залить тоску и хоть немного потешить душу... Она рыгнула анисовой, - ленивые глаза, ленивые руки, - пошаркала ногами под столом и встала, опустив седоватую голову, едва удерживаясь не то от слез, не то от смеха... - Клара Мария Суай... - бормотала женщина, в то время как капитан рылся в бумажнике, - однажды она напилась и даже хотела сорвать вывеску вместе с офицерами из Почетной гвардии, и орала, вот как вы сейчас говорите, что нету права у этой дыры называться "Был я счастлив". Никак сдачи не наберу...добавила трактирщица другим тоном, уткнувшись носом в ящик с деньгами. Не трогая стопесовую "креветку", она соображала, сколько монет надо сдать Саломэ, чтобы потом не было никаких недоразумений.Плохо со сдачей и с клиентами. За все время, пока вы здесь, никто не зашел купить сигарет или спичек, а ведь это самый ходкий товар: люди скорей бросят есть, чем курить... - Был я счастлив, Клара Мария Суай... - вздохнул Саломэ. - Знаете, донья, возьмите эту бумажонку и дайте выпить на мелочь, да еще чего-нибудь... Чтоб разогнать тоску проклятую! - А вы не из артиллерии? - Чистая пехота... Учитель Мойзес Гуаспер вышел, как всегда нагруженный бумагами, тетрадями, газетами и книгами, из Национального архива, где проводил в трудах дни, роясь, как крыса, в ворохах бумаг, снимая копии и отбирая те, что представляли интерес. Он так долго торчал в архиве, что стал как бы одним из служащих, - служащие, впрочем, следили только за ходом часов и старались пораньше улизнуть с этого кладбища моли, пауков и грез, влетающих сюда через маленькие оконца, из которых в зимнее время сочились струйки дождя. Из архива учитель Гуаспер обычно заходил в полутемную лавку и, словно священнодействуя, покупал три пресных хлебца, два ломтика свежего сыра, если таковой имелся, свечу, пачку тусовых сигарет и коробку спичек. Все это исчезало в бездонных карманах его сюртука, точнее - грязного, длинного, до колен, пиджака. Он снимал мансарду где-то на задворках, в квартале Капучинас. Лестница тянулась вверх прямо от двери, запиравшейся висячим замком. Жильцы дома, честный трудовой люд, слышали, как дон Мойзес всегда в одно и то же время поднимался - ступенька за ступенькой - в свою комнату. Он приходил, съедал хлебцы и ложился спать - не человек, а часы. По утрам он давал уроки в Национальном институте, а по вечерам возвращался к своим изыскательским работам в архиве. Что же заставило его забыть в этот день о покупке провизии - хлеба, сыра, свеч, спичек, сигарет - и почему ровно в восемь вечера не прозвучали его гулкие шаги по лестнице? Кто заставил Гуаспера броситься из архива в яркое неистовство вечера, уйти от мертвой тишины вековых бумаг, чтобы совсем обезуметь в лихорадке улиц, бродить, подобно лунатику, и ждать, пока не выйдут все ночные светила, пока не проступят на аспидной доске неба все-все светила? Он остановился послушать свое сердце. Оно казалось ему магнитом, то вдруг терявшим, то снова обретавшим свойство притяжения, магнитом, который поднимал и гнал кровь, освежив ее, по сплетениям сосудов, - от больших раздувшихся яремных вен до ничтожных капилляров на кончиках пальцев. Он весь дрожал, в глазах рябило, во рту было сразу мокро и сухо: догоняя скакавшие мысли, он все время глотал слюну, чтобы не захлебнуться от счастья. Влажный замасленный пергамент шелестел под груботканой рубашкой на его мохнатой груди... Он прикрыл глаза... Нет, не может быть... Снизу вверх по телу разлилось щекотанье... Вернуться, положить на место, ограничиться фотокопией и сообще- нием - это имело бы, пожалуй, большую доказательную силу... Хорошо, но если вернуться, что сказать служащим?.. Гуаспер расстегнул воротничок, однако тот опять стал душить, засасывать кадык в воронку галстучного узла. Не ему, Гуасперу, решать в конечном итоге, а Лариосу. Он покажет доктору чудесную находку, и, если для дела лучше оставить ее в архиве, а не в руках правительства, тогда завтра утром он опять сунет документ в груду бумаг. Подходя к кабинету Лариоса, он по яркому освещению и доносившимся до него голосам понял, что в приемной много народу, и, вытащив из кармана платок, подвязал щеку. Вошел кряхтя, ежась и щуря глаз от страшной зубной боли. Но не успел даже сесть. Услышав стоны, блестящий доктор Лариос открыл дверь и пригласил его войти, извинившись перед остальными за прием вне очереди пациента с острой болью. Все не только не возроптали, но, напротив, одобрили поступок этого великого дантиста, получившего образование в Северной Америке. Какой он чуткий! Какие у него манеры! Какое обращение! Чистота. Оптимизм. Стоны пациента стихли ровно через секунду. В зале ожидания, где каждому представлялось, что больной сидит не в зубоврачебном кресле, а на электрическом стуле и терпит ужасные муки, все вздохнули с облегчением, словно сами они - каждый по глоточку - отхлебнули теплой, пахнущей лекарством водички из бумажного стаканчика: в такой обстановке просто необходимо успокаивающее средство. Лариос вырвал пергамент из рук мнимого больного, который пришел вырвать зуб, и стал с лупой в руках исследовать документ - строчку за строчкой, печать за печатью, вплоть до малейшей царапины или пятнышка - метки старины. Нет, он не обнял своего пациента. Раздавил его. Поднял с кресла, чтоб расцеловать. Ну, и находка! ("Мы, король"... Тот самый расчудесный Вальядолидский вердикт!) Зазвонил телефон, Гуаспер снова закряхтел и, окунув лицо в платок, вышел из кабинета, бледный от волнения, прищурив маленькие, как два стручка, печальные глазки. - Следующий... - сказал, провожая Гуаспера, внеочередного пациента с острой болью, доктор Лариос и обворожительно улыбнулся. Хрустнув костями, с места поднялся испанец в английском костюме - синеватый подбородок, орлиный нос и лошадиные зубы. Доктор посадил его в кресло, повязал белую салфетку и тут же исчез - поднять трубку назойливо звонившего телефона. - Ну, что хорошего, дон Сатурно? - спросил, вернувшись, Лариос. Он положил голову пациента на спинку кресла и пошел мыть руки - шумели открытые краны, плескалось в ладонях жидкое зеленоватое мыло, превращаясь в пену. - Чего уж там хорошего!.. Ничего. Когда я сижу в этом кресле, мне кажется, будто я на электрическом стуле, ведь вы, дантисты, - палачи! И не совестно вам? Стоит мне только войти сюда, я чувствую, что начинаю завидовать последнему из наших карабинеров... Да ничего вы в этом не смека... Мекка... А знаете, доктор, для нас, испанцев, Мек-ка... находится в Сеуте... Мекка, вот что у меня болит... - А мне, напротив, очень приятно видеть вас здесь и сказать вам, что я преклоняюсь перед королями Испании. - Почему вы вдруг вспомнили о них? - Потому что, видите ли, в пограничном конфликте, о котором я вам говорил, они нас полностью поддерживают... - Понимаю, понимаю... - завертелся в кресле хмурый испанец, хоть и не совсем понял, о чем идет речь. Он поднял глаза на голубой огонек - точь-в-точь бабочка - за мелкозернистым стеклом лампы, потом перевел взгляд на мохнатый приводной ремень бормашины, которую Лариос называл прялкой. Лариос протянул мокрые руки к бумажному губчатому полотенцу, затем приподнял носком своего рыжего сверкающего ботинка крышку урны и, тщательно вытерев пальцы, бросил туда смятую бумагу. Дон Сатурнино ерзал в кресле, потея и ругаясь. - Дружище, если вы говорите мне про королей для того, чтобы я терпел, не жалуясь, все эти муки, вы просчитались, будь я проклят!.. Плевать мне на короля, когда зубы болят. Гуаспер, не отнимая платка от щеки, почти ощущая настоящую боль - слишком долго пришлось притворяться, - поспешил к району Хокотенанго в уверенности, что встретит Клару Марию. Дети, собаки и толстые супружеские пары на тротуарах придавали обычный вид городу, чистому, как серебряная чаша под венозно-синим небом с золотыми точками звезд. - Клара Мария, - сказал он, увидев ее на углу, залитом тенью густых деревьев, - дочь моя, теперь мы можем вернуться. Я наконец нашел документ, отнес Лариосу: думал, что лучше сфотографировать его, оставить в архиве и потом попросить отыскать... Однако доктор сказал "нет", документ этот очень важен, и мы не можем допустить, чтобы он потерялся или его нарочно потеряли; уж лучше похитить его, прибрать к рукам, и, когда будет нам нужно, предъявить в Вашингтоне. Половинка луны освещала улицу. Вскоре они вошли в парк: полутени, ароматы, звонкая вода в фонтанах и огромная сейба; столетнее дерево стояло прочно, его дупла залили цементом, а ветер, наверное, искал в его листьях, как в старом архиве, другие бумаги, что определили бы границу между землею и небом. - Ну и глупцы же люди! - вздохнул Гуаспер, подняв глаза к огромному дереву, соборному куполу, зеленовато-серому под луной на фоне серебристой чистоты неба. - Лучше сказать, что за глупцы мы, человеческие существа, маленькие, как муравьи! Что такое ты или я рядом с этой величественной сейбой? Что представляем мы собою? Но ведь величие человека именно в том, великое величие человека, что, будучи ничем, ничтожно малою частичкой, он вознесся и стал господствовать над всем. Страшно подумать, на что способна крохотная доля вещества, замурованного в нашем черепе. - Папа, расскажи про документ... Гуаспер сильно сжал пальцами ее локоть. - Здесь нас услышат тени, кусты, статуи, вода, скамейки. Вот когда мы" пройдем Манабике... Я сказал тебе о глупости людской потому, что за какой-то старый документ мы получим завтра бумажонку с единицей и множеством нулей,может, с двумя, может, с тремя, с четырьмя, может, с пятью... Я всю жизнь мечтал о доме в Комайягуа... Это самое красивое место на свете... Двухэтажный розовый домик с зеленой балюстрадой... И петухи: пара черных, остальные пестрые или желтые... - А вдруг будет война и нас там застанет? - Почему ты спрашиваешь? Или влюбилась в того офицеришку? - Нет... Я спрашиваю, потому что этот вопрос сейчас задают себе все люди... - Если будет война, пусть лучше она застанет нас там... За этим документом я охотился с девятьсот одиннадцатого года, а сейчас... однако мы миновали Манабике в своем счастливом возвращении... Я тебе скажу лишь одно: да будет благословен король Испании, приложивший к этой бумаге руку, божественный король с бурым лицом, одетый в черное с головы до пят... И знай еще, - он понизил голос, оглянувшись по сторонам, - что с помощью этого подлинного манускрипта, имеющего безусловную силу перед любым судом, "Фрутамьель" распространит свои плантации куда дальше, тех земель, которые сейчас занимает "Тропикаль платанера". Единица и много нулей, столько, сколько сейчас звезд на небе... Как хорош бог, когда он становится долларом! Не сообщив заранее о своем визите, донья Маргарита постучала в номер семнадцатый отеля "Сантьяго-де-лос-Кабальерос"; белизна кожи и пудры оттенялась простым черным платьем прелестной вдовы, и только чуть менее черным стал Момотомбито - родинка, делавшая таким пикантным ее лицо и темневшая, будто третий глаз, на щеке. Дверь открыл Лусеро; он был в одной рубахе с закатанными рукавами, в ночных туфлях, по бокам свисали подтяжки. Лусеро едва успел ее приветствовать, - она уже сидела на краю постели, боком, с сигаретою в зубах, положив ногу на ногу... - Не думайте, что я пришла для того, чтобы вы мне рассказывали, какими были Лестер Мид и его супруга. Я уже стара слушать сказки. Я пришла узнать, сколько вы мне дадите, если я покажу вам документ,для вас чрезвычайной важности. Немного у вас прошу. Вашей дружбы, всего лишь. И она протянула руку, - нежнейшие пальцы, кожа, как пена, - руку, которая замерла в руке Лусеро на какой-то момент, достаточно долгий, чтобы гостья перестала курить и вонзила ему в самую душу круглые острия своих зрачков, темных и всемогущих. - Вот, возьмите... Тут фотокопия... Лино взял плотную бумагу, обрамленную свинцовосерой полосой, где проступали старинный текст и печати. - Я оставлю ее здесь, прочтите, потом поговорим; позвоню вам по телефону сегодня вечером... Она встала и снова протянула руку. - Не вижу вашего сына. Где же он бегает? - Спросите меня, где он, чертенок, не бегает,легче ответить. В дверях она задержалась и оглянулась, чтобы удостовериться, провожает ли ее Лусеро глазами, ее, удалявшуюся теперь по темному коридору, благоухав- шую жасмином и магнолией. Мало что понял Лусеро из того документа и, перечитав несколько раз, положил его на бюро, не зная, как поступить: звонить ли своему адвокату или сеньору Герберту Криллу, которого старый Мейкер Томпсон оставил вместо себя на случай каких-нибудь срочных дел, - сам он отправился в США дать бой "Фрутамьель компани". Лусеро решил вызвать Крилла. Того не оказалось дома. Вдруг снова постучали. Он поспешно накинул на плечи подтяжки, опустил рукава рубахи, застегнул манжеты и открыл дверь. Снова вдова. - Я забыла сказать вам, - проговорила она, не переступая порога, - что если по прочтении документа вы захотите продать свои акции "Тропикаль плата- неры", у меня найдется для вас покупатель... по справедливой цене, разумеется, - сейчас эти акции котируются невысоко. Благодарю вас. Извините за беспокойство. Я позвоню вам. Он едва не стукнул себя телефонной трубкой по губам, с такой поспешностью бросился звонить дону Герберту Криллу, желая узнать, правда ли, что акции "Тропикаль платанеры" падают в цене. Поднял глаза навстречу входящему сыну. Крилл еще не вернулся домой. У телефона - фотокопия, беспомощный листок. Да, старый документ в этом виде выглядел как-то беспомощно, жалко. Лусеро взял его и сунул в шкаф. Сын в который раз принялся втолковывать отцу правила игры в бейсбол. XVII Президент Компании, не повышая голоса, стучащего голоса счетной машины - рычагами ритмично ходили челюсти, - закончил доклад перед правлением, маленькой группой больших акционеров, сидевших полукругом в мягком, комфортабельном полумраке. Из каждого кресла, занятого акционером, поднимался, вибрируя, как телеграфный провод, табачный дымок. - ...сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот восемьдесят две кисти бананов! - Повторяю... сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот кистей бананов! - Уточняю... Сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот кистей бананов по пяти долларов за кисть. Чистая прибыль... Сигарный дым буравил тишину. - Чистая прибыль за год: пятьдесят миллионов долларов за вычетом пяти миллионов - налога на прибыли, - внесенных в американскую федеральную казну... Голос. Голос акционера с гвоздикой в петлице: - Ну, а этим республишкам сколько уплачено? - Около четырехсот сорока семи тысяч долларов... - Ого!.. - Повторяю... Трем странам, где мы культивируем бананы, уплачено налогов четыреста сорок семь тысяч долларов; для сведения: в двух из этих стран мы платим только цент за экспортную кисть, а в третьей - два цента... Продолжаю доклад... Повторяю... - глухо добавил президент. - Продолжаю доклад... Целлулоидно-мутная, холодная атмосфера; в йодистом свете плавали кресла и люди. - Республика, обозначенная у нас буквой "А"...шелест поспешно переворачиваемых листов, тонкие пружинки табачных дымков: то растягиваются, то сжимаются. - Повторяю... республика, обозначенная буквою "А", не хочет уступить нам несколько концессий для более крупных операций на ее территории, и приходится преодолевать ее упорное сопротивление на Атлантическом берегу, что причиняет нам немало хлопот. Решение, предлагаемое господам акционерам. Другая республика в нашем досье значится под буквой "Б"... - он листал, листал бумаги, - где мы также владеем плантациями, граничит с республикой "А", и между ними существует старый спор о пограничных землях. Целлулоидно-мутная, холодная атмосфера; в йодистом свете и сигарном дыму плавали кресла и люди, люди и кресла. - Решение. Использовать давнишний антагонизм между обеими республиками, вновь нами подогретый под шум патриотических тамтамов и готовый перерасти в войну. Агенты наши действуют умело. Мы перехватили телеграмму, в высшей степени компрометирующую республику "А". Перехваченная депеша поможет нам оказать давление на правительство этой страны для того, чтобы оно предоставило необходимые нам концессии. Депеша доказывает, что упомянутая республика потворствует проискам одной азиатской державы. Если она не предоставит нам концессий, которых мы просим, мы припугнем ее, сказав, что передадим перехваченную телеграмму в наш государственный департамент, чтобы он в пограничном конфликте поддержал республику, обозначенную буквой "Б". В пустой тишине, где слышался уже не шорох бумаг, а лязг мечей, раздался голос пепельно-серого старца, который, заговорив, стал почти голубым. На лбу набухли синие жилки недоноска. - Прошу информировать нас о продаже оружия... - Агенты обеих республик, - продолжал президент Компании, - прибывшие в США закупить оружие, попали к нам в руки. Обнаружив одних в Новом Орлеане, других в Нью-Йорке, мы тотчас их перехватили. "Уа...уа...уа-а...уа-а-а!.." - зашелся телефон плачем грудного ребенка. "Уа-а...уа-а...уа-а-а!.." Президент поднял трубку изумрудно-зеленого цвета и приложил к большому, мясистому, красному уху. Голос женщины, которая встала перед его глазами, перед глазками из лиловатого битума в рыжих ресницах. Он причмокнул губами или, скорее, что-то глотнул, нечто вроде неудобоглотаемых морщин своей шеи. - Протестую, господа, протестую! - возвысил голос пепельный старец; заговорив, он стал совсем голубым. На лбу бились выпуклые синеватые жилки недоноска. - Я протестую!.. Телефонные разговоры во время заседания правления!.. - На прямом проводе... - тихо сказал президент, вращая зрачками из лиловатого битума под золочеными ресницами. - Оружие... оружие... Они просят оружия... - и обернулся к трубке: - Алло, алло, Новый Орлеан... Алло... Алло... Новый Орлеан... Вешаю трубку, я на заседании правления! Но едва он повесил трубку, снова заверещал телефон: "Уа... Уа... Уа... Уа-а-а... Уа-а-а-а!" - Нью-Йорк, - тихо сообщил президент. - Оружие... оружие... оружие... - И, продолжая разговор с агентом из Нью-Йорка, проговорил (морщины вдруг разошлись, веки редко моргали): - Да эти страны хотят исчезнуть с лица земли... Так много?.. Так много оружия?.. Не может быть!.. Нет... нет... Даже в Европу не отправляли столько оружия! Деревья? Останутся одни деревья? Невыгодная операция для Компании, невыгодная операция для нас - нам нужна рабочая сила! Алло! Да, да, впрочем, не такая уж беда покончить со всеми разом, то есть, чтобы они покончили друг с другом, а мы потом ввезем на плантации цветных... Вешаю... вешаю... Я на заседании дирекции! Упал рычаг аппарата, раздавив далекий эфирный голос, будто жизнь человеческую, а они в это время метались: акционеры, бумаги и руки в табачном дыму. - Спокойствие! Спокойствие! Надо кончать доклад. Далее следует отчет о наследниках Лестера Стонера, известного на плантациях под именем Мид. Первые поступившие к нам сведения благоприятны... - Суматоха мало-помалу стихала.Из завещанных капиталов, - продолжал президент, - акции остались у Себастьяна Кохубуля, Макарио Айук Гайтана, Хуана Состенеса Айук Гайтана и Лисандро Айук Гайтана, обосновавшихся в Соединенных Штатах. Их дети зачислены в лучшие колледжи, а родители разъезжают по свету - товар для бюро путешествий. Другие наследники, Лино, Хуан и Кандидо Росалио Лусеро, отказались переехать в США и орудуют в тропиках под вывеской "Мид, Лусеро и К o. Преемники". "Уа... уа... уа... Уа-а-а... Уа-а-а!.." - снова зашелся телефон визгом грудного ребенка. "...Уа-а-а... Уа-а-а-а... Уа-а-а-а!.." - Вашингтон, - тихо сказал президент Компании и прижался ртом к трубке, стараясь говорить глуше.А? Арбитраж? Передать спор о границах в арбитраж?.. Подождите минутку, здесь заседание членов правления! Он не разъединил телефон цвета надежды. Из трубки неслось далекое жужжание голоса, терявшегося в пространстве, бормотавшего что-то впустую,будто клокочет вода в бутылке перед тем, как вырваться наружу. - Господа акционеры, разрешите мне прервать доклад: из Вашингтона сообщают, что спорный вопрос о границах между этими странами будет передан в арбитраж. Война обошлась бы недешево им. Арбитраж будет стоить недешево нам. Однако, если поставки оружия не прекратятся и наша сделка состоится, мы будем иметь возможность заплатить арбитрам, чтобы они вынесли решение, отвечающее нашим интересам. А чувствительная металлическая облатка трубки все вибрировала. Неясный трепет слов, извещавших о предстоящей дипломатической борьбе между двумя американскими республиками. Голубовато-пепельный старец с круглыми синими жилками недоноска, пульсирующими на висках, показал президенту на аппарат: мол, оттуда еще говорят,но тот, не обращая на трубку внимания, объявил заседание закрытым. Голос жужжал то хрипло, то звонко, словно какой-то абстрактный звук. Акционеры между тем уходили: очень старые - волоча ноги по зеркальному паркету из ценного дерева, менее старые - пружинящим шагом. Одни - укутанные в темные костюмы, другие - в модных фланелевых тройках; кое-кто в фетровых шляпах, легких, как пух. - Болтай, болтай, паршивая дрянь, - обратился президент, оставшись один, к голосу, скрежетавшему в трубке, - на этот раз я имею удовольствие тебя не слушать... Ха-ха-ха-ха!.. Гра, гра, гра, гри... Вот что остается от твоего угрожающего лепета. Гре, гре, гри, гра, гра, гру... Болтун!.. Попугай... попка... попка!..Зеленый аппарат действительно походил на говорящего попугая. Зрачки из лилового битума под золочеными ресницами качнулись в сторону двери. Приближались шаги. Конечно, секретарь. Президент поднял трубку жестом короля, вздымающего скипетр, чтобы побеседовать с самим господом богом. Но поднес ее не к уху, а к губам и притворно плюнул. Сколько раз телефонный зев казался ему клоакой, извергающей нечистоты, маленькой урной, куда больные выворачивают нутро. На этот раз его осведомитель вылил туда всю подлость анонимности, обратившуюся в звучное жужжание. Однако звуки голоса смолкли. Слышался только шепот электротока, дрожь неизвестного флюида. Ожерелье из морщин - неотъемлемая принадлежность президентского смеха, звучавшего теперь нелепо; внимание президента разделилось между шагами секретаря, который топтался у двери, и гудением тока, где терялся голос бесплатного друга, ежедневно предупреждавшего его об опасности; нельзя делать всю ставку в игре на "Фрутамьель компани". А ныне еще это сообщение об арбитраже. Он, президент, сам предвидел такой поворот. Да, но только не суд, выносящий решение без права обжалования и заседающий в Вашингтоне. Ну и прекрасно. Одна лишь "Фрутамьель" в состоянии истратить сумму, способную ошеломить весь арбитраж. Величина предоставляемых ею займов для закупки оружия показывала, на какие расходы она может пойти, лишь бы судьи склонились на ее сторону. Секретарь доложил ему, что пришел слуга с двумя клетками. Он велел впустить и тут же подскочил на месте: - Но эти же крысы - чистые! - вскричал он в ярости, едва владея собой. - Я просил доставить мне двух грязных крыс. Неужто во всем Чикаго нельзя найти двух грязных крыс? Смех женщины - лейка с брызгами-бубенцами - возвестил о приходе Аурелии Мейкер Томпсон. Она открыла дверь, доложив о себе только смехом. - Возможно ли, Аурелия, что во всем Чикаго нет двух грязных крыс? Те, что в этих клетках, побывали в парикмахерской, у массажиста, черт знает где!.. Белые крысы с рубиновыми глазками и розовыми ушками, лучше посадить бы туда канареек... Я просил дать мне пару мерзких зачумленных тварей с облезлой шерстью и бешеными глазами, мокрыми носами и обтрепанными ушами... Неужели в этом городе нет ни одной крысы, ни одной отвратительной крысы?.. Или двух... Двух я просил... Такие не подойдут для моей затеи, не годятся для шутки, какую я задумал сыграть с вашим отцом. Да он сам здесь!.. О, ну и приятный сюрприз! Аурелия, вы не сказали, что пришли ко мне вместе с ним... - Но вы слова не дали вымолвить... - А эти твари зачем тут? - спросил Мейкер Томпсон, пожав руку и обняв президента Компании; он с удивлением глядел на две золоченые клетки, превращенные в крысоловки и стоявшие на письменном столе могущественного бананового магната. - Я хотел держать с вами пари, угадаете вы или нет, что знаменуют собой эти клетки; я задумал придвинуть их к некоей демаркационной линии, пахнущей сыром; но не с такими крысами... Для этого я заказал двух мерзопакостных животных, грязных, жалких,более точный прообраз народов, запертых в наши золотые клетки и готовых подраться из-за сыра... Старый Мейкер Томпсон рассмеялся от души, провел рукой по широкому лбу и поредевшим волосам, потом, лукаво блеснув глазами, сказал: - Ну, если так, я тоже задам вам загадку. Что являют собою два этих белых зверька?.. Придвинем клетки к тому, что вы называете демаркационной линией, - к сыру... Глядите, как они зашевелились, почуяв запах, целиком обратились в нюх, - как пищат, стараясь достать сыр, вытянув морды, дрожа всем телом... Подумайте, отгадайте, кого они изображают, а если сдадитесь, заплатите за все, что мы съедим и выпьем сегодня вечером... Да, угадать вы, пожалуй, сможете, но сказать об этом не захотите, - продолжал Мейкер Томпсон, - они изображают две компании, воюющие за господство над спорной территорией. - Слышали последнюю новость? Войны не будет. Конфликт передается в арбитраж. - А каково положение "Тропикаль платанеры"? Я приехал, ибо имею несколько ее акций; они, собственно, принадлежат Аурелии, - но я хотел бы посоветоваться с вами по этому поводу. - Аурелия уже говорила со мной, и я дружески порекомендовал ей продать их и купить акции "Фрутамьель". Многие акционеры так поступили. Дело не в том, что "Фрутамьель" более солидная фирма, просто в споре о границах она имеет все шансы на выигрыш. Она действует более напористо и раздает больше денег. С другой стороны, "Тропикаль платанера" совсем потеряла престиж из-за всяческих обвинений и безрассудного завещания Лестера Стонера. К счастью, нам удалось приструнить наследников. Там остались только те, по фамилии Лусеро: Лино, Хуан и третий... Но у нас еще будет время поговорить о них. Теперь идемте, отметим прибытие Зеленого Папы инкогнито. - Я упиваюсь этим прозвищем, когда бываю в Чикаго. Сразу становлюсь молодым, готовым на бесшабашные выходки. Скупить бы, например, все акции "Платанеры", какие попадут под руку, и броситься в атаку на "Фрутамьель". - Чистейшее безумие... - Да, да, я знаю, безумные фантазии старого пирата, но чего хотите вы от старца, вернувшегося на родную землю; как не мечтать ему о всяких безумствах, чтобы снова почувствовать себя молодым? Аурелия, протиснувшись между мужчинами, взяла их под руки и увлекла к дверям. Она мурлыкала песенку моряков из Нового Орлеана. В кабинете на письменном столе остались две позолоченные клетки с пищавшими крысами, которые исходили слюной и яростно прыгали, пытаясь достать сыр. Вдруг их сковал звук телефона. Цикада. Какой-то странный звон. "Уа... Уа... Уа-а-а!.." Аппарат звонил, не переставая, и, когда умолк, снова зашныряли, волнуясь, по клеткам голодные грызуны. "Уа... Уа... Уа-а-а-а!.." Никаких признаков жизни. Все замерло. Остался в живых только блеск их глаз, четыре рубиновые искры, пока звонил зеленый телефон. Одна из клеток соскользнула со стола, а вместе с клеткой, где кувыркалась более крупная крыса, свалился телефон, и из трубки вырвался голос, тот самый голос, голос анонимного осведомителя, далекий, слышимый теперь только крысами, - большой крысой, которая, упав, оказалась рядом с трубкой. Тому, кто говорил, казалось, что - Не важно, что вы не удостаиваете меня ответом. Достаточно того, что вы слушаете. Этого довольно. Я прекрасно слышу, как вы дышите, будто дышите надо мной, и слышу, как щекочет аппарат ваше ухо, когда я читаю вам документ: "Мы, король. (Далее слышались лишь отдельные слова. Другая крыса осталась на столе, ближе к сыру.) ...каковое рассмотрено нашим советом совместно с географическими картами, о коих упомянуто. Дано в городе нашем Вальядолиде мая девятого числа, года тысяча шестьсот сорок шестого..." Вы меня слышите?.. Вы слышите, что, согласно королевскому вердикту, не устанавливается точное местонахождение пограничных вех на тех землях, которые относятся к одному королевству или владению и которые могут быть разделены лишь на отдельные угодья в пределах этого же королевства или владения? "Повелеваем, чтобы никто не преступал и не пытался преступить или обойти дух и букву нашего вердикта..." А кто ныне преступает?.. Полномочные представители стран, действующие по закону, имеющие расчудесные документы на владение землей, старые и новые, новые и новейшие, ни один из коих не сравнится, однако, с Вальядолидским вердиктом... Ну, хорошо, ответьте же, отвечайте. Я слышу ваше дыхание, а вы не хотите говорить. Анонимный голос сообщал о тех документах, которые привезли с собой полномочные представители спорящих стран, чтобы отстоять свои права на спорную землю перед арбитрами, призванными вынести решение в ближайшие дни. Глядите-ка, вот идет кабальеро в красном мундире! Руки в белых перчатках сжимают пергаментный рулон с печатью британского адмиралтейства. Если он развернет пергамент, заиграют белые барашки пенного прибоя, затрепещут иссеченные временем геометрические прямые перед глазами арбитров. А вон прелат в тунике и лиловых перчатках показывает земельный план с кровавой раной посередине - отражением аметиста, вделанного в искрящийся крест на груди священнослужителя. Ладан и благовоние проникли в арбитраж вместе с подлыми документами, подтверждающими право собственности на земли, отнятые у индейцев... Чей же голос сообщал обо всем этом из зеленого аппарата, аппарата цвета надежды, лежащего на полу рядом с клеткой, даже не клеткой, а крысоловкой, если вспомнить о ее обитателе, мечущемся внутри? Чьи уста вещали, будто из мира снов, о том, что происходит в Вашингтоне, шептали крысе, запертой в золоченую клетку-тюрьму, в уверенности, что слушает президент Компании своим большим холодным ухом, сопя, как старый, седой грызун? - "Мы, король", - продолжал аноним, - юридически самый сильный документ, найденный одним школьным учителем в Национальном архиве и изъятый им оттуда для "Фрутамьель компани", королевский вердикт, допускающий разное толкование, словно триста лет тому назад в Вальядолиде суверен предугадал нынешние события: для того чтобы документ обрел действительную силу, некий банановый концерн должен придать ему вес своим зеленым золотом... А "Тропикаль платанера" - что она делает, думает ли обратить в свою пользу этот королевский документ, пустив в ход свои миллионы? Что сталось с Зеленым Папой? Анонимный осведомитель услышал вдруг странный шум (секретарь поднял телефон) и глупо-растерянный голос, проговоривший: - Карамба, все рухнуло! Привратник, возвращаясь домой из офиса, выпустил крыс на улицу - две лишние крысы в старом Чикаго никого не могли испугать, - а нищий съел кусок сыра, который так близко и так далеко был от розовых носиков хищных тварей. Шум улиц словно шум волн - спиной к городу стоял Мейкер Томпсон, спасаясь на краю висячего балкона от брызг, которые вылетали изо рта мистера Герберта Крилла вместе со словами. Мистер Герберт страдал боязнью высоты и на разумном расстоянии от края, жуя свои фисташки, высказывался против скупки акций "Тропикаль платанеры": ее явная индифферентность и пассивность в вопросе о границах означала полный триумф "Фрутамьель компани". Он приехал в Чикаго, вопреки запрету своих докторов, чтобы лично показать Джо фотокопию бесподобного документа, найденного в архиве, ту самую копию, что передала Лино Лусеро донья Маргарита, - по словам экспертов, неоспоримое доказательство того, что "Тропикаль платанера" бесповоротно проиграла дело. - Счастливый вы, дон Герберт, живете в стране жуй-жуй. - Мейкер Томпсон уклонялся от разговора.Здесь все вас понимают и говорят на вашем родном языке; жуют, жуют, жуют всегда и повсюду. Скрытая форма каннибализма. Деды съели краснокожих, а внуки жуют резинку, экономически пожирая меж тем страны и континенты... Крилл позабыл о своей боязни высоты. Надо немедленно убедить старого морского волка в том, что промедление в нынешнее время грозит разгромом и катастрофой. Он ринулся в пустоту, туда, где балкон, оттолкнувшись от стены, висел над улицей, ничем не скованный, воздушный, и наскочил на друга, долбя ему пальцами грудь, нервно хватая за лацканы и карманы, тыча носищем в щеки, будто телесная близость могла помочь уговорить его не рисковать своим капиталом, капиталом всех, не покупать больше акций "Тропикаль платанеры". Но вдруг дона Герберта качнуло, будто висельника, хоть под ногами уже была не пустота, а твердый пол,с улицы летели вверх крики газетчиков: "Green Pope!", "Зеленый Папа!", "Green Pope!", "Green Pope!" "Банановый Король!", "Banane King!", "Banane King!" Да, Герберт Крилл с порога старости вдруг увидел сон своих юных лет, глянул в глубь смутного страха перед необратимостью жизни, перед временем, которое отбивают часы, рушащие сон, чтобы разбудить его, Крилла, оставить с одной зубною щеткой, мылом, полотенцем и, внезапно, напомнить о былой работе, об алмазах, льющихся между пальцев в мастерской знаменитых шлифовщиков с Борнео. - "Green Pope", "Green Pope"! Что это значило? Глаза дона Герберта буравили старого Томпсона, ища на его лице ответ. Что это значило? Утонуть... пойти ко дну вместе с командой и кораблем... Да, Джо Мейкер способен... Но если старик потерял голову, другие еще не совсем рехнулись. Вошла Аурелия с газетой в руке. - Бомба взорвалась! - Это все, что она сказала. Остальное было в газете. Крилл с жадностью близорукого глотал ее по буквам, которые постепенно развертывались на бумажной простыне, сливаясь в колонки, в муравьиные полчища, шедшие в наступление с оружием более грозным, чем порох. Все, все было так, как он предполагал. Заносчивость - и больше ничего... Заносчивость старого кретина. Но заносчивость такого рода уместна лишь в парикмахерской, где можно снова увидеть себя молодым, если намазаться кремом и вздыбить остатки волос на лысине. Заносчивость старца в парикмахер- ской, где вместо зеркал блестят доски с цифрами и которая зовется "Уолл-стрит". Пришло разорение. Было одиннадцать вечера. День напролет они курили. Пиво и прохладительные напитки стояли нетронутыми на подносах. Нагретые солнцем стаканы, на них - одинокие мухи. Впопыхах вдруг ворвался к ним мистер Мак Айук Хейтан (Макарио Айук Гайтан) вместе с одним из братьев Кейджибул (Кохубуль). Они прибежали спросить, продавать ли им свои акции. Джо Мейкер, не колеблясь, посоветовал продавать. - Но ведь вы сами скупаете... - Я - да, но вы - продавайте... - Мы вам их продадим... - Сомневаюсь, чтобы вы мне их отдали по нынешней цене. Это - банкротство. - Но еще хуже остаться с ними. Если они совсем ничего не будут стоить. - Нет, стоить-то они будут, но не так много... Улицы Чикаго бурлили, кишели муравьиным людом, а над ними, на балконе, Джо Мейкер Томпсон ринулся в сражение, - без дочери, без друга, один, с пачкой бумаг в руках, карандашом и вечной ручкой. Когда ушли Гайтан и Кохубуль, сбыв ему акции по цене, какую он назвал, в страхе бежали от него Аурелия и Герберт Крилл. Старик сошел с ума. Если он приобрел акции этих, то почему отказался купить у братьев Лусеро, ведь на покупку был уполномочен сам Крилл. Акции "Фрутамьель" поднимались. За ними - будущее. Никто уже не сомневался, каков будет приговор арбитров по вопросу о границах. Об этом вещала, нью-йоркская биржа. В то время как акции "Фрутамьель компани" ("Беру! Беру! Беру!" - только и слышались выкрики) повышались в цене - операция сулила сказочные барыши, - с момента на момент ждали крушения "Тропикаль платанеры", в которую уже никто не верил, кроме Мейкера Томпсона, - вполне понятное безумство, безумство старых моряков, не покидающих корабля, чтобы погибнуть вместе с ним. Его руками было создано богатство, которое разыгрывалось теперь на бирже и в арбитраже. Как грустно становиться старым! В молодые годы он скрутил бы шею всякому арбитру, чтобы заставить его вынести решение в пользу своей компании. Однако недаром старый черт страшен, - вместо его ослабевших рук теперь вмешалась в дело пагубная сила самых мощных существ на свете. Котировки... Арбитры... Оружие... Аурелия и Крилл покинули "Стивенс отель", - в каком-то из трех тысяч номеров отеля остался безумец, пират с бредовыми мыслями, - покинули, не выходя на улицу: отель был так велик, что можно быть вне отеля, но все-таки в нем находиться; они сели за столик одного из кафе, затерявшись среди сотен тысяч людей, пьющих кофе. Крилл, жуя фисташки, сказал: - Если бы речь шла только о патронах... но он сказал мне, что у него просили оружие. - Агенты "Фрутамьель", - пояснила Аурелия, размешивая сахар в чашке. - А связи у него недурные? - Прекрасные... - В этом спасение вашего отца: играть на акциях "Тропикаль платанеры", если ему так хочется, - каждый волен повеситься, - и закупать оружие по поручению "Фрутамьель компани", у которой есть все шансы выиграть даже войну, если учесть все, что они затратили и продолжают тратить на оружие. - Отец мой и слышать не желает. - Потому что вы подошли к делу слишком прямолинейно... - Он глядел на меня искоса, глядел, а потом потребовал, чтобы я села у его ног. Как в детстве, сказал он. Я послушалась. Покорно свернулась клубоч- ком на ковре, как ребенок, не знающий ни тяжести лет, ни горечи жизни, словно и он и я вновь очутились на плантациях. Запахи влажной земли и жарких бананов. Гулкие, манящие звуки тропической ночи. Она отпила кофе. Ее губы отпечатались на фарфоре, как два лепестка трилистника, срезанные краем чашки. - И вот, когда я так сидела, он стал рассказывать мне сказку... - Невероятно, в такую-то бурю, которая нас треплет... - Раскурил трубку, - все тем же вонючим матросским табаком, - и спросил, слыхала ли я про людей, которые могут обернуться шакалами... - Человек человеку волк - старо! - Я сама подумала об этом, однако нет. Речь шла о "шакалюдях", о тех, кто при лунном свете превращается в шакалов и в шкуре шакалов творит всякие гнусности. Народное предание. Пошлое суеверие. То, что вообще немыслимо и все же существует, якобы не только в деревнях и домах, но даже в самом Вашингтоне, в Капитолии, где есть люди, которые при свете золота становятся тем, что называется чуть иначе: "шакалобби". - Сюжет для Чаплина... - Вот-вот. Представьте себе Чарли в образе шакала, шакалобби, завывающего за спиной сенаторов в закоулках конгресса. - Однако, Аурелия... - Крилл умолк на секунду, во рту истощились запасы жвачки, и он достал несколько фисташек из кармана. - Я еще не схватил сути его рассказа, разве что некоторые шакалобби интересуются сбытом оружия. - Не знаю. Нынешний президент Компании сказал мне о патронах; по-видимому, у него в руках все заказы на оружие. - Тот самый, с глазами цвета клоаки, куда блевало десять тысяч пьяных? Аурелия, над притчей о шакалюдях Капитолия стоит поразмыслить. Я пойду в свой номер. - А я тем временем просмотрю письмо