зь дверные щели и оконце ее кельи. Не могла она объяснить, почему расстаться с глазами ночью и подняться с ними на рассвете стоило ей таких страданий... голова гудит, тело ноет, в ушах -- безмолвие теряющих влагу прудов... дождь -- капля за каплей... плач -- капля за каплей, не сравнить с реками слез, пролитых во сне. Заутреня. Лазоревые клариссы, шумные, веселые, притворно ласковые, здороваясь с ней, почесывали глаза. Толи прознали о ее сне, то.ли издевались над нею, готовые пособить славопоклонни-це Темночи. которую одолела безобразная ломота, крошившая кости и раздиравшая плоть. Слезы ликования омыли ее щеки после вечерни. Пели "Magnificat" (Величание (лат.) --торжественное песнопение у католиков), когда чела ее коснулся ангел изменчивых зеркал и снизошло откровение. Пот мелким жемчугом усеял виски. Отдать глаза лишь на время. Колокол нарекут Кларой Индейской, и, подобно тебе, он станет новообращенным в этих краях. О, счастье! О, благодать! Не знаешь, на чем остановить взор,-- глаза ее прощались со всем живым, со всем сущим, застывали то на золоченых райских алтарях, то на лучах радужной пыли, проникавших через огромные окна и рассекавших тишину храма, то на перекрытиях, то на сваленных в беспорядке кружевных, льняных, бархатных, камчатых, парчовых тканях, то на... все кругом померкло, радость излилась в слезах ее, промывших извилистые канавки печали, и она упала на колени в ближней исповедальне, дабы криком возвестить духовнику о своей сатанинской гордыне. Но священник отказывался принять ее покаяние. Вырвать себе глаза? Соперничать с монахинями из знатных семей, предлагая золотинки своих глаз, злато, намытое в слезах, дабы облагородить колокол, который нарекут не просто Кларой, а Кларой Индейской? Он не принимал ее покаяния. Не поднимал руки. Не произносил священных слов. Она все ждала, сокрушенная непомерной тяжестью своей вины, открывшейся в молчании исповедника, ждала, не и силах оторвать от пола застывшие в холоде бренной земли колени, не в силах подняться и уйти непрошеной. Голова ее поникла, тело онемело; подавленная, заплаканная, она отстранилась от решетки исповедальни, готовая предстать перед духовником и молить его об отпущении прегрешения, пусть даже ценой самой ужасной кары. Если в наказание прикажет выколоть глаза -- выколет беспрекословно. Недостало времени молвить эти слова, и она рухнула бы наземь, не поддержи ее резная рама оконца, за которым под треугольной шапочкой скрывалось сморщенное, безглазое -- одни впадины, безносое лицо, ощерившееся улыбкой скелета. В обители поговаривали, что монахинь ходит исповедовать мертвец, и в тот вечер она увидела его... И услышала: "Усопшие не воскреснут, воскреснет жизнь! Во сне ты пожертвовала глаза твои (всели это было сном, падре?..) и, проснувшись, получила их обратно. Теперь, в час бдения (все ли это наяву, падре?..) вновь соверши благое дело, отдай глаза в дар, и ты обретешь их в день воскрешения. Настанет конец мира, и тогда засияют погасшие на века древние светила, и ты восстанешь ото сна зрячая, как сегодня утром. Но спеши, беги, отдай глаза прежде, чем кончат отливать колокол: если одолеет тебя сомнение -- опоздаешь, и не нарекут его Кларой Индейской оттого, что пожалела ты, ты... злато очей твоих, а ведь просили их у тебя лишь в долг, лишь на время, ибо в Судный день колокол расплавится от жара и твои глаза устремятся на поиски пустых глазниц твоего юного лица, мы все воскреснем молодыми, и какое тогда будет счастье взирать на мир очами, познавшими славу, праздничный благовест, познавшими тревогу набата, скорбь, любовь, траур, какое счастье взирать на священное бытие времени. Обретя глаза, ты воскреснешь не в суете людской, но в благодати божией..." Спасаясь от мертвеца, она миновала ряды монахинь, а те все потирали веки по наущению Темночи, напоминая, что колокол следует наречь Кларой и что недостает лишь золота ее глаз... Ее глаз... Ее глаз... Пусть никто не видит, пусть никто не знает... Выколоть их над тиглем... Вспыхнут они бенгальскими огнями в сонном, обжигающем, пузырчатом вареве... Одни, без лица, без нее... Плоть от плоти ее... Трубы... Ангелы... Лавры великомученицы... Бездумно слышать возгласы ликования, суматоху, гвалт толпы, вышедшей с петардами, светящимися змеями и огненными куклами праздновать окончание отливки колокола... Она нащупала и принялась вытаскивать гвоздь, крепко прижимавший к дереву страждущие ноги Христа в ризнице. За вратами монастыря близился шум толпы. Это шли за ее глазами, спешили за ее глазами, устремлялись по нескончаемым коридорам, все ближе... шаги... голоса... руки, ее руки перебирали дароносицы и священные сосуды, кадильницы и реликвии из массивного золота, искали среди кропильниц, облаточниц, позументов, украшений то, что могло бы избавить ее от жертвы, но кругом было лишь церковное золото, бессильное рядом с золотинками ее очей, намытыми в слезах несметных ручьев. Она вынула платок, чтобы утереть лицо, и повернулась к полураскрытому окну, за которым виднелся двор, озаренный потешными огнями, зябкими факелами, разноцветным дымом и взбесившимися шутихами. Немало шутих проскользнуло внутрь, и они заметались, засновали по ризнице, извиваясь пороховыми молниями. Толпа, алчущая ее глаз, приближалась. Шаги. Голоса. Руки, руки ее множились в безудержном порыве сбросить наземь чаши, распятия, дарохранительницы, блюда, графинчики, кувшины, ленты, золотом шитые веера, шнуры с кистями,-- что стоило все это рядом с ее глазами! -- смести все наземь, на ковры, на скамьи, на столы, на плевательницы... святые облачения, молитвенники, крылья ангелов, венцы великомучеников, подсвечники, ларцы, жезлы, агнцы божий, чаши Иисусовы -- все погибло в огне шутих, растоптано в сатанинской пляске, а глаза ее изранены ледяным острием ночи, гвоздем, прижимавшим к дереву окровавленные ноги Господа и вбитым ею на место поцелуями гаснущих очей... Людские догадки о богомерзком разгуле и злодеянии, учиненном в святой обители, подкреплялись немым свидетельством вещей, раскиданных по земле и на обгоревших коврах. Посланник святейшей инквизиции велел предварительно взять под стражу торговцев селитрой и ремесленников, мастеривших петарды, шутихи и потешные огни. Настоятельница Кларисе едва держалась на ногах. Слезы текли по ее мертвенно-бледным щекам, словно вода по мрамору. Сквозь пелену различила она чистый ледяной взор главы епархии. Опершись на жезл -- у падре временами тоже подкашивались ноги,-- он глазами вопрошал мать аббатису, подобает ли им в присутствии грозного посланца молчать о добрых христианах, сведущих в пороховом деле и потому заподозренных в дьявольских кознях. Но инквизитор упредил их. Одного заточения будет недостаточно, многих надлежит отлучить от церкви, многих -- сжечь на костре заживо и едва ль не на всех -- нацепить колпак еретика, ведь каждый, кто орудует хлопушками и огнищами, не иначе как состоит в сговоре с Повелителем геенны огненной. А что же литейные мастера-астурийцы? -- одновременно спросили взглядом мать настоятельница и глава епархии. Почему не хватают этих пособников сатаны, обуздывающих железо в жару кипящей лавы, ведь их адский грех стократ тяжелее безобидных забав с потешными огнями? Грешны они и тем, что, пока отливался колокол, не покидали стен обители и водили чересчур близкую дружбу с молоденькими послушницами. Чего ждет святая инкви-зия, почему не сажает их за решетку? Инквизия ждала ответа на отправленные за море письма -- в них запрашивались новые сведения, чтобы до конца разоблачить злодеев. Не астурийцы они и не литейные мастера. Пираты! А как же рекомендательные грамоты и поручительства? Кто-то напомнил о графе Навы и Нороньи доне Санчо Альваресе Астурийском, том, что отобрал и нанял мастеров в Овьедо, и ему тоже было отписано. Деус Сибак -- так скверно окрестили инквизитора, хотя это прозвище подходило ему больше, нежели его настоящее имя Идоменео Чиндульса,-- являл собой помесь испанской и индейской кровей, которую и сам не в силах был выносить. Два зловония. Две зависти. А поскольку королевский указ гласил, что индейское происхождение не помеха признанию чистокровности, то служитель инквизиции выхлопотал себе нужную грамоту и стал безукоризненно чистым. Подводило только рябое лицо. Первая часть его прозвища -- "Деус" -- восходила к испанцам, а вторая -- "Сибак" -- к индейцам, и получился Деус Сибак, или "Божественный Репей". Язык его пеньковой веревкой дотягивался до угольно-черных ушей, когда Деус облизывался при мысли о петле, ожидавшей бычьи шеи самозваных, по его разумению, астурийцев. Корсары, твердил Чиндульса, напали в открытом море на истинных мастеров из Овьедо и присвоили себе их имена. Не мудрствуя лукаво, решил он, что все теперь ясно, и ввиду имеющихся улик, которыми каждодневно пополнялось дело об ужасном преступлении в ризнице, счел излишним дожидаться ответа из-за моря. Когда кончили отливать колокол, Деус Сибак велел схватить великанов. Пираты они или нет? Вешай, Сибак, вешай, коли усомнился. У самого старого на руке была вытатуирована сирена. Это его разоблачало. Пират и еретик. Еретики! Еретики! Слух подхватили, и уже раздавались голоса, требовавшие возмездия. Казнить! Казнить! Астурийские бесы. Колокол Кларисе отлит пиратами. Пусть умрет его звон навсегда. Пусть разобьют его. Пусть бросят с высокой колокольни оземь, чтобы разлетелся вдребезги. Отродье еретиков! Пиратских рук дело! Казнить! Казнить! Деус Сибак взял веревки, набросил петли на шеи исполинов, а после -- семь дней и семь ночей висели на склоне Голгофы астурийцы. похожие на святого Христофора, семь дней и семь ночей били колокола церквей, погребальным звоном поминая не повешенных, а мертвый колокол. Окна, двери, переулки, изгороди, арки, порталы, мосты миновал отряд всадников, вступивших в город, следом шли выносливые мулы с поклажей грузов и почты, доставленных в Гольфо-Дульсе заморскими кораблями. Получены ответные письма: несомненна достоверность подписей алькальдов и каноников из Овьедо, в изобилии представлены показания свидетелей, под присягою ручавшихся за безупречное поведение мастеров, и Деус Сибак склонился к бумагам в суде королевском, читает, на стол опершись, но рук никак поднять не может, будто огненными гвоздями приколочены его пальцы, дождем сыплются с подсвечников крупные капли, бликами пожара отражаясь в глазах его, точно меркнущий свет проигранной битвы. Буквы, слова, строки кружатся пред ним в дикой пляске -- кажется, он их не читает, а просто, давясь, глотает. И подогнулись локти, руки в перчатках из воска, из капель белого воска, и повалился он грудью на стол, на пергаменты и на свитки, нате, что позор его вскрыли... Ничком растянулся, глаза стекленеют, слюна ползучего гада оставила след на бумагах -- не может он слышать напева, что улица подхватила... Всадники скачут с вопросом: где колокол ваш усопший? Зарыли его! -- кричат им. Вернулся в сырую землю. Тут всадники с новым вопросом: а где ж мастера-астурийцы? Повесили их! -- отвечают. Вернулись в сырую землю... А колокол у монахинь без голоса так и остался, язык не успели приделать повешенные пираты, хоть были они не пираты, а добрые христиане! Вслед за первым караваном уже цокают подковы другого. То идет свита с обозом сиятельного сеньора дона Санчо Альвареса Астурийского. Ничто не могло задержать его в Овьедо. Прийти на помощь подопечным. Поспеть ко времени. Кто смел усомниться в заверениях, написанных его собственною рукою? Путь ему выдался, полный риска. Шторм настигал их не однажды, берегли питьевую воду, приставали к незнакомым островам, зачастую меняли курс, вдали завидев корсаров,-- опасность была, правда, небольшая, ибо не везли с собой золотого груза, но все же нередко случается, что морские разбойники нападают на корабль в надежде захватить рабов и провизию. Город епископальный. Сады и рощи. Огороды с плодами и зеленью. Дон Санчо упрятал слезы под сомкнутые веки. Плакать. Иного ему не оставалось при виде склона Голгофы, печального места казни мастеровых, отливших колокол для монахинь. А где же сам колокол? Не умри Деус Сибак -- инквизитор, грозный Идоменео Чиндульса, пораженный ударом в тот вечер, когда получил он из-за моря свидетельства христианского благочестия повешенных мастеров,-- дону Санчо Альваресу Астурийскому пришлось бы просить, чтоб колокол откопали. Ведь Сибак велел зарыть его на много локтей в землю и впредь именовать колоколом мертвым. В королевском суде тем временем обсуждали, как достойно встретить сиятельнейшего сеньора из Овьедо, как лучше умилостивить его, снять вину с астурийцев, возвратив их в лоно церкви, и надобно ли для этого воскресить колокол монахинь. Воскресить?.. Гневные возгласы раздались под сводами зала заседаний. Воскресить колокол? Воскресить или обновить. Нет-нет, слово было сказано -- воскресить, и для последующего обсуждения надлежало отречься от столь непростительного богохульства! Один лишь Иисус Христос, Господь наш, воскрес, восстал из мертвых! Так и потонуло бы в потоках слюны предложение наделить языком мертвый колокол и звонить в него, когда город выйдет встречать славного дона Санчо, если бы не подал голос некий судья и не растолковал, что колокола переживают литургическую смерть и воскрешение в дни Страстной недели. Они умирают, то есть замолкают в среду, после службы, и воскресают в Страстную субботу. Люди. Улицы. Указ наместника. Великая весть. Наконец зазвонит колокол Кларисе. Раструб сделан под небольшим углом, но гортань колокола получилась достаточно глубокой и широкой; кольцо замерло в ожидании, когда к нему подвесят язык, чешуйчатое нутро шероховато, а снаружи -- шлифованная поверхность, на которой красовались знаки зодиака, гирлянды с кистями, образы серафимов и главный узор, воспроизводивший ту огромную митру, что была вырезана по дереву на алтаре храма. Оставалось лишь разгадать таинство звона и наречь колокол Кларой, Клариссой или Клароной сообразно золотому динь-дин, серебряному дан-дан или бронзовому дон-дон. В назначенный день гость из Овьедо в сопровождении генерал-капитана и высокопреосвященного епископа поднялся по убранной дорогими полотнами лестнице на сооруженный посреди величавой площади помост, где высился колокол меж гирлянд ярких цветов, ароматных фруктов, твердолистых дубовых и лавровых венков, хоругвей, холстов с гербами, аллегориями, доспехами, эмблемами, зеркальцами, множившими косые лучи солнца, которое погружалось в вытянутые шеи вулканов. В сиянии заката отчетливо виднелся погребальный покров с россыпью звезд и вышитыми орудиями страстей Христовых -- гвозди, молоты, лестницы, пики, бичи,-- покров мрака, растянутый под колоколом в память о тех, кого, подобно плодам смерти, повесил на высохших деревьях склона Голгофы инквизитор Деус Сибак. По поручению городской управы старший алькальд подал дону Санчо конец веревки, убранной драгоценными каменьями, дабы не напоминала она сиятельному гранду из Овьедо о печальной участи повешенных, и попросил его оказать милость и в колокол ударить первым. Тут поднялась суматоха. Никто не остался на месте. Несметная толпа -- трудно охватить ее взглядом -- всколыхнулась, как бурлящее море. Индейцы, чьи глаза метали стрелы безмолвной злобы, мулаты, негры, метисы, первые испанские поселенцы, помнившие времена конкисты, испанцы, прибывшие после,-- все вдруг оцепенели, замолчали и рабы и вассалы, ушам своим не веря: ниточка слов обвивалась вокруг колокольного звона... ...прими мое покаяние, падре! -- слышался голос сестры Кларинеры, доносился он из загробной дали, и слова были едва различимы,--...отпусти мой грех, падре, каюсь, каюсь, вырвала я глаза свои! ...Кларой Индейской... Кларой Индейской назовут колокол! ...очей моих золото отдано, чтобы нарекли колокол Кларой Индейской!.. ...высвободила я ступни Господа, вонзила гвоздь в самую бездну глаз моих, и исчезли они в раскаленном тигле... хризолитовая смесь Христа и золотого Солнца... Солнца моего простосердечного племени, приносившего кровавые жертвы и в жертву отданного, и Христа испанцев, отважных и тоже обагренных кровью... Не веря тому, что слышит, дон Санчо бил все сильнее, пока, вслед за угасшим голосом монахини, звон колокола не перешел в хрип и не умолк вовсе. Ненадолго воскреснув, умирал колокол Клары Индейской -- колокол пиратов. Легенда о Палачинах вогромном гроте без выхода, под сводами всех четырех его залов -- в пористой пещере ветров, в огне и громе вертепа гроз, в хрустальном чертоге над бездной подземных вод и в узком, как подмышка синего Гуакамайо, зале отзвуков,-- в огромном гроте без выхода сыплет дробью ног-ног-ног неистовая пляска Латачина и Читалана, Палачинов из Пачилана. -- Она не умерла! Она не умерла!..-- мчатся в пляске Палачины из одной пещеры в другую, разбрасывая в них свои голоса.-- Нет, не умерла! Нет, не умерла!..-- Все стремительней их исступленная пляска.-- Аесли умерла...-- взмах мачете,-- если умерла, сдержим клятву -- умрем и мы -- Палачины из Пачилана! Отчаянная решимость в глазах. Мельтешит татуировка, нанесенная на тело краской, которая всасывается кожей. Дождь амулетов. Разноцветные слезы стеклянных бус.-- Нет! Нет! -- И отгоняя от себя ее смерть -- головой, одновременно, словно два маятника, вправо-влево, от плеча к плечу.-- Нет! Нет! Нет! -- Все сильнее, все яростнее дробь ног-ног-ног их роковой пляски. -- Она не умерла! Она не умерла!...-- Головой влево-вправо, от плеча к плечу, уже не маятники, а взбесившиеся языки набатных колоколов. Барабанная кожа сандалий отбивает бешеный ритм, громом гремят железные браслеты. Удар по земле.-- Земля, услышь! Она не умерла! Она не умерла! -- Удар по небу.-- Небо, услышь! Она не умерла! -- По земле -- пятками, пятками, дробь ног-ног-ног; по небу -- криком, криком. Если ж она умерла...-- нет, нет, нет...-- дробь ног-ног-ног,-- продолжалась пляска,-- если умерла, то -- они поклялись, поклялись кровью -- Латачин убьет Читалана, а Читалан -- Латачина на площади Пачилана. На то они и Палачины. Если же нарушат они свой обет, не смирят дробь ног-ног-ног своего сумасшедшего танца, не перестанут мотать головой из стороны в сторону, заговаривая ее смерть, если нарушат и Латачин не убьет Читалана, а Читалан --Латачина на площади Пачилана, разверзнется земля и поглотит их. Дробь ног-ног-ног... пляска хлещет землю дробью ног... плясать или умереть... ноги-ноги-ноги... головой туда-сюда... ноги-ноги-ноги... кольца на ногах мечутся червячками света... туда-сюда следы клюва кецаля* на взмокших висках... туда-сюда, вниз-вверх земля... бичами хлещет кожа сандалий... ноги-ноги-ноги... туда-сюда, вниз-вверх небо, по которому колотят они кулаками злосчастья... Плясать или умереть... ноги-ноги-ноги... дробь ног-ног-ног... плясать или убить друг друга... что сказано, свято... Звезда-одиночница оторвалась от неба, помигала и рассыпалась лучистыми пылинками, не долетев до последних отблесков вечернего солнца, разлившегося, словно кровь, вокруг Палачинов, которые все плясали, все повторяли -- нет, нет, нет! Спасенье есть. Взметнулись мачете, приветствуя исчезнувшую одиночнину. Теперь они смогут разорвать связывающую их клятву и больше не мерить расстояние от жизни до смерти дробью ног-ног-ног самой яростной из всех плясок. Рвать не придется. Одиночница, чиркнув по небу и превратившись в шуструю ящерицу, бежавшую по воде, открыла им, что смогут они развязать узел клятвы, не лишая друг друга сладости воздуха. Развязать узел клятвы? Они воззвали к ветру, но никто не откликнулся в пористой пещере, никто -- в вертепе гроз, никто -- над бездной подземных вод и никто -- под мышкой синего Гуакамайо. Только слышен был дождь падающих с листьев капель, дождь, который тучи приберегают на кронах деревьев, чтобы и после ливня шел дождь. И капли эти говорили. Развяжут Палачины узел клятвы, если пойдут далеко-далеко. В край, где все ходят туда и сюда, не зная зачем и не зная куда. В так называемые города. В одном из этих городов спросят дом Бешеной Удавки, войдут в тот дом, полный женщин, и выберут ту, у которой в глазах -- завтра, на устах -- сегодня, а в ушах -- вчера. Стихла дробь ног-ног-ног их роковой пляски: плясали -- земли не касались, коснуться -- об смерть споткнуться.-- и ринулась дробь ног-ног-ног по дорогам. Настал час вложить мачете в ножны безупречности. Лишь в ножнах ты безупречен, мой мачете. Но как узнают они дом Бешеной Удавки? Это про- Имеется в виду след налобной повязки, которой пользуются индейцы для переноса тяжестей. сто. По фалломмам. выжженным на дверях и окнах каленым железом, тем, что скот клеймят. Сначала -- дробь ног-ног-ног их рокового танца, теперь -- дробь ног-ног-ног по дорогам. Палачыны бегут, отмахиваясь от се смерти. Но от кого им бежать, коли они вместе? Латачин и Читалан. Читалан бежит от Латачина? Латачин бежит от Читалана? Бегут... дробь ног-ног-ног... сквозь гибель звезд в ночи, сквозь гибель тварей в лесах, бегут, оставляя позади солнце и непогоду, прах облаков; то теша себя надеждой, то приходя в уныние, в постоянном страхе, что не найдут они дом Бешеной Удавки и, уж подавно, эту женщину, у которой сегодня -- на губах, вчера -- в ушах и завтра -- в глазах, и что их безумный бег... дробь ног-ног-ног... ноги-ноги-ноги... приведет их в конце концов на площадь Пачилана и столкнет в схватке не на жизнь, а на смерть, когда придется им зарубить друг друга своими мачете, на то они и Палачины, под крики: Латачин-чин-чин-Палачин! Читалан-лан-лан-Пачилан!.. -- Огни!.. Огни!..-- закричал Читалан. Латачин тоже увидел, высунувшись из знобкознойного тумана, окутавшего вершину холма, но сказал: -- Это не огни, это светящиеся ноги города... они идут, бегут, встречаются, расстаются... -- Подождем до утра,-- предложил Читалан. собравшись присесть на камень. -- Мы не можем ждать,-- возразил Латачин,-- если она умерла, мы не можем ждать... -- Время выиграть... -- У смерти времени не выиграешь, пошли... -- И подумать, что я -- это все, а все -- это я!..-- пожаловался Читалан, не сбавляя шага.-- Светится ночь, светятся боги, я мог бы петь, смеяться, согнуть пальцы руки или нацелить их, как стрелки компаса с ногтями-наконечниками, на дом Бешеной Удавки! Когда брызги цвета оросили все кругом -- и птиц, и облака, и небеса -- лоскутки зари... лоскутки сна...-- они были уже в городе, пробуждавшемся на сотнях, тысячах, миллионах ног, и ног, и ног. Столько людей идут туда и сюда, не зная зачем и не зная куда, что в городах все --движение и нет покоя. Ноги-ноги-ноги... И их собственные ноги, шагающие по улицам и площадям в поисках дома Бешеной Удавки. И вот. когда они уже близко, когда видны фалломмы на дверях и окнах, преграждает им путь похоронная процессия. Не сговариваясь, словно не по своей воле, двинулись они за ней и дошли до самого кладбища в молчании и печали, не зная, куда бы спрятать мачете, а ярмо яремное тянет голову вправо-влево, от плеча к плечу, не давая им скрыть свой протест против смерти. Как только могильщик закончил свое дело, они нахлобучили сомбреро и скорей -- с кладбища. Теперь -- одним духом к дому Бешеной Удавки, где найдут они ту, у которой губы блестят настоящим, уши внемлют старинной музыке, а глаза пьяны будущим. Но не дойдя до ворот, они вернулись. Еще похороны... и еще... и еще... Все утро хоронили они мертвецов. Не в силах совладать со своей натурой, они пристраивались к очередному погребальному шествию, и, бормоча: она не умерла... не умерла... мотая головой из стороны в сторону, они медлен но следовал и за одетыми в траур родственниками. Что делать... Они убежали с кладбища по оврагу... Может, найдут захудалую или худой славы улицу, по которой никто не захочет пронести своего покойника. По ней-то они и попробуют выйти к дому Бешеной Удавки. Но в тот момент, когда по тропинке, петлявшей в черной трясине по берегу речушки, домчались они почти до самого дна этого огромного котла, полного деревьев и валунов, папоротников, орхидей, змей и ящериц, они увидели поднимавшуюся им навстречу вереницу крестьян, сопровождавших белый гроб, в котором лежала девушка. И вот уже бредут Палачины обратно -- обливается сердце кровью при виде белоснежного футляра, скрывающего тело непорочной девы. Сквозь шумное дыхание на крутом подъеме, сквозь молчание птиц и листьев слышно было, как повторяли они, словно выдыхали: она не умерла... не умерла... Они подождали, пока стемнеет. По ночам не хоронят. Непостижимо. Сигарета за сигаретой. Непостижимо. Дураки в городском управлении. Приходится носить покойников, натыкаясь на дневной свет. Куда возвышенней было бы пройти по городу в полночь, под уличными фонарями, в процессии свечей или факелов, в величественной тишине площадей и закрытых домов, погруженных в себя. Дом Бешеной Удавки, не дом, а барахолка, где женщины предлагают себя в зеркал ах--едва уловимые тени табачного дыма, призраки с кожей и волосами цвета яичного желтка в свете желтоватых лампочек, ногти -- рыбья чешуя и накладные ресницы -- крючки, источающие слезы, когда рыбка срывается,-- был полон пьяных мужчин, занятых загадочными комбинациями по совмещению вкуса и прихоти, пока не находили если и не идеал своего женского типа, то уж, во всяком случае, ту, которая была всего ближе к идеалу. У всех женщин за своим пережитым прошлым было еще далекое прошлое богинь, сирен, мадонн... как если б дно морское было глазом... Женщине свойственно жить в мире прошлого, которое время от времени она отважно прячет под маскарадным костюмом настоящего. Женщина, которую ищут Палачины в доме Бешеной Удавки -- Латачин отталкивает Читалана, Читалан -- Латачина, и наконец они врываются вместе и, перебивая друг друга, принимаются описывать ее,-- говорила, что в ушах у нее, да, да, только в ушах, звучит старинная музыка, что разговаривает и целует она в настоящем, хотя зубы белизной слоновой кости всегда напоминают о старине, и что огонь, горящий в ее глазах, очищает ее взгляд от повседневности, чтобы видеть будущее... Бешеная Удавка --златогири в мочках ушей, марципаны жемчугов на груди, пальцы в оковах колец с разноцветными камнями: зелеными, красными, желтыми, фиолетовыми, черными, синими, переливчатыми -- устроила им испытание, забросав их каверзными вопросами, на которые Палачины должны были дать ответ, иначе закрылись бы перед ними двери и не нашли они ту, у которой в ушах -- вчера, на устах -- сегодня, а в глазах -- завтра. -- Кто из вас двоих умеет танцевать на ходулях? -- спросила Бешеная Удавка. -- Оба,-- поспешил ответить Латачин,-- но не на ходулях, а на груди богинь... -- Знаете вы какую-нибудь тайную молитву? -- Тайную молитву? Знаем, как не знать,-- ответил Читалан и, выдержав короткую, точно рассчитанную паузу, возопил: -- О боги! Боги!.. Глаза ваши влажны, руки ваши устали от сева, вы, знающие точный счет времени... -- А ищете вы,-- прервала его Бешеная Удавка,-- ищете вы Нашлюнашкан... Оба замолчали, а Бешеная Удавка подумала: ловко я их! -- Нет, госпожа...-- покачал головой Читалан, а Латачин добавил: -- Конечно, нет. Кому нужна Нашлюнашкан в городах? Никому. Здесь она не блеснет молнией, не оглушит небесным грохотом. Не то что у нас в Пачилане, где гроза -- грозная Нашлюнашкан обрушивается в сонме ангелов престольных и господствий громом светопреставления... -- Мы ищем,-- перебил Латачин,--женщину прошлого, настоящего и будущего... Бешеная Удавка подобрала пальцы -- разноцветные щупальца пауков, каждая рука -- бриллиантово-изумрудно-рубиново-аметистово-бирюзово-опалово-топазово-сапфировый паук,-- и нахмурила унылую сажу бровей. -- Мы ее не похоронили. Мы держим ее для клиентов, любителей, как и вы, женщин неподатливых и холодных, совсем холодных... -- Она мертва? -- в один голос спросили Палачины. разом ощутив присутствие забытых было мачете. -- Заморожена. Красавицей она не была, но и не дурнушка. Глаг за раскосые, как у крокодила, вздернутый нос, прямые волосы... -- Мертва? -- снова спросили они. -- Да. Наложила на себя руки. Для этого места самоубийство -- естественная смерть. Но если желаете, она у нас на своем смертном ложе всегда в полной готовности. Аромат белых цветов и кипариса, жасмина и ладана... есть охотники до холодной плоти... любви на кладбище... побаловаться меж четырех свечей... -- Нет, нет, нет, она не умерла,-- упорствовали Палачины, взмокшие от холода в костях. -- Мать...терь божья! Значит, господа тоже верят, а может, слышали здесь в доме... Служанки рассказывают, что пачиланская красавица, так мы ее называли, по ночам встает. Знаете, есть мертвецы, которым снится, что они живые. Тогда они из могил поднимаются и разгуливают повсюду. Так вот, красавице снится, что она жива, она и бродит тут, дверьми хлопает. Самое ужасное, когда с ней мужчина, хоть она и застывший труп, а становится упругой, как губка. Ах, надоела я вам своей болтовней. Пойдете к ней?.. Хотите, по одному, а нет, так вместе... -- Мы должны унести ее отсюда... -- Нет. Ни за какие деньги. У нас традиция -- а мой муж был англичанин, экс-пират, хотя он все эти "экс" не любил,-- что женщина, которая в дом Бешеной Удавки войдет, не выйдет из него и мертвая, ведь и мертвая она годится, чтобы завлекать всяких там выродков и распутников... -- У этой женщины было,-- слова падали, как крылья старых муравьев, с губ Палачинов, еще не постигших случившееся до конца,-- было прошлое в ушах, настоящее на устах и будущее в глазах... -- Ну да, то-то она и порешила себя -- ждать не стала. Ладно уж, чего тут долго толковать, идите к ней. Она обмыта и умыта... Идите... идите к ней в спальню... сразу видно, что мертвая плоть по вкусу вам... Коварные и быстрые, они переглянулись, выхватили мачете, и вжик! -- покатились обе руки Бешеной Удавки, как два самоцветных початка. Брызнула рубиново-гранатовая кровь... Словно с цепи сорвавшись, не помня себя, ничего не видя, в крови по локти, они то кричали, то лаяли, то выли по-волчьи, то надрывались в стенаниях звериным ревом. Крик, лай, вой. рев. зубовный скрежет, помертвевшие губы, беспощадность правды, все напрасно, нет больше надежды, нет сомнений... -- Не умерла... не умерла пачиланская красавица.-- Они рыдали до хохота, не в силах отогнать от себя видение превращенного в мумию тела цвета белого табака, которое Бешеная Удавка вспрыскивала духами на потеху пропойцам и похотливым лунатикам... При выходе из города, у которого ночью, когда он спит, нет ног, их остановила старушка с белыми, как лунь, волосами. -- Дорогу ищете? -- поинтересовалась она. На что Палачины, сжимая мачете, готовые в любую минуту проложить себе путь силой, ответили: -- Разрази нас Акус Великая... если не дорогу мы ищем!.. Обратную дорогу... Мы спешим в Пачилан... на площадь... драться... жизни лишить друг друга... -- На то вы и Палачины... -- Да, госпожа, к вашим услугам... -- К моим?.. Хи-хи...-- от ее хихиканья несло жженой тряпкой,-- меня смерть не обслуживает... хи-хи-хи! Потом добавила: -- Для Палачинов дорога кончилась... Не уловив в этих словах знамения своего собственного конца, Читалан пошутил: -- Что же нам спечь, чтоб она дальше пошла? -- Печь -- ничего. Печься -- о многом. Хотя бы о том, чтобы волосы отрастить, разве что кто другой волос своих на дорогу вашу не пожалеет. Вздохнул Латачин: -- Есть одна... вернее, была, но она раньше нашего без дороги осталась! -- Как же, знаю. Спит она в доме у Бешеной Удавки на черной подушке из глубоких рек семимильных. Как раз на дорогу до Пачилана хватило бы. Может, вернетесь, возьмете у нее волосы в долг. -- Это невозможно! -- воскликнули они и показали старухе руки проклятой сводни с пальцами, втянутыми по самые ногти в тоннели из драгоценных камней. -- Неправедному богатству руки отрубать,-- ужаснулась старушка,-- бесполезно, бесполезно, у него новые руки отрастают... -- Отойди...-- Латачин взмахнул мачете,-- отойди, хвост кометы, летающей неизвестно где! Ты и так одной ногой в могиле стоишь, клянусь -- и второй туда станешь, если не отвезет нас смерть на закорках до самого Пачилана! Старуха исчезла. И было им дано. Сидя прямо на лопатках -- жесткое седло достал ось седокам в последней скачке.-- добрались они до места, где должны были исполнить свой обет. Когда слезли они с костяка своей хрупкой, но крепкой лошадки, увидели: смерть скалила голые зубы. -- Над кем ты смеешься?..-- спросили они. В ответ, коротко: -- Над нами... Они не услышали ее. им было все равно. Появившись в дуэльных костюмах -- белые парадные рубашки с пышными манжетами и жабо, белые парадные брюки, руки и лица покрыты белой краской,-- они обменялись взглядом друзей-врагов и подбросили в воздух мачете, чтобы знать, где стоять каждому из них, когда начнется их зловещий поединок. Вонзились ножи и землю один точно против другого -- верный глаз палачинский. Латачину досталось солнце в глаза, а Читалану -- в спину. Латачин подумал: Читалану лучше -- солнце не слепит его. Читалан подумал: Латачину повезло -- в лучах солнца он видит меня лучше. Пока вытаскивали они свои мачете, пролетел у них над головой попугай. -- Латачин... чин... чин... палачин! -- весело горланил он. Потом улетел, но вернулся, и еще веселей:-- Палачин... чин... чин... Латачин! Он улетал и возвращался: -- Читалан... лан... лан... Пачилан! Пачилан... лан... лан... Читалан!.. -- С меня хватит, разрази меня Акус Великая! -- вскричал Латачин и, потрясая мачете, помчался вслед за попугаем-насмешником. -- Палачинчин, палачин!.. Палаланлан, Пачилан!..-- зеленый шустрый балагур,-- Палаланлан, Пачилан!.. Палачинчин, Палачин! И так, летая туда-сюда, па-лала и чин-чин... чин-чин и па-лала... увлек он за собой с площади, превращенной в арену, Палачинов из Пачилана, которые гнались за ним, грозя на бегу мачете. -- На то они и Палачины!..-- сказал кто-то, не попугай. Кто-то. Видно было только его плечо и восседавшего на плече попугая. -- Я вас тут поджидаю, поджидаю, чтоб не кончили друг дружку, да, видать, проглядел-- не углядишь вас за пляской вашей дробноногой, вот я и послал за вами попугая. Услышав упоминание о своей особе, попугай распушился, откинулся назад, растопырил лапки и облегчился, выпустив червячок помета на плечо человека плеча. -- Благодаря этому червячку,-- завопил попугай, раздувшись как сконфуженный кочан салата,-- спасут свою шкуру Латачин и Читалан и снова дробью ног-ног-ног запляшут в Пачилане! -- Не то что совсем спасут,-- сказал человек плеча,-- но поживут еще, кол и бросят он и совсем свое занятие. Не дело это -- кровь проливать. -- На то они и Палачины! -- уточнил попугай. -- Меня не проведешь! -- взъярился Латачин.-- Червяк попугаев -- это трусость! Такой ценой не нужна жизнь Палачинам из Пачилана! -- Да нет же...-- засуетился Читалан: не лежала у него душа к смерти, и даже с некоторой толикой попугаевой какашки предпочитал он жизнь... Мстительный клинок прорезал воздух и врезался в чью-то ногу. В бескровную, черную, мохнатую ногу с острыми ногтями. Ногу, отсеченную не по щиколотку, а по отчаянный визг. Читалан на ходу подобрал ее. Они возвращались на площадь Пачилана к поединку, прерванному появлением попугая. Колышутся, точно крылья, поля белых, как вся их одежда, сомбреро. Белые лица и руки, словно обратная сторона листьев белого дуба. Странные пепельно-белые персонажи с болтающимися на груди амулетами смерти в оправе из драгоценных камней -- мертвыми руками Бешеной Удавки: у каждого по руке. Губы шевелятся в монотонном бормотании приговоренных к смерти, шепчут бесконечную однообразную молитву: она не умерла... она не умерла... она не умерла... Не умерла, так и вина поменьше, а может, и вправду верят они, что те, кто умирают не там, где рождаются, не умирают вовсе, а отсутствуют, вдвойне отсутствуют, как та, у которой было вчера в ушах, сегодня на губах и завтра в глазах. Все тщетно, все беспросветно тщетно. Поникшие, нелепые, предавшие себя, преступившие клятву, задыхаясь от рыданий под мертвой тяжестью раздувшихся, словно жабы, сверкающих золотом и драгоценными камнями рук проклятой сводни, они -- какая дикость! -- все одолевают себя вопросами, на которые нет ответа. -- Отдай мне ногу, отдай!.. Это моя нога... моя! -- жестами и гримасами объясняет Читалану большая обезьяна цвета кофейной пены. -- Возьми, если хочешь... -- Чем могу служить, господа? -- казалось, спрашивает своими ужимками хвостатая обезьяна, пожирая глазами реликвии, висящие на груди у Палачинов. Она забегает вперед, заглядывает им в лицо, потом оборачивается назад. Ковыляя дальше -- ногу она не приставила,-- обезьяна поскрипывает зубами и все оглядывается и оглядывается. Великий Магвохмелюль размашистым шагом приближается к ним. -- Когда смотрю я сны, то глаз не закрываю, а думают, я что-то знаю.-- мурлычет он себе под нос,-- думают, я что-то знаю, раз сны смотрю, а глаз не закрываю... -- Кто будут господа,-- с вызовом обратился он к Палачинам.-- как зовут?.. О! О! Да это...-- он всмотрелся в них получше,-- да это Палачины из Пачилана! Обезьяна сидела на земле и пыталась приделать свою ногу, когда великий Магвохмелюль полюбопытствовал, за какие проделки ей эту ногу оттяпали. Она сидела и перемешивала слюну с землей и визгом. -- Морока, хватит визжать! -- пригрозил Магвохмелюль обезьяне посохом, на который опирался. А затем, повернувшись к Палачинам, властным тоном произнес: --Друзья мои! На этих холмах не должна пролиться кровь... Он вытер рот тыльной стороной ладони -- от одного упоминания слова "кровь" спекаются губы -- и осведомился, вперив взор в опавшую листву веков, какое впечатление произвел его приказ "кровь не проливать" на тех, кто только этим и занимался. -- Да, но если не проливать крови, на что же мы будем жить?..-- ответил вопросом на вопрос Читалан.-- А хуже всего, что сейчас мы связаны клятвой: я -- пролить кровь Латачина, а Латачин -- мою. -- Выход всегда найдется... -- Нет! Это невозможно! -- вскричали Палачины. -- В моих холмах невозможного нет... -- Если б правда выход нашелся...-- заторопился Читалан, загоревшись надеждой: уж очень не лежала у него душа к смерти, а особенно под ударами мачете. -- Выход! Через трусость, замешанную на попугаевом дерьме,-- распетушился Латачин,-- ха-ха-ха...-- захохотал он и тут же добавил: -- Пачиланская красавица ждет нас по ту сторону жизни, туда мы и пойдем... -- А почему оба? -- нахмурив брови, спросил Магвохмелюль. -- Ее погубила любовь, любовь к нам обоим,-- объяснил Читалан,-- никак решить не могла, на ком свой выбор остановить, и попала во власть всех тех, кто ее не любил... -- Ну... а как вам понравится, если и с красавицей пачилан-ской встретитесь, и умрете не до конца?..-- непринужденно провещал Магвохмелюль. Протяжно вздыхала задремавшая обезьяна. Ногу она приклеила. Палачины не верили своим глазам. Как поверишь. Слюна, земля и немного визга -- какой еще клей нужен. "Умереть, не умирая до конца... и клятву сдержали бы, и в живых остались..." -- думал про себя Читалан. -- Но уговор,-- Магвохмелюль угадал, что именно взвешивал Читалан на незримых весах возможностей,-- одно-единств