так, а уж в газетах распишут на сто страниц, хвастаются, хвастаются, конца нет. - Ну хоть что-то для нас делают. Что ты такой злой-то? - Ну ты даешь! Выходит, так: мы, например, с тобой договорились о чем-нибудь, а после я тебе удружил, значит, уговор-то уж и долой, я и выполнять не стану, да? Нет, как веревочке ни виться, а кончику быть, гринго теперь и ухватиться-то не за что. Мало кто пойдет на их плантации бананы резать. Лиленд едва стояла на ногах. Жара все усиливалась. Дома, крытые манильским тростником, казались раскаленными и внутри и снаружи, будто вся деревня пылала. Решили ехать домой. Долго еще слышались за спиной крики ораторов: "Свернем шею "Тропикальтанере"!" Неудачное оказалось воскресенье - сперва рыба никак не клевала, будто заколдованная, потом явился этот Карл Розе... В последнее время они стали его бояться, не исключено, что он взялся шпионить за Мидом. Дома ожидали Лестера Лусеро, Бастиансито и трое Айук Гайтанов. Увидев их, Мид опередил Лиленд и Розе, болтавших о марках автомобилей, негромко, но внятно сказал своим компаньонам: - Вы пришли поздравить меня с днем рождения. Ясно? Все окружили Мида с самыми сердечными поздравлениями и добрыми пожеланиями, к которым присоединился и Карл Розе. Выпили кто пива, кто виски с содовой и льдом. Как только Карл Розе ушел, беспечное выражение тотчас же сошло с лиц. От Чиндента, который покупал у них бананы, пришла телеграмма. Он предупреждал, чтобы бананы пока не срезали, железная дорога отказывается обеспечить перевозку груза. - Ну это я устрою, - сказал Мид. Он был измучен жарой, расстроен. И проклятое же выдалось воскресенье, теперь еще такое преподнесли на закуску! Горечь стояла во рту, оседала на зубах, словно он напился желчи. Рано утром он уже сидел на станции, ожидая начальника. Мид сосал трубку, мокрая от жары шляпа с обвисшими полями сползала на уши. - Я вас не спрашиваю, можно или нельзя. Это будет с вашей стороны совершенно исключительная услуга, и я расплачусь за нее чистой монетой. Могу даже заплатить вдвое. Мне надо вывезти мореную древесину. Но вы должны подписать обязательство, что, как только мне понадобятся вагоны, они будут. - Видите ли, получится дорого... это обойдется вам очень дорого. - Я вас не спрашиваю, во сколько это обойдется. Вы называете цену, я плачу. - Но я все-таки должен спросить... Мид кивком указал на телефон, стоявший на столе начальника станции, сказал почти с угрозой: - Спрашивайте, я жду. - Но я хочу вас предупредить, там, в центральном управлении, может быть, никого нет, еще очень рано. - Я все равно буду ждать. Мид вышел на платформу. Появилась женщина с большим кувшином. Она продавала кофе с молоком. Мид выпил стакан. Воды было больше, чем молока, и все же вкусно. Подошли еще люди, покупали у женщины кофе, маисовый хлеб. - Плохи наши дела, - сказала торговка приятельнице, которая остановилась поболтать с ней. - Ей-богу, правда. Так всегда бывает. Лучше бы уж... И ничего их не выпустили, держат в тюрьме, в столице... вот какие дела... А теперь и есть нечего. Да говорят, солдат еще пришлют и опять начнут народ хватать. Господи боже мой, наших мужиков будто бешеная собака укусила, такие стали вояки. Начальник станции сообщил Миду, что дело его устроено, и Мид тут же дал ему чек. Но, на беду, оказалось, что начальник станции не спросил, на какое время дается Миду право вывозить мореную древесину. Снова начальник станции принялся вертеть ручку аппарата, снова затрещал телефон: тр-тр-тр, а Мид пока что вернулся на платформу. Подошел самбо в желто-синей полосатой рубашке, сел рядом, резкий запах пота обдал Мида. - Вам, мистер, которые начальники, лучше сматывать удочки. Будет резня, гамаки по ночам качаются - скрип-скрип, скрип-скрип, а люди все говорят, говорят. Деньжонок не хватает, ребятишки голодные, жена голодная, сам голодный, плохи дела... - Так ведь солдат прислали с пулеметами, со штыками, - сказал Мид. Он хотел заставить самбо разговориться, тот поглядывал на Мида дружелюбно. - Да, прислали. Самбо замолчал. Штыки, конечно, сильный аргумент в разговоре с безоружными людьми, которые вынуждены покоряться, когда их заставляют работать на условиях, отнюдь не справедливых, чтоб не сказать - кабальных. - Можно заключить контракт на год! - крикнул из окна конторы начальник станции. - Но только если в течение всего этого периода будет в наличии груз для перевозки... - На такие условия я не согласен, -Мид подошел к окну, - разве что со специальной оговоркой... - Сеньор Мид, - прервал его начальник станции дружеским доверительным тоном, - управление железных дорог не станет заключать контракт с оговорками, которые накладывают на него какие-либо обязательства. Даже законы нашей страны не распространяются на управление железных дорог. Какую же силу может иметь контракт? Давайте подпишем как есть, и грузите свои бананы... Когда догадаются, в чем штука, скажете, что у вас не было другого груза для перевозки, а там видно будет. Шли дни. Хуан Состенес Айук Гайтан поставил грузовик у дверей гостиницы, недалеко от театра. Здесь они должны встретиться с гринго Мидом. Хуан затянул потуже пояс (сидя за рулем, он совсем расстегнул брюки), решил пройтись немного, размять ноги. Прошагал примерно квартал, дошел до церкви. Там, видимо, шла праздничная служба. Хуан вошел, увидал множество коленопреклоненных людей и тоже опустился на ледяной пол. Он помнил, как надо креститься, смутно помнил "Отче наш", но так давно не приходилось ему произносить слова молитвы, что он стал внимательно слушать... Когда-то, при жизни отца, Хуан не вдумывался в смысл этих слов. Теперь же, когда нет у тебя никого, как радостно сказать кому-то: "Отче, отче наш". - Отче наш, иже еси на небеси... "И вовсе это не выдумка, - подумал Хуан. - Он есть там, наверху. Отец, который на небесах, он, наверно, всем отец, у кого родной-то помер. Своему небесному отцу мы говорим "ты", значит, на земле и подавно никому не надо говорить "вы". Хорошо человеку, когда он может сказать кому-то: "Отче наш, иже еси на небеси..." Музыка оглушила его торжественным ревом. Он чувствовал, что весь, всем телом уже не здесь, среди коленопреклоненных людей, а там, в этой музыке, в величественном громе, в низких раскатах, то утихающих, то нарастающих вновь. Музыка была похожа на тропический ливень - срывалась в бешеном реве, вдруг затихала, бормотала, будто во сне, долго-долго, а потом опять набирала силу, и потоки воды рычали, хлестали по телу, будто плетьми. Музыка вырвалась на паперть, и "Да святится имя твое...". На чем это играют? Какая-то штука с трубами. Несколько дней тому назад компаньоны купили участок Фуетэ, а заодно и желтый грузовик, на котором ездил теперь Хуан Состенес. Он вышел из церкви на улицу и еще издали увидал перед дверью гостиницы рядом со своим желтым грузовиком красную машину мистера Мида. Значит, Мид уже здесь. Хуан Состенес ускорил шаг. Вместе с Мидом приехали остальные компаньоны, все они ночевали здесь, в пансионе. Бастиансито Кохубуль не хотел оставаться в столице, говорил, что не так уж позарез целую ночь валяться в гостинице на жесткой койке. Но Лестер Мид, когда дело касалось расходов, был непреклонен. - Нам все равно, что койка, что кровать. Мы солдаты. Идет война против Зеленого Папы, и мы на линии огня. Тот, кто забывает об этом, - плохой солдат. Индейцы спят на земле, не тратят деньги в лавках Компании, поэтому только они одни возвращаются богатыми из бананового ада. Мы тоже разбогатеем! Мы поедем домой по железной дороге, в наших вагонах, которые возят наши бананы, и будем петь песни! - Вот тогда, - сказал Макарио Айук Гайтан, по прозвищу Косматый, - неплохо было бы разложить на рельсах кое-кого, а кого - вы сами знаете, да пусть бы поезд по ним и прокатился. На следующий день отправились в таможню все вместе на двух грузовиках. - Сокоррито Крус, - вызвал служащий таможни, стоявший в дверях одного из складов. - Я, - послышался женский голос. Невысокая кругленькая женщина оттолкнула Мида и его спутников и пробралась вперед. - Я - Сокоррито Крус, а вот он - Ниньо де Гойя. Позади женщины показался мрачный испанец в кордовской шляпе. - Это ваша мельница для банановой муки? - спросил таможенник. - Чего-о-о? - протянул Ниньо де Гойя. - Будь проклят тот, кому вздумалось везти сюда эту пакость! - сказала Сокоррито. - Мы насчет нашего гардероба, моего и вот его, чтобы вы знали! - Я и не слыхивал о таких мельницах. - Накажи меня святая дева дель Пилар. - Ну, святая дева мелет одни только звезды. А захочет - так ваши глазки, и получается свет, лучи золотенькие... - Это все дома, в Испании. Здесь, в Америке, мелют даже то, что молоть не полагается. Моей мельнице здесь молоть нечего, только твое зерно ей и годится, Ниньо де Гойя. Мельницы хороши, когда зерно мелют, и прекрасная мельничиха сидит как в старинном фарсе, а тут черт знает какая дрянь! - Сколько у вас мест? - спросил испанцев таможенник. - Всего только тридцать шесть, - отвечал Ниньо де Гойя, - мы люди скромные... У другой двери служащий занялся владельцами мельницы для бананов. Лестер и его друзья волочили тяжеленные тюки, огромные ящики с деталями и, наконец, самое тяжелое - жернова. Все это с величайшим трудом, с помощью рычагов и катков погрузили на два грузовика. Сокоррито Крус приподняла юбку, стала поправлять подвязку. Лестер Мид увидел смуглую тугую плоть и потерял покой. Волнение смешивалось со злобой - зачем она говорила гадости про мельницу, смолоть ее в порошок за это и то мало! Он слышал, что вещи актеров отправляют в отель "Париж", сошел с грузовика, сказав, что ему необходимо срочно позвонить в Нью-Йорк, подождал, пока машины одна за другой повернули за угол... Сокоррито Крус занимала комнату, выходившую одним окном во двор, а другим - на улицу, в соседней комнате поместился Ниньо де Гойя. Мид устроился поблизости, в одном из не занятых еще номеров. В первый день он следил за каждым их шагом. Сокоррито Крус заметила, что высокий блондин поглядывает на нее, потом он ей поклонился. "Какой милый, - подумала Сокоррито, - в Испании мужчина не склоняется перед разъяренным быком, это верно, но и перед женщиной он тоже не склоняется, с ней он обращается, как с быком: сначала дразнит плащом, потом вонзает бандерилью и, наконец, начинается битва не на жизнь, а на смерть". Битва не на жизнь, а на смерть началась в тот день, когда Мид вошел в ее номер. Сокоррито обмерла. За стеной глухо раздавались шаги Ниньо де Гойя. Сокоррито не спеша повернула голову - пусть видит, как она уверена в себе, надо же дать понять этому американцу, что она не из тех женщин, которых можно взять нахрапом. А если она не кричит и не гонит его вон, так только потому, что вовсе не собирается поднимать скандал и пятнать свою репутацию, она же не какаянибудь легкомысленная особа. - Вы ошиблись дверью? - Нет. Она растерялась от этого решительного "нет". Мид шел прямо на нее. - Что вам надо? - испуганно вскрикнула Сокоррито и спряталась за ветхую шелковую ширму. - То, что я вижу перед собой. - Ах, вы хотите то, что видите перед собой? Ничего не получится. Штучка, конечно, аппетитная, не спорю, только у нее есть хозяин, ясно? Хозяин имеется. Мид схватил ее за плечи, и, ощутив тепло его сильных рук, она сразу ослабела, обмякла, как тряпичная кукла. Она-то, кажется, видала всякое, кто только ее не домогался, а тут, на тебе, растерялась перед этим упрямым кровь закипала в его жилах. Страстно желал он эту женщину, и в то же время хотелось измолоть ее в муку, уничтожить... - Нет, - сказала она и попыталась оттолкнуть Мида. Но, кажется, ее сопротивление только еще больше его распаляет, дубина чертова, донкихотова мельница, сучья кровь... - Да, - сказал Мид и как бы в подтверждение своего "да" еще сильнее всеми десятью пальцами вцепился в ее плечи. Ногти вонзились в смуглое тело - оно принадлежит ему по праву мужчины, по праву сильного, по праву победителя. - Ну, раз уж вы вошли сюда и я вам так нужна, - Сокоррито решила ошеломить его, - я согласна, если только у вас хватит денег заплатить столько, сколько я стою. - Сколько хотите, - выдохнул Мид, глотая слюну. Дрожь била его, он, не отрываясь, глядел зелеными глазами в черные как уголь очи Сокоррито Крус. - Тысячу долларов, - выговорила она с нервным смешком. Теперь зеленые глаза Мида смотрели на нее по-другому: нет больше недоступной Дульсинеи Тобосской, есть просто вещь, ничтожная вещь, которая принадлежит ему, Миду. Он выпустил ее плечи, достал книжку, подписал чек. Затекшей онемевшей рукой Сокоррито взяла листок. Чек был на две тысячи долларов. - Вы ошиблись, - сказала она и тоже проглотила слюну. Черными глазами она снова глянула в глаза Миду. - Вы написали две тысячи долларов. Лестер поблагодарил ее за точность, разорвал чек, подписал и дал ей другой, на пять тысяч долларов. Он дал бы еще больше, только бы истоптать ее, истолочь, стереть в порошок, истерзать зубами ее плоть, как мельничные жернова терзают сочную плоть бананов, распластать ее, раздавить своим мускулистым телом, грудью, животом, коленями, пальцами, всем своим существом, всем, что ты есть для нее - пустое место, никто, мужчина, заплативший пять тысяч долларов. И ничего не случилось. Большими шагами Мид вышел из комнаты. Жажда мести оказалась сильнее безумной страсти к этой женщине. Заплатить унижением за унижение, пренебречь ею именно тогда, когда она согласилась отдаться за деньги, вот месть за все случившееся в таможне: жадными глазами глядел он на свою мельницу и... "Будь проклят тот, кому вздумалось везти сюда эту пакость", - прощебетала она. - Эй, вы! - Сокоррито босая выскочила в коридор следом за Мидом. - Возьмите свои деньги! - Она не могла догнать его и крикнула в ярости. - Я изорву к чертям ваш чек! Не смейте надо мной издеваться! Появился Ниньо де Гойя, пытался отнять у нее чек, но не успел, клочки полетели на пол... - Для него, гада, это, может, и деньги, а для меня - просто конфетти... XIII Донья Роселия все глаза себе выплакала. Она рыдала днем и ночью с тех пор, как Аделаидо, расправив скрюченные ревматизмом члены, яростно набросился на своего сына Лино Лусеро и выгнал парня из дому, - только благодаря тому, что она вступилась за Лино, валяясь в ногах у мужа, Аделаидо не нанес ран лезвием мачете, а ограничился ударами обуха. Донья Роселия взывала к святой троице, святому Харлампию и апостолу Фаддею, глотая пыль, которую поднимали боровшиеся, и лишь когда Лино, бледный, дрожащий, скрылся за холмами и банановыми рощами, она дала волю слезам, которые сдерживала изо всех сил, чтобы еще больше не рассердить мужа, а он рухнул на стул, обливаясь потом. Донья Роселия почтительно дала ему напиться и примостилась на корточках рядом. "Семирамида" без детей была для нее теперь как чужой дом, потому что - одно к одному - Хуанчо арестовали за участие в бунте, хотя по этому поводу старик и не расстраивался. Окажись мальчишка вором, тогда родителям только могилу себе рыть. Но в защиту своих прав можно и отсидеть, доказать, что ты мужчина. Вот оно как. Деды молчали. Они, отцы, молчали. Но третьему поколению поручено говорить за всех: за живых и за мертвых. Сарахобальда, к которой затем поспешила донья Роселия, осталась безмятежной, как земля под их ногами, когда кума рассказала ей, что... она не решалась выговорить... что... сжимала в кулаке платок, мокрый от слез и пота... что... утирала платком лоб и глаза... что... Сарахобальда знала, в чем дело, и пришла ей на помощь: - Он связался с морской чертовкой... - Да, вот до чего мой сынок докатился! А уж жена у него какая славная, черная страдалица! Раз уж всем мужикам положено беситься, я всегда молила бога, чтобы Лино не бросил мать своих детей - бедные ребятишки! Ведь эту женщину-рыбу никто не видел. - Никто, кума... - Ну а он, стало быть, видит: вспомните, что в детстве он был лунатиком. С божьей помощью вы его вылечили, а то ведь он ходил спящий - с открытыми глазами, но спящий... Какого страху на нас нагонял... А может, мы тогда плохо сделали, что налили ему воды под кровать - пусть-де спустит ноги на пол и проснется от холода. Теперь он во сне не бродит, но, Сарахобальда, этот парень не в себе. - А про Хуанчо что слыхать? - Мистер Мид поехал в столицу вызволить изтюрьмы его и Бастиансито. Бастиансито ведь тожезабрали. День ото дня хуже, Сарахобальда, на старости лет теряешь последнее. Но больше всего у меня за Лино сердце болит. Арестованных можно выгородить. А вот с Лино как быть? Если бы вы посоветовались с колдуном... - Рито Перрах куда-то запропастился, не видать его. Но насчет Лино... Лино - мой крестник... - Да, ваш крестник, вы нам оказали честь... - С ним что-то вроде ереси... - А это что такое, кума? - Ересь? Сарахобальда умолкла, затрудняясь объяснить слово. - Ладно, не важно... Присядем-ка, кума. - Верно, присядем. Я так разволновалась, что гостью стоя принимаю. - Голова кругом идет. Да еще вот вы сказали "ересь"... Раньше еретиков-то жгли. - Коли ересь, это бы еще не беда - натереть освященным маслом, все и пройдет. Господи, сними с него напасть, отгони видения! - Да, кума, бедняжка совсем высох. - Пойду на розыски Рито Перраха. Я ворожила на семи зернышках неочищенного риса - раздавила их на камнях и засунула на ночь в нос, чтобы набухли. И пока не пропел петух, я - чих, чих - высморкалась в костер из шишек синей сосны. - Синей сосны, кума? - Да, синяя сосна растет высоко в горах и похожа на ползущую змею. У меня в очаге еще тлели угольки. - Но как же с Рито Перрахом? - Да, Рито Перрах может дать хороший совет. Мудрец он, умеет так повернуться, что каждая из четырех сторон его тела глядит на одну из четырех частей света; орлиные глаза буравят и разгоняют тьму; зубы от заклинаний стали у него белей, чем парусина навеса; пальцы - длинные, как стручки кассии, а ногти - цвета жареных бананов. Лино Лусеро прислушивался к шумам леса. На дне глубоких оврагов журчала вода; на песок легли тяжелые тени - не обычные, бесплотные, а жесткие, ранящие каждой темной песчинкой. Наконец, устав слушать и смотреть, не разглядев ничего во мраке, он застыл на месте, держа ладонь у рта - слюна была солено-сладкой, - у рта, похожего на ранку в зеленой мякоти бананового ствола. Раз угрозы бессильны, он просто-напросто ее задушит, не внимая стонам этого зверя с телом из бананов, мха и тьмы, тьмы, источающей пот и воду. Она в ответ на побои изо всех сил впилась в него зубами - так глубоко, как только доставали ее собачьи челюсти; но сжав острые клыки и почувствовав на синеватых деснах теплую кровь Лино Лусеро, она понемногу разжала зубы и вытянулась на земле, на стыке моря и банановой рощи. Лино Лусеро не терял времени. Нос у него был заложен, а ртом он дышал с трудом; он обливался потом, тело его, казалось, рвали на куски. Но времени он не терял - склонился над ней, упершись коленями в землю, с тоской убийцы в душе. Уже он забрался руками под покров из водорослей на единственной ноге - второй у нее не было. И внезапно его до краев затопила тоска человека, который хочет выскочить из собственной кожи, или того, кто не в силах добраться до чего-то самого заветного - знает, что надо отступить, и не отступает, но в конце концов отступит, чтобы взять верх. Она вырвалась, исчезла. - Лино! Вот ты где, проклятый! - в пятом часу утра разбудил его легким пинком Макарио Айук Гайтан. - Смотри куда ты забрался во сне... жена тебя повсюду ищет... напился ты, что ли? Дерево обхватил, думал, небось, это женщина... со мной тоже так было когда-то... В жарком утреннем тумане Лино Лусеро свернулся клубочком возле Макарио Айук Гайтана, Косматого. Только Лино мог понять Макарио. И Макарио рассказал: - Так вот, я не соврал, со мной это было. Только не во сне - я был в своем уме и твердой памяти. В душу мне забрался какой-то злой жар и стал толкать меня. И загнал сюда, в это самое место. Полумесяц на небе и зной: зной от земли, зной в воздухе, все так и пышет жаром. Много ли прошло времени, мало ли, я брел наобум, вдруг из бананового ствола ко мне протянулись зеленые руки - пухлые, свежие, как у молодых покойниц, - такие являются нам во сне... От ярости, что меня искушает дьявол, я набросился на нее и зарубил своим мачете. - Какая жестокость! - воскликнул Лино и весь съежился, словно это на него обрушились удары ножа. - Да, Лино, жестокость. Ствол раскрылся и упал на меня, но это уже было не дерево, а женщина с одной ногой... Листья что-то шептали мне на ухо... Зеленый свет свежих сочных побегов мешался с сиянием луны... Один я знаю, братец, какое это наслаждение... Я навалился на самку... Да, жаль, что я сразу же ушел и больше с ней не встретился... Помолчали. Теплое, соленое, дышащее соблазном море... Донимала жара, еще до восхода солнца. - Надо же так... Я рассказал тебе свою историю только потому, что и с тобой случилось похожее. Ты обнимал вон тот банановый ствол. - Не знаю и никогда не узнаю, Макарио, что меня пригнало сюда и в котором часу я ушел из дому... Одно точно - моя ночная женщина живет не в банановой роще, а в море. Я видел, как она нырнула в пену прибоя, вон там, смотри, там, где свет играет с тенью... Я побоялся плыть за ней... - Еще чего! Слава богу, что не утоп и не превратился в акулу, ящерицу или рыбу. А что ты думаешь, Лино, о рассказах Рито Перраха? Лино дрожал в приступе лихорадки. - Если здесь, на земле, - толковал Макарио Косматый, - мы видим целый мир, то и там, под водой, на глубине каких-нибудь двух-трех сотен метров, водятся чудища с человечьими головами и глазами ястребов. Они приросли к скалам, как окаменевшие деревья, но между ветвей колышется слизь, да плотная такая... Раки же до того прожорливы, что если в море попадает овца, от нее в один миг не остается ни косточки, ни шерстинки - копыта и те сгложут. А вслед за раками тысячи золотых рыбок проворно очищают воду от кровяных пятен... А еще есть морские звезды, которые ходят и говорят... - Не морочь мне голову своими баснями, я и так весь дрожу от страха! - Теперь, чтобы избавиться от мерзкого осадка, тебе надо одно - и будешь чистенький, словно тело тебе вылизал теленок, - в полдень, когда жарче всего печет солнце, приложи ко лбу серебряную монету: холод металла дойдет до сердца и прогонит усталость от объятий рыбы. - Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там не едят того, что ем я! - А что такое ты ешь, ну-ка? - Чешую рыб со дна морского... Лино схватил ее, горя желанием поцеловать, но она ускользнула, ослепительно сверкнув зубами под покровом жаркой звездной ночи. Глаза козы - только морской,впалый лоб, черные гладкие волосы, влажные от соленой воды и пота жгучей женщины. - Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там спят не так, как я. - Как же ты спишь? - На матрасе из пены, в простынях из глубинной воды. Он поймал ртом ее губы. Послышался тихий стон, когда, уклоняясь от поцелуя, она повернула шею и прижалась головой к земле банановой рощи - сырой, пористой, с песком, еще хранящим под холодной, зернистой и как бы металлической поверхностью остатки солнечного жара. - Лино Лусеро не может взять меня к себе в дом, потому что там не пьют того, что пью я, - морской водички. Скользкая, будто вся в мыле, она вырвалась из объятий Лино и пустилась наутек - хвост крутился словно вихрь и нес ее с быстротой ветра. Лино гнался за ней, но поймать не мог. Наконец он догнал " ее. Она далась ему в руки. Он прижал ее к груди, прильнул всем телом и поцеловал взасос. Она смеялась, переводя дух, невинно резвясь, а глаза блестели от жары. Косматый беспокоился о Лино и, разыскивая его, не пожалел ног. Тем временем их приятели отправились на рыбную ловлю и помогали знатокам забросить сети, но не в море, а в устье безбрежной реки - там, где вода неслась по узким бороздам из тины, песка, веток, там, где жабы, скалистые уступы, гниль. Макарио Айук Гайтан привел Лино к рыболовам; с берегов кричали: - Выловите мне славную рыбку! - Мне самую красивую! - Согласен на аленький ротик! Косматый протянул Лино гитару. - Гитара, - сказал он ему на ухо, - похожа формой на твою зазнобу, только хвост у нее вверху. И Лино Лусеро, прежде чем заиграть, щупал и гладил гитару, водил пальцами по струнам, и дрожь струн передавалась ему. - Где ты, где ты, голубица, неужели умерла? Вся душа моя томится с той поры, как ты ушла. - Я рыдала и страдала, горевала по тебе, и плакучей ивой стала, покорившись злой судьбе {Стихи в переводе Н. Трауберг.}. Рыбаки на берегу прохаживались около костров, зажженных, чтобы отпугивать ягуаров, чьи шаги по опавшей листве становились слышны, как только немного стихал грохот моря, а главари перекидывались в карты и потягивали ром из горлышка бутылки. Исполнив песню, Лино Лусеро вновь удалился. Глаза у него слипались от наводящей спячку полночной жары, тело, покрытое крупными каплями пота, было цвета лимонно-желтой глины. Он схватил ее за волосы и притянул к тому месту, где перед тем лежал, глядя, как с ревом разбиваются о берег свирепые волны. То был банановый ствол и в то же время - женское тело. И он приник к нему, чтобы целовать без конца, молча, ничего не видя и не слыша. Весь - трепет души и плоти. Тишину нарушал только рокот моря, а кроме моря - лишь тяжелое дыхание Лино, ставшего зверем; а она стала человеческим существом, хоть и лилась водяными струями, отражавшими алмазы звезд; она - бесконечно глубокая, как безмолвие, царившее в устье реки. - Отстань! - крикнул Лино Лусеро. - Нет, старина, я тебя не брошу, неровен час утонешь! - говорил Айук Гайтан, увлекая юношу за собой к кострам лагеря. - Пропусти глоточек, глядишь, оно и пройдет... - Ладно... И Лино не выпускал бутылку, пока Макарио ее не отнял, - одним духом проглотил почти полбутылки рома! Подошло время вынимать сети, и завязался спор. Некоторые предлагали бросить в воду барбаско, чтобы сок этого растения оглушил побольше рыбы и можно было похвастать уловом. Лино Лусеро точно обезумел. Он пришел в неистовство из-за того, что в море решили бросить яд. Просто голову потерял. Кто-то в изумлении крикнул: - Эй, ты, можно подумать, у тебя в воде родня! Лусеро выхватил из-за пояса мачете и замахнулся, но противник выбил у него нож; несколько человек поспешили убрать оружие. - Нет, так нельзя! - воскликнул кто-то. - Этот молокосос напился и сразу лезет в драку!.. Всыпать ему по первое число! Кто не умеет пить, пусть не подходит к бутылке... Пить должны настоящие мужчины, а тебе, Лино, заказано... После приступа ярости Лино обмяк как тряпка. Когда у него отняли мачете, он на коленях молил, чтобы в воду не кидали барбаско, заклиная рыбаков самым святым. Макарио, желая унять ссору, стал объяснять: - Ребята, я про своего дружка знаю, а потому вам говорю: дело в том, что он влюбился в женщинурыбу... Все мрачно замолчали, ворочая в уме вопросы и ответы. Парень, которого хотел обезглавить Лино, подошел и обнял беднягу. - Прости, Лусеро, я не знал, что ты под мухой и веришь в такие чудеса! - Ладно, не будем бросать барбаско. Кто хочет играть в карты? Созвать всю компанию! Лино начал играть с неохотой, но потом стал выигрывать, да еще как выигрывать! Стоило ему пожелать себе карту, и она немедленно приходила. Он загадывал, и загаданное сбывалось. Один из игроков подошел и сказал ему: - Давай играть на пару, может, женщина-рыба приносит счастье и мне чуток перепадет. - Верно сказано, пусть и мне хоть немного достанется! - Дайте ему гитару, - посоветовал третий.Пусть лучше поет, чем нас общипывать. Везучий ты, Лино. Твоя рыба научила тебя угадывать карты! Рыбы в вынутых сетях задыхались на суше, метались, как ошалелые, выпучив круглые остекленевшие глаза. Жгучий голубовато-золотой свет утренней зари заливал бесконечную зеленую гладь моря и зеленую тьму банановых рощ. Лино пел надтреснутым голосом: Рыбка, странница морская, приплыви, побудь со мной! Я рыдаю и страдаю, околдован злой тоской. Я навеки уезжаю, покидаю край родной, чтоб жениться, дорогая, на русалке на морской. Как только Лестер Мид вернулся из столицы с выпущенными на свободу Бастиансито и Хуанчо, Макарио Косматый тайком навестил его, чтобы рассказать, со всеми красотами и чудесами, про любовь Лино к морской деве. Позже наведалась к Мидам и донья Роселия - поблагодарить, что вызволили Хуанчо, и сообщить, какую беду наслал господь на Лино... Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не говоря ни слова, даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета, ни помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь Лино избавиться от чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил. - Недаром он - молчок, и ушли от него ни с чем, - говорили те, кто прознал про неудачу.Ведь он сам - сын морской женщины и вышел сюда на берег, смеясь как тронутый. - И впрямь, зеленые глаза - от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы! - Да, рыбье он отродье, вот и молчит! Лиленд сказала мужу, что навестила жену Лино. Бедняга плачет в три ручья, но смирилась с горем. - И на том спасибо... - проворчал Лестер. - Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу... - Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной! - воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать. - Во всяком случае, ты обязан поговорить с Лусеро как мужчина с мужчиной. Надо этому положить конец... Пусть он возьмется за ум... бросит глупости... Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус - с телом упругим, как струна гитары, и с пальцами, пахнущими сандалом. Воспоминание о ней мешало ему говорить. - Поговори ты, - предложил он жене после долгой паузы. - Заступись за Лино, скажи, чтобы его оставили в покое, дурь сама собой пройдет. Я слышал, что старик Лусеро выгнал сына из дому и даже грозил зарубить его... Глупец! Почти все отцы, когда наказывают детей, ведут себя как настоящие дикари. Но это понимают лишь бездетные супруги. Через несколько дней, за десертом, Лиленд коснулась вопроса, существуют ли на самом деле сирены. - Я бы ни капельки не удивилась, - заметила миссис О'Бринд, задыхаясь от жары; жара была своего рода острой приправой к кушаньям, так что от них бросало в пот. - Всякая женщина, кроме своей, - прекрасная сирена, - заявил мистер О'Бринд, яростно утирая носовым платком пот, обильно струившийся по толстым щекам, лбу, носу, подбородку, ушам и затылку. - Вот, вот, - поддержал Лестер. - Все это глупости, - вставила миссис О'Бринд. - Но, возвращаясь к теме, - продолжила Лиленд,верите вы в сирен или нет? - В молодости, учась в университете, я кое-что разузнал насчет сирен. И до сих пор помню наизусть. - Просим! - воскликнул Мид. - Ой, ради бога, не надо! - взмолилась миссис О'Бринд. - Я тоже знаю все про сирен почти наизусть: он мне твердит это, когда мы ждем поезда или трамвая, за бритьем и когда устает читать. - Да, но мы-то не знаем и хотим услышать. Вы эгоистка, миссис. - Я слышал про сирен... - Ну, началась лекция! Пойду пройдусь, пока мой благоверный вещает! - воскликнула миссис О'Бринд, встав из-за стола с чашечкой кофе в руках, и укрылась в тени - горячей и черной, как ее кофе. - Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов, жара стояла адская. Ничто не нарушало моего первого сна. Судно плыло с попутным ветром, и дружелюбное море качало его, как детскую люльку. Издалека за кораблем следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на золотой вихрь. Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас свет, озарив рыбу из брильянтов. Она извивалась... Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил я, не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил, что вот-вот упаду в море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена? У меня есть основания думать, что да. С той ночи я чувствую вокруг тела опаловый свет - то холодный, то теплый, как бывает, когда натрешься ментоловым маслом. Я чувствую себя более привлекательным и... как бы это сказать... во власти стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И жалеть меня не нужно. Потрите об меня свои руки - обычные руки, без чудес - и увидите, исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам немного света от той сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее. Хоть я не помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю, что видел. Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным образом узнали во сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому же аромат той ночи, теплый воздух, ритмичный танец моря, кружевная тень гамаков... От всего этого воспоминание о трепетном огоньке, который, пробежав по моему телу, мгновенно канул в бездну океана, стало чисто сексуальным. Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил: - Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так интересно, и какая у вас прекрасная память! - Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен, заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают светиться, плавая в бурных водах... Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены, Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев - перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами. Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка и дыма, говорили осипшими старческими голосами. Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы. Все окружали лунатика и просили спеть "Кто-кто". Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: "Кто-кто, кто-кто..." Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять: Кто скачет, кто плачет, кто пляшет на рельсах раскаленных? Железнодорожный рабочий! Две рельсы, две рельсы, две рельсы у моей гитары... Кто тонет, кто стонет, кто спит на железной дороге? Железнодорожный рабочий! Шесть суток, шесть суток, шесть суток в рабочей неделе... Кто скажет, кто знает, кто скажет, рабочий, кто знает, мертвый ты или живой? Два года, три года, пять лет, и тебе, бедняге, крышка... Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса: Кто платит, кто плачет, кто кровью плюет, блюет и плачет? Железнодорожный рабочий! Кто чахнет, кто сохнет, кто дохнет и падает на шпалы? Железнодорожный рабочий! И так до захода солнца - курить, пить и повторять "Кто-кто"... Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, "волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево". Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил: - У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!.. Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот. В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им: Усебья, когда я сдохну, жуя бананы, не рой для меня могилы, а жуй бананы. Хочу я лежать в конюшне, жевать бананы, пускай меня топчут кони и мнут бананы. Поставь в головах табличку под цвет банана: "Покоится тут бедняга, а в нем бананы, бананы, бананы, бананы, одни бананы". - Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в водочной бутылке! Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой - дед, отец или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать "Рито Перрах - дед", или "Рито Перрах - отец", или "Рито Перрах - сын", смотря по тому, кто выйдет навстречу. Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло. К нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной змеей: руки стали как ледышки, волосы словно у покойника, во рту - вкус бычьей желчи, суставы свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край света погонит. От лица остались только глаза и скулы, кожа была в грязных пятнах - из-за скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще, где он искал тепла своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал Косматому или Хуанчо внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи на чешуйки хвоста его сирены. Они были как ячейки сот, набухшие кислой жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что, ощупав себя, он самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только ке