Мигель Анхель Астуриас. Зеленый папа Роман ---------------------------------------------------------------------------- EL PAPA VERDE 1954 Перевод M. Былинкиной Избранные произведения в двух томах. Том I Ураган. Зеленый папа. Романы Перевод с испанского М., "Художественная литература", 1988 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru Spellcheck Aleksander Tolokno ----------------------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  I Он подставил ветру лицо, - кто узнал бы Джо Мейкера Томпсона? - снизу вверх осветил его мокрый светляк, - кто узнал бы человека, закопченного до самой глотки? Лоб, лоснящийся от мазута, усеян стеклянными волдырями пота, хрящеватые большие уши словно прожарены в машинном масле. Слабый свет фонаря, стоявшего у ног, мазнул щетинистую бородку, но не добрался до век - глаза в черных впадинах, лоб во тьме, нос заострен тенями. Он подставил ветру лицо, и волосы взметнулись дымом, рыжеватым дымом, копотью, пронизанной огненными искрами, видимыми во мраке жаркой ночи. Кругом - сплошная темь, но ему невмоготу было дольше стоять у топки, вдыхая вонь гнилых досок и ржавого котла, изъеденного солью и накипью. Дышать... Дышать, погружая ноздри в ветер, остервенело гнавший волны - зверей С пушисто-пенными хвостами. Когда он выпрямился и расправил плечи, чтобы передохнуть, оглядеться, подставить лицо ветру, к его ногам упал машинный ключ, требуя смертного приговора никуда не годному котлу. От удара ключа о палубу замигал фонарик, снизу озаривший жесткое лицо, на которое бросили теперь свет бортовые фонари, плакавшие в три ручья, забрызганные волнами. Он выглянул наружу как раз перед тем, как суденышко укрылось в гавани, пройдя сквозь гребень дождя, сквозь ветер, трепавший его час за часом, много часов, больше, чем смогли отсчитать пассажиры. Лишь только ночь стала чернить гневно бурливший лак Карибского моря, время замерло, ожидая, когда пройдет нечто, длящееся одно мгновение и принадлежащее не царству времени, а вечности; время остановилось, и никто не поверил своим глазам, увидев, как заалела заря. Утренний свет разлился сразу, внезапно, каким-то чудом, едва пароходик отдался плещущему покою бухты, оставив позади, за мысом Манабике, канонаду волн и горы пены, в которой суда терялись, как в хвосте кометы, и вошел в подкову спящего берега, поросшего плавучим лесом мачт. На широколобое лицо, скрытое маской из копоти и масла, на прищуренные карие глаза, на медную бородку молодого морского волка, на ровные крепкие зубы в сочно-розовых деснах пала ясная прохлада разлившегося по небу рассвета и скованного бухтой моря, пала, как выигрыш на счастливый билет, а пассажиры, изнуренные, помятые - страшная ночь изжевала их бренные тела вместе с платьем, - пытались между тем, томясь от нетерпения, различить вдали, на том краю ровной никелевой простыни, пальмовые рощи и портовые здания - синие силуэты на фоне абрикосового неба. Пассажиры!.. Они больше походили на потерпевших кораблекрушение. Всегда обращался почти в кораблекрушение этот ночной морской переход, который на сей раз из-за шторма и неисправной машины длился целую вечность. Тридцать человек на пароходике агонизировали и снова оживали. Пучина поглощала их и вновь изрыгала, оскверненная богохульствами людей - жмыхов жизни, выжатой из них Панамским каналом. Их богохульства взрыхляли дно морское. Суденышко то и дело вспыхивало золотом - спичечный коробок, взрываемый молнией; вспышки словно глушили машину - пароходик лишался сил и отдавался на волю волн, а ливень гнал его в открытый океан или швырял скорлупкой к берегу, грохотавшему громом. Когда машина глохла, суденышко дико прыгало, а когда машина вновь оживала, тряслось в лихорадке, и люди предавались то надежде, то отчаянию, но отчаяние росло - пароходик все менее сопротивлялся разнузданной, разбушевавшейся стихии, с трудом, как усталый матадор, увиливая от быка-шквала. Стоявший у руля лоцман-трухильянец - на него была вся надежда - спас их всех почти по наитию. Пассажиры, перед тем как сойти на берег, совали трухильянцу деньги и ценности, жали руку и твердили: - Спасибо! Большое спасибо! На владельца же пароходика, Джо Мейкера Томпсона, которому к концу пути пришлось заменять машиниста, глядели со злобой. - Мерзавец, - сквозь зубы цедили они, - мог всетаки предупредить, что котел никудышный, или вовсе не выходить в море ночью, задержаться из-за ненастья! Те, кого укачало, плелись по сходням, как пьяные, других била нервная дрожь, на твердой земле шатало. - Мерзавец гринго! Дать бы ему в морду! Рвач! Везти нас на смерть из-за нескольких песо! Только полное изнеможение мешало рассчитаться с ним сполна, да еще и страх получить в собственной шкуре дырку, пробитую пулей. Пока они выходили на берег, Мейкер Томпсон поглаживал рукоятки револьверов, которые всегда носил при себе - по штуке на каждом боку, - чтоб не действовать в одиночку на скользкой земле. Он отослал трухильянца на поиски некоей особы, которую надеялся отыскать в порту, и, оставшись один - машинист и юнги удрали, не дожидаясь расчета, - с размаху ударил ногой по машине. Не только с людьми и скотом обходятся плохо, с машинами тоже. А за пинком - ласка: стал нежно допытываться, что у нее болит, словно она могла его понять; просил пожаловаться на хворь как-нибудь еще, не только свистом во время работы - по одному признаку трудно о чем-нибудь судить. Ни пинки, ни ласка не помогли: после запуска она тотчас таинственно умолкала. Он чистил, налаживал, продувал, подпиливал... - все тот же упрямый свист. Выбившись из сил, Мейкер Томпсон прилег вздремнуть. После сьесты должен явиться турок. Турка интересовало судно. Однако в таком состоянии, сломанное... Надо быть идиотом, чтобы купить эту посудину. Продать ее - прогадать, говорит трухильянец, но уж куда больше прогадаешь, если останешься - да и останешься ли еще, - с этой разбитой тыквой. В общем, надо положиться на судьбу. Акулы кружили одна за другой в синем стакане моря, застывшего под причалом. Кто кидал там, внизу, огромные игральные кости, метавшиеся акульими тенями? Если придет за ним та особа и если пароходик купят,быть ему банановым плантатором. Если никто не придет и с турком не выгорит дело, - оставаться пиратом на море. Кто-то спросил с мола, когда он отчалит. Ответил, - что не знает. Машина барахлит, сказал он так, словно говорил с просмоленными сваями причала, где стоял " тот, кто спрашивал, или с акулами. Вот спускается трухильянец. Показались его ступни, колени, набедренная повязка, полы рубахи, рукава, плечи, голова в панаме из листьев илама. Он принес письмо. Читать было некогда. Мейкер Томпсон едва пробежал записку глазами. Уже слышался сиплый голос турка. С ним вместе пришло несколько человек. - Что с машиной? - спросил турок по-английски. - По правде говоря, не знаю... - ответил Мейкер Томпсон. - Ее посмотрят мои механики, они разберутся. Во всяком случае, дело сделано. Вечером доставлю деньги. С рассветом выйдем на юг. - Тогда, трухильянец, надо перенести мои вещи на берег... - Пусть другой придет, тебя с судна уберет! - ворчал тот, сгребая в охапку гамаки, ружья, оленьи шкуры, мешки с одеждой, лампы, москитные сетки, трубки, карты, книги, бутылки... Последний солнечный луч огненной горчицей кропил бухту Аматике. Легкий бриз шелестел в пальмах, словно гасил пламя на рдеющих стволах и кронах. Высокие звезды, желтые маяки, черная плавучая тень берега над зеленым морем. Нескончаемое дление вечера. Люди на молу. Черные. Белые. Как странно выглядят белые ночью! Как черные - днем. Негры из Омоа, из Белиза, из Ливингстона, из Нового Орлеана. Низкорослые метисы с рыбьими глазами - не то индейцы, не то ладино, смуглые самбо, разбитные мулаты, китайцы с косами и белые, бежавшие из панамского ада. Турок уплатил ему звонкой золотой и серебряной монетой, они скрепили подписями купчую, и поутру суденышко отплыло без пассажиров на юг, туда, откуда прибыл Джо Мейкер Томпсон, лежавший теперь в гамаке под крышей ранчо - без сна, без света, без тепла, - слушая, как бурными потоками низвергается вниз небо, готовый выполнить все, о чем говорилось в письме, которое принес ему помощник. Свежий ветерок, звеневший в пальмовых ветвях, сквозь которые после утреннего ливня сочилась вода, как сквозь старые зонтики, смягчал жар добела раскаленного солнца. Поднимаясь все выше, оно заливало ртутной эмалью зыбкую гладь бухты: поверху - для скользящего крыла чаек, ласточек и цапель, и до самого дна - для зоркого глаза ястребов, сопилоте и пестроголовых грифов. Банановый плантатор - такова его судьба. С аппетитом позавтракал он черепашьими яйцами, горячим кофе и чуть поджаренными ломтиками плода, по вкусу напоминающего хлеб,- последнее угощение помощника-трухильянца, вольного морехода Центррайской Америки - как тот называл побережье Центральной Америки, где торговал сахаром, сарсапарелем, красным деревом - каобой, золотом, серебром, женщинами, жемчугом, черепашьим панцирем. После продажи судна лоцману некуда было деваться, но ни за какие деньги не соглашался он сопровождать хозяина в глубь побережья. Нет, ни за что. Гнетут дебри и болота, обжигают дожди, которые, кроме марта и апреля, льют круглый год почти ежедневно; куда проще быть наперсником пирата, чем захватывать земли, у которых, кто знает, может быть, есть и хозяева. Самое выгодное - купить посудину с более низкой осадкой и торговать шкурами, оружием, какао, жевательной резинкой, крокодиловой кожей, дышать полной грудью, а не валяться в сырости, как игуана. - Если оседать на земле, то в родных краях. Там каждая цапля меня знает, - говорил трухильянец,да и табак тоже товар... К чему возиться с одними бананами?.. Бросить участки, где я сажаю табак, сахарный тростник... И он прикусил желтыми от никотина зубами дорогую сигару, которой его угостил Джо Мейкер Томпсон, чьи карие глаза плавали в дыму - он тоже курил, прищуренные немигающие глаза, видящие перед собой мир, где сильные делят земли и людей. - Пирога мне дороже самой лучшей банановой плантации, а чтоб начать собственное дело, у меня уже есть неочищенного риса на пятьдесят погрузок. Ничего, что турок про то не знает, а нынче или завтра один мой друг придет на паруснике. - И, тяжело вздохнув, добавил: - Да, сеньор, придет на паруснике. Янки не ответил. Длинные языки пота лизали ему спину. Он предложил трухильянцу золото за пятьдесят погрузок риса, ружье, одежду, часть будущих доходов с банановых плантаций, все, лишь бы трухильянец последовал за ним в глубь этих территорий. - Я не зря прожил годы и всегда сумею наковырять денег, много денег в земле, если возьмусь за нее, но я сызмальства хожу по морю и с него не уйду... На воде и свой век кончать буду! Джо Мейкер Томпсон привык распоряжаться трухильянцем, как собственной персоной, и разлука расколола его пополам. Он подобрал этого парня в Пуэрто- Лимон, и они пришлись друг другу по сердцу. Они занялись одним и тем же делом - перевозкой несчастных испанцев и итальянцев, бежавших со строительства Панамского канала: беглые скелеты не хотели лечь костьми вдоль строящегося полотна дороги, покорно сдохнуть с голоду. Янки нашел трухильянца в Пуэрто-Лимон. И немало удивился, увидев, что тот развратничает в одежде и шляпе, натянутой на уши, - словно огородное чучело. Когда янки, раздвинув легкие драпри, вошел в хижину, трухильянец и бровью не повел - какой-то там белый со свинцово-бледным лицом, кого-то там ищет, - зажмурился и продолжал гвоздить и строчить женщину, гвоздить и строчить... Он ведь как-никак был когда-то подмастерьем у сапожника. Мейкер Томпсон подыскивал человека себе под стать, сподвижника на море, и наткнулся на истинную амфибию, на человека, глубоко ему родственного,теперь, когда они расставались, он чувствовал, будто теряет нечто родное, свое второе "я", часть своего тела, часть самого себя. Да, с трухильянцем уходило то, что гнало его скитаться по вольным морям в поисках жемчуга и губок у Белизского архипелага, торговать контрабандным оружием, за которое душу отдадут беглецы и бунтари, наводнившие побережье, и побуждало помогать за плату поденщикам - брасеро, бегущим из панамского ада. С помощником уходило что-то от Ямайки, что-то от Кубы, от островов Баия, от рома, пороха, женского тела, банджо, барабанов, марак, жемчуга, татуировок, танцев... Ускользал руль, который руки трухильянца держали так же крепко, как его собственные, когда приходилось огибать мыс Трес Пунтас. Ладно, зато при его вторжении в глубь этих земель с ним рядом будет образ Зеленого Папы, бананового плантатора, рыцаря чековой книжки и ножа, великого кормчего на море человеческого пота. На кобальтовой доске моря показался нарисованный мелом корабль. Его известковая белизна казалась особенно яркой по сравнению с темным молом и черными лицами матросов. Силуэт корабля взламывал низкую линию распластанных на побережье зданий - складов и комендатуры, ранчо, крытых пальмовым листом, сидевших гигантскими жуками на низких топких землях, - линию всего селения, самого глухого на этом берегу. Среди пассажиров был и тот субъект, которого ожидал Джо Мейкер Томпсон. Костюм, ботинки, шлем - все белое. Стоя на корме, человек приветственно вскинул руку, неподвижнопрямую от плеча, - как заводная кукла; в другой руке он держал плащ, зонтик и огромный портфель. Вслед за местными властями Мейкер Томпсон поднялся на борт встретить приезжего; тот подошел к нему, протянув левую руку. На правой, искусственной, вздрагивала каучуковая кисть, под мышкой был зажат портфель, под локтем - плащ и зонтик. - Мистер Кайнд? - Вы - мистер Мейкер Томпсон? Они сходили вниз, за ними следом плыл багаж - баулы и чемоданы - на хребтах цветных носильщиков, которые скалили зубы в улыбке и старались шагать шире, чтобы не отстать от "компании" сеньоров. Для негров в тех пустынных местах два человека были уже компания, более трех - толпа, более четырех -"процессия, более пяти - войско. Жилище Мейкера Томпсона, не слишком просторное, заполнилось вещами гостя. Каучуковая рука, стряхнув на стул скрывавший ее плащ, поразила негров: пришлось на них крикнуть, чтобы заставить уйти. Самый отчаянный даже дотронулся до руки и стал вертеться и сучить ногами, будто стараясь освободиться от пут, пока башмак Джо не привел его в чувство. Непредставительная фигура мистера Джинджера Кайнда - он тонул в собственном костюме - отнюдь не соответствовала облику представителя самой большой банановой компании Карибского побережья. Седина, узкие губы, клочки усов-анчоусов, глаза цвета желтых игральных фишек, круглых от частого верчения и всегда показывающих одно очко зрачков-бусинок. А напротив Джо Мейкер Томпсон - двадцать пять лет от роду, пышная рыжая шевелюра, широкий лоб, карие, мелкие, без глубин глаза, медная бородка и мясистые губы. Не теряя доброго расположения духа, Джинджер Кайнд вознамерился промокнуть платком жаркий пот на висках, щеках, затылке, шее и чуть было не оторвал пуговицы на рубашке, обтирая грудь, плечи, култышку. Какой-то миг он даже ощущал, как вспотела его искусственная рука. - А спать мне на полу прикажете? - спросил он шутливо. - Кровати нигде не видно. - Нет, мистер Кайнд, для вас повесят другой гамак... - Для меня? - Такой же, как этот, с москитной сеткой. - Если можно, я предпочел бы койку. В Новом Орлеане у меня была походная кровать. Я не захватил ее с собой, думал, и здесь смогу найти ложе. Глаза его заискрились смехом, а губы, заключенные в суровые скобки морщин, - пузырьками сухой слюны. Он добавил: - В крайнем случае пусть принесут корабельный матрас. Кстати, о судне; оно пришло за почтой и, отправляясь в обратный рейс на север, возьмет бананы. Скажите-ка своему слуге, чтобы не вешал гамак, и пойдем обедать на пароход, я уже голоден. - Если будете спать на койке, надо взять вам петате, - сказал по-английски слуга. Он слушал их разговор, стоя у двери. - Что такое петате? - Циновка из пальмовых листьев, - объяснил Мейкер Томпсон, он был недоволен излишним усердием своего слуги Ч_и_по Ч_и_по, который не упускал ни одного слова, ни одного движения хозяина. - А для чего она нужна? - допытывался Кайнд. - На ней прохладнее, - ответил слуга, - ночью бывает жарко, и постель чересчур нагревается. - Понимаю, прекрасно. Петате, прекрасно. Выйдя на песчаную дорогу, дорогу к гавани под небом-пеклом, мистер Кайнд чихнул. Кожа на его личике, исказившемся от щекотки в ноздрях, сморщилась и снова разгладилась после смачного "чхи". -Мы выбрали самый неудачный час, - заметил Мейкер Томпсон. - Обо мне не беспокойтесь, я всегда так чихаю. Кажется, разлетаюсь на куски и превращаюсь в пыль, а на самом деле - жив-здоров; словно петарда взорвется на лице, а ты сморкнешься, вытрешь нос и снова чувствуешь себя как ни в чем не бывало... Да, быть бы мне царем в России: террористы швыряют бомбы, а для меня это "апчхи" - и все! Глаза его искрились смехом, а губы, заключенные в суровые скобки морщин, - пузырьками сухой слюны. Изменив тон, Кайнд продолжал: - Как хорошо, Джо Мейкер Томпсон, что мы с вами встретились, как хорошо! Я вас расхваливал в Чикаго, хоть и не согласен с вашими аннексионистскими взглядами и стремлением применять силу... Ну, у нас будет еще время поговорить об этом... Что за человек комендант порта? - Не знаю даже имени. - Однако вы с ним знакомы... - Немного. Какой-то неотесанный индеец. Двух слов связать не может, как говорит Ч_и_по Чип_о_, мой слуга. - Этому Чип_о_ вы доверяете? - Нет. Держу его для уборки дома и мелких поручений. Никчемный парень, но понимает по-английски и с грехом пополам болтает на англо-негритянском, на котором говорят англичане в Белизе. Мой доверенный человек, трухильянец, ни за что не хотел остаться. А жаль! Настоящий мужчина, мало таких. Я ему предлагал... Да, чего только не предлагал... Но он предпочел остаться на море... И, помолчав минуту, чтобы припомнить сказанные слова, Мейкер Томпсон прибавил: - Забавный парень! Крикнул мне тогда на прощанье: "Хотите заткнуть за пояс пиратов?"- и рассмеялся в лицо. - Он знал ваши планы? - Нет, только то, что я стану банановым плантатором. Насчет пиратов он сказал потому, что я говорил о своем желании сделаться флибустьером, назваться Зеленым Папой, стать пиратским папой и подчинить себе моря огнем и мечом. Я хотел следовать традициям Дрейка, этого Франциска Ассизского среди пиратов, традициям Уэллиса, присвоившего имя порту Белиз, и того самого капитана Смита, по мнению которого Центральная Америка с избытком могла бы возместить британской короне потерю Соединенных Штатов. - Я читал в Чикаго ваши письма... - Но пираты, прежние хозяева Карибского моря, так и остались вот эдакой величины. - Он показал мизинец. - Что же касается богатств, то какой бы сказочной ни была их добыча, наша в будущем намного превзойдет ее, а что до методов, то люди не изменились, мистер Кайнд: те обагряли кровью море, а мы окрасим ею землю. - Ну, не думаю, чтобы в Чикаго пошли на это. Там предпочитают слушать речи о цивилизаторской роли, которую нам приличествует играть в этих отсталых странах. Господствовать, да, но не с помощью грубой силы; не насилием, нет. Здешних людей надо убедить, показать им, какую выгоду они извлекут из своей девственной земли, когда мы заставим ее плодоносить. - В Чикаго предпочитают слушать речи о дивидендах... - Нет, не только... Не дивиденды... - Кайнд взмахнул протезом и сдвинул шляпу на затылок, чтоб защититься от жгучего солнца, - ловкий жест манекена. - Все дело в том, чтобы цивилизовать народы, заменить европейскую политику эгоизма и порабощения политикой опеки со стороны более сильного. - Не слова - небесная музыка, мистер Кайнд! Властвует сильнейший! А для чего ему власть?.. Чтобы покорять земли и людей! Они взбирались по трапу парохода под милосердную сень оранжевого с белой бахромой тента. - Силой?.. - воскликнул однорукий, не оглядываясь на своего молодого соотечественника. - Если так, почему не сослаться, как это делал Птоломей, на влияние созвездий, чтобы удобней было порабощать народы, деля людей на годных для рабства и годных для свободы? В таком случае об этих живущих на тропике Рака и говорить нечего: дикари, приговоренные к вечной неволе. Глаза его искрились смехом, а тонкие губы - пузырьками слюны, сухой и горячей. Он продолжал: - К счастью, наш образ мыслей стал более совершенным по сравнению с четвероногими, и мы найдем нечто получше аристотелевской концепции силы, если только такие люди, как вы, будут держаться золотой середины, то есть метода, получившего название "агрессивный альтруизм" и уже испытанного в Маниле. Возбуждение его вдруг улеглось, и он жалобно простонал: - Как надоел мне протез! Быть одноруким не слишком приятно в любом климате, а в аду тем более... Чертово пекло! - Рука-то как настоящая. - Кто ее знает! Надо носить, ведь кое-что - это уже что-то, а после первых пяти стаканов виски меня не убедишь, что она искусственная: сжимаю кулак, стучу - моя рука! Комендант порта обедал на пароходе в компании молодой темноволосой девушки - золотисто-апельсиновая матовая кожа, черные глаза. Она сидела в небрежной позе отдыхающей туристки. Каскад локонов, свободно струившихся по затылку, и две кровоточащие рубиновые серьги чуть качнулись, когда она, движимая скорее кокетством, нежели любопытством, взглянула на вошедших. Кайнд кивнул головой, комендант ответил ему, и однорукий вместе с Мейкером Томпсоном сел за соседний столик. - Холодный консоме, бифштекс и фрукты, - распорядился Кайнд, не взглянув в меню. Левой рукой он встряхнул салфетку и расстелил на своих тощих коленях. - Томатный суп, рыбу в масле и фруктовый салат, - приказал Мейкер Томпсон. - Пива? - спросил слуга. - Мне, - сказал Кайнд. - Да, принесите пива, - добавил его компаньон. Расстояние между столами было невелико, и коменданта раздражала тарабарщина - речь гринго, - лезшая прямо в уши. Он устремил взор к маяку, чтобы видеть пенящееся, все в барашках море, но при этом косил глазом в сторону соседей, не упуская из виду ни одного их движения. Его собеседница меж тем ерзала на стуле, то теребила, то роняла салфетку, обмахивалась веером и терла платком нос, играла вилкой и ножом, поднимала вдруг к небу глаза - зрачки из черного дерева, - то раздвигала, то смыкала под столом колени, вертела головой, словно ловя струю воздуха из вентилятора. Кайнд понял. Манипуляции его искусственной руки, похожей на клешню рака, - вот что заставляло извиваться это трепетное смуглое тело, едва прикрытое легкой тканью, дымом, принявшим форму платья, вот что отдавало ее во власть безудержного смеха. Она уже больше не могла, больше не могла - в зубах кастаньетами щелкал хохот, прорывался сквозь губы. Новый пируэт Кайнда, судорожный рывок марионетки, рассыпал гроздь звонких колокольчиков, заразительно веселый смех, - даже представитель военной власти показал золотые зубы. - Сеньоры, наверно, знают, уйдет сегодня пароход или нет? - сказала она, полуоборачиваясь к коменданту и одновременно стараясь некоторой долей внимания загладить обиду, нанесенную этому неуклюжему мистеру. - Думаю, к полуночи, - поспешил ответить Кайнд, желая поскорее перекинуть мостик знакомства между своей тщедушной персоной и геологически древней породой высшей портовой власти. - И вы поедете дальше? - спросила она. - Сейчас нет. Мой компаньон, сеньор Мейкер Томпсон, уже давно тут; я один прибыл на корабле из Нового Орлеана. - Да, кабальеро уже несколько дней живет здесь,вмешался комендант; любезные слова отнюдь не смягчали его начальственного тона. - Вместе с Чип_о_. . - Совершенно верно... - Ваш катер приобрел турок? - Я продал ему судно; машина плохо работала. - Ас трухильянцем, однако, не выгорело дельце,перебил снова начальник порта, констатируя непреложные факты, чтобы знали эти... с-с-сыны дядюшки Сэма, что он не сидит тут зря, в потолок плюет, а прекрасно знает, чем они занимаются. - Да, уж я предлагал ему деньги, одежду, мое охотничье ружье... - Дикарь! - прервал комендант, вытирая усы и поднося ко рту рюмку с вином на донышке; высосав до конца янтарную жидкость, он закончил:- Этот народ, этот народ - сплошное дикарство на полном ходу! Чего вы еще хотите? - На полном ходу назад! - воскликнул старый Кайнд, в глазах сверкнул смех, на губах - пузырьки слюны. - Простите меня, если я заступлюсь за трухильянца, - повысил свой звучный голос Мейкер Томпсон.В нем не было ничего дикарского. Дело в том, что уроженцы побережья любят свободу и боятся утратить ее, уйдя в глубь лесов; поэтому они предпочитают терпеть всякие бедствия, нищету... - Отсталость! - подхватил комендант. - Не говорите мне, что народ, враждебно относящийся к прогрессу, народ, не желающий жить лучше, это не дикари! - Да, вы правы, правы, - Мейкер Томпсон говорил, устремив глаза на молчаливую смуглую красавицу, которая улыбалась ему, обмахиваясь веером. - ...в том случае, если бы им не предлагали прогресс в обмен на то, чего они не расположены отдать, - в обмен на свободу. И поэтому я не верю в цивилизаторскую опеку. Людей надо либо силой скрутить, либо оставить в покое. - Браво! - рявкнул военный комендант. Кайнд кинул два очка своих крохотных черных зрачков в юношеское лицо соотечественника, шокированный столь открытым восхвалением силы, - силу стоит применять в этих странах как последнее средство, выгоднее подчинить их себе с помощью приманки: достижений современной техники во всех областях. Присутствие черных слуг в салоне выдавали только ритмичные движения ловких рук. Круговращение черных звезд сопровождалось безмолвной сменой чашек, тарелок, приборов и бутылок, а когда сотрапезники смолкали, слышалось лишь жужжание вентиляторов, карканье цепей при погрузке судна и глубинный трепет бухты. - Да, сеньоры, мы очень, очень отстали, - счел нужным заметить комендант, - очень отстали... - Верно, - ответил Кайнд, оторвав губы от бокала, Военный жестом осадил Кайнда: сам он может так говорить, на то у него, у коменданта, и воинское звание, и портупея, и эполеты, он - здешний; но если вновь прибывшая свинья, безрукий... с-с-сьш гринго так походя запросто утверждает то же самое - это меняет дело. - Совершенно верно! - патетически повторил Кайнд после тягостной паузы. - Отсталые - вот правильное слово, а не дикари, как было сказано раньше. Лишь по неведению малоразвитые страны называют дикими или варварскими. В двадцатом веке мы говорим так: народы развитые и отсталые. Развитые обязаны помочь отсталым идти к прогрессу. - А что надо делать, чтобы отсталые народы, как вы их называете, шли к прогрессу? - вмешалась в разговор та, которую не принимали в расчет как собеседницу, вскинув на Кайнда свои глаза черного дерева. - Вот именно, иной раз не мешает просветиться,сказал начальник порта, ловко фехтуя зубочисткой. Кайнд на секунду призадумался - пауза, благодаря которой ответ прозвучал более веско. - Ничего сверхъестественного, простой обмен. Отдать богатства и получить цивилизацию. Если то, в чем вы нуждаетесь, - развитие и прогресс, мы дадим вам их в обмен на богатства вашей земли. При таком обмене страна более развитая всегда распоряжается ресурсами страны менее развитой, до тех пор пока она не достигнет своего совершеннолетия. Взамен богатства - прогресс... - За прогресс можно отдать и побольше... Я, как всякий уважающий себя военный, не верю в бога, но если от меня потребовали бы чему-нибудь молиться, я, не колеблясь ни минуты, заявил бы, что мой бог - Прогресс. - Прекрасно! - Кайнд был в восторге. - Прекрасно! И так как действие, сеньор комендант, проявляется в движении, наши корабли уже начали перевозить корреспонденцию. Один пароход в неделю, для почина. Доставка корреспонденции, товаров, пассажиров... - Я как женщина благословляю прогресс. Письмо... нечто невесомое, как биение сердца... дуновение души... Она не продолжала, потому что комендант стал говорить о том, какое важное значение для жизни порта имеет еженедельный заход судна. Он говорил, держа чашку кофе на уровне усов и собираясь ее пригубить. Кайнд оседлал своего конька: - Конец изоляции страны и оживление ее главного порта на Атлантике - вот неопровержимые признаки прогресса. Посмотрим теперь, что дадите нам вы. Сейчас нам нужны бананы; мы уже закупаем их по самым выгодным ценам. Но я полагаю, что мы должны создавать плантации на свой страх и риск, ибо местные поставщики производят мало и удовлетворяют нас все меньше, если принять во внимание, что на рынках растет спрос, а ваши фрукты предпочитают всем другим. - Так в чем же дело? - воскликнул комендант.Входите, дверь открыта!.. Вот вам земля! Чего вы медлите? - Для этого мы и приехали с сеньором Мейкером Томпсоном - ставить дело на широкую ногу. Потребление растет, вы дискредитируете себя, и мы тоже теряем кредит, если на рынках не хватает бананов. На карту поставлено доброе имя страны, ваш престиж. Мы будем производить в широких масштабах не фрукты, а богатство. Богатство! Богатство! Деревни превратятся в городки, городки - в города, все пункты будут связаны железными дорогами, шоссе, телефоном, телеграфом. Не будет больше изоляции, не будет больше нищеты, запустения, болезней, бедности... Банановые плантации, рубка леса, добыча полезных ископаемых... Далеко не надо ходить, здесь поблизости есть золотоносные жилы, залежи каменного угля, жемчужные острова... Центры! Здесь будут центры цивилизации и прогресса! - Друзья, - комендант встал, - нет, мы не бодрствуем в часы сьесты, мы грезим наяву... Кайнд придвинулся к нему, протянул левую руку; за Кайндом последовал Джо Мейкер Томпсон. Они представились друг другу, назвав свои имена. Затем чужеземцы раскланялись с безучастной смуглой красавицей; она подняла дремавшие в ресницах глаза черного дерева и назвалась Майари. - Мы продолжим этот разговор, когда кокосы наши поостынут. - Комендант сказал "кокосы" вместо "головы" привычным тоном остряка. - А для этого надо подождать до вечера. Вы придете ужинать на пароход? - Весьма вероятно, - ответил Кайнд и, обратившись к той, что перебросила хрустальный мостик смеха к этому разговору, заметил:- Если вы обещаете не насмехаться над бедным калекой... - Но обман еще не начался, а я ведь дикарка... - Нехорошо, нехорошо вы говорите!.. - Она хочет сказать "обмен", а не "обман"! - Да не поэтому нехорошо, а просто дикарей тут нет! Мы условились, что дикарей нет, будем обменивать цивилизацию на богатство - и все! - Как молчалив сеньор Мейкер Томпсон! Он не любит говорить? - задела она, чтобы не отвечать Кайнду, молодого североамериканца, красивого, атлетически сложенного, светловолосого, загоревшего на тропическом солнце,широкий лоб, медная бородка, карие глаза. - С разрешения властей и пользуясь случаем, я скажу, - рассмеялся он, подумав вдруг о Кармен и бое быков, - что вы не только красивы, вы просто очаровательны. Джинджер Кайнд провожал глазами спину коменданта - у того почти не было шеи, спина и затылок слились в одно целое, - а Мейкер Томпсон - чуть покачивающееся при ходьбе тело Майари. "Что касается меня, то обмен мог бы уже начаться... - подмывало сказать Мейкера Томпсона, - если иметь дело с Майари". Но затем мысли перескочили на другое, и он воскликнул: - А в общем, вы здорово сыграли, мистер Кайнд... - В его голосе таился смех, но не срывался с губ. Они снова сидели за столиком; в ожидании кофе Кайнд придвинулся ближе. - ...Хотя и невиданное это дело, чтобы кот-калека играл с крысой в мундире... - Тем более что кот-калека сам не слишком верит в прогресс... - Нет, я не стану отрицать, что верю в прогресс. Вы курите? - Благодарю, предпочитаю свои. - Я верю, что эти страны могут стать настоящими эмпиреями. Банановые эмпиреи... А вовсе не империя, как говорят некоторые. Широченный лоб молодого гиганта осветился искрами, вспыхнувшими в карих глазах, он увенчал смехом свои слова: - Эмпиреалисты, а не империалисты! - И то и другое. Мы - эмпиреалисты в отношении тех, кто помогает нам играть нашу роль цивилизаторов, а с теми, кто не согласен глотать позолоченные крючки, мы просто империалисты. - Возвращаемся к теории силы, мистер Кайнд. - Не далее "агрессивного альтруизма". - Признаюсь вам честно, я многому научился, слушая ваши речи об эмпиреях, многому... - Вы не шутите, а? - Я, кажется, нашел подходящую тактику. Местных властителей - как бы ни был плох человек, он всегда желает добра своей родине - надо заставить поверить, что контракты, которые они с нами подпишут, внесут быстрые и добрые перемены в жизнь этих народов... Создадут рай на земле, эмпиреи... - И внесут, Мейкер Томпсон, действительно внесут! - Вот этого-то я и не думаю, здесь вы обманываетесь, мистер Кайнд, не знаю, вольно или невольно. Вы в самом деле верите, что мы улучшим жизнь этим голодранцам? Уж не мерещится ли вам, что и железные дороги мы проложим для того, чтобы они ездили с удобствами и возили всякую дрянь? Построим причалы, чтобы они отправляли морем свою продукцию? Дадим пароходы, чтобы они завалили рынок товаром, который мог бы конкурировать с нашим? Вы полагаете, мы оздоровим эту местность, чтобы они не подохли? Да пускай мрут! Самое большое, что мы можем сделать, это лечить их, иначе они передохнут слишком быстро и не успеют на нас поработать. - Я все же не понимаю, почему бы не расти на одном дереве нашему богатству и их благополучию. - Просто потому, что в Чикаго без лишних сантиментов думают об извлечении выгоды и ни о чем больше, впрочем, не возбраняя местному населению простодушно считать, будто железнодорожные пути, причалы, плантации, больницы, комиссариаты, высокая плата для некоторых - все это позволит им когда-нибудь стать такими же, как мы. А этого не случится никогда, однако надо заставить местных правителей поверить, что они не попали в тенета власти или денег. Переизбрание для президентов, чеки для депутатов и патриотов - пустить всем в глаза пыль прогресса, показать чудо, у которого вместо рук - наковальня, вместо глаз - гигантские маяки, вместо волос - дым из труб, у которого стальные мускулы, электрические нервы и пароходы в океане как белые шарики в крови. - Да, прогресс, - проговорил Кайнд, - прогресс, эликсир для усыпления патриотической щепетильности идеалистов, мечтателей... - А также для тех трезво мыслящих людей, которые, желая скрыть свою приверженность нашим планам, называли бы прогрессом то, что - как они прекрасно знают, - хоть и существует, но не для этих отсталых народов, коим отведена одна роль - работать на нас. Дайте-ка руку, мистер Кайнд, я понял уйму вещей. - Нет, не эту... - пробормотал Кайнд, убирая за спину протез. - Эту, эту, искусственную; руку фальшивого прогресса, того прогресса, какой мы им несем; настоящую же мы прибережем для ключей от сейфа и для револьвера! В тот момент, когда Кайнду пожимали каучуковую кисть, тело его застыло в неподвижности, словно парализованное, и Мейкеру Томпсону вдруг пришла в голову мысль, что, если дать ему пинка и сбросить в море, смерть этого фантазера была бы всего лишь гибелью куклы. II Вдоль дюн за гаванью рассыпались островки. Огненно-красный ветер дул с раскаленного берега к тлевшим на горизонте углям заката. Майари, оставив пляж позади, бежала по узкой песчаной косе, громко смеясь, - белый смех ее зубов и черный смех ее волос сливались с хохотом ветра, - бежала, чтобы не отвечать Джо Мейкеру Томпсону, который следовал за нею, сетуя на ее легкомыслие, но не теряя надежды получить обещанный ответ сегодня вечером на этом островке. А она, пробравшись между скал, вдруг устремилась по торчащим из моря камням туда, где рождается и умирает, умирает и рождается вспененная тоска прибоя. Ветер и ветер без конца, нескончаемый ветер опьянял их обоих. Они утратили дар речи и бежали - след в след - туда, где остров уже был не островом, а едва видимым хребтом окаменевшего ящера: Майари, широко раскинув руки, - маленькая темная цапля с распростертыми крыльями, и он, онемев, как завороженный, - гигант, робко вступающий в чуждый ему зеркальный мир, созданный в воздухе отражением воды. Рыбы, - одни глупые и большеротые: плавники и пузырьки; другие - синеглазые с рубиновыми язвами, шнырявшие под косым ливнем черных рыбок, были реальностью в густой хрустальной глуби застывшего, как небо, моря, по которому скользили тени бегущих, их бесплотные тени: она - впереди, касаясь и не касаясь камней голыми ногами, он - сзади, потряхивая пылающей гривой пирата, пытаясь настигнуть ее. Джо Мейкер Томпсон рассекал тайну бескрайних смутных далей своей грудью, грудью белокожего великана - рубашка расстегнута, рукава закатаны до локтей. Куда он несся? Кого искал? Что влекло его? Тяжелое дыхание загнанного зверя выдавало, что все изведанное ранее с другими женщинами, ему принадлежавшими, не шло в сравнение с этой невозможной любовью. Необъяснимо, непонятно, почему нельзя поймать эту девочку в ее головокружительном лете звезды, срывающейся с неба и исчезающей. Ее легко было настичь, но даже если схватить ее, стиснуть в объятиях, она будет все так же лететь вдаль, одинокая, гибкая, неуловимая, как летела теперь. Вдруг там, где камни превращались в маленькие каменные головы под шевелящейся копной волосводорослей, призрачная тень Майари остановилась и обернулась, чтобы взглянуть на него - будто прежде чем сделать еще один шаг, ей надо было сказать ему взглядом "согласна", если он сделает вместе с ней этот шаг туда, куда идут лишь по зову любви и откуда только любовь способна вернуть. Он догнал ее. Но это было все равно что догнать призрак, ибо, едва он приблизился к ней, скользящая тень Майари метнулась вперед - и снова балансировала на камнях легкая манящая фигурка. Майари!.. Он хотел окликнуть ее, но тут же одернул себя: "Не буду звать. Пойду за ней. Она хочет, чтоб я ее окликнул. Не буду звать. Пойду. Каменная гряда кончится, она упадет в воду, не услышав моего зова, не победив меня. Я успею броситься в воду и спасу ее". Он замедлил шаг, чтоб посмотреть, не остановилась ли Майари. Напрасно. По колено в воде она летела все дальше, и дальше, и дальше, неукротимая, своенравная, в полном расцвете своей красоты - апельсинное дерево, буйная ночь волос, черные глаза, как УГЛИ, загашенные слезами. "Не стану звать. Пойду за ней. Она хочет, чтоб я ее окликнул и признал свое поражение". Образ начал терять очертания. То, что оставалось на поверхности воды от Майари, ее торс сирены, уже едва можно было различить. Далекие сумерки близились, расстилая свои ковры на темных волнах. С моря шла ночь, требуя от ветра, чтобы он поднял ее и кинул вниз белыми струями ливня. Крик человека моря, взорвавший немоту просторов, вопль рыжего флибустьера, бегущего в фонтанах брызг за сокровищем, что вот-вот упадет на дно, разорвал ему горло, - хриплый, гортанный, прерывистый вопль. Он уже не видел ее, все кончено: он хороший пловец, но теперь не найдешь никого. Ветер крепчал, нескончаемый ветер... порыв за порывом. Соленая маска-лицо, обращенная к бесконечности, и голос, самый слабый из когда-либо слышанных в мире.