запечатлелись? - У меня тоже неплохая память... Однако вернемся к тому, о чем мы говорили, - о неподвижности времени в этих горах. Позвольте объяснить вам, как это можно - не существовать существуя. Личный опыт. Вначале испытываешь какую-то тревогу, чувствуешь приближение чего-то страшного, чего-то похожего на агонию. Вот Кайэтано Дуэнде убежден, что в человеке исчезает некая суть, которая ежедневно живет и ежедневно умирает в нем, и ее заменяет другая, которая уже не живет и не умирает, а представляет собой... как бы это сказать... - Нечто похожее на то, чего достигают в Индии йоги... - То другое дело. Они индивидуальные практики. Здесь также есть люди, похожие на йогов. Например, они едят солнечно-апельсинные грибы, от которых кровь останавливается в жилах и человек оказывается на грани жизни и смерти. Тот, кто ест такие грибы, по верованию индейцев, выдерживает героическое испытание - большинство людей от этих грибов умирает или сходит с ума. Есть и такие индейцы, что употребляют в пищу черный кактус - "пуп земли", его привозят издалека; он якобы помогает не срываться в пропасти, когда идет сев или уборка на полях, расположенных на горных склонах. Но это все отдельные случаи. А то, о чем я говорю, это - общее ощущение отрыва от жизни из-за отсутствия механизма, который заставлял бы людей жить дыханием нашей эпохи. И, как вы заметили, в школе я пытаюсь в максимальной степени напоминать механизмами о времени. Повсюду - в классах и в директорской, в опытной аудитории, во дворе, в гардеробе - всюду вы видите часы. По-моему, прежде всего здесь надо механизировать время людей, это самое первое и... последнее, что я вам скажу... Уже около часа, а мне еще надо успеть перекусить, в два возвращаются ученицы... - Прежде чем я уеду, один вопрос: вы помните мое имя? - Мондрагон... Я запомнила подпись в вашей телеграмме. - Это моя фамилия, а мое имя... - Не припоминаю... - Хуан Пабло, как Марат... - Якобинец! - Это лучше, чем жирондист! - Кто вам сказал?.. - отрезала она. - Я якобинка в большей степени, чем вы! Но Хуан Пабло Мондрагон уже запустил мотор джипа и не слышал ее последних слов. Резкие толчки машины не могли нарушить поток его мыслей - отрывочных и противоречивых; он представил себе ее обыкновенным бакалавром - девушкой, склонной к бесплодным мечтаниям и в то же время практичной, претенциозной и скромной, разочарованной и готовой подчиниться власти новых чар. Но он никак не мог собрать воедино мысли, когда попытался воссоздать в памяти ее лицо - обычное лицо с изящными чертами и тонкой кожей, под которой ощущается пульсация крови и на которой горный ветер оставил свой след; ее внимательные глаза, созданные как будто не только для того, чтобы смотреть, но и ловить дыхание мира; ее рот с печальной и вместе с тем высокомерной складкой... И стараясь выбраться из этого бурного потока обрывочных мыслей, он спешил продумать план: как воспрепятствовать новому исчезновению... Нельзя же опять допустить милю 177... Жизнь не останавливается, как тот поезд, чтобы она могла сойти! Теперь они поедут в одном вагоне, среди гор, вне времени... Много времени прошло с той поры, но он не растратил себя, как не растрачивают себя реки, в которых плывут сирены, песок и все, что захвачено течением, - и вот любовь ранила его сердце, чуть было не оставшееся слепым, как Лонгин... Почему же эта грациозная девушка - это типичное дитя столицы, - одиннадцать лет назад ехавшая в поезде, осталась здесь погребенной, как те девы, которых индейцы хоронят среди горных вершин, чтобы их занесло снегом?.. Тут кроется какая-то загадка... Но вот показался лагерь, там, как муравьи, суетились пеоны, рабочие-дорожники, мастера, их помощники, механики... Сколько раз еще он будет возвращаться сюда "с фронта", - разве любовь не битва? - чувствуя себя счастливым и потерянным. Возвращаться после того, как побывает с ней в ее библиотеке, где они не спеша пройдут перед строем книг: стихов, романов, эссе, антологий, укрывшихся за рядами учебников, - пособий по зоотехнике, ботанике, ветеринарии, первой медицинской помощи и гинекологии. Они пройдут во внутреннюю галерею, где устроена детская столовая на тридцать человек; школьники, не завтракавшие дома, получают здесь кофе с молоком и маисовую тортилью, а иногда и хлеб. Побывает он с ней и в мастерской, где какой-то индеец, искусный резчик по дереву и гончар, обучает всех желающих, - конечно, не своему искусству, нельзя от него этого требовать, - а ремеслу более простому и полезному: изготовлению из глины домашней утвари; желающих учиться у него было уже настолько много, что не хватало мест. - Ас этим скульптором я познакомилась... - говорила она. - Ах! Если бы вы только знали, как я с ним познакомилась!.. Однажды я взобралась на вершину Серро-Вертикаль, чтобы полюбоваться оттуда океаном... таким далеким. Не знаю почему, но когда я вижу океан с этих высот, на таком расстоянии, у меня всегда возникают грустные мысли - у меня никогда не хватит денег, чтобы добраться до него. Чем-то бесконечным представлялось мне испарение голубого огня, вздымавшегося с беспредельной водной глади. Если смотреть с верхушки Серро-Вертикаль, даже гигантские дубы и сосны кажутся виноградными лозинками... А другие горы вздымаются из туч, как из пенных туник... - И там вы с ним познакомились? - спросил Мондрагон, слегка побледнев, голос выдавал его чувства: каким же должен быть этот человек, этот скульптор, этот художник, чтобы стать достойным подобной панорамы? Малена высвободила руку, которую не то дружески, не то повелительно в ожидании ее ответа сжимал Мондрагон. - С "моим" скульптором я познакомилась в тот день, но не там... - слово "моим" она вонзила, как шип - проснулся инстинкт кошки, играющей с мышью. - Но каким был океан с вершины Серро-Вертикаль!.. Никогда не видела его более прекрасным - я вспомнила об этом потому, что все это было в день, ставший для меня незабываемым. Мондрагон закурил сигарету. Он курил, курил, пытаясь сдержаться, чтобы не начать тут же громить горшки из сырой глины и обожженные, горн, скамейки - как тогда, в давние времена, когда он освобождал птиц из клеток Ронкоя Домингеса. - Я познакомилась с ним на постоялом дворе, - невозмутимо продолжала она. - Возвращаясь с гор, я пошла кружным путем и, проходя по двору, где погонщики оставляют свои повозки, заметила среди груд мусора и навоза какую-то фигуру. Вначале я подумала, что это животное. "Это Пополука..." - сказала мне шедшая навстречу женщина, похожая на лягушку. "А кто такой Пополука?" - спросила я... "Просто Пополука!" - ответила она. Я подошла поближе - это оказался старик с бородой, с длинными-длинными, как у женщины, волосами, босой, он был одет в вонючие лохмотья и спал на куче мусора. "Пополука даже не шевелится, - добавила женщина, - лежит тут и лежит". Никто не может согнать его с места, всякие насекомые - синие, зеленые, красноватые, черные, - ползают по нему, а Пополука даже не пошевелится; текут по нему потоки муравьев, заползают в бороду, вытаскивают из нее волоски, которые он сам выдергивает, когда причесывается, - муравьи принимают их за травинки, - а Пополука все не шевелится; огромные красно-желтые муравьи сомпопо, самые храбрые из муравьев, забираются к нему в рот, вытаскивают застрявшие между зубами остатки пищи - Пополука все не шевелится; мошки чистят свои крылышки о его ресницы - однажды в нос залез сверчок и пел и пел там, - а Пополука все не шевелится... Не шевелится и не шевелится и никаких признаков жизни не подает, пока не вернутся, ковыляя, пустые повозки; да, повозки идут хорошо только с грузом, а когда возвращаются пустые - ковыляют. Услышав, что они въезжают во двор, Пополука подымается и вдруг прыгает - удивительно высоко для его возраста, - хлопает себя по бедрам, поднимает руки, потягивается, вертится волчком, вздымая тучи мусора, широко открывает глаза, и тогда не только мошки, муравьи сомпопо, сверчки, вши, блохи, клещи приходят в ужас, но и куры, цыплята, голуби, овцы и собаки, что дремали, пригревшись рядом с ним. Зевнув во весь рот, он на цыпочках подходит к погонщикам и спрашивает их, не открылся ли проход к Горе Идолов - туда раньше была проложена дорога, а потом ее поглотила пропасть. Там, как он говорит, спрятаны украденные у него скульптуры, которые он видит теперь только во сне. Лежа среди мусора, в пыли и в грязи - спит он или не спит, - он всегда неподвижен. Вот так я встретилась с моим скульптором Пополукой. С каким наслаждением Мондрагон расцеловал бы ее сейчас! Он обнял ее за плечи и сказал: - Надо бы подлечить его. Этот человек, должно быть, рехнулся... - Нет, сеньор дорожник, незачем его лечить, и он не рехнулся. - И, взглянув на руки Мондрагона, она добавила: - Ему дали возможность заниматься своим ремеслом, и, вот видите, тут его мастерская. Тут Пополука учит маленьких гончаров - я называю их "пополукашками". - Есть люди, Малена, о которых не знаешь, что сказать, любишь ты их или восхищаешься ими. Так и я... люблю вас?.. Или восхищаюсь вами?.. - Любите меня, как друг, а восхищаться нечем: то, что я делаю, может каждый. Вот только волю рукам не давайте... - Она сняла его руки, которые с нежностью легли на ее плечи, соединила их вместе и, придерживая, чтобы они вновь не взлетели, сказала: - Я раскрою вам секрет моих успехов. Если, конечно, вы умеете хранить тайны... - Как могила... - Надо уметь делать! И даже не делать, а начинать делать. Смотрите, я выбрала двух старших учениц и решила с их помощью устроить детскую библиотеку. Девочки никогда в жизни не видели ни одной библиотеки, тем более детской, да и, признаться, я сама имела об этом лишь самое общее представление. Ладно, мы достали книги, и сейчас библиотечка работает. Мы учились вести картотеку, классифицировать... - Конечно, но надо заранее представить себе цель... - Само собой разумеется. Я поставила себе задачу воспитать новое поколение индеанок в этих горах, учитывая всю сложность работы с таким человеческим материалом. Ведь они обездоленные, нищие - физически и материально; едят один раз в день, если вообще едят. Сколько труда потрачено было на то, чтобы приучить их завтракать. "Я не ем, - говорили мне некоторые из самых бедных семей, - потому что не привыкла". Раньше мальчики и девочки учились вместе, потом их разделили. Была создана мужская школа. Дело в том - насколько я поняла, - кое-кому не понравилось, что из моей школы ученики выходили думающими и свободолюбивыми людьми: их уже нельзя гнать, как баранов, посылать куда-то на работу, они стали требовать сначала подписать контракт, чтобы иметь гарантии; некоторые за это даже попали в тюрьму, как бунтовщики. - Эх, сотню бы таких учительниц, как вы! - Зачем? Чтобы появилось больше тюрем или кладбищ?.. Если мы будем воспитывать в людях чувство собственного достоинства, - с горечью добавила она, - властям придется умножить число тюрем и расширить кладбища... Она позволила Мондрагону поцеловать ей руку. - Да, мсье Жан-Поль, я больше якобинка, чем вы. У вас на строительстве дорог пеоны не получают поденной платы, да еще им приходится платить за свое питание... - Их освободят от повинности, как только они оплатят боны дорожного управления. - Вы же отлично знаете, что это ложь. Если они даже и оплатят, все равно их погонят работать еще на сорок суток. - Это, конечно, одна из причин всеобщего недовольства, - сказал Мондрагон, невольно оглянувшись. - Не беспокойтесь, такая крошечная школа, как моя, к тому же затерянная в горах, - самое безопасное место для заговоров... По тону, каким она произнесла эти слова, Мондрагон почувствовал, что Малена осуждает его за трусость - высказав робкое замечание о политике властей, он поспешил оглянуться. Его беспокойство возрастало: неужели она - та, которой он больше всего восхищался, - замешана в заговоре или он сам каким-то неосторожным жестом, каким-то необдуманным словом выдал себя? Тревожила его мысль о Малене, но он не имел права высказать свои опасения. И в ту же минуту он понял, что выдает себя как последний дурак. - Что с вами? - Малена взяла в свои теплые ладони его холодные руки и впервые посмотрела на него нежным, полным невысказанной тоски взглядом. - Мален, - так он называл ее про себя и отныне всегда будет к ней обращаться именно так, - не произносите этого слова... - Вы это серьезно? - Повсюду шныряют шпики, тюрьмы набиты битком... - Не потому ли вы так изменились в лице, даже голос дрогнул, кажется даже, что холодный пот выступил у вас на лбу? - Именно поэтому. - Хуан Пабло, скажите мне... скажите, не таясь, - можно ли надеяться на что-то лучшее? Вы ведь знаете, но не хотите мне говорить. - Уверяю вас... - Я не строю иллюзий, я только хочу знать, есть ли у нас какие-то надежды. Мы настолько забиты, что даже одно обнадеживающее слово способно вдохнуть в нас жизнь... - Мален, если мой голос и дрогнул... то только из-за вас... - Из-за меня? - Вы чего-то недоговариваете. Мне кажется, что вы связаны с политикой... Она промолчала. Минуту спустя она как будто хотела сказать что-то, но слова замерли на ее устах. И это еще больше насторожило Мондрагона. - После вашей неожиданной фразы о заговорах я действительно испугался, что... - Что это может вас скомпрометировать... С улицы донесся какой-то шум. Малена пожала Мондрагону руку, словно в знак некоего соглашения, и прошептала: - Среди дорожников в вашем лагере... Мы могли бы кое-что сделать... Там, конечно, есть и честные люди... - Я могу скомпрометировать себя, но не имею права поставить под удар своих товарищей. - Убеждена, они не откажутся... - Как не откажутся!.. А кто с ними будет говорить? - Я. - Вы?.. - Он взял Малену за плечи и, глядя ей в глаза, сказал: - О вас тут же донесут... Поверьте, не все сильны духом, многие женаты, у многих дети... - О чем вы говорите? - О том же, о чем и вы! - Я просила вас помочь мне в вашем лагере... - Именно так я все и понял... - ...открыть вечернюю школу для пеонов... - Мален! - Мондрагон был обезоружен. - Как вы заставили меня волноваться!.. - Он пытался спрятать голову на груди девушки, но она отстранилась и с вызовом бросила: - Мсье Жан-Поль, имейте в виду, я могу сыграть и роль Шарлотты... - Изображая Шарлотту Корде, она взмахнула ножом для разрезания бумаги. Мондрагон уезжал из лагеря и возвращался в лагерь, охваченный думами о своей любви к Малене, которая теперь уже не противилась его объятиям, не возражала, когда он погружал пальцы в ее волосы, перебирая их, как струны, творя мелодию своей мечты; в мечтах он уже готовился принять Малену в своей палатке и раздумывал, как лучше расставить убогую мебель. Да, надо будет выписать из столицы алые камелии... Вино?.. Виски?.. По бутылке... Какие-нибудь сандвичи или тортильи с сыром... это можно достать здесь. Но неожиданно мелькала мысль, которая ни разу не приходила ему в голову с тех пор, как он узнал в Малене свою нареченную с поезда - так называл ее про себя Мондрагон, - свою невестушку девятнадцатилетнюю - теперь-то, впрочем, ей уже тридцать. Мысль о заговоре. Ведь это Мален - быть может, потому что она была прозорлива, а может, мысли действительно передаются на расстоянии, - ведь это Мален обронила слова: "Здесь, в школе, к тому же затерянной в горах, - самое безопасное место для заговоров..." Да, она так сказала, правда, потом все свела к невинной вечерней школе для взрослых в лагере дорожников. Что ж, в глазах властей такая школа не менее опасна, чем любой заговор... Он подъезжал к лагерю, оставалось несколько поворотов шоссе, проложенного сквозь сплошные скалы. Вдалеке виднелись разложенные пеонами костры; можно было разглядеть светлые широкополые сомбреро и темные силуэты мужчин, - присев на корточки вокруг огня, пеоны пекли на угольях тортильи, варили кофе в глиняных горшочках, поджаривали ножку оленя или пекари, а то и броненосца, дикую курочку или еще что-нибудь в этом роде... Эх! Он стиснул рулевое колесо. От внезапного удара машина подскочила и свернула в сторону. Он резко затормозил и с пистолетом в руке спрыгнул на землю: быть может, хорошая дичь. Он едва успел заметить два сверкающих глаза и какую-то тень, зигзагообразными прыжками двигавшуюся к зарослям кустарника. Побежал за тенью, стараясь не упустить животное из виду. Но вот листья перестали шевелиться, след животного исчез. Мондрагон замер на месте: зверь мог притаиться где-нибудь. Ничего и никого. Он уже собирался вернуться к джипу, как вдруг услышал какой-то шум в кустах. Поднял руку - ветра нет. Почему же зашелестела листва? Осторожно наклоняясь и раздвигая ветви, он разглядывал землю, прежде чем поставить ногу, и всматривался в ночной полумрак. Впереди что-то темнело, похоже на вход в пещеру или подземелье. Что же предпринять? Фонаря с собой не было. Он следил за таинственным входом. Летучие мыши влетали в него и вылетали. Пожалуй, лучше сейчас уехать, а днем вернуться сюда. Он остановился, стараясь запомнить место; затем отсчитал шаги, чтобы на следующий день не впасть в ошибку - как знать, может, убежище ему еще пригодится!.. Он вернулся к машине, и его снова начали одолевать те же мысли, которые преследовали по ночам, когда он ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть - нет, невозможно совместить с клятвами людей, начавших борьбу за свободу и справедливость, эту любовь, которая явилась неожиданно, точь-в-точь налетчик на большой дороге, только налетчик этот требовал жизни и сердца. Кому принадлежало его сердце?.. Кому отдана его жизнь?.. Товарищам по борьбе... Мален! Мален!.. Мне нечего отдать тебе, все это - и сердце, и жизнь - мне уже не принадлежит... Мондрагон встряхнул головой, словно отбрасывая назад волосы, он не мог избавиться от мучительных раздумий. Шлем он держал под мышкой. Прежде чем забраться в джип, он хотел было сделать несколько выстрелов по скалам - оставить на них отметины, - но тут же отказался от этой мысли. Отметины могут привлечь внимание преследователей - а вдруг ему придется воспользоваться этим убежищем? Пусть все останется по-прежнему. А он не забудет, хорошо запомнит... IX - Механизировать... механизмами отсчитывать время... научить этих людей пользоваться механизмами для отсчета времени... хм, позвольте заметить, я не согласен с вами!.. - На этот раз учитель Гирнальда открыл дискуссию. Расположившись на ивовых стульях, вынесенных из директорской на веранду, они решили подышать свежим воздухом. Было так приятно. Веранда женской школы выходила в патио, где в сияющих глазурью керамических вазонах и скромных глиняных горшках цвели герани, гвоздики, гортензии, азалии и розы. В воскресные вечера сюда приходили побеседовать священник Сантос и Константино Пьедрафьель, директор мужской школы, более известный среди своих коллег как учитель Гирнальда {Guirnalda - гирлянда (исп.).}. - На рассвете было безоблачно! - произнес смуглый, невысокого роста священник. - На рассвете было совсем чистое небо, а потом, скажите пожалуйста, невесть откуда появились тучки... Впрочем, вероятно, скоро опять прояснится... Однако метеорологические прогнозы священника не могли отвлечь учителя Гирнальду от его излюбленной темы: - Что обязывает нас вывести этих людей из их нынешнего полусознательного состояния, из вечной апатии ко всему, что происходит в мире, вокруг? Что и зачем, спрашиваю я?.. - Если не прояснится, - продолжал священник, - не завидую я тем, кто сегодня отправился полюбоваться видом на Тихий океан с Серро-Вертикаль... - Зачем? - откликнулась Малена, которую живо задели слова Гирнальды. - А затем, чтобы научить их производительному труду, приобщить к цивилизации. - Труд... труд... цивилизация... - в раздумье повторил Пьедрафьель. - Все же сомневаюсь я, - обратился священник к хранившему до сих пор молчание Мондрагону, - что сегодня можно будет подняться на Серро-Вертикаль. А жаль, ей-богу, жаль, ведь сегодня полнолуние... - Чтобы научить их производительному труду?.. - Перед тем как высказаться, Пьедрафьель любил размышлять вслух. - Здесь, насколько я знаю, не существует проблемы безработицы. - Только на первый взгляд... - вмешался Мондрагон; из вежливости он делал вид, что слушает священника, а на самом деле внимательно следил за спором учителей. - Под угрозой безработицы здесь находятся те социальные группы, которые не заинтересованы в постоянной работе и работают только для того, чтобы прокормиться... Сейчас им приходится отвыкать есть... - А тучи сгущаются все больше и больше, - продолжал в том же духе священник. - Вряд ли прояснится. Жаль, очень жаль... мне так хотелось прогуляться... - Сеньор Пьедрафьель отчасти прав, - заметила Малена, - прав именно в том смысле, какой он хочет придать своим словам. Но, как верно подчеркнул Мондрагон, безработица у нас приобретает характер подлинно национальной проблемы. - И с течением времени она возрастает, - добавил Мондрагон. - Она усиливается по мере того, как ликвидируются старые отрасли промышленности, исчезает ремесленничество, под всякими предлогами - и совершенно необоснованно - сокращаются посевные площади таких культур, как, например, табак. - Это весьма сложный, да, чрезвычайно сложный вопрос... - проговорил священник, чтобы все-таки не остаться в стороне от дискуссии. - Кстати, хотелось бы знать, если святой отец... - Падре Сантос, а не святой отец! {Игра слов: padre santo - святой отец, padre Santos - падре Сантос (исп.).} - возмутился священник. - Хотелось бы знать, падресито Сантос: что имеет в виду ваша милость - проблему ли времени, которую мы обсуждаем, либо великий синоптик занят своими метеорологическими наблюдениями? - иронически спросил учитель Гирнальда. - Мы так никогда не выпутаемся из спора, - взмолилась Малена. - Как будто все пришли к выводу, что, если эти люди поймут значение времени, то время вернет им богатства. Отсталость нашего населения вызвана также и тем, что у большинства жителей время вычеркнуто из календаря. Однако никто не побеспокоился включить это большинство в наш современный календарь; вот почему эти несчастные остались без календаря, как бы вне времени. - Это еще не самое худшее, - поддержал ее Мондрагон. - Необходимо сознавать, что время - это богатство, и следует его использовать продуктивно. - Time is money! {Время - деньги! (англ.).} - воскликнул падре Сантос. - Или вспомним старинное чудесное мавританское изречение, падре, - и учитель Гирнальда с пафосом продекламировал: -...время - не золотая ли это пыль, иль бивни слона, иль перья страуса... - Известно, что еще на вечерах в студенческие годы он срывал немало аплодисментов за исполнение монологов из древних трагедий. Гирнальда вернулся к предмету спора: - Превосходно, сеньорита Табай и сеньор Мондрагон, вот и получится, что будет механизированное время, а люди - меха... ха-ха... нические... - Ну это уж словоблудие!.. - Священник расхохотался. - Не прерывайте меня, падре. У нас люди уже механизированы. И что ж, благодаря этому они стали счастливее? - Наш удел - плачевная юдоль, и в сем мире мы - явление преходящее, - провозгласил священник, - а счастливы будем только на небеси. - И речитативом произнес: - На небо я пойду, на небе благословлю... - О проблеме счастья мы не спорим, учитель, - подчеркнул Мондрагон и, обратившись к Малене, спросил: - А ты как думаешь? Малена с укором посмотрела на него: никто из присутствующих не знал, что они перешли на "ты". - И, кроме того, - заключил Мондрагон, - чаще всего слышишь, что счастье в пассивности, в терпении, в покорности - так говорят, чтобы беднякам легче было смириться с нищетой. Какой-нибудь прохвост, заглянув в нашу провинцию, ораторствует: "Они бедны, но они счастливы!" И вы, учитель, не хотите, чтобы мы лишали их именно такого счастья? - Мы здесь обсуждаем... - Малена опередила учителя Пьедрафьеля, который, собираясь ответить, поправил галстук и, втянув руки в рукава, пощупал кончиками пальцев манжеты. - Мы здесь, если позволите мне резюмировать, обсуждаем, следует ли поднимать уровень жизни и культуры жителей нашей провинции соответственно нашему времени. Простите, но мне это напоминает дискуссию у постели тяжелобольного, который уже при смерти, - дискуссию по поводу того, следует ли оставить его агонизировать, ибо, на наш взгляд, в агонии он счастлив, или нужно дать больному лекарство, чтобы он вылечился, чтобы он жил. Целесообразно ли механизировать время или нецелесообразно? - Это, разумеется, не ставится под сомнение, - согласился Пьедрафьель. - Бремя мертвого времени, которое мы вынуждены тащить на себе, сводит на нет все наши стремления к прогрессу, однако, не жонглируя термином "счастье", мы спрашиваем себя: во имя чего все это делается? Во имя добра или зла для людей? - Во имя добра. А по-твоему, нет?.. - обратилась Малена к Мондрагону и тут же спохватилась, что нечаянно сама обратилась к нему на "ты". Такая фамильярность вряд ли понравится учителю Гирнальде. - Во имя добра? - переспросил учитель и, резко повернувшись к ней, бросил: - А разве кто-нибудь знает, что такое добро? - Я... - возразил падре Сантос, - я знаю, что такое добро и что такое зло... Моя теология... моя теология... - Этого никто у вас не оспаривает! - перебил его Пьедрафьель и, поправив галстук, втянул руки в рукава пиджака, опять пытаясь кончиками пальцев прихватить накрахмаленные манжеты сорочки. - Никто не оспаривает вашу теологию. Но если бы здесь спорили: падре - без сутаны, сеньор - без своей формы, а мы с сеньоритой Табай - без учительской тоги... - Нагие? - воскликнул падре Сантос и торопливо перекрестился. Малена и Мондрагон засмеялись. - Святой отец... - Падре Сантос, ради бога! Падре Сан...тос! - Не обращайте внимания, - вмешалась Малена, - он вас поддразнивает, а кроме того, он уроженец Никарагуа, говорит с акцентом, и вы его просто неверно поняли. - Позвольте сказать. Я имел в виду, что нам следует дискутировать без тех ограничений, которые накладывают на нас сутана, форма или тога... чтобы мы обсуждали все с позиций естественного отбора. - Осторожнее с Дарвином! - снова воскликнул священник. - Ну, пламя начинает разгораться!.. - подал реплику Мондрагон. - Пусть падресито прежде ублаготворит наши малые пороки. У меня кончились сигареты. - С большим удовольствием, Мондрагон, с большим удовольствием, - падре повернулся к нему и протянул мексиканский кожаный портсигар, на одной стороне которого было вытиснено изображение покровительницы Мексики - Гуадалупской богоматери, на другой - мексиканский герб. - Ублаготворяю ваши малые пороки. Ради господа нашего пусть человеколюбивый предает себя в руки тех, кто клевещет, чернит и бесчестит его... - Священник искоса взглянул на учителя Гирнальду. - А для вас у меня припасена бутылочка сладкого винца, - не знаю, ублаготворит ли, - и ягоды хокоте и плоды мараньона - в жареном виде, соленом и... иностранном... Получены они в коробках, на которых написано "made in...", а где именно - это вы знаете... Малена прервала его: - Не знаю, что предложить сеньорам. Кофе - он уже готов - или вина?.. - Она обратилась к Сантосу: - Как вы, падре? - Вина! Вина! - потребовал учитель Гирнальда; он встал, держа на весу цепочку с ключами, на которой висели также штопор и консервный нож. - В таком случае пойду за рюмками! - Малена поднялась. - А у меня кое-что есть в джипе... - вспомнил Мондрагон и направился к выходу. - Падре, - учитель Гирнальда поспешил воспользоваться уходом остальных, - похоже, что дела-то из рук вон плохи. - Так говорят, говорят, говорят, учитель, но никто ничего толком не знает. - Толкуют о каком-то заговоре... У вас, очевидно, есть какие-то сведения... - Вот так здорово! - послышался с порога голос Мондрагона. - Что за чудеса: похоже, наш учитель исповедуется... - Я говорил с падре относительно всяких слухов, - отпарировал Пьедрафьель, - говорят, раскрыт заговор, которым, как оказалось, охвачена вся республика. Поскольку вы живете вдали от города, то, очевидно, не в курсе дела, однако падресито должен кое-что знать... Но он не говорит, не хочет... Мондрагон положил на стол завязанную в узел салфетку. Священник бросил на нее взгляд шаловливого ребенка, потер руки и даже облизнулся. - Жаркое... как аппетитно! На банановых листьях - зеленых, глянцевитых - лежали свиные шкварки, вызвавшие восхищение священника. Вошла Малена, передала Мондрагону поднос с рюмками и села за стол. - А вы? - спросила Малена учителя. - Я обожаю шкварки, я ведь тоже принадлежу к числу тех... - он кивнул на падре, - кто при виде свиньи непременно подумает о шкварках и пустит слюнки, но вот беда - у меня больная печень. Подогнув рукава и жадно вдыхая запах жареного сала, священник храбро сражался со шкварками. - Какая прелесть, Хуан Пабло! Где это вы раздобыли? - Подстрелил около лагеря, - ответил Мондрагон, ласково взглянув на Малену. - А я, признаться, не думал, что они тебе понравятся, Мален... - А я, признаться, и не знал, - подхватил Пьедрафьель, - что вы такие старые друзья. Что за жизнь - встретиться здесь, в этой глуши! Как очевидец, могу засвидетельствовать, что сеньорита Табай очень переменилась. - Переменилась? - не выдержала Малена, задетая его словами. - Вам показалось... - Еще как переменилась! Стала более уверенной в себе, более любезной, более общительной... - И еще спорщицей! - улыбаясь, ввернул словечко Мондрагон. - Она собирается создать даже вечернюю школу для взрослых, - напомнил учитель Гирнальда. - Дружба стареет, как хорошее вино, с годами она становится крепче и крепче, - изрек падре Сантос, тщетно пытаясь вытащить из кармана сутаны платок, чтобы обтереть замасленные руки и рот. - Ах, простите, я забыла салфетки!.. - извинилась Малена. - Я знаю, где они. - Мондрагон, опередив ее, пошел за салфетками. - Сеньорита Табай, я не хотел говорить это в его присутствии, - разоткровенничался учитель, - однако, с тех пор как сюда прибыл друг вашего детства, вы расцвели, у вас праздничное лицо... - Что ж, это естественно, - произнес падре, - они знали друг друга много лет и, снова встретившись, почувствовали себя счастливыми... На лице написано - не скроешь... - Вот ваш портсигар, падре, - сказал Мондрагон с порога, - если я не верну сейчас, чего доброго забуду... - О, этого мне не хотелось бы! Я храню портсигар как память о моем посещении девы Тепейяка. Кстати, вам, поклоннику индейского искусства, может, небезынтересно узнать, что этот портсигар - образец творчества ремесленников Мексики. - И у нас такие ремесла есть, - возразил учитель Гирнальда. - Да, но они обречены на исчезновение, - заметила Малена, - никто их не поддерживает, они попадают под чужеземное влияние и потому обречены на гибель. Чего же еще ждать? - Вам следовало бы быть министром... - Я им и буду... Внезапно ее мозг молнией прорезало воспоминание... Нервным движением она подняла руку и запустила пальцы в темные волосы. Серропом... таратайка... Кайэтано Дуэнде... его таинственные слова... "Видишь, вон те скважины-звезды в небе, твои пальцы - ключи к ним". За разговором время пролетело незаметно, и, когда гости направились к джипу, луна стояла уже высоко в небе. - Королева! Королева-звезда! - громко проскандировал учитель Гирнальда в тишине улицы и тут же сменил монархическую речь на республиканскую: - Первая дама неба!.. Объявив луну не более не менее как супругой неведомого президента, учитель поспешно ринулся в атаку против клерикалов: - Отец святой, а все-таки и у вас бездна пороков!.. Священник, обмотав серый шерстяной шарф вокруг шеи и закрыв уши, уже ничего не слышал, но, заметив, что Малена и Мондрагон разразились хохотом, тоже рассмеялся. Они с трудом втиснулись в джип. Падре завезли на его Голгофу, Пьедрафьеля оставили возле мужской школы. Мондрагон направился в лагерь; по дороге он часто останавливался, проверял, не следит ли кто-нибудь за ним. Но его сопровождала только луна, то и дело выглядывавшая из-за облаков. Удостоверившись, что джип отъехал, учитель решил пройтись по кварталу, где находилась женская школа. Тяжелое, долгополое пальто темно-кофейного цвета, тяжелая голова с пышной шевелюрой, на которой покоилась тяжелейшая широкополая касторовая шляпа, усищи, казавшиеся тяжелыми оттого, что напоминали цветом бетон, тяжелые ресницы, все у него было тяжелым, грузным - даже массивные часы, тикавшие на массивном животе, - однако он становился на удивление легкомысленным, как только дело касалось юбок. Мондрагон остановил свой джип с математической точностью именно в том месте, где несколько дней назад судьба в образе какого-то животного задержала джип дорожника. Внимательно оглядевшись - лучше еще раз проверить, не следит ли кто, - он исчез в кустарнике. Вход в подземелье он отыскал сразу. Освещенный луной, вход был похож на паперть готической церкви, прикрытой листвой. Вампиры и мелкие летучие мыши, расправив крылья и повиснув вниз головой, спали, не то нежились в лунном свете. Луч электрического фонарика - странное, незнакомое сияние - заставил их забеспокоиться; некоторые встрепенулись, но не тронулись с места, другие вслепую ринулись в залитое луной пространство. Мондрагон сделал несколько шагов и, прижимаясь к стенке, спустился в пещеру. Это была зала потерянного эха, от нее ответвлялись какие-то переходы, галереи. Довольный возвратился он в лагерь. Там спало все, даже осиротелые машины. При лунном освещении каток выпячивал свой тяжелый цилиндрический вал, словно застывший каскад водопада; каток будто ждал, когда камнедробилка начнет разбивать на кусочки луну, которая убегала и убегала по канавкам и вместе с водой сливалась в водоемы, а в водоемах струйки ткали огромную паутину концентрических кругов - сталкивались они друг с другом и расходились, сливались друг с другом и опять разбегались и, наконец, уплывали неведомыми путями. Каков-то будет его путь?.. И каков путь Малены?.. - Ты неосторожен... - выговаривала Малена Мондрагону несколько дней спустя; ее лицо выражало крайнее недовольство. - Уже поздно... и джип могут заметить у ворот школы... - Я пришел пешком. Не мог выдержать целую неделю, не повидав тебя! Я жду не дождусь воскресенья - нет сил! Вот оставил джип и пришел в штатском. - Но ведь сегодня понедельник, чудак ты этакий. Всего один день... - Целая вечность!.. Теперь я понимаю, что называется веками, промелькнувшими, как одна минута, и что такое минуты, которые тянутся, как столетия... Ты колдунья, Мален!.. - Хуан Пабло! - Твои руки и сладость твоего молчания - больше мне ничего не надо! - Мне больно... - Она пыталась высвободить руки, но Мондрагон привлек ее в свои объятия. - Нельзя... - еле вымолвила она. - Вся любовь - это вечное "нельзя"... - А наша - тем более. - Почему твой голос звучит так странно! Будто говорит кто-то другой... Мален!.. Мален!.. Мондрагон поцеловал ее - страстным, долгим поцелуем. - Задушишь! Их голоса прерывались; руки перелетали, переплетались, ласкали, трепетали, как языки пламени под ветром. Как ненасытны руки любящих! - Хуан Пабло, это невозможно... - Любовь - это искусство невозможного, а поскольку ты забыла себя, целиком отдавшись чувству... - Я не забываю себя, - прошептала Малена; она приложила указательный палец к губам, требуя, чтобы он замолчал, но уже не уклонялась от поцелуев. - Что со мной? Я околдована... - Без любви нет волшебства... - Любовь... - произнесла она со слезами на глазах, - не знаю... - и после краткой паузы, покачав головой, добавила: - Подлинная любовь - это мечта... для меня недосягаемая... - И это говоришь ты, Мален! Настоящая любовь вдохновляет нас на борьбу, призывает мечту сделать явью. Мален с трудом прервала жгучий поцелуй. - У меня нет никакой мечты! - сказала она смущенно и даже грустно, будто на исповеди, и, помолчав, прошептала: - Мне остались лишь крохи любви!.. - Мален! - Я не утешаю себя!.. И никогда не найду утешения!.. Молча поднялась и, вздохнув, ушла в библиотеку. Там за толстыми томами в красных переплетах, на корешках которых можно было прочесть "Зоотехника и ветеринария", у нее хранилась шкатулка. Она вынула какую-то тетрадь. Передала ее Хуану Пабло. Не проронив ни слова, она вернулась в библиотеку и прислонилась спиной к книгам. Как она была сейчас хороша - стройная, точеные плечи, высокая и упругая грудь, узкие бедра, красивые руки, изящная головка. Как хороша - и как печальна! Мондрагон сначала бегло перелистал тетрадь, задержавшись лишь на нескольких записях, - это был ее дневник. Затем начал читать с большим интересом: "Суббота, 3 декабря 192... Получила письмо от Луиса Фернандо. Ему остался только государственный экзамен - и он медик. Я счастлива! Это триумф моей любви, теперь день нашего бракосочетания уже недалек. Пятница, 15 февраля 192... Пошла к китайцу подобрать ткань. Но так ничего и не выбрала. Закрылась у себя и плакала. Луис Фернандо прислал прощальное письмо, в котором лаконично сообщает, что невеста студента не может быть супругой врача; он собирается открыть собственную клинику и поэтому должен жениться на богатой. Понедельник, 4 июля 192... Офицер из местного гарнизона пытался сделать меня своей любовницей. Он напился пьяным и все мне выпалил, буквально все. В ответ я сказала ему то, что о нем думаю. Это произошло на балу по случаю годовщины независимости Соединенных Штатов. Он выхватил револьвер и пригрозил, что если я сделаю хоть один шаг, он выстрелит мне в спину. Я закричала: "Лучше быть убитой!" Ему пришлось убрать револьвер в кобуру. Вторник, 17 августа 192... Мне думается, мой час уже наступил. Я была счастлива с X. Э. на его асьенде. Он - скотовод. X. Э. хотел надеть мне на палец кольцо в знак помолвки, но я попросила подождать: пусть кольцо будет обручальным... в церкви, в день нашей свадьбы. Торопливость в таком случае - плохая примета. И правильно сделала. В тот же вечер в ответ на просьбу выплатить поденные он избил одного из батраков. Человека, зверски избитого тем, кто собирался стать моим мужем, доставили со связанными руками в военную комендатуру; его обвинили в конокрадстве. X. Э. вернулся и сказал: "Этого бунтаря расстреляют. В прошлый раз я передал в комендатуру двоих смутьянов - они требовали повышения заработка; так их не расстреляли, а закопали живыми в землю. Сеньор Президент, когда его спросили, что делать с бунтовщиками, которые требуют повышения заработка, ответил: "Хоронить их живыми или мертвыми". Больше X. Э. я не видела... Как только вспомню о нем, мне сразу становится не по себе. Ноябрь, 9, 193... Приехала в столицу на каникулы и познакомилась с Л. К. Это произошло на балу в военном казино. Я танцевала, пила шампанское, вышла с ним на террасу полюбоваться звездным небом, даже позволила ему поцеловать мои волосы, позволила обратиться ко мне на "ты" - но все очарование этого вечера мгновенно улетучилось: все закончилось тем, что он оказался значительно моложе меня, и..." Прежде чем Мондрагон успел вымолвить слово, Малена, все еще стоявшая в библиотеке, заявила: - А сейча