонялся за ней с кочергой. - Послушай, дорогая. Это была не _моя_ идея расправиться так с женой. Ведь знаешь, я когда-то сама была женой. - А кто не был? Я не тебя имела в виду, добрая душа, все дело в доме. Что-то из тонкого мира прошлого связано с этим местом, разве ты не веришь? - Не знаю, мой собственный дом нуждается в покраске. - Мой тоже. - Может, стоит пойти поискать эту вещь до дождя? - Как мило с твоей стороны помочь мне. - Ну, мне тоже как-то не по себе. Сейчас. И я провожу все время, гоняя на "корве", в погоне за химерами. Машину заносит, и она становится неуправляемой; я задаю себе вопрос: я управляю машиной или она мной? Ральф Нейдер терпеть не может эту марку. - Они прошли через кухню в мастерскую Александры. - Ради бога, что это? - Я сама хотела бы знать. Задумала ее как нечто грандиозное, чтобы можно было поставить на площади, что-нибудь в духе Колдера или Мура, а если хорошо получится, отлить в бронзе, после всего этого папье-маше хочется сделать что-то вечное. А все эти плотницкие работы и заколачивание хороши для того, чтобы позабыть о сексуальности. Но руки никак не держатся. Ночью отпадают кусками. - Они наколдовали. - Может быть. Конечно, я вся порезалась, возясь с проволокой; представляешь, как проволока скручивается и ранит? Итак, я пытаюсь сделать фигуру в натуральный рост. Не гляди на меня с сомнением. Может получиться. Я не потеряла надежду. - А как насчет маленьких керамических купальщиц, твоих малышек? - Не могу их больше делать, после всего. Меня физически тошнит, когда подумаю, как плавилось ее лицо, вспомню про воск и кнопки. - Тебе стоит как-нибудь провериться на язву. Я никогда раньше не знала, где _находится_ двенадцатиперстная кишка. - Да, но малышки были моим куском хлеба с маслом. Подумала, может, свежая глина вдохновит меня, и поехала на прошлой неделе в Ковентри, а тот дом, где я покупала прекрасный каолин, оказался весь облицован новой алюминиевой обшивкой. Тошнотворного зеленого цвета. Вдова, владелица дома, умерла прошлой зимой от сердечного приступа, это случилось, когда она заготавливала дрова, мне рассказала женщина из той семьи, что сейчас там живет. А ее муж не хочет утруждать себя продажей глины; он хочет построить плавательный бассейн и устроить патио. Все имеет конец. - Прекрасно выглядишь. По-моему, ты похудела. - Разве это не один из симптомов? Они пробрались через старый гончарный сарай и вышли на заросший задний двор, который давно пора было косить. Сначала здесь буйствовали нарциссы, теперь разрослись ползучие сорняки. Поганые грибы, коричневые шарики, наполненные природой и лекарственными, и ядовитыми, и наркотическими веществами, материализовались этим влажным летом в низких сырых местах заброшенной лужайки. Даже сейчас вдали из облачной мантии опустились хвосты, бегущие клочки туч означали, что где-то уже идет дождь. Запущенный участок за разрушенной каменной стеной сам превратился в стену из сорняков и плетей лесной малины. Александра знала о шиповнике и надела рваные мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была надета красновато-коричневая юбка из полосатого индийского льна и каштанового цвета блузка с оборками, а на ногах босоножки цвета бычьей крови, на каблуках. - Ты слишком хорошо одета, - сказала Александра. - Иди в кладовку и найди там грязные резиновые сапоги, они где-то рядом с вилами. По крайней мере, спасешь туфли и ноги. И захвати секатор, тот, что с длинными ручками, у которого добавочный шарнир. В самом деле, почему бы тебе не принести секатор и не остаться здесь, во дворе? Ты человек городской, да и свою красивую льняную юбку можешь порвать. - Нет, нет, - сказала верная Сьюки. - Мне даже любопытно. Это как искать пасхальное яйцо. Когда Сьюки вернулась, Александра стояла точно на том месте, которое запомнила, и показывала, как она зашвырнула заговоренную куклу, чтобы навсегда от нее избавиться. Подруги пошли по воде, выстригая ветки и морщась от боли по мере продвижения в глубь этого дикого места, где добрая сотня всевозможных растений сражалась друг с другом за солнце и воду, двуокись углерода и азот. Участок казался небольшим и однородным, зеленым и топким, если смотреть с заднего двора, но когда они пришли сюда, то увидели смешанные джунгли, беспорядочное нагромождение стволов и листвы, неумолимое разрушение протеиновых цепочек, ведь природа не только стремилась пробиться наружу корнями, растениями и побегами, но и привлечь насекомых и птиц пыльцой и семенами. Иногда они ступали в грязь, иногда спотыкались о кочки, со временем выросшие из сплетенных корней травы. Шипы кололи глаза и руки; из-за покрова мертвых листьев и стеблей не было видно земли. Дойдя до места, где, как полагала Александра, приземлилась завернутая в фольгу кукла, они со Сьюки низко нагнулись, окунувшись в странное растительное тепло. У самой земли роились, покалывая, мошки, было душно, ветки и усики растений тянулись из тени, ловя крупицы солнца и пространства. Сьюки, найдя что-то, закричала от радости; но то, что она выковыряла из земли, оказалось долго пролежавшим в земле древним мячиком для гольфа, раскрашенным по-старинному в клетку. Какое-то химическое вещество из болота окрасило его нижнюю половину в цвет ржавчины. - Черт, - ругнулась Сьюки. - Интересно, как он сюда попал, на целые мили вокруг нет поля для игры в гольф. - Монти Ружмонт, конечно, был настоящим любителем гольфа, он терпеть не мог присутствия женщин на игре, с их неожиданным смехом, их экипировкой пастельных тонов, в фарватере перед ним или где-нибудь в клубном раю. Найдя этот мячик, Сьюки словно повстречалась с частицей бывшего мужа, с посланием с того света. Она сунула сувенир в карман плаща. - Может, упал с самолета, - предположила Александра. Их обнаружили комары, они гудели и впивались в щеки, шею. Сьюки то и дело размахивала перед лицом рукой и протестующе бормотала: - Даже если мы ее найдем, почему, ты думаешь, что сможем что-нибудь изменить? - Нужно соблюдать формальности. Я кое-что заговорила. Ты сделаешь обратный заговор. Мы вынем булавки и переплавим воск, превратим Дженни опять в свечу. Нам надо вспомнить, что мы сказали тогда вечером, и произнести все задом наперед. - Все эти священные имена, это невозможно. Я не смогу вспомнить и половины из сказанного. - В решающий момент Джейн сказала: "Умри", а ты сказала: "Прими это" - и захихикала. - Правда? Должно быть, мы увлеклись. Низко припадая к земле, защищая глаза, шаг за шагом они исследовали заросли, пытаясь по блеску отыскать фольгу. Сьюки уже поцарапала ноги выше резиновых сапог, ее красивый новый плащ "лондонский туман" был подоткнут, а водонепроницаемые тонкие нитки на нем порвались. Она сказала: - Готова поспорить, что она застряла где-то в этих треклятых колючих кустах. Чем больше раздражалась Сьюки, тем более материнским тоном говорила Александра. - Очень может быть, - говорила она. - Сверток оказался сверхъестественно легким, когда я его бросила. Так и поплыл по воздуху. - Зачем было вообще зашвыривать его сюда? Что за истерическая выходка! - Я рассказывала тебе, что поговорила с Дженни по телефону и она просила меня спасти ее. Я почувствовала себя виноватой. Я испугалась. - Чего ты испугалась, дорогая? - Ну знаешь. Смерти. - Но это же не твоя смерть. - Любая смерть и _твоя_ тоже. Последние несколько недель я испытываю те же симптомы, что и Дженни. - Ты _всегда_ боялась рака. - В раздражении Сьюки щелкала длинным секатором, колючие стебли докучавшего ей кустарника с круглыми листьями тянули за плащ, ранили запястья. - Черт. Мертвая белка, вся ссохлась. Да здесь настоящая свалка. Неужели нельзя было найти эту проклятую куклу твоим вторым зрением? Неужели нельзя заставить ее, как это называется, левитировать? - Я старалась, но не смогла получить сигнала. Может быть, алюминиевая фольга мешает излучению? - Может быть. Несколько раз за последнее время я пыталась вызвать солнце, в этой слякоти я чувствую себя личинкой; но все равно шел дождь. Сьюки, прокладывая дорогу, все больше раздражалась. - А Джейн сама левитировала. - Это Джейн. Она становится очень сильной. Но ты слышала, она ведь сказала, что не хочет нарушать этого заклинания, ей _нравится_, как все идет. - Интересно, не ошибаешься ли ты, говоря, что зашвырнула сверток так далеко? Монти часто жаловался на то, что игроки в гольф ищут свои мячи гораздо дальше того места, где они лежат. Некоторые по нескольку миль отмахивали. - Но сверток и в самом деле полетел. - Ну тогда ты продолжай, а я немного отойду назад. Боже, проклятые колючки. Как я их _ненавижу_. В самом деле, что от них _толку_? - Ими питаются птицы. И грызуны, и скунсы. - Ох, здорово. - Некоторые кусты, как я заметила, не малина, а шиповник. Когда мы с Оззи впервые приехали в Иствик, я каждую осень готовила желе из плодов шиповника. - Вы с Оззи были просто душки. - Да, трогательная парочка. Я была такая хозяйка. Нужно быть святой, чтобы все это делать. Знаю, тебе надоело, можешь бросить. - Не такая уж я святая, правда. Может, я тоже боюсь. Вот оно, во всяком случае, похоже. Прозвучало это не так взволнованно, как только что, когда Сьюки наткнулась на мячик. У Александры было ощущение, что нечто значительное и жестокое в космосе решительно ей противится, она с трудом пробралась к тому месту, где стояла подруга. Сьюки не тронула свертка. Он лежал на относительно открытом месте, на солоноватом участке, заросшем по краям морским молочаем; несколько хрупких белых цветков красовались в тени джунглей. Наклонившись, чтобы коснуться измятой упаковки - от непогоды за те несколько месяцев, что она пролежала там, она поблекла, хотя и не стала ржавого цвета, - Александра увидела, что она облеплена влажной темной почвой, по которой ползали крошечные клещи. Красноватые крапинки собрались вокруг, как железные опилки вокруг магнита, стремительно носясь по собственным террасам жизни в своем крошечном мирке, на несколько порядков ниже ее собственного. Александра заставила себя сначала дотронуться до заклятого предмета - этой дьявольской печеной картофелины, а потом поднять. Он оказался невесомым и внутри что-то шуршало. Она осторожно отогнула край полой фольги. Булавки внутри поржавели. Воск, из которого было вылеплено маленькое подобие Дженни, совершенно исчез. - Животный жир, - произнесла наконец Сьюки, не дождавшись, что скажет Александра. - Какая-то банда песчаных блох решила, что это вкусно, и слопала все или скормила своему потомству. Смотри: остались волоски. Помнишь, те короткие волоски? Вот почему волосы засоряют раковины, они не разрушаются, как и бутылки "клоракс". Когда-нибудь в мире, детка, не останется ничего, кроме волос и бутылок "клоракс". - Ничего. И свечной двойник Дженни превратился в ничто. Капли дождя укололи их лица булавками теперь, когда обе женщины стояли выпрямившись среди зарослей куманики. Такие острые микроскопические первые капли предвещают сильный дождь, ливень. Все небо посерело, только на западе низко над горизонтом голубела тонкая полоска, так далеко, что, возможно, это ясное небо было уже за пределами Род-Айленда. - Природа - жадная старуха, - сказала Александра, роняя фольгу и булавки обратно в дикие заросли. - И жаждущая, - сказала Сьюки. - Разве ты не обещала дать мне выпить? Сьюки хотелось утешить и поддразнить Александру, она чувствовала ее затаенный ужас да и сама ощущала себя неуютно с рыжими волосами и обезьяньими губами, стоя в своем красивом плаще по грудь в траве. Но Александра испытывала какую-то отстраненность, словно ее близкая подруга, привлекательная, но измученная, была еще одним потерявшим для нее интерес изображением, скажем как реклама на кузове быстро отъезжающего от светофора грузовика. Одним из нескольких нововведений Бренды стали проповеди, время от времени произносимые кем-нибудь из прихожан; сегодня читал проповедь Даррил Ван Хорн. Толстая, захватанная книга в красном переплете, которую он открыл на кафедре, была не Библией, а Академическим словарем Уэбстера. - Сороконожка, - читал он вслух необычайно звучным, словно предварительно усиленным голосом. - Любой из класса (Chilopoda) [губоногие (лат.)] длинных, плоских, хищных членистоногих несет по паре ног на каждом членике, а первая пара туловищных ног преобразовалась в ядовитые ногочелюсти. - Даррил поднял глаза. На нем были полукруглые очки для чтения, они расчленяли его лицо, и оно казалось соединенным не совсем ровными швами. - Вы ведь не знали о ядовитых ногочелюстях, правда? Вы же не смотрели сороконожке прямо в глаза, правда? Не так ли, вы, _счастливчики_? - громогласно обратился он к десятку голов, возвышающихся над церковными скамьями в этот душный августовский день, небо в высоких окнах было мрачным и бесцветным, как переработанная бумажная макулатура. - Подумайте, - упрашивал Даррил, - подумайте об эволюции этих ногочелюстей в продолжение многих геологических эпох, в вечности - вы ведь не переносите этого слова "вечность", это когда вы должны встать на колени, даже если это слово произносит какой-нибудь тупой ублюдок, и то, что я это говорю, превращает меня в еще одного тупого ублюдка, но какого дьявола можно еще тут сказать? _Подумайте_ о ничтожных извивающихся созданиях, которые живут за раковиной и внизу, в погребе, и в джунглях и заканчивают свою жизнь в ногочелюстях этого хищника. Красиво звучит, не правда ли? У этого хищника во рту, если можно так сказать (он не похож ни на одни ярко-красные губы, скажу я вам), перед первой парой ног - яд. И надежные старые цепочки ДНК подхватывают эту тему, и сороконожки разбегаются и производят еще больше сороконожек, и в конце концов у них развиваются ядовитые ногочелюсти. Вот это да. - Он обтер губы большим и указательным пальцами. - И они называют это Мирозданием, эту кутерьму и мучения. Название проповеди на доске рядом с церковью, набранное передвижными белыми буквами, гласило: "Это ужасное Мироздание". Слушатели, разбросанные тут и там, молчали. Даже старое деревянное строение перестало потрескивать. Бренда молча сидела рядом с аналоем, повернувшись в профиль, наполовину скрытая высокими гладиолусами и папоротниками в гипсовой вазе, поставленными в воскресенье в память о сыне Франни Лавкрафт, родившемся мертвым пятьдесят лет тому назад. Бренда была бледна и апатична; почти все лето она чувствовала недомогание. В Иствике стояла нездоровая сырая погода. - Знаете, что делали с ведьмами в Германии? - громко спросил Даррил с кафедры, как будто это только что пришло ему в голову. Возможно, так оно и было. - Их сажали на железный стул и разжигали под ним огонь. Рвали их плоть раскаленными щипцами. Тисками. На дыбе. В колодках. Вы говорите об этом, а они это делали. С простодушными пожилыми женщинами в основном. - Франки Лавкрафт склонилась к Розе Хэллибред и прошептала что-то громко, но неразборчиво дребезжащим голосом. Ван Хорн почувствовал беспокойство и, уязвленный, неуклюже стал защищаться. - О кей, - выкрикнул он прихожанам. - Ну что? Вы хотите сказать, такова человеческая природа. Такова история человечества. Как это должно влиять на Мироздание? Что пытается доказать этот сумасшедший? Мы могли бы продолжать и продолжать до наступления сумерек говорить о пытках, которые применяли люди друг против друга под священным флагом той или иной религии. Китайцы сдирали кожу с тела, дюйм за дюймом, в средние века они потрошили человека, видящего это, отрезали член и засовывали ему в рот, чтобы он получил сполна. Извините, что я с трудом говорю, я волнуюсь. Дело в том, что все это, тесно сложенное, увеличенное в несметное число раз, будет меньше кучки бобов в сравнении с жестокостью, которую земное органическое, дружелюбное мироздание навязывало своим творениям, начиная с первого жалкого одурманенного ряда аминокислот, пробившегося из подвижного ила. Женщины, которых никогда не обвиняли в ведовстве, хорошенькие белокурые куколки, которые в жизни не сглазили даже сороконожку, умирают каждый день в муках, возможно, таких же ужасных и, конечно, более долгих, чем у тех, кого сажали на этот Hexestuhl [стул для ведьм (нем.)] - весь покрытый большими тупыми гвоздями, я не знаю, какой закон термодинамики там действовал. Я больше не хочу думать об этом и держу пари, что вы тоже. Вы имеете об этом представление. Это было ужасно, ужасно; Господи, это было ужасно. Очки сползли ему на нос, и, поправляя их, он, казалось, восстановил целостность своего лица. Его щеки показались некоторым прихожанам влажными. Дженни не было, ее забрали в больницу с сильным внутренним кровотечением. И это являлось скрытым подтекстом проповеди. Не было и Рея Неффа - он принял приглашение от профессора Хэллибреда отправиться на оснащенной гафелем яхте, только что купленной Артуром, сплавать в сторону Мелвилла. Грета сидела одна. О чем она думала, чего хотела, понять ее было трудно. Немецкое происхождение, хотя у нее был не такой сильный акцент, как изображали люди, подшучивавшие над ней, сделало ее сдержанной, замкнуло душу на замок. Прямые волосы тусклого соломенного цвета, коротко остриженные, и удивительные глаза грязно-голубого оттенка под старомодными очками. Она не пропускала ни одного воскресенья, скорее всего, по присущей ее нации основательности. Эта превосходная машина вечно ждала, когда ею завладеет демон романтики. Ван Хорн немного помолчал, так неуклюже роясь в словаре, как будто его руки были в перчатках. Было слышно, как старая миссис Лавкрафт наклонилась к миссис Хэллибред и отчетливо спросила: "Почему он использует такие грязные слова?" Роза Хэллибред выглядела чрезвычайно довольной; это была высокая женщина с крошечной головкой, сидящей в гнезде проволочных, аккуратно завитых седых и черных волос. Ее очень маленькое лицо орехового цвета было измято десятилетиями солнцепоклонничества; того, что она прошептала в ответ, не было слышно. В другом конце сидела Дон Полански; у девушки были очаровательные широкие монгольские скулы, казавшееся прокопченным лицо с невозмутимым спокойствием человека, для которого не существует законов. Между ними, ею и Розой, сконцентрировалась огромная психическая сила. Ван Хорн услышал движение, поднял глаза, щурясь, поправил очки на носу и примирительно произнес: - Я знаю, что это отнимет гораздо больше времени, но здесь, прямо на одной странице, я наткнулся на слова "солитер" и "тарантул". Тарантул: "любой из больших волосатых пауков, которые обычно довольно медлительны, однако способны сильно кусаться, но не очень ядовиты для человека". Большое спасибо. А вот о его слабом маленьком приятеле здесь же: "Каждый из многочисленных ленточных червей (из рода Taenia) паразитирует, будучи взрослым, в кишечнике человека и других позвоночных". Многочисленных, запомните, не просто одно или два странных создания, засунутых в угол мироздания, кто-то может и заблуждаться, а множество, множество разновидностей, ужасная мысль, как кто-то, должно быть, подумал. Я не как остальные собравшиеся здесь и желающие, чтобы я успокоился и, возможно, сел на место, но меня всегда зачаровывали паразиты. Я имею в виду, зачаровывали в отрицательном смысле. Они размножились в таком разнообразии размеров, с одной стороны от вирусов и бактерий, таких, как ваши друзья спирохеты сифилиса, до ленточных червей десятиметровой длины и круглых червей, таких больших и толстых, что они забьют ваш большой кишечник. В кишках, вот где они лучше всего себя чувствуют, вообще-то говоря. Они повсюду во влажных нечистотах внутри чьих-нибудь кишок - вот где их гнездышко. Ты перевариваешь ради них пищу, и им даже не нужны желудки, а только рот и дырка в заднице, простите мне мой жаргон. Но какова изобретательность, которую Великий Создатель потратил своей щедрой рукой на этих скромных чертенят. Я тут сделал кое-какие выписки из эн-ци-клопедии, как говорил Джимми Крикет, если смогу прочесть их в этом отвратительном свете. Бренда, не понимаю, как вы можете работать в таких условиях так долго. На вашем месте, я бы объявил забастовку. О кей, довольно предисловий. Обычный кишечный круглый червь размером примерно с карандаш откладывает яйца в экскременты хозяина, и этого одного вполне достаточно. Потом, не спрашивайте меня как - в мире много антисанитарии, если вы когда-нибудь покинете Иствик, - эти яйца попадают к вам в рот, и вы их волей-неволей глотаете. Они созревают у вас в двенадцатиперстной кишке, маленькие личинки проникают через стенку кишки, попадают в кровеносный сосуд и мигрируют в ваши легкие. Но не думаете ли вы, что они собираются там уединиться и доживать на пенсии? Никак нет, мои дорогие, эта маленькая мамаша круглого червя прогрызает себе дорогу из уютного капилляра в легких и попадает в воздушный мешок, взбирается по так называемому дыхательному древу в надгортанник, где вы ее снова проглатываете! - можно ли быть такими глупыми? Совершив нисхождение второй раз, он там поселяется и становится вашим нормальным зрелым рабочим червем. Или возьмите (подождите, я перепутал свои записи), возьмите трогательный маленький образчик, называемый легочным глистом. Его яйца выходят наружу с мокротой, когда люди кашляют, - Ван Хорн откашлялся для наглядности. - Когда они выводятся в пресной воде повсюду в этих паршивых городах третьего мира, то внедряются в определенный вид улиток, теперь пребывая в виде личинок этих легочных глистов, ясно? Когда они уже достаточно поживут в улитках, они выплывают и сверлят ходы в мягких тканях раков и крабов. И когда японцы или кто-либо еще едят лангустов и крабов сырыми или недоваренными, как они любят делать, в них попадают эти надоедливые глисты и прогрызаются через кишки и диафрагму, чтобы попасть в то же самое легкое и снова начать этот заведенный порядок со слюны. Других из этих маленьких водяных штучек, Diphyllobothrium latum [лентец широкий (лат.)], если я правильно прочел, маленьких плавающих зародышей, первыми съедают водяные блохи, потом водяных блох поедает рыба, а ту рыбу ест большая, и в конце концов на эту удочку попадается человек, и эти крошечные чудовища вместо того, чтобы быть переваренными, прогрызают себе дорогу наружу через многочисленные оболочки желудка и быстро растут. Вот так-то, и все в том же духе, но я не хочу никому надоедать или поставить на этом точку. Хотя подождите. Вам придется это выслушать. Я цитирую: "Echinococcus granulosus [эхинококк (лат.)] - это один из немногих видов круглых червей, паразитирующих в человеке, зрелый червь обитает в кишечнике собаки, в то время как человек является одним из нескольких хозяев для личиночной стадии. Более того, взрослый червь очень мелок, имеет размеры от трех до шести миллиметров. В противоположность ему личинка, известная как киста-гидатода, может быть большой, как футбольный мяч. Человек приобретает инфекцию, - послушайте, - при контакте с экскрементами зараженных собак". Итак, здесь мы имеем, невзирая на обилие экскрементов и слюны, Человека, якобы сотворенного по подобию Бога, что касается маленького Echinococcus, то он есть просто остановка на пути к кишечнику собаки. Но вы не должны думать, что паразиты не проникают друг в друга. Есть один ловкач Trichosomoides crassicauda [трихосомоид толстохвостый (лат.)], о котором читаем: "Женская особь этого вида живет, паразитируя, в мочевом пузыре крысы, а вырождающийся самец живет в утробе самки". Итак, вырождающийся, даже энциклопедия считает, что он вырождается. А что скажете вот об этом? "То, что может быть определено как мочеполовой шистосоматоз, есть наблюдаемый в крови глист Schistosoma haematobium [шистозома кровяная (лат.)], у которого меньшая размером самка переносится в брюшной стенке или в мочеиспускательном канале мужской особи". В книге есть рисунок, который я хотел бы описать вам, люди добрые; рот находится в конце чего-то похожего на палец, и этот большой брюшной присосок вместе со всем остальным напоминает банан с расстегивающейся молнией. Поверьте, это отвратительно. А тем, кто сейчас сидел в нетерпении, ведь небо в верхних стеклах окон сияло, как фотовспышка позади листа бумаги, и верхушки розовых кустов гнулись и качались в очищающем небо бризе (бризе, который почти опрокинул Артура и Рея в Восточном проливе около острова Даер. Артур не привык управлять быстрой маленькой яхтой, в сердце началась фибрилляция, птица била крыльями в груди, а мозг быстро проговаривал: "Нет еще, Господи, не сейчас"), показалось, что лицо Ван Хорна, качавшегося взад-вперед во время чтения записей и ослепленного солнцем, затуманилось и таяло в небытии. Он пытался собраться с мыслями в мучительной попытке подвести итог. Его голос звучал форсированно, словно глубоко из-под земли: - Итак, чтобы закончить, скажу: это, знаете, не просто красивый полосатый тигр или дружелюбный лохматый лев. Вот что нам продают вместе со всеми этими мягкими игрушками. Это то же самое, что положить ребенку в постель мягкого кишечного глиста или волосатого тарантула. Все вы едите. То, как вы себя чувствуете ко времени захода солнца прекрасным летним днем - начинают действовать первые джин с тоником, или ром с кока-колой, или "Кровавая Мэри", смягчая тот синапс, и немного хорошего мягкого сыра и крекеров выкладываются, как карты в покере, на тарелку на стеклянном столике в солярии или около бассейна, - слава Богу, люди добрые, вот так же чувствует себя червь, когда большой комок пережеванного месива из полупереваренного бифштекса или соблазнительных рыбешек, поджаренных по-мексикански, спускается к нему с хлюпаньем. Он такое же живое создание, как вы и я. Он такое же превосходное творение, чудесное существо, действительно созданное с любовью. Вы представили себе этот Великий Лик, склоняющийся и улыбающийся сквозь бороду, в то время как легендарные персты с их ангельским маникюром играли с окончательной тонкой настройкой брюшного паразита Schistosoma: вот оно, Творение. А теперь я спрашиваю вас, не ужасно ли это? Вы бы смогли сделать лучше, если бы вам предоставили возможность? Уверен, черт побери, что смогли бы. Ита