омывающее берег. Мне повезло, что я напал на мадемуазель Кору, а не на другую женщину, у которой, кроме меня, вообще никого на свете не было бы. Я думаю, что Йоко прав, когда уверяет, что у пожилых людей есть многое, чего мы лишены, -- мудрость, умиротворенность, сердечный покой, они с улыбкой взирают на суету этого мира, но месье Соломон составляет здесь исключение, он еще не погасший вулкан, в нем кипит негодование, он бывает злой как черт и сходит с ума от тревоги, словно он лично отвечает за всю жизнь. Это, видимо, объясняется тем, что у него не получилась любовная жизнь; угасать, сознавая, что сгорел зазря, должно быть, очень печально. Мы подождали внизу, Йоко приехал на нашем такси, и я увидел, что там сидели еще Тонг, Чак и толстая Жинетт, эти негодяи не хотели пропустить мое катанье на лодке под предлогом, что выдался погожий денек. Мы все, потеснившись, набились в такси, Йоко сидел за рулем, рядом с ним -- Жинетт, которая взяла себе на колени Тонга, который был меньше всех, а Чак, мадемуазель Кора и я устроились сзади. Надо признать, что Чак вел себя вполне корректно, прочел нам лекцию об импрессионистах, а потом начался кубизм, главным художником которого был Брак. Я взял лодку напрокат, и мы спустились в ней на воду, а Чак, Йоко, Тонг и толстая Жинетт стояли на берегу, чтобы нами любоваться. Чак фотографировал, он Выл великим документалистом. Мадемуазель Кора тихо сидела напротив меня, она открыла белый зонтик и держала его над головой. Чем только я не занимался все эти годы, но вот греб впервые. Мы катались уже целых полчаса, а может, и больше, в полном молчании, я решил оборвать все одним махом, но хотел до этого дать ей возможность насладиться прогулкой, -- Мадемуазель Кора, я вас покину. Она несколько забеспокоилась. -- Тебе надо уйти? -- Я вас покину, мадемуазель Кора. Я люблю другую женщину. Она не шелохнулась, она даже стала еще более неподвижной, чем была, не считая, правда, рук, которые трепетали, как крылья, сжимая сумочку на коленях. -- Я люблю другую женщину. Я специально это повторил, так как был уверен, ей будет не так больно, если она поверит, что я бросаю ее из-за любви к другой. Она долго молчала, сидя под своим зонтиком. Я продолжал грести, и это было тяжело. -- Она молодая и красивая, ведь верно? Это было несправедливо, даже учитывая улыбку. -- Мадемуазель Кора, вы здесь ни при чем, я вас бросаю не из-за вас. И на вас приятно смотреть. Вы красиво выглядите под вашим белым зонтиком. Я вас бросаю не из-за вас. Я вас бросаю потому, что нельзя любить двух женщин одновременно, когда любишь только одну. -- Кто это? -- Я с ней случайно познакомился... -- Конечно, догадаться нетрудно... И... ты ей сказал? -- Да. Она вас знает по песням, мадемуазель Кора. Ей это было приятно. -- Я не нарочно, мадемуазель Кора. Я с ней случайно познакомился. Это произошло само собой, я не искал. И у меня есть для вас хорошая новость. -- Еще одна? ---- Нет, правда, хорошая. Месье Соломону хотелось бы, чтобы вы его простили. Это ее оживило. Она даже больше отреагировала, чем когда узнала про меня. Поди пойми! -- Он тебе сказал? -- Это так же верно, как то, что я вас сейчас вижу. Он позвонил мне сегодня, чтобы я пришел к нему. Срочно. Да, вот так мне и сказали по телефону: "Месье Соломон хочет срочно вас видеть". Он лежал в своем роскошном халате. Занавески на окнах были задернуты. Настоящая депрессия. Он был очень бледен и уже два дня, как не дотронулся ни до одной марки. Я никогда еще не видел его в таком подавленном состоянии, мадемуазель Кора, он потерял свою главную ценность... -- Что за ценность? Он проигрался на бирже? -- Он потерял еврейский юмор, мадемуазель Кора. Это более надежное укрытие, чем Израиль. Вы не можете не знать, что у него всегда вспыхивают искры в его черных глазах, когда он со своих высот снисходит до пустяков нашей жизни. Так вот, на этот раз никаких всполохов. Мрачные глаза, мадемуазель Кора, которые смотрят так, словно смотреть уже не на что. Я сел и молча стал ждать, но так как он молчал еще упорнее, я спросил: "Месье Соломон, что случилось? Вы прекрасно знаете, что для вас я сделаю что угодно, а вы сами мне не раз говорили, что я мастер на все руки". Тогда он вздохнул так, что сердце у меня чуть не надорвалось. Это такое образное выражение, мадемуазель Кора, я его где-то слышал. И тогда наш царь Соломон сказал мне: "Я больше не могу жить без нее. Вот уже тридцать пять лет, как я пробую обойтись без нее из-за этой истории с подвалом, ты знаешь, когда мадемуазель Кора спасла мне жизнь..." И он посмотрел на меня так, как вообще смотреть невозможно, и прошептал: "Отдай ее мне, Жанно!" Мадемуазель Кора широко открыла глаза, в полном соответствии с этим выражением. -- Господи, он в курсе? -- Он в курсе всего, царь Соломон. Ничто не ускользает от его глаз в сфере готового платья с тех самых пор, как он со своих величественных высот склоняется к нашим мелким делам. Он положил мне руку на плечо унаследованным от предков жестом и прошептал: "Отдай ее мне, Жанно!" Мадемуазель Кора открыла свою сумочку из настоящей крокодиловой кожи и вынула маленький платок. Она его развернула и поднесла к глазам. Она еще не плакала, и мне пришлось повторить: -- "Отдай ее мне". Тут она утерла одну слезу и глубоко задышала. -- Есть такая песня, -- сказала она. -- В 1935-м ее пели. Розали. Там играл Фернандель. И она напела: -- "Где ты, Розали, если встретишь ее, мне ее верни..." -- Есть песни на все случаи жизни, мадемуазель Кора. -- А потом? Что он потом сказал? -- Рука его все еще лежала на моем плече, и он повторил: "Я не могу без нее жить. Я пробовал, богу известно, что я пробовал, но это выше моих сил, Жанно. Я не из тех, кто любит два раза. Я люблю один раз. Я раз полюбил, и мне этого хватает. Навсегда. И больше ничего быть не может. Один раз, только одну женщину. Это самое большое мое богатство. Пойди к ней, Жанно. Поговори с ней деликатно, как ты умеешь. Пусть она мне простит, что я просидел четыре года в этом подвале, не навещая ее!" Мадемуазель Кора была в шоке. -- Он этого не сказал! -- Клянусь всем, что для меня свято, мадемуазель Кора, все в вашей воле! Он даже пролил слезу, что в его возрасте случается в особых случаях, из-за состояния желез. Слеза была такая огромная, что я никогда не поверил бы, что это возможно, если бы не видел своими глазами. -- А потом? А потом? Что же ей еще надо! Я молча греб несколько минут. -- А потом он шептал, обращаясь к вам, такие ласковые, нежные слова, что мне стало неловко. Мадемуазель Кора была счастлива. -- Старый безумец! -- сказала она с явным удовольствием. -- Вот именно, его мучает страх, что вы считаете его чересчур старым. -- Да он вовсе не так уж стар, -- энергично возразила мне мадемуазель Кора. -- Времена изменились. Это теперь уже другой возраст. -- Верно. Мы не живем во времена импрессионистов. -- Все эти разговоры о возрасте, к чему они ведут в конце концов? -- В конце концов ровно ни к чему, мадемуазель Кора. -- Месье Соломон, он вполне может дожить до глубокой старости. Я чуть было не сказал, что сидение в подвале продлевает жизнь, но надо ведь что-то оставить и для другого раза. Я только вынул из кармана искусственные усы и налепил их себе, чтобы поднять настроение. Мадемуазель Кора рассмеялась. -- Ой, какой ты! Настоящий Фрателлини! Я не знал, кто это, но был готов пока не выяснять. Я стал усердно грести. Теперь, когда сделано что-то хорошее, я греб даже с удовольствием. Мадемуазель Кора задумалась. -- Он может еще долго прожить, но для этого необходимо, чтобы кто-то о нем заботился. -- Вот именно. Или чтобы он о ком-то заботился. По сути это одно и то же. Оказалось, что я неплохо справляюсь с веслами. Мадемуазель Кора забыла обо мне. Я стал грести более спокойно, чтобы не потревожить ее, чтобы она обо мне не вспомнила. Это был неподходящий момент, чтобы напомнить о своем присутствии. Она хмурила брови, принимала озабоченный вид, она давала понять месье Соломону, что она еще не приняла решения. -- Мне хотелось бы теперь вернуться домой. Я подплыл к берегу, и мы ступили на твердую землю. И снова все набились в такси. Йоко по-прежнему сидел за рулем, толстая Жинетт с Тонгом на коленях -- рядом с ним, а мадемуазель Кора сзади, между мной и Чаком. Она так и сияла, будто бы не потеряла меня. Все молчали, и я чувствовал, что они испытывали ко мне максимум уважения, какое я только могу внушать. Они наверняка ломали себе голову, как этот негодяй сумел так ловко выкрутиться. А я презирал их с высоты своего величия, как царь Соломон, и мне почти казалось, что я сам стал королем готового платья. Мадемуазель Кора была настолько в ударе, что захотела нас угостить чем-нибудь на террасе кафе. Я предложил поехать на Елисейские поля, но она сообщила нам, что на Елисейские поля она теперь ни ногой из-за того, что там так долго страдал месье Соломон. У мадемуазель Коры блестели глаза, впервые в своей жизни я сделал женщину такой счастливой. Когда мы подъехали к ее дому после того, как она выпила в кафе три рюмки коньяка и полбутылки шампанского, она стала нам рассказывать об Иветт Гильбер, когда-то знаменитой певице, настоящей звезде, которую она лично не знала, потому что была тогда слишком молода, и даже начала напевать, стоя на тротуаре, ее песни, и от волнения это запечатлелось в моей памяти -- ничто так не облегчает душу, как волнение. Мы все вышли из такси, Йоко, Тонг, Чак, толстая Жинетт, и мадемуазель Кора пела для нас: Монашек-притвора, беги из затвора, Чем в келье томиться, не лучше ль жениться! Я помог ей подняться до ее этажа, но она даже не предложила мне зайти к ней, попрощалась со мной на лестнице. Протянула мне руку: -- Спасибо за прогулку, Жанно. -- Всегда рад. -- Скажешь месье Соломону, что мне надо подумать. Это слишком внезапно, ты понимаешь... -- Он больше не может без вас, мадемуазель Кора. -- Я не говорю "нет", разумеется, ведь нас связывает прошлое, но я не могу вот так, с ходу, броситься в эту авантюру. Я должна подумать. Я жила своей спокойной, хорошо организованной маленькой жизнью, и я не могу вот так, сразу... Я успела наделать достаточно безумных поступков в своей жизни. Я не хочу снова терять голову. -- Он это прекрасно поймет, мадемуазель Кора. Насчет способности все понять вы можете всецело положиться на царя Соломона. Можно сказать, что понимать -- это его специальность. Я спустился и вышел на улицу. Все меня ждали. -- Как ты справился? Я показал им палец, как это делают итальяшки, сел на свой велик и поехал домой. Дома я тут же кинулся на кровать, содрал фальшивые усы и спросил у Алины: -- Фрателлини -- это кто? -- Семья клоунов. Я попытался ей все рассказать, но она не захотела говорить о мадемуазель Коре. У нее был настоящий талант к молчанию, с ней можно было молчать, никогда не испытывая страха, что нам нечего сказать друг другу. Когда меня еще не было в ее жизни, она иногда включала радио, которое всегда лучше телека в пожарных случаях, но помимо этого она мало вступала в контакт с внешним миром. Итак, мы почти не говорили, и я больше часа лежал и смотрел на нее, а она ходила взад-вперед по своей двухкомнатной квартире площадью в восемьдесят квадратных метров, но этого вполне хватало, и занималась своими делами. Правда, один вопрос она мне задала, в самом деле очень странный вопрос, который меня очень удивил, -- она меня спросила, не убил ли я кого-нибудь. -- Нет. А почему ты спрашиваешь? -- Потому что ты всегда чувствуешь себя виноватым. -- Это не личное, это в общем смысле. -- Но в конце виноват оказываешься ты из-за твоей человечности, так, что ли? -- О какой человечности ты говоришь, ты что, издеваешься надо мной или что? Она отрезала себе здоровенный кусок пирога с малиной и вернулась ко мне, чтобы съесть его, лежа рядом со мной в кровати, что было как-то обидно, учитывая мои намерения. -- Знаешь, Жанно, мой Зайчик, в доброе старое время как раз во Франции обреталась золотая середина. -- Где это во Франции? Я в географии не очень-то силен. -- Золотая середина, где-то между насрать и сдохнуть. Между запереться на все засовы и распахнуть двери для всего человечества. Не очерстветь вконец и не дать себя уничтожить. Это очень трудно. Я продолжал лежать, глядеть на нее и привыкать быть вдвоем. Когда в вашей жизни никого нет, то невольно получается, что там толчется много народу. А когда кто-то есть, то народу становится сразу куда меньше. Теперь я довольствовался тем, что имел, и больше не стремился удрать к другим и поспеть повсюду. Она мне сказала, что никогда прежде не видела менее самодостаточного парня и что для собак я был бы просто находкой от избытка неразборчивой собачьей нежности. Впрочем, она вообще ничего не говорила, но именно это она и хотела сказать. Время от времени она бросала те дела, что заставляли ее хлопотать по дому, и подходила ко мне, чтобы меня поцеловать в ответ на взгляды, которые я на нее бросал. Хлопотать. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет. Пример: она хлопочет по дому. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет... Я никогда не читал словарь с начала до конца, как следовало бы сделать, вместо того чтобы хлопотать. Впервые в жизни я был с ней, целиком мне принадлежащей до конца, и ночью я испытал все-таки некоторую тревогу -- никто не знал, где я, и в случае необходимости меня нельзя было найти по телефону. Но все же вокруг меня в тишине воплей было меньше, чем раньше, и я уже не слышал голосов, которые словно затихали, удаляясь от меня, -- доказательство того, что я был счастлив. Я не упрекал себя ни в чем, я старался не думать, но я был по-настоящему влюблен. С точки зрения морали, несчастные более счастливы, чем счастливые, у них могут отнять лишь их несчастье. Я подумал о царе Соломоне и нашел, что он был чересчур суров с мадемуазель Корой. Если есть что-то непростительное на свете, так это неумение прощать. Они могли бы поехать в Ниццу, где еще живет много пенсионеров. 40 На следующий день месье Соломону исполнилось восемьдесят пять лет. Я отключил счетчик на такси и навестил его. Он был в прекрасном настроении. -- О, Жанно, как мило, что вы вспомнили... -- Месье Соломон, разрешите поздравить вас с вашими замечательными достижениями. - Спасибо, малыш, спасибо, делаешь, что можешь, но и нами занимаются, нами занимаются... Вот поглядите-ка на это, есть надежда... Он проковылял до письменного стола и взял газету "Монд". -- Можно подумать, что они это сделали специально по случаю моего восьмидесятипятилетия. Читайте, читайте! Это была газетная страница под заголовком "Стареть". Все здоровые долгожители живут активной жизнью в горном районе, весьма благоприятном для тренировок. "Искусство и способы как можно лучше стареть" -- так назвал доктор Лонге-виль свою небольшую книгу, иллюстрированную несколькими рисунками Фезана. Она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования. Месье Соломон нагнулся над моим плечом, вооружившись лупой филателиста. Он прочел своим очень красивым голосом: -- ...склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования. Активная позиция, этим все сказано! Но есть здесь кое-что и получше! Он подчеркнул красным карандашом это место. -- ...многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни... Он направил на меня свою лупу. -- Знал ли ты, Жанно, что многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни? -- Нет, месье Соломон, но это приятно узнать. -- Не правда ли? Не понимаю, почему от нас скрывают такие важные вещи. -- Правда, месье Соломон. В следующий раз, может быть, такое и о нас напишут. -- Многочисленные растения и некоторые породы рыб, -- повторил месье Соломон уже с ненавистью. Тут я сделал нечто, чего прежде никогда еще не делал. Я обнял его за плечи. Но он продолжал гневаться: -- ...склонить пожилых людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования, -- сердито повторял он. Было приятно слышать, что он сердится, видеть его в гневе. Он был явно не из тех, кто готов поехать в Ниццу. У него был темперамент настоящего борца в своей категории. -- Небольшая полезная книга, она легко читается... Он стукнул кулаком по столу: -- Ух, я бы тебе... им такой поджопник влепил, дружбилы! -- Не орите, месье Соломон, какой от этого толк? -- Небольшая книга, иллюстрированная несколькими рисунками Фезана, она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования! Черт-те что, нет, правда, черт-те что! Он стукнул еще несколько раз кулаком по столу, и на его лице появилось выражение непоколебимой решимости. -- Везите меня к шлюхам, -- скомандовал он. Сперва я подумал, что ослышался. Это было невозможно. Человек такого высочайшего класса не мог этого хотеть. -- Месье Соломон, извините, но я услышал нечто, что я, наверное, не расслышал и что я не хочу слышать! -- Везите меня к шлюхам! -- взревел месье Соломон. Если бы месье Соломон, будучи евреем, попросил бы меня о соборовании, я испугался бы не больше. -- Месье Соломон, я вас умоляю, не говорите таких вещей! -- Я хочу пойти к шлюхам! -- орал месье Соломон и снова стал стучать кулаком по столу. -- Месье Соломон, пожалуйста, не делайте таких усилий! -- Каких усилий? -- пророкотал царь Соломон. -- Ах, вы тоже, мой юный друг, способны на клеветнические измышления? -- Не кричите так, месье Соломон. Что-то может внезапно лопнуть! Царь Соломон бросил на меня со своей высоты испепеляющий взгляд. Да, я был бы испепелен, если бы взгляд его в самом деле мог бы метать молнии. -- Кто здесь хозяин? Я в отличном состоянии, и ничего внезапно не лопнет! Я желаю, чтобы меня отвезли к шлюхам. Кажется, ясно? Я совсем пал духом. Я знал, что его подталкивали страхи, но не мог и предположить, что они могут его спровоцировать на такой поступок отчаяния. Такой величественный человек, старик, который возвращается к первоначальному источнику... Я схватил его за руку. -- Мужайтесь, месье Соломон. Вспомните месье Виктора Гюго! Я прокричал: Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. Горит огонь в очах у молодых людей, Но льется ровный свет из старческого ока. Месье Соломон схватил свою трость, и я ясно видел, что он меня сейчас побьет. -- Месье Соломон, в глазах старика виден свет! Молодой человек красив, но старик величествен! Вы не можете идти к шлюхам, вы слишком высоко стоите! -- Это что, попытка меня запугать? -- заорал месье Соломон. -- Как хозяин SOS я приказываю! Я желаю, чтобы меня отвезли к шлюхам! Я кинулся в коммутаторскую. Там были толстая Жинетт, Тонг, Йоко, Чак и братья Массела, старшего, впрочем, не было. Они сразу увидели, что случилось что-то ужасное. Я завопил: -- Месье Соломон требует, чтобы его отвезли к шлюхам! Они все разинули пасть от удивления, кроме старшего брата Массела, которого тут не было. -- Это старческий маразм, -- спокойно изрек Чак. -- Что ж, пойди скажи ему. -- Говорят, что у стариков часто бывает желание трахнуть беременную женщину, -- сказала Жинетт. Все мы на нее посмотрели. -- Я хочу сказать... -- Ты хочешь сказать, но лучше бы ты заткнулась! -- крикнул я. -- И так страшно подумать, что несчастный месье Соломон хочет идти к шлюхам, не хватало еще, чтобы он потребовал себе беременную! Что мы будем делать? -- У него поехала крыша, -- сказал Чак. -- Это от шока, что ему исполнилось сегодня восемьдесят пять лет. Никогда не видел никого, кто бы так боялся умереть!.. -- Восточная мудрость ему чужда, это уж точно! -- сказал Тонг. -- А может быть, ему просто хочется пойти к шлюхам, и все, -- предположил Йоко. -- За всю свою жизнь он ни разу не был у шлюх! -- орал я. -- Только не он! Не человек такой высокой духовности! -- Можно позвать доктора Будьена, -- предложил младший из братьев Массела, поскольку старшего тут не было. -- Ничего не остается, как отвезти его к шлюхам, -- сказал Тонг, -- может, что-то и произойдет. Именно в этот момент в коммутаторскую вошел царь Соломон. Он уже надел на голову свою легендарную шляпу, а в руках держал трость с набалдашником в форме лошадиной головы и перчатки. -- Что, небольшой заговор? -- сказал он. Достаточно было на него посмотреть, чтобы стало ясно, что ему нехорошо. В глазах был панический блеск, а губы он так сильно сжал, что их вообще не было видно, и голова его дрожала. -- Едем, едем! -- заорал я и побежал в ванную комнату посмотреть, что за лекарства там хранились на такой случай. Ничего. Царь Соломон противостоял врагу с пустыми руками. Я видел фильм такого рода, там один рыцарь предлагает смерти, которая пришла за ним, вступить с ним в единоборство. Когда я вернулся в коммутаторскую, я застал царя Соломона с высоко поднятой головой, трость он держал на весу и вполне совладал со своим гневом. -- Я должен вас предупредить, что так у нас дело не пойдет. Мне исполнилось сегодня восемьдесят пять лет, это точно. Но считать, что я стал поэтому недееспособен, -- нет, такой дерзости я никому не позволю. И еще одну вещь я хочу вам сказать. Я хочу вам сказать, мои юные друзья, что я не давался в руки нацистам в течение четырех лет, избежал гестапо, лагерей, облавы на Зимнем велодроме, газовых камер не для того, чтобы сдаться какой-то убогой смерти, которую называют естественной, смерти третьесортной, наступающей якобы от жалких физиологических причин. Самые мощные силы не смогли надо мной восторжествовать, так неужели вы думаете, что я поддамся рутине? Я не зря избежал холокоста, мои юные друзья, я намерен дожить до глубокой старости, это я торжественно объявляю, запомните! И он еще выше задрал подбородок, с еще большим вызовом, и это был настоящий кризис страхов, исконных, великих страхов царя Соломона. И он снова заорал, несмотря на свой величественный вид: -- А теперь я желаю ехать к шлюхам! Делать было нечего. Мы оставили на коммутаторе брата Массела, который не хотел быть свидетелем этой авантюры, а потом все набились в такси, даже Жинетт, -- без женщины дело обойтись не могло. Я вел машину, толстая Жинетт с Тонго на коленях сидела рядом, а Соломон сидел сзади, между Чаком и Йоко. Я видел выражение его лица в зеркале заднего вида и нашел только одно слово в словаре, которое могло бы его передать, -- непреклонный. Непреклонный--когда нельзя смягчить чье-то бешенство, злопамятство, насилие. См.: жестокий, безжалостный, несгибаемый, а также: ярый, яростный. Мы все сгруппировались вокруг него, как охранники. Никогда еще человека в таком состоянии не везли к проституткам. Для меня это было еще ужаснее, чем для остальных, потому что я любил месье Соломона больше, чем все, кто сидел в такси. Я понимал, что он пережил, проснувшись сегодня утром, в день своего восьмидесятипятилетия, поскольку именно это испытываю я сам, просыпаясь каждое утро. Первое, что он должен был бы сделать, просыпаясь, это пойти пописать, потому что в его возрасте есть немало людей, которые уже не могут писать из-за простаты, но он писал еще как царь, и это его всякий раз успокаивало. Мы все молчали, нам нечего было ему предложить. Что мы могли ему сказать? Что он еще очень хорошо мочится? Что многие не дожили до его возраста? В его пользу аргументов не было. Нельзя было даже обвинить нацистов или методы пыток полиции в Аргентине, это совсем другая история. Под уважительными демократическими предлогами царю Соломону наносили непростительный удар, с ним обращались как с первым попавшимся смертным. Аргументы, которые он недавно представил, были настолько убедительны, что ответа на них не было. В течение четырех лет он прятался в подвале, он блестяще избежал нацистского истребления и французской полиции, к которой можно применить то же определение, неужели он все это проделал только для того, чтобы умереть, как мудак, от какой-то естественной смерти! -- ...Склонить пожилых людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования! -- вдруг заорал месье Соломон, и только когда он добавил, потрясая кулаком: -- О бешенство, о отчаяние, о ненавистная старость! -- я начал остерегаться и подумал, не шутит ли он, не кончится ли все это гомерическим хохотом. -- Месье Соломон, нашли гроб Чарли Чаплина, который украли, и он в нем сохранился нетронутым, это хорошая новость, справедливость торжествует. -- Месье Соломон, -- сказал Чак, -- вы ведь любите музыку, вы должны полететь в Нью-Йорк, Горовиц дает там свой последний концерт. -- Кто вам сказал, что это последний? -- рявкнул в ответ месье Соломон. -- Это он так решил? Кто вам сказал, что через двадцать лет Горовица не будет? Почему он должен умереть раньше? Потому что он еврей? Хватают всегда одних и тех же, так, что ли? Впервые я видел Чака в полной растерянности, он был просто ошеломлен. Я ехал очень медленно, я надеялся, что месье Соломону вдруг откажет память, как часто бывает у глубоких стариков, и он забудет о своем злосчастном намерении, но мы уже добрались до улицы Сен-Дени, и я услышал, как месье Соломон опять завопил. Он высунулся в окно и приценивался. Взгляд его привлекла крупная блондинка в мини-юбке и кожаных сапогах, которая стояла, вызывающе прислонившись к стене. Рядом стояли еще пять-шесть проституток, которые точно так же прислонялись, и я не знаю, почему месье Соломон выбрал именно эту. Я проехал немного дальше, но он стукнул меня своей тростью по плечу, и я затормозил. -- Выпустите меня! -- Месье Соломон, вы не хотите, чтобы мы с ней сперва поговорили? -- предложил Йоко. -- И что вы намерены ей сказать? -- рявкнул месье Соломон. -- Что несовершеннолетним это запрещается? Идите знаете куда! Я брючный король и в советах не нуждаюсь! Ждите меня здесь. Мы все выскочили из машины и помогли ему выйти. -- Месье Соломон, -- умолял я его, -- ведь бывает гонорея... Он не слушал. Он принял активную позицию, как было сказано в газете "Монд", шляпа была слегка сдвинута набок, взгляд оживленный, полный решимости, а в руках он держал перчатки, а трость слегка приподнял. Мы все за ним наблюдали. У белокурой шлюхи хорошо сработала женская интуиция, она ему широко улыбнулась. Месье Соломон тоже улыбнулся. Жинетт заплакала: -- Мы его живым уже не увидим. Это было ужасно -- среди белого дня, на виду у всех, такой величественный человек. У меня от этого сердце разрывалось, но правды ради я вынужден сказать, что у царя Соломона была весьма двусмысленная, можно даже сказать, скабрезная улыбочка. Он был здесь, на уровне земли, а вовсе не на своих легендарных высотах, откуда он с таким снисхождением взирал на наши ничтожные делишки. Шлюха взяла царя Соломона под руку, и они направились к двери гостиницы. Йоко с уважением снял кепку, Тонг стал бледно-желтым, у Чака ходуном заходил кадык, толстая Жинетт рыдала. Ужасно было смотреть на то, как царь Соломон на глазах падал со своих высот в грязь. Мы ждали. Сперва стоя на тротуаре, потом, когда его отсутствие стало затягиваться, -- в такси. Жинетт была вся в слезах. -- Вы должны были что-то сделать! Прошло еще двадцать минут. -- Но наше поведение -- это же неоказание помощи человеку, когда его жизнь в опасности, -- кричала Жинетт. -- Она его убивает, эта мерзавка! Надо подняться и посмотреть! - Не надо впадать в панику, -- сказал Тонг. -- Она, наверно, уложила его, чтобы он отдохнул. Может, она старается поддержать его морально. Это тоже относится к услугам, которые она оказывает. Прошло еще десять минут. -- Я сейчас позову легавых, -- сказала Жинетт. И в эту самую минуту в дверях гостиницы появился месье Соломон. Мы все высунулись, чтобы наблюдать за ним. Что-либо определенное сказать было трудно, ни да, ни нет. Он стоял, держа в одной руке перчатки и трость, в другой -- шляпу, он ничуть не утратил своего легендарного внешнего достоинства. Он бодрым жестом нахлобучил на голову шляпу, сдвинув ее слегка набок, и направился к нам. Мы все выскочили из такси и побежали ему навстречу, но нам не пришлось его поддерживать. Я сел за руль, и мы ехали молча, только Жинетт вздыхала и кидала на него взгляды, полные упреков. Внезапно, когда мы ехали по Шоссе-д'Антен, месье Соломон улыбнулся, что было хорошим признаком после всех пережитых волнений, и пробормотал: Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. И еще: -- Многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни... После чего он снова впал в мрачное молчание, а когда мы добрались до дома, мы уложили его на диван, позвонили доктору Будьену и попросили его срочно прийти, потому что месье Соломона терзает желание бессмертия. Мы все были очень взволнованы, все, кроме Чака, который сказал, что страхи царя Соломона были чисто элитарными и аристократическими, что на земле хватает несчастий, с которыми есть возможность бороться, так что нечего тратить силы, проклиная то, что нам неподвластно, и меча по этому поводу громы и молнии. Он нам сообщил, что еще в Древнем Египте народ вышел на улицы и устроил своего рода май 68-го, люди забивали священнослужителей камнями и требовали бессмертия, и что царь Соломон со своими требованиями и проклятиями был анахроничен. Анахроничен -- неуместен в своей эпохе, принадлежит другому времени. Я пожал плечами и отключился. Чак был прав, а спорить с теми, кто прав, нет никакого смысла. С ними ничего не поделаешь. Бедняги. Я дождался прихода доктора Будьена, который сказал, что давление у месье Соломона приличное, и не увидел никаких других угроз на горизонте, кроме небольших обычных отклонений, и, следовательно, нет оснований для особого беспокойства. Я сообщил ему, что месье Соломон был справедливо возмущен, когда узнал, что у многочисленных растений и некоторых пород рыб срок жизни не ограничен, а вот у нас -- ограничен, а доктор в ответ объяснил, что во Франции небрежно относятся к научным исследованиям, что кредиты на науку еще сократили и что месье Соломон прав, в области геронтологии не делают того, что было бы необходимо. Я убедился, что у месье Соломона есть все, что ему нужно, что он вдыхает и выдыхает воздух нормально, и я сел на свой велик. 41 Ключ не лежал под ковриком, и когда Алина открыла мне дверь, я тут же понял, что случилось какое-то несчастье. Я уже раньше заметил, что Алина бывала разгневана, когда чувствовала себя несчастной. -- Она здесь. Я спросил -- кто. Потому что со всеми волнениями этого дня я вспомнил бы о мадемуазель Коре в последнюю очередь. Но это была именно она, и одета куда более нарядно, чем обычно, а косметикой она злоупотребила так, будто шла на вечерний светский прием. Когда она моргала, глаза ее становились похожи на пауков, которые дергают лапками, -- такими длинными и черными от туши были ресницы. Кроме того, глаза были жирно подведены синим, а на лице повсюду пестрели белые и красные мазки. Волосы она прикрыла черным тюрбаном со знаком Зодиака -- золотой рыбкой посредине, а платье ее переливалось всеми цветами, когда она двигалась, -- от лилового через сиреневый до пурпурного. Когда я вошел, воцарилось молчание, словно я был последний из негодяев. -- Здравствуй, Жанно. -- Здравствуйте, мадемуазель Кора. -- Я хотела познакомиться с твоей подругой. Я сел, опустил голову и стал ждать упреков и жалоб, но, кажется, огорчен был больше я, чем она. Алина стояла ко мне спиной, она ставила в вазу цветы, которые ей принесла мадемуазель Кора, и я уверен, что она готова была меня убить, так она меня ненавидела в этот момент. Мне хотелось бы знать, давно ли мадемуазель Кора здесь, что они успели рассказать друг другу и будет ли по-прежнему лежать для меня ключ под ковриком. -- Вы молодая, счастливая, и это пробуждает во мне хорошие воспоминания, -- сказала мадемуазель Кора. Я сказал: -- Мадемуазель Кора, мадемуазель Кора, -- и умолк. Алина тоже молча ставила цветы в вазу. Мадемуазель Кора немного всплакнула. Она вынула из своей сумочки малень- кий платочек, совсем чистый, и я испытал облегчение, увидев, что он еще не был использован, значит, прежде она еще не плакала. Она вытерла им глаза, помня о косметике. Она в самом деле была одета и накрашена, как на прием, может, она и в самом деле собиралась пойти потом на какой-то праздник. -- Простите меня, мадемуазель Кора. -- Ты смешной, мой маленький Жан. Ты думаешь, я плачу оттого, что ты меня бросил? Я взволнована, потому что, когда я смотрю на вас, во мне оживают воспоминания. Вспоминаю свою молодость и того, кого я любила. Когда я была молодой, я была способна потерять голову. Теперь нет. Это и вызывает у меня слезы. Ты... -- Она улыбнулась довольно жестко. -- Ты... ты хороший мальчик. Она встала, подошла к Алине и поцеловала ее. Она не выпускала ее руки из своих. -- Вы прелестны. Навестите меня как-нибудь. Я вам покажу фотографии. Она повернулась ко мне и коснулась рукой моей щеки, кажется вполне благодушно. -- А ты, дружок, своей внешностью обманываешь людей. Глядя на тебя, думаешь -- настоящий мужчина, крутой, а... -- Она засмеялась. -- ...а оказывается, ты Жанно, мой Зайчик! -- Извините меня, мадемуазель Кора. -- Никогда не видела парня, который был бы так не похож на себя. -- Я не нарочно, мадемуазель Кора. -- Знаю. Бедная Франция! Она ушла. Алина проводила ее до двери. Я слышал, как они обещали друг другу снова встретиться. Я пошел на кухню выпить стакан воды, а когда вернулся в комнату, Алины там еще не было. Я открыл дверь и увидел, что мадемуазель Кора рыдает, а Алина ее обнимает. Я крикнул: -- Мадемуазель Кора! И я вошел в лифт. Алина тоже плакала. А я не мог, я был слишком взволнован. -- Если бы вы только знали, сколько слез я из-за него пролила! -- Из-за меня, мадемуазель Кора? Из-за меня? -- Если бы он не спустился как-то вечером в туалет пописать, я и сейчас еще дежурила бы там, а ведь прежде я никогда никого не любила так, как я его сейчас люблю. Вы не можете знать, этого нельзя понять, пока молод. Но до чего же он злопамятен! Я испытал огромное облегчение оттого, что меня оправдали, что с меня снято подозрение насчет ее любви ко мне, и в порыве благодарности я ее поцеловал. -- Он не злопамятен, мадемуазель Кора, он робеет! Он хотел бы вам позвонить, но не смеет. Он считает, что слишком стар для вас! -- Он тебе в самом деле это сказал или ты хочешь просто доставить мне удовольствие? -- Сегодня, совсем недавно. Ему даже пришлось прилечь, настолько он расстроился из-за своего возраста. Ему сегодня исполнилось восемьдесят пять, но подумаешь, в Ницце немало стариков куда старше его. -- Это правда. -- Ему хотелось бы начать новую жизнь с вами, но он боится себе это разрешить! -- Что ж, скажи ему... Она не смогла этого выговорить, это было во взгляде. -- Скажу, мадемуазель Кора, вы можете на меня рассчитывать! Она снова вытерла глаза, а потом вошла в лифт, помахав нам рукой, прежде чем исчезнуть с лифтом в шахте. Мы вернулись домой. Алина прислонилась к двери. Ей нужно было что-то укрепляющее. Прежде, в старое время, просто говорили "сердечное". Нет ничего лучше смеха. Я ей сказал: -- Нам здорово повезло. Она открыла глаза. -- В каком смысле? -- Мы тоже могли бы быть старыми. -- Кончай, ну кончай! -- Но это же правда. Никогда этому достаточно не нарадуешься! Мне даже захотелось приклеить себе фальшивые усы, но я не обнаружил их в кармане. 42 Я предупредил на службе SOS, что все, что ухожу от них, буду теперь снова чинить всякие поломки в квартирах -- водопровод, центральное отопление, электричество, бытовую технику, но только то, что не имеет никакого отношения к человеческим душам. Я вкалывал десять часов в день, возился с тем, что сломалось, и когда мне удавалось что-нибудь привести в порядок, у меня улучшалось настроение. Я люблю утечки воды, лопнувшие трубы, разбитые стекла, которые нужно заменить, ключи, которые заедает. А кроме этого была только Алина. Я даже хотел было разорвать фотографию чайки, увязающей в нефтяном пятне, настолько мне было теперь на нее наплевать, но в последнюю минуту все же не смог этого сделать. С каждым днем я любил мадемуазель Кору еще больше, хотя она была здесь ни при чем, а просто это было мое общее состояние. Я еще никак не мог ограничиться двухкомнатной квартирой площадью в восемьдесят квадратных метров. Как-то ночью я проснулся смеясь, потому что мне приснилось, что я стою у входа в метро и раздаю прохожим счастливые билеты. Каждый день я навещал месье Соломона, чтобы знать, как он поправляется после своего восьмидесятипятилетия, -- я ждал подходящий момент для своей последней человеческой починки. То я заставал его в кресле, обитом настоящей кожей, то за столом филателиста с лупой в глазу, то склоненным над коллекцией почтовых открыток, где речь шла о нежных поцелуях и заверениях в любви. Глаза его стали еще темнее, и в них было меньше всполохов, но я чувствовал, что внутри он не совсем погас и постепенно вновь обретал прежнее дыхание. Он мне сказал, что собирается продать свою коллекцию марок. -- Пришло время подумать о другом. -- Не надо думать о другом, месье Соломон. С вашей железной конституцией вам незачем об этом думать. Мой ответ его позабавил, я видел, как у него в глазах вспыхнули искорки. Он стал барабанить пальцами по столу. Я всегда буду помнить его руки с длинными, тонкими, бледными пальцами, пальцами виртуоза, как говорится. -- Я всегда буду помнить ваши руки, месье Соломон. Лицо его еще больше посветлело. Он любил, когда я говорил простые вещи, это приуменьшало важность сказанного. -- Ну и шутник же ты, Жанно. -- Да, я очень многим вам обязан, месье Соломон. -- Может, займусь чем-нибудь другим. С марками я уже сделал, что мог, подхожу к концу коллекции. Теперь меня искушают старинные изделия из слоновой кости... Мы оба посмеялись. -- Я хотел поговорить с вами о мадемуазель Коре. -- Как она поживает? Я надеюсь, ты продолжаешь ею заниматься? -- Спасибо, месье Соломон, это мило с вашей стороны, что вы обо мне подумали. Всполохи в глазах снова появились. Ироническая вспышка, подобие улыбки пробежало по губам. -- Любопытно, как прошлое все больше оживает по мере того, как стареешь, -- сказал он. -- Я все больше о ней думаю. На нем был костюм из светло-серой шерстяной фланели, черные ботинки, розовый галстук, удивительно быть таким элегантным один на один с собой. На столе лежала маленькая книжка, это был сборник стихов Жозе-Марии Эредиа, которые он все больше любил, потому что они тоже сильно постарели. -- Да, -- сказал он, поймав мой взгляд. И он прочел наизусть: Душа покинутой -- его анжуйской неги -- Руке сопутствует в ее звенящем беге, Когда тоской любви охвачена она; Лицо его стало еще мягче. И голос отдает ветрам неутомим