т утра к полудню, от полудня -- к ночи, снова к утру... Кукулькан. Я -- как солнце! Гуакамайо.... от утра к ночи, от ночи к утру, и к ночи, и к утру, и к ночи, и к утру... (Порхает все быстрее, все легче, и детская его резвость не вяжется с тяжелым телом.) От утра к ночи, от ночи к утру, и к ночи, и к утру, и к ночи... 146 Кукулькан. Я -- как солнце! Я выхожу, словно сутки, в желтом платье, когда заря еще жаждет, и, не считая золотых вшей в моей влажной, пламенной гриве, ласкаю блестящие, словно тростник, когти попугаев, белые перья цапель и клюв птицы Гуакамайо, мерцающий лунным светом... Гуакамайо (он тихо, бессмысленно бормотал "и к утру, и к ночи", но, услышав свое имя, заволновался). Квак, квак, квак, квак! Кукулькан. ... и еще я ласкаю в своем саду, где цветут вулканы, огненный зоб птицы чорча, рассыпающей налету золотой дождь, от которого чихает изумрудами носатый пожиратель желтых нанес'... Гуакамайо (гордо чистит клюв о крыло). Квак, квак, квак, квак, квак, квак, квак! Кукулькан. Рано утром, когда земля как закрытая почка и воды еще не утихли, я, желтый, словно заря, умываюсь в светлых озерах. Словно зеленые жабы в синих складках, озера трепещут у яшмы прибрежных скал, и в дыханье воды и камня лучи мои дробятся, сверкающими осами летят к ульям, и я лечу дальше, не замочив одежды в озере, не опалив ее в улье, и в мое желтое тело впиваются, ласково и жадно, острые зубы маиса... Гуакамайо (нетерпеливо и шумно бьет крыльями, мечется, пытается прикрыть перьями уши, чтобы Кукулькан понял, как ему надоело слушать одно и то же). Квак, квак! Кукулькан. Початки и мыши щекочут мое отраженье, они хотят его съесть, насытиться его блеском. Они, как все и вся на свете, живут только мною. У них кровь -- внутри, у меня -- снаружи. Мое сверканье -- моя кровь, а отраженье мое светится, как светлячок... Гуакамайо.... и к ночи, и к утру, и от утра к полудню, и к ночи, и к утру... Кукулькан. Из садов я лечу во дворец, мимо диких зверей, окунающих когти в желтизну рассвета, чтобы увидеть сумрак, и мимо людей, тихо слагающих песни о любви и о битве, и ткущих перья, прядущих нити, считающих тучи, гадающих о судьбе по красным зернам и предающихся досугу, словно женщины, мимо певцов, живописцев, гадальщиков, ювелиров... Гуакамайо (трясет правой лапой, будто кидает красные гадальные бобы). Что ж, погадаю... (Скачет, словно его поразило то, о чем бобы говорят.) Жребий, жребий! (Качает головой, играет бобами и передразнивает предсказателей.) Кукулькан. В утренних моих чертогах, под балдахином из летящих птиц, на троне из самого чистого в мире золота, я занимаюсь делами. Казначеи, садовники, ключники сообщают мне о моем Нансе -- любимая пиша Вукуб-Какшла и. следовательно. Гуакамайо. царстве: стелют ли постель облака, сменяют ли старые гнезда не гниет ли маис в амбарах... Гуакамайо (гневно бьет крыльями). Та-та-та-та-та... Кукулькан. Обернувшись ягуаром, я играю до полудня в мяч или состязаюсь с воинами и стрельбе из лука и из пращи. Но приходит полдень -- глаза у людей слепнут от пота,--и. переждав тот миг, когда взгляд белого колибри встретится со взглядом золотой стоножки, я снимаю желтые одежды и облачаюсь и красное. Я унизываю руки рубинами и крашу уста кровавым соком хищных цветов. Под воркованье голубок, присевшихуводы, под сенью сосен я сплю, не закрывая глаз, в гамаке из дырчатых туч, смазав голову мякотью питайи (растение из семейства кактусов со съедобными плодами фиолетово-красного цвета) и протянув когтистые руки к огненным жерлам гор... Гуакамайо. Тьмы воинов, Кукулькан, попадают каждый день в твои капканы! Тьмы воинов красят кровью закат под вечерней звездою. Кукулькан. Я--как солнце! Как солнце! Как солнце! Одним прыжком влетает Чинчибирин. Он очень легок. Он-- пламя, несомое ветром. Весь в желтом, как Кукулькан, без маски, он держится подальше и от желтого занавеса, и от пестрого Гуакамайо. Чинчибирин (низко склонившись перед змием). Господин мой, великий господин! Кукулькан. В чем дело? Чинчибирин (не выпрямляясь). Господин мой и повелитель, с тобой желает говорить хранитель леса. Он отдыхал там, где кролики и папайя (дынное дерево), и увидел, что все изменилось: плоды бегут, словно кролики, а кролики сосут ствол и ветви. Теперь он повествует о диковинных делах. Семя колибри посеяно на нашей земле. Кукулькан, на ходулях, уходит направо. Господин мой,господин! Кукулькан ушел. Чинчибирин поднимает голову и входит в волшебный желтый круг, чтобы спастись от Гуакамайо; тот неподвижен, словно спит. Кукулькан -- как солнце, как солнце, как солнце! Гуакамайо (шумно и гневно бьет крыльями). Квак аку-квак, квак? Аку-квак? Чинчибирин. Как солнце! Гуакамайо. А что с того, если в его дворце все -- обман и марево, как во дворце Солнца? Все зыбко там, все мерцает и все неверно. А мы, Чинчибирин, мы -- звери, певцы, жрецы, живописцы, чародеи, женщины, тучи, листья, и воды, и жабы, и цветы, и ласточки... Ласточки (вдалеке). Пи-у, пиу, пи-иу! Гуакамайо. Кузнечики... Кузнечики (вдалеке). Кри-кри! Кри-кри! Кри-кри! Гуакамайо. Горл и н ки... Горлинки (вдалеке). Гуль-гуль! Гуль-Гуль! Гуль-гуль! Гуакамайо. Кабаны... Кабаны (вдалеке). Хрр-хрр-хрр! Хрю!... Гуакамайо. Петухи... Петухи (вдалеке). Ку-ка-ре-ку! Гуакамайо. Койоты... Койоты (вдалеке). У-у-у-у! У-у-у! У! У-у-у!.. Лают псы, кудахчут куры, грохочет гром, свистят змеи, поют и щебечут птицы, когда их называет Гуакамайо, плачут дети, смеются женщины, и в довершение картины шумят, суетятся, судачат люди в толпе. Гуакамайо. Нет ничего, Чинчибирин, все -- марево и порок, только сменяется свет, когда Кукулькан идет от утра к ночи, от ночи к утру, и потому нам кажется, что мы живы. Жизнь -- такой серьезный обман, что тебе, Чинчибирин, этого не понять. Чинчибирин (приближаясь к нему). Расскажи мне о мраке... Гуакамайо. Квак? Кваку-квак? Чинчибирин. Да, расскажи о мраке! Ты ведь не злой! Ты не обидишь Чинчибирина! Гуакамайо. Вечер и ночь созданы для женщин. Когда восходит вечерняя звезда, прекрасная, как плод нанес, звезда, которой жаждет и алчет небо, Кукулькан уходит от мужчин в жаркие, влажные земли, пристанище любви. Мрак создан для женщин. Женщина -- это безумье, Чинчибирин. Это -- укус тарантула. Чинчибирин. Говори, говори! Гуакамайо. Покорные служанки приходят к Кукулькану, и руки его пахнут их грудью, а женская грудь, Чинчибирин, как птичье гнездо. Они снимают с него одежды, обагренные кровью воинов, и укрывают его огромным черным плащом, а рубиновые кольца и браслеты заменяют обсидианом. Чинчибирин. Говори, говори, аку-квак, говори дальше... Гуакамайо. Желтые, как воск, старухи несут ему на черных подносах, тронутых лунным светом, сласти, табак, маисовую кашу и горячее фруктовое вино. И, наконец, женщины, подобные морским растеньям -- то ли рыбы, то ли звезды, готовят его к свадьбе, натирают его тело так нежно, словно его касается паутина. (Умолкает на миг, подносит лапу к клюву.) Ах ты, зуб разболелся! (Топает лапами от боли.) Все зубы болят! Чинчибирин. А что такое женщины? Гуакамайо. Женщины. Чинчибирин,-- это растенья. Чинчибирин. Такты говоришь, они готовят к свадьбе моего повелителя, великого господина, и натирают тело нежно, как будто его касается паутина... Гуакамайо. Да. А когда приготовят, ведут в покои, и там его ждет дева, которая будет ему женой до самой зари. Чинчибирин. Почему до зари? Гуакамайо. Каждую ночь из глубокого озера высовываются руки, хватают с ложа супругу повелителя и низвергают в бездну, разбивают зеркало жизни, чтобы у Кукулькана не было детей. Чинчибирин. Молчи! Ты -- обманщик. Первая красная сцена Красны!! занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Кукулькан -- весь красны, без ходуль, в красных сандалиях, красной одежде воина, красном маске с красными усами, красных перьях, стоит на одном колене и целится из лука. Немного позади Чинчибирин, тоже в красном, без маски, тоже целится из лука. Наконец они стреляют в красный занавес, и всякий раз, как стрела попадает в цель, слышится стон. Тимпаны и барабаны отбивают ритм боевой пляски. Кукулькан и Чинчибирин пляшут, стреляя. Занавес стонет, словно раненный насмерть. Все гулче удары о полое дерево, все ближе звон металла, все громче треск коры, борьба отчаянней, и разрывается от крика занавес заката. Глухо бьют барабаны. Красный занавес падает. Кукулькан исчезает. Чинчибирин склоняется долу; у него осталась одна стрела. Чинчибирин. Господин, мой господин, великий господин! (Поднимает голову. На лбу его, словно светлый плод, сверкает вечерняя звезда.) Гуакамайо (за сиеной). Квак, квак, квак, квак, квак, квак! Чинчибирин (оборачивается на голос и кладет стрелу). Лучше встретить тебя на тропе исчезновенья, предвестник беды! Гуакамайо (входит, волоча крылья, словно пьяный). Я выпил, чтоб унять зубную боль, и вот веселюсь! Чинчибирин (встает перед ним и целится). Как ты хочешь меня обмануть? Гуакамайо (испуганно отшатывается). Аку-квак, я ничего не хочу. Когда Гуакамайо пьян, он видит правду, и если ты послушаешь его. в бездонные сумы твоих ушей упадут изумруды слов. Чинчибирин. Почему-то от твоего голоса у меня знобит душу. Расскажи мне о мраке... Гуакамайо. Нет, я скажу тебе о свете. Чинчибирин. Помни, эта стрела -- для тебя. Гуакамайо. День -- тропа солнца, но Владыка Неба и Земли движется не так, как мы видим. Аку-квак! Нарисуй стрелой на песке, как движется солнце. Чинчибирин. Ты пьян! Гуакамайо. Да, я пьян, ноя могу начертать путь солнца. Не бери в руку стрелы, тут довольно и лука. Чинчибирин. Ты хочешь меня обезоружить... Гуакамайо. Держи его сам, только подними повыше, и ты увидишь, как движется солнце. Чинчибирин. По дуге. Выходит отсюда, поднимается к глазу белого колибри, спускается вот так и прячется тут. Гуакамайо. Так мы видим, аку-квак. но движется оно иначе. Оно выходит отсюда, поднимается в полдень туда, где сверкает глаз колибри, маисовый зуб, -- к середине неба, а после спускается по прежней дороге и прячется там, откуда вышло. Оно проходит полови ну дуги -- и не больше. Чинчибирин. Пьяное безумство хуже зубной боли. Кто, как не пьяный, скажет такие слова? Ты сам твердишь без конца, что солнце идет от утра к ночи, от ночи к утру, и к полудню к ночи, и к утру... Ты твердишь, что все зыбко в недвижных бликах мира и мы кажемся себе живыми только потому, что меняется свет, когда Кукулькан идет по небу. Это знают ласточки, горлицы, кузнечики, петухи... Гуакамайо. Когда мы думаем, что мы -- это мы, мы просто вспоминаем. Ты помнишь мои слова и. не желая слушать, защищаешь их из самолюбия, словно они -- часть твоих сокровищ. Чинчибирин. Что ж мне, забыть их, когда ты внушаешь, что солнце проходит половину трехцветного пути? Нет, аку-квак! Гуакамайо. Я объяснил бы тебе все, если бы ты схватил свою память и свернул ей шею, как цыпленку. Чинчибирин. Индюкам сворачивают шею, пока они пьяны. Есть тут один пестрый индюк... Гуакамайо. Жизнь -- слишком серьезный обман...Тебе того не понять, чересчур молод, аку-квак... Чинчибирин. А эта стрела -- слишком острая. Ралабаль (его не видно). Кто знает ветер, как я, Ралабаль, я-а-а-а?.. Я расчесываю струи водопадов, изогнувшихся стеклянными стволами, корни -- в небе, ветви -- снизу, и стеклянную пену листьев, и радугу цветов. Я, Ралабаль, поставил стражу у острия твоей стрелы, чтобы она не попала в изумрудное сердце Гуакамайо. Чинчибирин. Да, поговорка не лжет! Люди говорят, что пьяных берегут боги, чтоб они не свалились в канаву, и не заспали своих детей, и не отвечали за то, что натворят, когда и говорить не могут, только плюются. Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, я-а-а... Я посылаю ветер, я опьяняю зельем, зеленым зельем зимнего сердца, больного гнилого ствола, где кишат муравьи, пауки, ящерицы, черви, гусеницы жесткой тьмы и гусеницы тьмы мягкой... Но раньше, чем небо покроют блохи блаженного мрака, я должен вернуться на свой сторожевой пост. И еше -- я скажу, что идут пастухи со стадом, я. Ралабаль, я-а-а-а-а!.. Чинчибирин. Подожди, Ралабаль, знаток ветра! Взберемся на дерево, продолжим беседу, и рассуди нас с Гуакамайо. Ты слышал наш спор. Гуакамайо. Никуда я не полезу, я пьяный, и зубы у меня болят. Ралабаль (его не видно). Без лишних слов влезем ни деревья, то пастухи испугаются такой большой пестрой птицы и воина об одной стреле. Чинчибирин. Лезем! Листья опадают от дыханья Ралабаля. Мы не слышим друг друга, только ветер гудит. (Подталкивает Гуакамайо.) Иди,я помогу! Лезь первым... Осторожно... Сломаешь кость, придется вставлять початок. Гуакамайо хнычет и всхлипывает, пытаясь влезть на дерево. Гуакамайо. Хнык! Чинчибирин. Вверх! Гуакамайо. Хнык! Чинчибирин. Вверх! Гуакамайо. Хнык! Хуваравиш (его не видно). Быть не может! Быть не может! Так говорит пастухам сердце, одолевая туман, густой, тяжелый и мокрый, мокрей дождя. Ралабаль (его не видно). Молчи, Хуваравиш, повелитель бессонных песен! Это не пастушье сердце. Это топорщится ворс их грубых рубах, промокших, как губка, от тумана, подобного млечному соку трав. Чинчибирин. Вверх! Гуакамайо. Хнык! Хуваравиш (его не видно). Что знаешь ты, Ралабаль? Ты шатаешься, как пьяный. Ты врываешься, куда хочешь, льешь воду, калечишь деревья, сносишь дома... Ралабаль (егоне видно). Я, Ралабаль, я-а-а... ветер... свободный... дикий. Не будем препираться, хоть и хочется нам укусить друг друга! Верни пастухов -- тут сводят счеты Чинчибирин и Зеркальная Слюнка. Чинчибирин. Вверх! Гуакамайо. Хнык! Они так и не лезут на деревья. Хуваравиш (за сценой). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен, верну пастухов в надвинутых на уши сомбреро, в деревянных сомбреро-ведрах, пропахших молоком и козьей шерстью. Я верну пастухов, обутых глиной, чьи пальцы, словно ложки, черпают землю, а старые штаны пестры, как здешний край! У этого -- туча на заду, у того -- мотылек на ноге, у третьего -- на спине цветок. Бабка Заплатница разрисовала их одежду... Чинчибирин. Повелитель бессонных песен, верни пастухов, стрела моя ждет не дождется пестрой крови обманщика! Гуакамайо. Верни их, но раньше спроси -- пастухи знают средства от зубной боли. Где мои прекрасные зубы -- кости рта? Проклятые колдуны насовали имеете них маисовые зерна. Ралабаль (за сценой}. Они остановились, они идут назад, им не понравился этот путь. Спасибо тебе. Хувараниш! А теперь, хотьма миг, посыплем ноги землею и послушаем спор Чинчибирина с Зеркальной Слюнкой! Хуваравиш (ш сценой). Я дам Великой Слюнке то. что пьют пастухи, когда холодным утром у них но рту горят гнилые зерна маиса, которых не выплюнешь. Я, повелитель бессонных песен, знаю, как страшна зубная боль. Ралабаль (за сценой). Я. Ралабаль, я-а-а-а... Я принесу питье и стану видимым, чтобы дать его выпить... Страшна зубная боль... Становится видимым. Отпей из праздничной чаши, и боль пройдет. Ты перетер зубами слишком много лжи. Гуакамайо. Квак, квак, квак! Квак, квак, квак! (Опускает клюв в чашу и жадно тянет снадобье.) Где мы? Зубы не болят, ты -- чародей, Ралабаль. Когда проходит такая боль, -- а моя прошла, как не бывало. -- кажется, что ты на другом свете. Вот я и спросил: "Где мы?" Я был себе гадок, а теперь я опять себе нравлюсь. Хуваравиш (за сценой). Ралабаль дал тебе питье, сменяющее боль на радость. Стрела смерти поражает, как надо, только тех, кто доволен. Кто умирает довольным -- не умирает. Если б я готовился к смерти, я попросил бы у Ралабаля его питья. Чинчибирин. Ну, аку-квак, продолжим спор. Я хочу переспорить тебя, пока ты весел. Гуакамайо (хохочет). Квак-квик, квак-квик, квак-квик, квик-квак, Квак-аку-квак, аку-квак, кви-ква-квак! Чинчибирин. Если я переспорю, я застрелю тебя и. покаты не остыл, обмету тобой, как метелкой, озера и реки, посеревшие от твоей лжи. Хуваравиш (за сценой). Я обратился вслух. Каждый листик этих деревьев -- мое ухо. Я не упущу ни слова. Ралабаль. Мы знали, что у повелителя песен зеленые уши. Он -- Пастух Зеленое Ухо. Чинчибирин. Ты говоришь, аку-квак, что солнце доходит до глаза колибри и возвращается назад. Почему же я вижу, как оно падает не туда, откуда вышло, а в другом краю неба? Гуакамайо. Так оно и есть. Солнце доходит до глаза колибри и возвращается. Вечерний путь, другая половинка лука.--олпн обман (хрипи), настойчиво), обман, обман, аку-квак... 154, Хуваравиш (его не видно). Пойду поищу Бабку Заплатницу! Она возьмет иголку с ниткой и пришьет к моим ушам эти бредни. Ралабаль. Помолчим, пусть говорят. Чинчибирин (резко). Что я вижу, то вижу, и это не обман! Я вижу, как прячется солнце, описав дугу в трехцветном чертоге, и прячется оно не там. откуда вышло! Что я вижу, то вижу! Гуакамайо. Мы попусту тратим слова! Чинчибирин. Нет! Гуакамайо. Аку-квак? Ты. наверное, отпил из чаши. Глаз колибри -- маисовый зуб Солнца. Чинчибирин. Ты говоришь, ему больно... у него болят зубы, оно не идет по вечерней дороге, а возвращается по утренней назад. Гуакамайо. Вечера нет. он -- наважденье... Чинчибирин. Вот ты и запутался! Если солнце идет назад, кто же справляет свадьбу ночью? Ночь создана для женщин. Женская грудь-- как птичье гнездо. Кого же переодевают, чьи вечерние одежды сменяют на одежды мрака и красные рубины на черные камни тьмы? Ты говорил так сам! Я тебя поймал на слове, победил твоим же оружьем! А та, кто делит с ним ложе до зари... Гуакамайо. Покровители наши ушли. Где Хуваравиш? Ралабаль. Я не ушел, и я не здесь. Гуакамайо. Я все объясню. Слушай, Чинчибирин, и запомни крепко, словно Бабка Заплатница вдела в иглу волос своей слюны и пришила мои слова к твоему сердцу! Чинчибирин. Я слушаю, я жду твоих слов, Зеркальная Слюна. Гуакамайо (торжественно). Солнце восходит, достигает глаза колибри в середине неба и движется назад, отражаясь в другой половине небосвода, в огромном зеркале. Потому меня и зовут Великой Слюнкой Обманного Зеркала! Это мы, слюнки зеркала, создаем мир. Ночь, созданная для женщин, -- обман. Солнце не достигает ночи. Туда является его отражение. Женщина получает выдумку, а не правду. Кукулькан не спит с ней, и любит она только его образ. Чинчибирин. Ты играешь словами! Камень из моей пращи разобьет это зеркало, и Кукулькан, мой великий господин, будет любить ту, кто осталась с ним до зари. Гуакамайо (удивленно). Чинчибирин, убей меня, пусти стрелу -- но не мечи камня! Чинчибирин (целится). Я убью тебя алой стрелой! Гуакамайо. Нет! Возьми ту, что подобрал в Краю Изобилья! Чинчибирин (удивлен, что тот знает его тайну). Желтую? Гуакамайо. Квак! Когда ты се подобрал, она не была стрелой! Чинчибирин. Она была цветком... Желтым цветком яй... Гуакамайо. Желтая стрела -- невеста Кукулькана. Она будет с ним до зари! Чинчибирин (стиснув зубы, отступает медленно, закрыв лицо рукой; другая рука беспомощно повисла, в пальцах -- уже бесполезный лук и алая стрела). Яи, желтая стрела... стрела... моя стрела... Яи...Яи... Гуакамайо. Ты --лучник! Лучник! Яи -- стрела! Я -- радуга, аку-квак! Жребий Солнца брошен! Первая черная сцена Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета ночи. Кукулькан раздевается. Падают на пол и маска, и колчан, и украшенья, и одежды. Ма ногах проступают пятна крови, брызги заката. Женщины, чьи руки колышатся, как пламя, под звуки далеких дудок и окарин облачают его в черное, кланяясь и танцуя. Другие женщины вползают на коленях, поднимаются, разрисовывают черточками и точками его лицо, грудь, руки, ноги, пока он не становится похожим на расписной кувшин. Третьи, с ночными звездами в распущенных косах, украшают его камнями цвета тьмы, обувают в темную кожу, надевают на голову обруч с черными перьями. Музыка умолкает. Все женщины уходят, танцуя и передавая друг другу красные одежды, упавшие к ногам Кукулькана. Они ушли, и Кукулькан ложится у черного занавеса ночи на ложе тихих теней. Кукулькан (в нос, сквозь зубы, во сне). Тень, ночная трава, зелень без шипов. Черные черепахи, круглые, как сердце, играют невдалеке. Они играли так много, что уже забыли, как играть и во что... Бородатая черепаха. Как играть, сестрицы? Черепахи. Играть, как играется. Бородатая Барбара спрашивает нас, а сама не играет. А мы, сестрицы, играем, и чавкает вода, и глухо звенят наши панцири, стукаясь друг о друга. Бахромчатая черепаха. Разве ты забыла, сестрица, какие у нас игры... Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Бахромчатая черепаха,... если спрашиваешь, как нам играть? Бородатая черепаха. А во что мы играем, сестрица? Зачем ночью игры? Не знаю, как вы можете так жить! Ночью -- игры, днем -- спите... Бахромчатая черепаха. Знаешь, только забыла. Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Бородатая черепаха. На том берегу тихо! Бахромчатая черепаха. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Черепахи. А-ха-ха... Бахромчатая черепаха. Играть -- наш долг. Все достойные черепахи обязаны играть. Черепахи. А-ха-ха! Бахромчатая черепаха. Нет, вы лучше послушайте. И фа -- наш бунт. Когда нам, черепахам, надоедает таскать свой панцирь изчаса в час, изо дня в день, таскать и таскать и терпеть, мы ищем труда повеселей, и вот играем. Бородатая черепаха. Что ж, твоя взяла. Бахромчатая сестрица, звенящая пузырьками вод! Давайте играть! Черепахи. А. Бородатая, теперь -- играть, а раньше нагло спрашивала, зачем мы играем!.. Снова слышатся звуки окарин и тростниковых дудок, потом -- праздничные крики. Босые старухи в черном мелкими шажками несут Ку-кулькану на черных подносах маисовую кашу с медом и без меда, дымящийся черный тамаль (лепешка из маисовой муки с начинкой из перца (ацтеке.)). круто посоленное мясо, приправленное перцем, и плодовое пино. Другие, еше старше, несут жаровни из об-лииной глины, на которых трепещет пламя,-- они будут курить благовония. Одна из старух подносит к губам Кукулькана тростниковый стебель, набитый табаком. Старухи исчезают в бездонных йодах времени. Вверх поднимаются белые облака жертвенного курения и синий дым табака. Музыка громче. С обеих сторон выходят по пять девушек; у ног, внизу, над ступнями, они держат тростниковые плетенки, и ряд их похож на изгородь, украшенную зеленью, желтыми цветами и чучелами красных птичек. Ступая взад и вперед, в такт музыке, звенящей у их ног, девушки приближаются к ложу. Подойдя вплотную, они бросают цветущие плетенки и кидаются врассыпную. Полная тьма. Смолкают тихие звуки дудок и окарин. В тишине стучат друг о друга черепашьи панцири, но их перекрывает голос Хувара-виша. Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен, слышу и молчанье берега стук черепашьих щитов, прибой игры. Бахромчатая черепаха уходит от сестер, собравшихся вокруг Барбары, к другим своим сестрам. Бахрома ее -- лучи. От ее золотого щита -- а золото бродит во сне -- отскакивают в море искры, становятся рыбами. Вода вытягивает губы пролива, пробует землю. Черепаха, золотая и важная, как жрец, смотрит на игры сестер, маленьких, больших и огромных. Они стучат, и стучат, и стучат друг о друга, вереницы черепах. Весь берег волнуется и ходит ходуном, словно грудь. Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара, полунощная жалобщица! Бородатая черепаха. Оставьте меня, я хочу видеть деву! Что вам любовь? Вы не узнаете ее. вы слишком стары. Лицо у девы прекрасно, должно быть -- таков день. Бахромчатая черепаха. Я одна видела день! (Она светится во мгле, как огнедышащий холм золотого песка.) День сотворен для мужчины. Бородатая черепаха. Для кого? Как ты сказала? Бахромчатая черепаха. Мужчина -- это... это... Это такая женщина, только мужского пола... Бородатая черепаха. Наверное, божество... Случись такое со мной, я б себя сочла божеством. Хуваравиш (его не видно). Я, повелитель бессонных песен, видел и день и мужчину. Черепахи. А-ха. Бородатая Барбара, расспроси-ка его! Бахромчатая черепаха. Так я же говорила. Мужчина -- это женщина, только днем. Вот и вся разница, другой нет. Черепахи. Скажем, как твердят волны: "Какая-нибудь да есть!" Бахромчатая черепаха. Повелитель бессонных ночей, дозволь моим твердым сестрицам повторить, что твердит сердце моря, синее сердце моря... Хуваравиш (его не видно). Барбара не повторила... Бородатая черепаха. Я тоже думаю, что разница есть. Да, надеюсь, есть разница между мужчиной и женщиной. Черепахи. Какая-нибудь да есть! Бородатая черепаха. Пустите меня, мне нужно видеть невесту. Женщина -- это металл, мягкий, как хлопок. Черепаха. Играйте, сестрицы! Играйте в волнах, забудем о тяжести панциря! Бахромчатая черепаха. Глаза слипаются, спать хочу! Барбаре не терпится увидеть деву, с которой спит Кукулькан! А я не пойду, я и так еле-еле забыла, как вырывают из сердца любовь, словно дерево из земли. Бородатая черепаха. Вырвать ее нельзя. Когда в жестокой борьбе рухнет дерево, на корнях бьются комья земли, влажной, как сердце, и зеленые вихри трав, источающих слезы, а в земле остаются куски корней. Хуваравиш (его не видно). Беседа наша занимательна, однако пора и за дело. Бородатая Барбара сочится соленой водой, ей не терпится увидеть спящих любовников. Черепахи. А ты что должен делать, Хуваравиш? Хуваравиш (его не видно). Петь. Черепахи. А мы -- играть... Правда, сейчас мы не можем играть в мяч. Хуваравиш. Я стану видимым, и спою, стоя среди вас. Во тьме, предваряя луну, засветился, словно светляк, золотой шит Черепахи, и мы видим в глубине у занавеса счастливую чету на шкурах пум и ягуаров, которые время от времени глухо рычат. Барбара, черепаха с усами и бородою, подбирается к ложу. Хуваравиш поет песни блаженного бдения, а черепахи, играя, ударяются друг о друга. Хуваравиш. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, а ч том сундуке -- песок, а над песком -- вода, сперва потемней, потом посветлей, потом зеленее, потом голубее, потом водосолние. потом водонебо!.. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, набравши в рот пузырей, чтобы бить медососов, вонзивших клювы в деревья и застывших так на все лето. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, запасся пузырями, чтобы стрелять в колибри, в маленьких птиц, живущих росой и медом, красных, зеленых, желтых, лиловых, черных. Он не знает, дивиться своей сербатане или ее бояться, а счастье поет и шумит в его ушах! Зеленые колибри-медососы. Медосос, медо-сос, медомедосос! Хуваравиш. Далеки и стрелок, и птицы от невидимого Кукулькана и от той, что смешала дыханье с его дыханьем... Зеленые медососы. Медосос! Медосос! Медосос! Хуваравиш.... смешала дыханье.., Красные медососы. Медо-медо-сос! Медосос! Хуваравиш.... смешала дыханье и потеряла навеки легкость движений! Бородатая черепаха, О-ох! О-ох! Она проснется, как птицы, от грохота бури. Хуваравиш. Может -- да... Может -- нет... Красные медососы. Медо-медо-сос! Медо-медо-сос! Медосос! Желтые медососы. Меду медо-сосам! Меду медососам! Меду-меду-меду! Лиловые медососы. Меду медо-сосам, меду, меду! Меду медососам! Черные медососы. Мед-медо-сос-и-медо-сос! Мед-и-медо-сос! Медо-медо-сос. Хуваравиш. Веселые, в пестрых перьях, живут они весной на веселом цветущем дереве. Лиловые медососы. Медо-медо-сос! Медо-медосос-медосос! Бородатая черепаха. О-ох! О-ох! Разбудим ее! Зачем ей терять навеки легкость движений? Положи ее на мой щит, и я унесу ее и край, где просыпаются девы, словно птицы... Черные медососы. Мед-медо-сос-и-медо-медо-сос! Медо-медо-сос! Хуваравиш. Она не проснется, Барбара! Бородатая черепаха, О-ох, ох-ох-ох, о-о-ох! Хуваравиш. Зачем ее будить? Она уснула, вдыхая запах того, кого сочла своим навеки. Бородатая черепаха. О-ох, о-ох, о-о-о-ох! Хуваравиш. И всякое утро над местом ее покоя будет куриться дымок, как над алмазной копью. Бородатая черепаха. О-о-ох! Просыпаются ли девы, обратившиеся в колибри-медососов? Хуваравиш. Может -- да... Может -- нет... Бородатая черепаха. О-о-ох! На дереве Кукулькана уснула дева колибри, но придет новый день, прогремит первая буря, зимняя буря... Хуваравиш. Может--да... Может--нет... Бородатая черепаха. О-ох, Хуваравиш, повелитель песен, помет летучей мыши жжет мне глаза. Хуваравиш. Кукулькан уснул, потеревшись огненным телом о кукурузный початок, который принесли с поля. И никто не увидит перо -- женскую сущность -- между сосен щита! Бородатая черепаха. Ох, о-о-ох, Хуваравиш, помет летучей мыши жжет мне глаза! Хуваравиш. Кукулькан уснул там, где родится жизнь, и ты не нащупаешь сквозь кожу ни тела его, ни ожерелья из вражьих голов. Бородатая черепаха. Ох, о-о-ох, жжет глаза! Порази меня сном! Глаза мои влажны, как влажен колибри-медосос, расправляющий крылья... Хуваравиш. Кукулькан защищен, как крепость, и песнь моя бьет крылами о лик повелителя ночного часа, ибо я пою о девичьей красоте, обращенной в бабочку. Бородатая черепаха. О-ох! О-ох! Хуваравиш! Помет летучей мыши жжет мне глаза! Хуваравиш. Кукулькан неприступен, он уснул, и песня -- огненный стриж -- спалила небо над деревом, где гибнет легкость движенья, над местом, где сплетаются тропы, и судьбы, и пуповины! Бородатая черепаха. Ох! О-ох! Хуваравиш! Хуваравиш. Поднялись беззащитные розы без копий-шипов, и летают медососы без копья-клюва... Зеленые медососы. Медосос! Медосос! Медосос! Медосос! Лиловые медососы. Меду медо-сосам! Меду! Меду! Меду! Бородатая черепаха. Без клюва-копья чем вкусят они мед? Желтые медососы. Мед-и-медосос! Мед-и-медосос! Бородатая черепаха. А с клювом -- как тягостна сладость! Красные медососы. Меду-меду-мед! Мед-и-мед! Бородатая черепаха. Без клюва нет меда, а с клювом -- как горек мед! Две тени, прозрачные, как вода, выходят из-за черного занавеса и хватают ту, что спит в обьятьях Кукулькана. В глубине сцены громко и устало стучат черепашьи щиты. Хуваравиш. Ее унесли! Унесли! Ее унесли, а он неприступен! Ее унесли в сундук гигантов! Ее унесли в город, где заперты все Двери, задвинуты засовы, и никто не проникнет в храм, обитель червя и темного пуха! Ее унесли, о-ох, ее унесли, она не проснется, как птица... ее унесли... унесли... Для него расписала она узкий сосуд лица, воздвигла баш ню волос, а сердце ее -- не больше плода какао -- горело, как воинский щит, как круг сковороды! Ради него она надела темно-желтые ломкие браслеты с каменными бляшками и обмотала шею девятью нитями из золота и черненого серебра. О-ох, далеко пахло садом от подмышек ее и паха! Ее унесли... унесли... от нее остались на ложе только медная, блестящая серьга и бирюзовые цветочки!.. Слышен гром. Неподвижные колибри расправляют крылья и взлетают, обезумев от счастья. Вторая желтая сцена Желтый занавес цвета зари, волшебного цвета зари. Чинчибирин -- в желтом, без маски -- стоит перед ним на коленях. Встает, бежит на восток, на запад, на север, на юг и каждый раз низко кланяется. Потом садится на корточки недалеко от священного желтого круга, вынимает из-за пазухи полотнище, желтое и круглое, как луна, расстилает его и кладет на него кругами крупинки золота, бусы из зеленого стекла и кусочки копала, которые сперва жует, а потом сжигает на маленьком жертвеннике. Из черной сумы вынимает штук двести кораллово-красных зерен, смешивает их, берет по нескольку пальцами и раскладывает в девять кучек на земле. В конце концов на желтом полотнище остается одно зерно. Это -- дурной знак; Чинчибирин, испугавшись, много раз трогает себе глаза, волосы, зубы, а потом сидит тихо. Вдруг ложится навзничь, как мертвый, и медленно ползет в глубь сцены, упираясь локтями, затылком, спиной, ступнями ног, но не вставая; коснувшись желтой завесы, отряхивается, как мокрый зверь, и прыгает вправо и влево. Чинчибирин. Шелестят сухие деревья, Пляшет судьба на спелом солнце. Неприступен свет сна речного. А завтра? Шелестят сухие деревья. Легкость летней лени, под вечер, На закате, когда не видно Пористого дерева, пляска Бед и судеб в потоке ветра. Листья их пляшут вместе с ветром, Шелестят сухие деревья. Входит Кукулькан -- в желтом, на желтых ходулях -- и становится перед желтой завесой. Кукулькан. Я -- как солнце! Чинчибирин. Повелитель! Кукулькан. Я -- как солнце! Чинчибирин. О, повелитель! Кукулькан. Я -- как солнце! Чинчибирин. Великий повелитель! Кукулькан. Желтый кремень -- камень утра! Желтая сейба -- мать деревьев -- мое желтое дерево! Желтое дерево, желтый батат, желтый индюк и бобы с желтой спинкой,-- все у меня желтое! Чинчибирин. Повелитель! Кукулькан. Красный кремень -- священный камень заката! Красная сейба, мать деревьев, прячется в закатном небе, увитая красной лианой. Индюк с красным гребнем -- моя птица! Красный жареный маис -- моя пища! Чинчибирин. О, повелитель! Кукулькан. Черный кремень -- мой ночной камень. Черный высохший маис -- моя пища! Черный черенок батата -- мой черенок! Черный индюк-- моя птица! Черная ночь-- мой чертог! Черные бобы -- мои бобы! Черный горох -- мой горох! Чинчибирин. Великий повелитель! Кукулькан. Белая тыква льет воду на северные земли! Желтый цветок -- моя чаша! Золотой цветок -- мой цветок! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Кукулькан. Красная тыква льет воду на земли заката! Красный цветок -- моя чаша! Красный подсолнечник -- мой цветок! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Кукулькан. Черная тыква льет воду на невидимые земли. Черный ирис -- мой кувшин! Черный ирис -- мой ирис! Чинчибирин. Повелитель, мой повелитель, великий повелитель! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-аку-квак-квак! Аквак! Аку-квак! Аку-квак! Кукулькан. Пестрая птица, птица лжи! Сверканье ее не может пронзить неба; потому что сверкает только нефрит и самоцветы перьев. Чинчибирин. Он лжец и погубит всех нас. Голос его источает в уши ядовитую слюну и гной -- в сердце. Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Аку-квак! Чинчибирин. Надо его убить! Труп его будет светиться белой радугой... Кукулькан. А голос его, голос тьмы! Издали его оперенье сверкает багрянцем крови, зеленью моря, золотом початков. Когда-то в сосудах тьмы все было смутно, смешано, вязко. Не в силах терпеть тишину, боги впечатали след своих сандалий, чтобы о себе напомнить. След сандалий, свой отзвук. А Гуакамайо, играя словами, спутал отзвуки, следы богов. Гуакамайо опутал языком их ноги, перепутал их обувь, подсунул правый отзвук вместо левого. левый вместо правого. Гуакамайо (его не видно). Ку-ку-ку-квак! Ку-ку-квак! Кукулькан. Страшно было богам, кровью истекали их ноги в сандалиях не по ноге... Чинчибирин. Твои сандалии -- ходули... Кукулькан. Мои ходули -- деревья, они растут! Ходули начинают расти. Кукулькан стал выше. Гуакамайо (его не видно). Ку-ку-ку-квак! Ку-ку-ку-квак! Чинчибирин. Пращу и камень! Кукулькан (ходули его растут, он почти исчез в вышине). Нет! Гуакамайо бессмертен. Кукулькан исчезает наверху. Ходули обрастают сучьями, превращаются и деревья. Чинчибирин. собравший с земли и бобы и полотнище, держит прашу наготове, чтобы метнуть камень и невидимого Гуакамайо. Чинчибирин. Рынок -- большой Гуакамайо. Все трещат, все лгут, все суют тебе разную пестрядь -- и продавец камышовых трубок, и продавец метелок, и продавец известки, и продавец чашек, и продавец фруктов, и продавец рыбы, и продавец птицы, и продавец червей. Повсюду снуют прыгуны, и пьяницы, и торговцы, продающие сахарный тростник, который они украшают султаном листьев и кутают в циновки, мягкие, как бабушкин голос... Что там? Сюда идет с вестью сам Белый Барабанщик! Белый Барабанщик останавливается под сенью ходуль-деревьев и медленно опускает на землю какой-то узел. Потом берет барабан. Чинчибирин подходит ближе. Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смоковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница -- вся в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее -- серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в сердце! (Развязывает узел, вынимает крохотную старушку.) Добро пожаловать, Бабушка Заплатница, в край зеленых посевов на склонах, похожих на рубахи, изукрашенные птицами, зверьками, кроликами, в край расстеленных на земле рубах с синей дыркой для головы, которая вылезет из склона! (Бьет в барабан.) Чинчибирин (подходит к ней). Хочу тебя спросить, бабушка... Бабка Заплатница. Спроси, сынок, спроси, только возьми меня на руки, не могу я на земле сидеть. Чинчибирин (поднимает ее, как младенца). Что за птица Гуакамайо? Бабка Заплатница. Почему ты об этом спросил? Чинчибирин. Так. любопытно... Тут столько птиц, что запутаешься! Бабка Заплатница. Что за птица Гуакамайо? Они бывают разные. Ты про каких спросил? Чинчибирин. Не знаю, бабушка. Бабка Заплатница. Есть Гуакамайо с пестрой головкой, с желтым крючковатым клювом, в зеленой одежде. Есть -- в желтых блестящих перьях; есть цвета огня и цвета старой крови, с синим хвостом, и красивые, лиловые... Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смоковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница -- вся в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее -- серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в сердце! (Бьет в барабан.) Чинчибирин (перебрасывает бабку на другую руку). Я кладу тебя на левую руку, ближе к сердцу, только скажи, бессмертны ли Гуа-камайо? Бабка Заплатница. Да, бессмертны. Чинчибирин. Почему? Бабка Заплатница. Потому что они -- чародеи. Но ты хотел спросить о другом, и вопрос твой убежал с кончика языка. Ты хотел узнать другое о золотоглазых птицах. Чинчибирин. От тебя ничего не скроешь. Гуакамайо... Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак! Квак-аку-квак! Белый Барабанщик (очень тихо бьет в барабан). Не поминай его зря, грозу накличешь! Бабка Заплатница. А гром на барабане нагрохочешь. Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах! Барабаны мои круглы, как ломти ствола! (С грохотом бьет в барабан.) Гуакамайо. Квак-квак-квак! (Входит, порхая, падает, гремит гром. Гуакамайо сердится.) Кварак-квак! Кварак-квак! Чинчибирин (когда умолкли барабан и Гуакамайо). Ты нам поможешь в нашем споре; Хуваравиш, повелитель песен, и Ралабаль, повелитель ветров, слышали нас. А нынче Бабка Заплатница нас рассудит. Бабка Заплатница. У меня во рту пересохло. Что ж не припасли тростничка для бедной старушки? Нас, стариков, не жажда мучит--у нас морщины в горле, от кашля, вот мы и жуем все время, как бы сосем... Белый Барабанщик. У меня вместо палочек -- тростник, чтобы дождь был послаще. Бери, бабушка! Чинчибирин. Ну, можно начинать? Бабка Заплатница. Можно. От тростничка во рту -- сладкий дождик. Вкусно, ух и вкусно! Не густо, не жидко... Чинчибирин. Так по-твоему, аку-квак, в солнечном дворце -- один обман, и жизнь нам только мерещится, просто Кукулькан, идет по небу от утра к полудню, от полудня -- к ночи и к утру... Гуакамайо. Аку-квак-квак-кварак! Белый Барабанщик (заглушает его грохотом барабана). Слушай, а не трещи. Зеркальная Слюнка! Бабка Заплатница. А ты не грохочи по коже, колибри перебудишь! Гуакамайо. Достопочтенная бабушка, скажи, как унять зубную боль? Зубы у меня бол