щей на кухне, о ее мокрых щеках и красных руках. Однако, когда он оборачивается помахать им на прощанье, явная несовместимость этой пары - арабского юноши с серьгами в ушах, исполненного наивного презрения к его, Экклза, пасторскому воротнику, и старой бабы-наборщика с обрюзглым лицом, поджарых, тесно сплетенных друг с другом, - невольно вызывает улыбку. Он садится в машину раздосадованный и страдающий от жажды. За последние полчаса было сказано что-то приятное, но он никак не может вспомнить, что именно. Он весь исцарапан, взъерошен, ему жарко, в горле пересохло, словно он провел целый день в зарослях колючего кустарника. Он видел полдюжины людей и одну собаку, но ничье мнение не совпало с его собственным - что Гарри Энгстрома стоит спасать и можно спасти. В кустарнике вообще не было никакого Гарри - ничего, кроме затхлого воздуха и мертвых прошлогодних стеблей. Светлый день клонится к долгому голубому весеннему вечеру. Он проезжает перекресток; за открытым окном верхнего этажа кто-то упражняется на трубе. Ду-дудо-до-да-да-дии. Дии-дии-ди-да-да-до-до-ду. Автомобили тихо шелестят по асфальту, возвращаясь домой с работы. Он едет через поселок, лавируя по косым поперечным улицам, держась параллельно далекому гребню горы. Фриц Круппенбах, лютеранский пастор Маунт-Джаджа в течение двадцати семи лет, живет в высоком кирпичном доме неподалеку от кладбища. Мотоцикл его студента-сына, наполовину разобранный, лежит на боку возле подъездной дорожки. У покатого, расположенного причудливыми террасами газона противоестественно ровный зеленовато-желтый цвет - его слишком усердно удобряют, стригут и пропалывают. Миссис Круппенбах - интересно, будет ли Люси когда-нибудь такая же смиренная, вся в ямочках? - открывает дверь; она в сером платье, презирающем времена года. Седые волосы, заплетенные в плотные косы, короной уложены на голове. С распущенными волосами она, наверно, смахивает на ведьму. - Он стрижет газон, - говорит она. - Я хотел бы с ним поговорить. Вопрос касается обоих наших приходов. - Пожалуйста, поднимитесь в его комнату. Я сейчас его позову. Весь дом - прихожая, коридоры, лестница, даже кожаный кабинет пастора наверху - пропитан запахом жаркого. Экклз сидит у окна круппенбаховского кабинета на церковной скамье с дубовой спинкой, оставшейся, наверно, после очередного ремонта. Усевшись на скамью, он, как в юности, испытывает инстинктивное желание помолиться, но вместо этого он смотрит в долину на бледно-зеленое поле для гольфа, на котором охотно очутился бы вместе с Гарри. Другие партнеры Экклза играют либо лучше, либо хуже его, и только Гарри и то и другое вместе, и только Гарри придает игре отчаянную веселость, словно некий доброжелательный, но эксцентричный повелитель послал их обоих на безнадежные поиски чего-то совершенно недосягаемого; поиски эти унижают их чуть не до слез, но у каждой метки, на каждой следующей лунке они начинаются сызнова. А Экклз лелеет еще одну надежду - он втайне задался целью одержать победу над Гарри. Он чувствует - то, что лишает Гарри устойчивости, то, что не позволяет ему всякий раз повторить его великолепный легкий удар, коренится в основе всех проблем, созданных самим Гарри, и, нанеся ему решительное поражение, он, Джек, преодолеет эту слабость, этот изъян, и таким образом решит все проблемы. А пока он с удовольствием слушает, как Гарри время от времени восклицает: "Вот так, вот так" или "Здорово!". Их согласие порой приводит Экклза в состояние такого неимоверного восторга, такого невинного экстаза, что весь мир с его бесконечной массой подробностей кажется далеким зеленым шаром. Дом дрожит под шагами хозяина. Круппенбах поднимается в свой кабинет, раздосадованный тем, что его оторвали от газонокосилки. На нем старые черные брюки и мокрая от пота нижняя рубашка. Руки покрыты жесткой седой шерстью. - Здравствуйте, Чэк, - произносит он густым церковным басом без всякой приветственной интонации. От немецкого акцента слова, словно камни, злобно валятся друг на друга. - Ну, что там у вас? Экклз, не смея назвать старшего по годам Фрицем, смеется и восклицает: "Здравствуйте!" Круппенбах кривится. Его тяжелая квадратная голова подстрижена ежиком. Этот человек сделан из кирпича. Словно он и в самом деле родился глиняным и за много десятков лет атмосфера придала ему твердость и цвет кирпича. - Ну что? - повторяет он. - У вас в приходе есть семья по фамилии Энгстром. - Да. - Отец - наборщик. - Да. - Их сын Гарри два месяца назад бросил жену. Ее родители. Спрингеры, принадлежат к моей церкви. - Ну да. Этот парень. Этот парень Schussel [ветрогон (нем.)]. Экклз не совсем понимает, что это значит. Видимо, Круппенбах не садится, чтобы не запачкать своим потом мебель. Экклз, который, словно мальчишка-хорист, сидит на церковной скамье, попадает в положение просителя. Запах жареного мяса усиливается по мере того, как он излагает свою версию происшедшего: что Гарри был несколько избалован своими спортивными успехами; что жена его, честно говоря, проявила слишком мало воображения в их браке; что сам он в качестве священника пытался разбудить совесть молодого человека по отношению к жене, не настаивая, однако, на преждевременном воссоединении, ибо проблема молодого человека не столько в недостатке чувств, сколько в необузданном их избытке; что от тех и других родителей по различным причинам помощи ждать не приходится; что всего лишь несколько минут назад он оказался свидетелем ссоры между Энгстромами, ссоры, которая, возможно, дает ключ к загадке, почему их сын... - Вы считаете, - перебивает его Круппенбах, - вы считаете, что ваша задача - вмешаться в жизнь этих людей? Я знаю, чему теперь учат в семинарии - всей этой психологии и так далее. Но я с этим не согласен. Вы считаете, что ваша задача быть бесплатным врачом, носиться туда-сюда, затыкать все дыры и сглаживать все углы. Я этого не считаю. Я не считаю, что это входит в ваши обязанности. - Я только... - Нет уж, дайте мне кончить. Я прожил в Маунт-Джадже двадцать семь лет, а вы всего только два года. Я выслушал ваш рассказ, но извлек из него не то, что он говорил об этих людях, а то, что он говорил о вас. Это был рассказ о служителе Господа Бога, который променял свою миссию на несколько жалких сплетен и несколько матчей в гольф. Какое, по-вашему, дело Господу Богу до того, что один инфантильный муж бросает одну инфантильную жену? Задумываетесь ли вы еще о том, что видит Господь? Или вы уже выше этого? - Разумеется, нет. Но мне кажется, наша роль в подобной ситуации... - Вам кажется, что наша роль быть полицейскими, полицейскими, у которых нет наручников, нет пистолетов, нет ничего, кроме человеческой доброты. Так или не так? Не отвечайте, а только подумайте, прав я или нет. Так вот что я вам скажу - это дьявольская идея. Я вам скажу - пусть полицейские будут полицейскими и заботятся о своих законах, которые не имеют ничего общего с нами. - Я согласен, но лишь до некоторой степени... - Что значит "до некоторой степени"? Тому, что мы должны делать, нет ни оговорок, ни меры. - Своим толстым указательным пальцем, который между суставами зарос шерстью. Он стучит по спинке кожаного кресла, подчеркивая значение слов. - Если Господь захочет прекратить страдания, Он возвестит царствие свое немедленно. - Джек чувствует, что у него начинает гореть лицо. - Чем, по-вашему, ваши ничтожные друзья выделяются среди миллиардов, которых видит Бог? На улицах Бомбея каждую минуту умирают люди! Вы говорите: "роль". А я вам говорю, что вы не знаете, в чем состоит ваша роль, иначе вы заперлись бы у себя дома и молились. Вот в чем ваша роль - показывать пример истинной веры. Вот откуда приходит утешение - от веры, а не от мелкой суеты, не от того, что вы устраиваете бурю в стакане воды. Бегая взад-вперед, вы убегаете от долга, который Господь вручил вам, чтоб укрепить вашу веру, чтобы в нужный час в ответ на призыв вы смогли бы выступить вперед и сказать им: "Да, Он умер, но на небе вы увидите Его. Да, вы страдаете, но вы должны любить свою боль, ибо это боль _Иисуса Христа_". Вот почему воскресным утром, когда мы предстаем перед ними, мы должны являться не измученные горем, а полные мыслями о Христе, мы должны гореть, - он сжимает свои волосатые кулаки, - гореть мыслями о Христе, мы должны зажечь их силою нашей веры. Вот почему они приходят, а иначе за что они станут нам платить? Все остальное, что мы можем сказать или сделать, может сказать или сделать каждый. На то у них есть врачи и юристы. Все это сказано в Священном писании - разбойник, который уверовал, дороже всех фарисеев. Не ошибитесь. Я говорю вам серьезно. Не ошибитесь. Для нас не существует ничего, кроме Христа. Все остальное, все эти приличия и усердие, - ничто. Козни дьявола. - Фриц, - раздается снизу осторожный голос миссис Круппенбах. - Ужин готов. Краснолицый человек в нижней рубашке смотрит сверху вниз на Экклза и спрашивает: - Хотите ли вы преклонить со мною колена и помолиться о том, чтобы Христос снизошел в эту комнату? - Нет. Нет, не хочу. Я слишком сердит. Это было бы лицемерием. Отказ, немыслимый в устах мирянина, если не смягчает Круппенбаха, то несколько его успокаивает. - Лицемерие, - говорит он кротко. - Это несерьезно. Разве вы не верите в вечные муки? Разве, надевая этот воротник, вы не знали, чем рискуете? Глаза его кажутся мелкими изъянами на кирпичной коже лица; розовые и блестящие, они как бы горят от сильного жара. Не дожидаясь ответа, Круппенбах поворачивается и идет вниз ужинать. Джек спускается следом за ним, направляясь к двери. Сердце его стучит, как у получившего нагоняй ребенка, колени дрожат от ярости. Он пришел обменяться информацией, но стал жертвой какого-то безумного, оскорбительного монолога. Напыщенный старый гунн, доморощенный громовержец, не имеет ни малейшего представления о миссии церкви как провозвестника света и наверняка пролез в нее из мясной лавки. Джек понимает, что это злобные и недостойные мысли, но не может их отогнать. Его отчаянье настолько глубоко, что он пытается загнать его еще глубже, повторяя: _он прав, он прав_, чтобы - как это ни глупо - вызвать слезы и очиститься от этой скверны, сидя за идеально круглым зеленым рулем "бьюика". Плакать он не может - внутри все пересохло. Стыд и поражение висят на нем тяжелым мертвым грузом. Хотя он знает, что дома его ждет Люси - если обед еще не готов, он успеет выкупать детей, - он вместо этого едет в аптеку в центр поселка. Подстриженная под пуделя девица за прилавком - она из его молодежной группы - и два прихожанина, которые покупают лекарства, противозачаточные средства или туалетную бумагу, радостно его приветствуют. Вот куда они ходят за утешением. Экклзу хорошо, в общественных местах он чувствует себя лучше всего. Положив руки на чистый холодный мрамор, он заказывает ванильное мороженое с содовой и еще шарик с кленовым сиропом и грецким орехом и в ожидании, пока их принесут, выпивает два стакана восхитительной прозрачной воды. Клуб "Кастаньеты", получивший свое название во время войны, когда все помешались на Южной Америке, занимает треугольное здание там, где Уоррен-авеню под острым углом пересекает улицу Скачущей Лошади. Это южная часть Бруэра, здесь живут итальянцы, негры и поляки, и Кролик считает это заведение сомнительным. Окна, словно выложенные стеклянными кирпичами, нагло ухмыляющиеся на фасаде, делают его похожим на крепость смерти, а тускло освещенный полированный интерьер напоминает модную похоронную контору - горшки с цветами, утешительный писк музыки, запах ковров, ламп дневного света, пластинок от жалюзи и еле заметный запах спиртного. Сперва мы его пьем, а после нас в нем бальзамируют. С тех пор, как одного их соседа на Джексон-роуд уволили с должности служителя похоронной конторы и он стал барменом, Кролику кажется, что эти две профессии как-то связаны между собой; представители обеих говорят мягкими тихими голосами, очень чистенькие с виду и всегда стоят. Они с Рут заняли кабинку недалеко от входа, и из окна им видно, как вибрируют красные блики, когда неоновые кастаньеты на вывеске перебегают взад-вперед, имитируя стук. От этого розового трепетанья лицо Рут как бы повисает в воздухе. Она сидит против него. Он пытается представить себе ее прежний образ жизни - гнусное заведение, в котором они сидят, очевидно, знакомо ей не хуже, чем ему раздевалка спортивного зала. Одна только мысль об этом действует ему на нервы; ее беспорядочная жизнь, как и его попытка завести свою семью, - нечто такое, о чем он все время пытается забыть. Он был счастлив - вечерами они сидели в ее квартире; она читала свои детективы, он либо бездельничал, либо бегал в кулинарию за имбирным пивом, а иногда они ходили в кино, - но того, что здесь, ему не надо. В тот первый вечер дайкири, может, и пошел ему на пользу, но с тех пор он никогда не помышлял о выпивке и надеялся, что она тоже. Вначале так оно и было, но с некоторых пор что-то ее грызет, она отяжелела и временами поглядывает на него так, словно он свинья, и только. Он не знает, в чем его вина, но знает, что легкость почему-то исчезла. И вот сегодня звонит ее так называемая подруга Маргарет. Телефонный звонок перепугал его насмерть. Последнее время он стал бояться, что за ним придут полицейские, или его мать, или кто-нибудь еще, у него появилось такое чувство, будто по ту сторону горы что-то нарастает. После того как он тут поселился, несколько раз звонил телефон, и кто-то низким голосом спрашивал: "Рут?" - или, услыхав голос Кролика, вешал трубку. Потом звонили снова. Рут повторяла в трубку "нет, нет", и этим дело кончалось. Она знает, как с ними обращаться, да и звонило-то всего человек пять. Прошлое, как лоза, держалось лишь за эти пять усиков и легко оборвалось, оставив ее чистой, голубой и пустой. Но сегодня из этого прошлого явилась Маргарет, которая пригласила их в "Кастаньеты", и Рут захотела пойти, и Кролик пошел с ней. Просто для разнообразия. Ему скучно. - Что ты будешь пить? - спрашивает он. - Дайкири. - Ты уверена? Ты уверена, что тебя от него не стошнит? - Он заметил, что иногда ее как будто тошнит и она отказывается от еды, а иногда готова съесть весь дом. - Нет, не уверена, но почему меня не должно тошнить? - Не знаю почему. Других ведь не тошнит. - Послушай, оставь хоть на минутку свою философию. Позаботься, чтобы мне принесли выпить. Шоколадная девица в оранжевом платье, которое, судя по оборкам, должно изображать нечто южноамериканское, подходит к столику, и он заказывает два дайкири. Она захлопывает блокнотик, уходит, и в глубоком вырезе у нес на спине он видит кусочек черного бюстгальтера. В лучах света ее кожа вовсе не кажется черной, просто приятный густой цвет, на лопатках играют фиолетовые тени. Она немножко косолапая и идет неторопливой походкой, размахивая своими оборками. Она не обращает на него никакого внимания; и ему нравится, что она не обращает на него внимания. А Рут последнее время пытается внушить ему, будто он в чем-то виноват. - Ты на что смотришь? - спрашивает она. - Ни на что. - Тебе этого нельзя. Кролик. Ты слишком белый. - Веселое у тебя сегодня настроение. - А я всегда такая, - вызывающе улыбается она. - Надеюсь, что нет. Негритянка возвращается и ставит перед ними дайкири. Они молчат. Позади открывается дверь, и вместе со струей холодного воздуха входит Маргарет. Вдобавок ко всему ее сопровождает тип, которого он вовсе не желает видеть, - Ронни Гаррисон. - Хелло, - говорит Маргарет Кролику, - вы все еще при ней? - Черт побери, да это же великий Энгстром! - восклицает Гаррисон, словно пытается во всем заменить Тотеро, и нагло добавляет: - Я кое-что о тебе слышал. - Что ты слышал? - О, разное. Гаррисон никогда особенно не нравился Кролику, и теперь он лучше не стал. В раздевалке он вечно болтал о своих успехах у женщин и вообще занимался черт-те чем. У него было жирное волосатое брюхо, и это брюхо сильно раздулось. Гаррисон толст. Толст и наполовину лыс. Его курчавые бронзовые волосы поредели, и, когда он поворачивает голову, на черепе проглядывает розовая кожа. Этот розовый цвет кажется Кролику непристойным. Однако он вспоминает, что однажды Гаррисон вернулся на площадку после того, как кто-то выбил ему локтем два зуба, и хочет ему обрадоваться. На площадке одновременно всегда бывает пятеро, и на это время остальные четверо представлялись ему единственными в мире. Но все это кажется таким далеким и с каждой секундой, что Гаррисон стоит тут, глупо ухмыляясь, отодвигается все дальше. На нем узкий в плечах летний костюм из какого-то искусственного полотна, и эта самодовольная модная тряпка бесит Кролика. Он чувствует, что его окружают. Вопрос в том, кто где будет сидеть. Они с Рут сели друг против друга, что было ошибкой. Гаррисон принимает решение и ныряет на место рядом с Рут; движения его, чуть-чуть замедленные, выдают хромоту от старой футбольной травмы. Кролик никак не может отвлечься от недостатков Гаррисона. Его эффектный костюмчик в стиле аристократического колледжа испорчен черным шерстяным галстуком, как у итальяшки. Когда он открывает рот, видны два вставных зуба, которые не совсем подходят к остальным. - Как жизнь, старина? Я слышал, ты преуспеваешь, - говорит он, подмигивая Рут, которая сидит чурбан чурбаном, держа обеими руками бокал дайкири. Суставы ее пальцев покраснели от мытья посуды - все из-за него, Гарри. Когда она поднимает ко рту бокал, сквозь него виден искаженный подбородок. Рядом с Кроликом ерзает Маргарет. Она такая же суетливая, как Дженис. Ее присутствие в левом углу его поля зрения ощущается, словно мокрая грязная тряпка, болтающаяся сбоку от его лица. - Где Тотеро? - спрашивает он ее. - Тотер-кто? Рут хихикает, черт бы ее побрал. Гаррисон наклоняется к ней и, блестя розовой лысиной, что-то шепчет. Ее губы расползаются в улыбке - точь-в-точь как в тот вечер в китайском ресторане. Что бы он ни сказал, ей все нравится, и вся разница лишь в том, что сегодня это Гаррисон, а он, Кролик, сидит напротив них, приклеенный к этой ненавистной девке. Он уверен, что Гаррисон шепчет что-то про него, про "великого баскетболиста". С той самой минуты, когда их стало четверо, ясно, что козлом отпущения будет он. Как в тот вечер Тотеро. - Вы отлично знаете кто, - говорит он Маргарет. - Тотеро. - Наш бывший тренер, Гарри! - восклицает Гаррисон и наклоняется через стол, чтобы прикоснуться к пальцам Кролика. - Человек, который сделал нас бессмертными! Кролик на дюйм отодвигает свои пальцы, чтобы Гаррисон не мог до них дотронуться, и Гаррисон с самодовольной усмешкой отдергивает руку; при этом его ногти со скрипом царапают скользкий полированный стол. - Меня, ты хочешь сказать, - отзывается Кролик. - Ты был пустое место. - Пустое место. Это звучит немного жестоко. Это звучит немного жестоко, Гарри, дружище. Давай обратимся к прошлому. Когда Тотеро хотел вывести кого-нибудь из игры, кого он посылал на площадку? Когда он хотел, чтобы кто-то прикрывал классного игрока вроде тебя, кого он выбирал для этой цели? - Он хлопает себя по груди. - Ты был слишком яркой звездой, чтобы пачкать руки такими делами. Ты ведь никогда никого не трогал, верно? И в футбол ты тоже не играл, и коленок себе не разбивал, так или не так? Нет, сэр, только не птичка Гарри - ему надо беречь свои крылышки. Подавай ему мяч и смотри, как он бросает его в корзину. - И он в нее, между прочим, попадал, если ты заметил. - Иногда. Иногда попадал. Не морщи свой носик, Гарри. Не думай, что мы не ценим твой талант. Судя по тому, как он действует руками - бьет по столу, заученными движениями поднимает их и опускает, - Кролик делает вывод, что он частенько разглагольствует за столом. Однако руки слегка дрожат, и, заметив, что Гаррисон его побаивается, Кролик теряет к нему всякий интерес. Приходит официантка; Гаррисон заказывает виски со льдом для себя и Маргарет и еще один дайкири для Рут; Кролик смотрит вслед удаляющейся темной спине, словно на свете нет ничего лучше, чем этот треугольничек черного бюстгальтера между двумя лиловато-коричневыми подушками мышц. Он хочет, чтобы Рут заметила его взгляд. Гаррисон теряет свою коммивояжерскую уверенность. - Я тебе не рассказывал, что однажды говорил мне про тебя Тотеро? Ты меня слушаешь, ас? - Что же он говорил? О Господи, этот тип просто старый зануда, а ведь ему еще и тридцати нет. - Он мне сказал: "Это строго между нами, Ронни, но я надеюсь, что ты воодушевишь команду. Гарри никогда не думает о команде". Кролик смотрит сверху вниз на Маргарет и через стол на Рут. - А теперь я расскажу вам, что было на самом деле. Гаррисон пришел к Тотеро и заявил: "Настоящий лидер - это я, верно, тренер? Я - настоящий ас, верно? Не то что этот паршивый хвастун Энгстром". А Тотеро, наверно, спал и ничего ему не ответил, вот Гаррисон с тех пор и воображает, будто он - настоящий герой, классный игрок. Понимаете, когда в баскетбольной команде появляется какой-нибудь неуклюжий толстозадый коротышка, который ни на что не способен, его называют классным игроком. Не знаю уж, где он играет во все эти игры. Наверно, у себя в спальне. Рут смеется, меньше всего он хотел ее рассмешить. - Это неправда. - Тренированные руки Гаррисона мелькают еще более суетливо. - Тотеро мне это сам сказал. Впрочем, ничего нового в этом не было, это вся школа знала. Неужели? Никто никогда ему не говорил. - О Господи, давайте не будем говорить о баскетболе. Куда б я с этим подонком ни пошла, мы только о нем и говорим, - вставляет Рут. Неужели на его лице появилось сомнение, и она сказала это, чтобы его подбодрить? Неужели она хоть капельку его жалеет? Гаррисон, очевидно, догадался, что вел себя немного нахальнее, чем приличествует обходительному коммивояжеру. Он вынимает сигарету и зажигалку "ронсон" в футляре из крокодиловой кожи. Словно дети, собравшиеся вокруг фокусника, они во все глаза смотрят, как он щелкает ею, извлекая аккуратный язычок пламени. Кролик поворачивается к Маргарет - при этом ему кажется, будто он точно так же поворачивался к ней миллион лет назад, - и говорит: - Вы мне так и не ответили. - Черт его знает, где он. Наверно, вернулся домой. Он был болен. - В каком смысле? Действительно болен, или... - Рот Гаррисона кривится в забавной гримасе - он одновременно и улыбается и морщится, словно столичный житель, желающий продемонстрировать жалким провинциалам нечто такое, чего они отродясь не видывали, и, чтобы у них не осталось никаких сомнений, постукивает себя по лбу: - Болен, болен, болен? - Во всех смыслах, - отвечает Маргарет. Мрачная тень пробегает по ее лицу и как бы отделяет ее и Гарри, который замечает эту тень, от остальных, уводя их обоих в таинственную эпоху, в которой они оба были миллион лет назад, и Гарри пронзает странное чувство вины оттого, что он здесь, а не там, где никогда не бывал. Рут и Гаррисон, сидящие напротив под мигающим красным светом, улыбаются им словно из самого сердца преисподней. - Дорогая Рут, - говорит Гаррисон. - Как ты живешь? Я часто о тебе вспоминаю, беспокоюсь, как ты там. - Можешь не беспокоиться. - Однако она явно польщена. - Я просто думаю, способен ли наш общий друг обеспечить тебе жизнь в том стиле, к какому ты привыкла. Негритянка приносит напитки, и Гаррисон размахивает у нее перед носом крокодиловым "ронсоном". - Настоящая кожа, - замечает он. - Неужели? - произносит она. - Ваша собственная? Кролик смеется. Ему нравится эта женщина. Когда она уходит, Гаррисон наклоняется вперед со слащавой улыбочкой, какой улыбаются детям. - Известно ли тебе, что мы с Рут как-то раз ездили в Атлантик-Сити? - спрашивает он Кролика. - С нами была еще одна пара, - поясняет она Гарри. - Омерзительная пара, - говорит Гаррисон, - которая предпочитала уединение в своем обшарпанном бунгало золотым лучам солнца на воздухе. Представитель ее мужской половины позже с плохо скрытой гордостью мне признался, что он в течение весьма короткого периода в тридцать шесть часов одиннадцать раз подряд пережил оргазматическую кульминацию. - Послушать тебя, Ронни, так можно подумать, будто ты учился в Гарварде, - смеется Маргарет. - В Принстоне, - поправляет он. - Я хочу произвести впечатление выпускника Принстона. Гарвард здесь не котируется. Кролик смотрит на Рут и видит, что она выпила первую порцию дайкири и принялась за вторую. Она хихикает. - Хуже всего то, - говорит она, - что они занимались этим делом в машине. Несчастный Ронни сидел за рулем, лавируя в воскресных пробках, а когда мы остановились перед светофором, я оглянулась и увидела, что у Бетси платье задрано до головы. - Я не всю дорогу сидел за рулем, - говорит ей Гаррисон. - Помнишь, в конце концов нам все же удалось посадить за руль его. Голова его наклоняется к Рут за подтверждением, и розовая плешь блестит. - Да, верно. - Рут смотрит в свой бокал и снова хихикает, возможно при воспоминании о голой Бетси. Гаррисон внимательно следит, какое впечатление все это производит на Кролика. - У этого типа, - продолжает он нагло-обходительным тоном, словно предлагая выгодную сделку, - у этого типа была любопытная теория. Он считал... - руки Гаррисона взлетают в воздух, - он считал, что в самый критический - как бы это получше выразиться? - в самый кульминационный момент следует как можно сильнее ударить партнершу по лицу. Если, конечно, находишься в соответствующем положении. Иначе бей куда попало. Кролик моргает; он и вправду не знает, как вести себя с этим гнусным типом. И тотчас же, буквально в мгновение ока, под влиянием спиртного, которое испаряется у него под ребрами, он вдруг чувствует, что ему на все наплевать. Он смеется, по-настоящему смеется. Пусть все они катятся к чертям. - А как насчет того, чтобы кусаться? Ухмылка Гаррисона, долженствующая означать: "Я тебя понял, приятель", застывает; реакция у него не настолько быстрая, чтобы он мог сразу сориентироваться. - Кусаться? Не знаю. - Он, наверно, об этом не подумал. Хороший кровавый укус - нет ничего лучше. Конечно, я понимаю, что тебе мешают искусственные зубы. - Разве у тебя искусственные зубы, Ронни? - восклицает Маргарет. - Как интересно! Ты никогда не говорил. - Конечно, искусственные, - поясняет ей Кролик. - Неужели вы думали, что эти две клавиши от рояля его собственные? Они ведь и рядом с настоящими не лежали. Гаррисон сжимает губы, но не может позволить себе отказаться от вымученной ухмылки, и она резко искажает его лицо. Языком он тоже еле ворочает. - В том доме, куда мы захаживали в Техасе, - говорит Кролик, - была одна девица, так у ней весь зад был так сильно искусан, что напоминал кусок старого картона. Который долго пролежал под дождем. Ее только для того и держали. В остальном она была девственница. Оглядев слушателей, он видит, что Рут тихонько качает головой, словно хочет сказать: "Не надо, Кролик", так бесконечно грустно, так грустно, что тонкий слой песка как бы окутывает ему душу и затыкает рот. - Это похоже на рассказ про ту блядь, у которой была самая большая... а, вы, наверно, не хотите про это слушать, - вставляет Гаррисон. - Хотим. Валяй, - говорит Рут. - Ну так вот, этот парень... Лицо Гаррисона качается в мерцающем свете. Руки начинают иллюстрировать рассказ. Бедняге, наверно, приходится раз пять на дню восхвалять достоинства своего товара, думает Кролик. Интересно, чем он торгует, скорее всего идеями, вряд ли чем-нибудь столь же осязаемым, сколь "чудо-терка". "...по локоть, потом до плеча, потом ныряет с головой, уходит по грудь и ну ползти вперед..." Милая старая "чудо-терка". Кролику даже кажется, будто он держит ее в руке. Рукоятки были на выбор трех цветов - бирюзовые, алые и золотые. Самое забавное, что она действительно делала все то, что про нее говорили, - действительно чистила и натирала репу, морковь, картошку и редиску быстро и аккуратно, в ней была такая длинная щель с острыми, как у бритвы, краями... "...видит того, другого, парня и говорит ему: "Эй, ты не видал тут..." Рут безучастно сидит на своем месте, и Кролику приходит в голову ужасная мысль, что ей все равно, для нее нет никакой разницы между ним и Гаррисоном, да и есть ли, в сущности, между ними разница? Весь интерьер затуманивается и сливается в нечто огромное и красное, словно внутренность желудка, который их всех переваривает, "...а тот другой парень и говорит: "Угораздило, дьявол! Я тут уже три недели ищу свой мотоцикл!" Гаррисон ждет, когда можно будет смеяться вместе со всеми. Все молчат. Товар продать не удалось. - Это слишком неправдоподобно, - замечает Маргарет. Кролик покрывается липким потом, и струя воздуха из отворяющейся двери резко холодит ему спину. - Смотри-ка, уж не твоя ли это сестра? - говорит Гаррисон. Рут поднимает глаза от бокала. - Она? - Он молчит, и тогда она добавляет: - У нее такое же лошадиное лицо. Кролику достаточно одного взгляда. Мириам и ее спутник проходят мимо их стола и останавливаются в поисках свободной кабинки. Кафе имеет форму клина, расширяющегося от входа. Бар находится в середине, по обе его стороны расположен ряд кабинок. Молодая пара направляется к противоположному ряду. Мим в белых туфлях на высоченных каблуках. У парня пушистые светлые волосы, очень коротко остриженные - только-только чтоб пригладить расческой, - и ровный, гладкий конфетный загар, какой бывает у тех, кто летом на свежем воздухе не работал, а отдыхал. - Это ваша сестра? - спрашивает Маргарет. - Симпатичная. Вы с ней, наверно, в разных родителей пошли. - Ты-то откуда ее знаешь? - спрашивает Кролик Гаррисона. - А, - неопределенно машет рукой Гаррисон, словно скользя пальцами по жирной полосе в воздухе, - встречал в разных местах. Кролик сначала хотел сделать вид, будто ничего не замечает, но намек Гаррисона, что его сестра - шлюха, заставляет его встать и по устланному оранжевыми плитками полу обогнуть бар. - Мим. - Хелло. - Что ты тут делаешь? - Это мой брат, - говорит она своему спутнику, - он воскрес из мертвых. - Хелло, старший братец. Кролику не нравится тон мальчишки, не нравится, что он сидит внутри кабинки, а Мим - с краю, на месте мужчины. Ему вообще не нравится все это - будто Мим выводит его в свет. На мальчишке легкий полосатый пиджак и узкий галстук; с виду он одновременно слишком юный и слишком старый, словно замызганный ученик курсов по подготовке в колледж. Губы слишком толстые. Мим не говорит, как его зовут. - Гарри, папа с мамой все время из-за тебя ссорятся. - Если б они знали, что ты шляешься по таким кабакам, они нашли бы еще одну тему для разговоров. - Для этой части города тут не так уж плохо. - Тут воняет. Почему бы вам с малышом не убраться отсюда? - Послушайте. Кто тут командует парадом? - спрашивает мальчишка, поднимая плечи и еще больше надувая толстые губы. Гарри перегибается через стол, зацепляет пальцем полосатый галстук и дергает его кверху. Галстук шлепает мальчишку по толстым губам и несколько искажает его наманикюренную физиономию. Он пытается встать, но Кролик кладет руку на макушку его прилизанной головы, толкает его на место и уходит, все еще сохраняя в кончиках пальцев ощущение твердой узкой мальчишеской головы. За спиной раздается голос сестры: - Гарри. Слух у него такой острый, что, огибая бар, он слышит, как малыш хриплым от страха голосом объясняет Мим: - Он в тебя влюблен. Вернувшись к своему столу, он говорит: - Пошли, Рут. Выводи свой мотоцикл. - Мне и тут хорошо, - протестует она. - Идем. Она начинает собираться, и Гаррисон, нерешительно оглянувшись вокруг, выходит из кабинки, чтобы ее пропустить. Он стоит рядом с Кроликом, и Кролик импульсивно кладет руку на его подбитое ватой псевдопринстонское плечо. По сравнению с кавалером Мим он ему даже нравится. - Ты прав, Ронни, - говорит он. - Ты был классный игрок. Получается довольно противно, но намерения у него самые лучшие в память о старой команде. Гаррисон соображает слишком медленно, и потому до него не доходит, что Кролик говорит серьезно, он отбрасывает его руку и отвечает: - Когда ты наконец станешь взрослым? - Его вывела из равновесия реакция на его дурацкий анекдот. На теплых по-летнему ступеньках кафе Кролика разбирает смех. - Ха-ха-ха, - хохочет он под неоновым светом. Рут, однако, не до смеха. - Ты просто псих, - заявляет она. Идиотка не понимает, что он и вправду взбешен. Его бесит, как она неодобрительно качала головой, когда он попытался сострить; мысль его снова и снова возвращается к той минуте, и каждый раз его от этого коробит. Причин для злости столько, что он даже не знает, с чего начать. Ясно одно - он ее как следует взгреет. - Значит, ты ездила с этим подонком в Атлантик-Сити. - Почему он подонок? - Ну конечно. Подонок не он, а я. - Я этого не говорила. - Говорила. Когда мы сидели в этой паршивой дыре. - Это просто такое выражение. Ласкательное, хотя я и не знаю почему. - Не знаешь. - Не знаю. Стоило тебе увидеть твою сестру с каким-то приятелем, как ты тут же наделал в штаны. - Ты видела сопляка, с которым она явилась? - А что в нем такого? По-моему, вполне приличный парень. - По-твоему, они все приличные парни. - Не понимаю, почему ты ведешь себя словно всемогущий судия. - Да, милая, по-твоему, всякий, кто ходит в штанах, приличный парень. Они идут по Уоррен-авеню. До их дома еще семь кварталов. Ветер теплый, люди сидят на ступеньках, слышат их разговор, и потому они стараются говорить тихо. - Знаешь, если встреча с сестрой так на тебя подействовала, я рада, что мы не женаты. - Это еще к чему? - Что - это? - Женитьба. - Ты же сам начал, в ту первую ночь. Ты забыл, что все время об этом говорил и целовал мне палец, где должно быть кольцо? - Это была приятная ночь. - Ну и ладно. - Ничего не ладно. - Кролик чувствует, что его загнали в угол, и если он теперь попробует ее взгреть, ему придется с ней покончить навсегда, вычеркнуть все, что у них было хорошего. Но она сама виновата - зачем потащила его в эту вонючую дыру? - Ты спала с Гаррисоном? - Может быть. Да. - Может быть? Ты что, не знаешь? - Я сказала - да. - А еще сколько у тебя их было? - Не знаю. - Сто? - Бессмысленный вопрос. - Почему бессмысленный? - Это все равно что спрашивать, сколько раз ты ходил в кино. - Ты хочешь сказать, что для тебя это одно и то же? - Нет, не одно и то же, но я не вижу смысла в подсчетах. Ты знал, чем я занималась. - Не совсем уверен. Ты была настоящей проституткой? - Я брала немного денег. Я же тебе говорила. Когда я работала стенографисткой, у меня были приятели, и у них тоже были приятели, а потом меня уволили, возможно, из-за сплетен, я точно не знаю, а еще некоторые мужчины постарше, наверно, узнали про меня от Маргарет. Не знаю. Послушай. С этим покончено. Если ты думаешь, что это грязно или еще что-нибудь в этом роде, то многие замужние женщины делают это гораздо чаще, чем я. - Ты позировала для фотографий? - Для тех, что продают школьникам? Нет. - А чего-нибудь эдакого не делала? - Может, нам пора сказать друг другу до свиданья? При этой мысли у нее дрожит подбородок, горят глаза, и она чувствует к нему такую ненависть, что ей даже и в голову не приходит открыть ему свою тайну. Ей кажется, что тайна, скрытая у нее внутри, не имеет ничего общего с ним, с этим большим телом, которое шагает рядом с ней под фонарями и, жадное, как призрак, напрашивается на слова, которые еще больше его взвинтят. Кролик представляется ей таким же, как все остальные мужчины, с той только разницей, что в своем неведении он приковал ее к себе, и теперь она не может уйти. С унизительной благодарностью она слышит: - Нет, я не хочу говорить тебе до свиданья. Я только хочу ответа на мой вопрос. - Ответ на твой вопрос - да. - Гаррисон? - Почему Гаррисон для тебя так много значит? - Потому что он дерьмо. И если тебе все равно, что Гаррисон, что я, значит, я тоже дерьмо. На секунду ей кажется, что ей действительно все равно - она даже предпочла бы Гаррисона, хотя бы для разнообразия, хотя бы потому, что он не считает себя лучше всех на свете, - но это неправда. - Нет, мне не все равно. Вы в разных спортивных лигах. - Когда вы с ним сидели против меня в кафе, у меня появилось очень странное чувство. Что у тебя еще с ним было? - Да не знаю я. Что вообще у людей бывает? Спят, стараются сблизиться. - Ну, хорошо, а ты согласна, чтоб у тебя со мной было все то, что и с ним? От этих слов кожа у нее почему-то так сильно натянулась, что все тело сжимается, будто под прессом, и к горлу подступает тошнота. - Если ты хочешь. Для жены кожа шлюхи слишком тесна. Он радуется, как мальчишка, зубы в восторге сверкают. - Только один раз, - обещает он. - Честное слово. Я больше никогда не стану тебя просить. Он хочет обнять ее, но она отталкивает его. Единственная надежда, что они говорят о разных вещах. Войдя в квартиру, он жалобно спрашивает: - Ты не раздумала? Ее поражает беспомощность его позы - в темноте, к которой ее глаза еще не привыкли, он кажется костюмом, висящим на белой кнопке его собственного лица. - Ты уверен, что мы говорим об одном и том же? - А о чем мы, по-твоему, говорим? - Брезгливость не позволяет ему облечь свои мысли в слова. Она их произносит. - Вот именно, - подтверждает он. - Значит, ты этого хочешь? - Угу. Неужели это для тебя так страшно? Проблеск его прежней доброты придает ей смелости. - Можно мне спросить, чем я перед тобой провинилась? - Мне не понравилось, как ты себя вела. - Как я себя вела? - Как та, кем была прежде. - Я не хотела. - Неважно. Сегодня я увидел тебя такой и почувствовал, что между нами стена и есть только один способ через нее перейти. - Очень остроумно. Ты и вправду этого хочешь. - Ее так и подмывает оскорбить его, сказать, чтобы он убирался. Но время уже упущено. - Неужели это для тебя так страшно? - повторяет он. - Да, потому что ты так считаешь. - Может, и не считаю. - Слушай. Я тебя любила. - Ну и что? Я тоже тебя любил. - А теперь? - Не знаю. Но я все еще хочу тебя любить. Опять эти проклятые слезы. Она торопит слова, пока голос еще не сорвался. - Ах, как мило. Ты же просто герой. - Не умничай. Слушай. Сегодня ты пошла против меня. Я хочу поставить тебя на колени. - Только и всего? - Нет. Не только. Две изрядные порции спиртного привели к печальным результатам - ей смертельно хочется спать, во рту какой-то кислый вкус. Но нутром она чувствует необходимость удержать его при себе и думает: не отпугнет ли его это? Не убьет ли в нем чувство к ней? - Если я поступлю по-твоему, что это докажет? - Это докажет, что ты моя. - Раздеться? - Конечно. Он быстро и аккуратно снимает одежду и во всем великолепии своего тела стоит возле тусклой стены. Неловко прислонившись к стене, он поднимает руку и, не зная, куда ее девать, вешает себе на плечо. Во всей его робкой позе чувствуется какая-то напряженность, словно он крылатый ангел, ожидающий вести. Рут раздевается, и прикосновение к собственному телу холодит ей руки. Последний месяц ей все время холодно. В сумеречном свете он слегка шевелится. _Она закрывает глаза и говорит себе: они вовсе не уродливы. Не уродливы. Нет_. Миссис Спрингер позвонила в пасторат в самом начале девятого. Миссис Экклз сказала ей, что Джек поехал с юношеской командой играть в софтбол куда-то за пятнадцать миль и она не знает, когда он вернется. Паническое настроение миссис Спрингер передалось по проводам, и Люси два часа звонила всем подряд, пытаясь найти мужа. Стемнело. В конце концов она дозвонилась до священника