акая темная кожа, - ведь ни у мистера Райла, ни у Джун кожа не была черной. Зато он понял наконец, на миг встретившись с ним взглядом, что же такого странного было в глазах его отца: это было удивление. Глаза Морми выражали совершеннейшее изумление, которое отчасти присутствовало и во взгляде его отца. Должно быть, так всегда у детей, подумал Горо: они рождаются, неся в себе что-то, чем их отцов жизнь одарила лишь наполовину. Если у меня когда-нибудь будет сын, подумал Горо, аккуратно разрезая тонкий кусок мяса в черничном соусе, он родится сумасшедшим. Поев, они поднялись из-за стола. Все, кроме Морми, который все еще хлебал бульон и неизвестно было, когда он закончит обед. Джун оставила их одних. - Должно быть, вы приедете когда-нибудь в Париж... - сказал ей, прощаясь, Горо. - Нет... не думаю, что это случится. Правда. Но произнесла она эти слова весело. Надо было слышать, с какой радостью она произнесла: «Нет... не думаю, что это случится. Правда». Вот так. - Триста пятьдесят метров? - Да. - Пять нефов триста пятьдесят метров длиной и тридцать высотой? - Именно так. - И все это... все это из стекла. - Из стекла. Из железа и стекла. Ни грамма камня или цемента, ни грамма. - И вы всерьез полагаете, что это будет держаться? - Ну, в некотором смысле это будет зависеть от вас. Гектор Горо и мистер Райл сидят за столом друг перед другом. На столе - лист бумаги метр на шестьдесят сантиметров. На листе - эскиз «Кристалл-Паласа». - От меня? - Скажем, от «Патента Андерсона со Стекольного завода Райла»... Видите ли, разумеется, есть проблемы при построении такого огромного... скажем, собора из стекла. Проблемы архитектурные и экономические. Стекло должно быть очень легким, чтобы его могли выдержать несущие конструкции. И чем оно будет тоньше, тем меньше понадобится сырья и тем меньше оно будет стоить. Вот почему ваш патент так важен. Если вы действительно в состоянии сделать листы стекла как сказано в этой газетной вырезке, я смогу построить этот «Кристалл-Палас»... Мистер Райл бросил взгляд на пожелтевший листок. - Толщиной три миллиметра и площадью в квадратный метр... да, более или менее так... Андерсон думал, что можно делать их еще больше... но это значило, что нужно было сделать четыре, даже пять листов, чтобы получился один хороший. Мы же сможем в конце концов из двух делать одно... более-менее... - Кто это Андерсон? - Ну, сейчас его уже нет. Но когда-то он был моим другом. Это был замечательный человек, и он знал о стекле все. Все. Он мог бы сделать все что угодно... он мог бы делать даже огромные бокалы, если бы только захотел или если бы у него было время... - Бокалы? - Да, стеклянные бокалы... огромные... но это отдельная история, она касалась только нас двоих... она не имеет ничего общего с... листами стекла и всем остальным... впрочем, неважно. Гектор Горо замолчал. И мистер Райл тоже. Над эскизом «Кристалл-Паласа» нависла тишина. Он был похож на неподвижную оранжерею, внутри которой росли три огромных вяза. Он казался прекрасной нелепостью. Но нужно было представить его с тысячами посетителей внутри, с огромным органом в глубине, с фонтанами, деревянными эскалаторами и разными предметами, привезенными со всех концов света: деталями кораблей, необычными изобретениями, египетскими статуями, локомотивами, подводными лодками, тканями различных цветов, новейшим оружием, невиданными животными, музыкальными инструментами, картинами - величиной во всю стену, разнообразными флагами, стеклянной посудой, украшениями, летающими аппаратами, могильными плитами, маленькими озерцами, плутами, глобусами, лебедками, шестеренками, башенными часами. Нужно было представить шум, голоса, звуки, запахи, тысячу запахов. И самое главное: свет. Свет, который должен бы быть там, внутри, - такого света нет нигде. Горо склонился над эскизом. - Знаете что... вот о чем я постоянно думаю... я думаю, что когда постройка будет закончена и последний рабочий нанесет окончательный штрих, я попрошу всех выйти... всех... я войду туда один и попрошу закрыть все двери. И наступит тишина, полная тишина. Будут слышны только мои шаги. Я медленно пройду к центру «Кристалл-Паласа». Медленно-медленно. И если только вокруг не начнутся колебания, я дойду в конце концов до этих вязов и там остановлюсь. И тогда... да, именно к этому месту я в конце концов должен буду прийти, я это точно знаю. Уже давно, бог знает сколько времени, я только и делаю, что иду к этому месту: к этому деревянному квадрату размером метр на метр, установленному на дне огромного стеклянного бокала. И в этот день, в этот момент я дойду до конца своего пути. А потом... все, что будет потом... мне будет безразлично. Мистер Райл не отрываясь смотрел на эту точку, под тремя огромными вязами. Он молчал и представлял себе человека, стоящего в этом месте, с растрепанными волосами, бесконечно усталого и которому некуда больше идти. Впрочем, кое-что он все-таки сказал. - Прекрасное название. - Что? - «Кристалл-Палас»... Прекрасное название... старику Андерсону бы понравилось... Старику Андерсону все это бы понравилось... он бы изготовил для него самое лучшее стекло, какое только можно сделать... в этих делах он был настоящий гений... - Вы хотите сказать, что без него вы мне не сделаете такое стекло? - О, нет, я не это хочу сказать... конечно же, мы сможем его сделать... толщиной три миллиметра, может быть, даже и тоньше... Да, думаю, мы сможем его сделать, я хотел сказать только... с Андерсоном было бы по-другому, все было бы по-другому... но... не это важно. Вы можете на нас рассчитывать. Если вам нужны такие стекла, у вас они будут. Я вот только хотел бы знать... где тут на эскизе они заканчиваются, я не вижу? - Где они заканчиваются? Да им конца нет. - Как это - конца нет? - Видите ли... он весь из стекла, понимаете? Стены, крыша, поперечный неф, все четыре входа... все сплошное стекло... - Вы хотите сказать, что все это будет держаться на трехмиллиметровом стекле? - Не все. Дворец держится на железных основах. А все остальное - из стекла. - Остальное? - Да... это просто... волшебство. Стекло придает ему волшебство, очарование... Ты входишь в помещение, а у тебя полное впечатление, что ты - под открытым небом... Ты чувствуешь себя защищенным стенами, сквозь которые можно смотреть вокруг и видеть далеко-далеко... Быть в помещении и вне его одновременно... чувствовать себя в надежном укрытии и в то же время - свободным... это и есть волшебство, и создать его может только стекло, только стекло. - Но его понадобятся тонны... чтобы покрыть такое пространство, потребуется сумасшедшее количество стекла... - Девять тысяч. Примерно девять тысяч тонн. И, как я понял, вам придется сделать в два раза больше, ведь так? - Да, примерно. Чтобы получилось девять тысяч, понадобится, по крайней мере, тысяч двадцать. - Никто еще не делал такого, понимаете? - Никому никогда не приходила в голову такая сумасбродная идея, знаете ли. И они замолчали, глядя друг на друга, - эти двое, и у каждого из них была за плечами жизнь, - у каждого - своя. - Вы сделаете это, мистер Райл? - Я - да. А вы? Горо улыбнулся: - Кто знает... Они спустились вниз, на завод, чтобы осмотреть печи, стекло и все остальное. И вдруг Гектор Горо сильно побледнел и стал искать, за что бы ухватиться. Мистер Райл увидел, что его лицо покрылось потом. Глухой стон вырвался из его груди, такой тихий, будто он шел откуда-то издалека. Но стон этот не взывал о помощи. Он был похож на отзвук какой-то внутренней борьбы. Таинственной борьбы. И поэтому никому и в голову не пришло подбежать к нему. Несколько рабочих остановились. Остановился и мистер Райл: но все они стояли неподвижно в нескольких шагах от этого человека, который, очевидно, вел какую-то невероятную внутреннюю борьбу, понятную ему одному. Эта борьба шла между ним и чем-то еще, что съедало его изнутри. И никого другого это не касалось. Где бы Гектор Горо в этот момент ни находился, он был наедине с самим собой. Это длилось несколько секунд. Очень долгих. Потом глухой стон, исходящий из груди Гектора Горо, прекратился и из его глаз исчез страх. Он вынул из кармана большой смешной носовой платок и вытер пот со лба. - Я не потерял сознание, нет? - Нет, - ответил мистер Райл, подходя к нему и предлагая руку. - Сейчас мне гораздо лучше, не беспокойтесь... сейчас все пройдет... мне гораздо лучше. Вокруг воцарилось молчание, - оно висело в воздухе как мыльный пузырь. - Мне так неудобно... простите меня... простите. Гектор Горо не соглашался, но в конце концов его убедили остаться на ночь. Было решено, что лучше ему будет уехать на следующий день, не стоило отправляться в такое тяжелое путешествие после того, что с ним случилось. Ему отвели комнату, окна которой выходили во фруктовый сад. Обои в бело-желтую полосочку, небольшая кровать под кружевным балдахином. Ковер, зеркало. Прямо из окна можно было любоваться занимающейся зарей. Это была прекрасная комната. Джун поставила на столик цветы. Белые. Цветы. Вечером, сидя на веранде и поеживаясь от холода, мистер Райл слушал рассказы Гектора Горо о безмятежном Египте. Рассказывал он медленным голосом, неторопливо. Но вдруг замолчал и, повернувшись к мистеру Райлу, прошептал: - Какое у меня было лицо? - Когда? - Там, на заводе, сегодня днем. - Ужасно испуганное. Он и сам это знал, Гектор Горо. Он прекрасно знал, какое у него было лицо. В тот раз, на заводе, и все остальные разы. - Я часто думаю, что вся эта история со стеклом... с «Кристалл-Паласом» и всеми прочими этими моими проектами... знаете, я часто думаю, что только у такого напуганного человека, как я, могла появиться такая мания. В глубине души - только один страх, - только он один, и ничего другого... понимаете? Это магическое свойство стекла... закрывать, не скрывая... можно находиться внутри замкнутого пространства и иметь возможность видеть все вокруг, иметь крышу над головой и видеть небо... чувствовать себя в помещении и вне его, одновременно... это хитрость, всего лишь хитрость... если вы чего-то хотите, и боитесь этого, вам нужно только поставить посередине стекло, - между вами и этим... и тогда вы сможете пройти совсем рядом с ним и все же быть в безопасности... Вот и все... я помещаю разные вещи под стекло, потому что так можно спастись... там, под ним, могут укрыться желания... это убежище от страха... удивительная прозрачная пещера... Вы понимаете? Может быть, он и понимал, мистер Райл. Он подумал, что окна в поездах - тоже из стекла. И неважно, имеет ли это какое-то отношение к делу, это просто - факт. Он думал о том единственном разе в своей жизни, когда он действительно испугался. Еще он думал, что ему и в голову никогда не приходило искать убежище для своих желаний. Они появлялись у него, вот и все. Они были с ним. При нем. И все же он понимал все это, да, конечно, по-своему он все это хорошо понимал, потому что вместо ответа он сказал наконец очень просто: - Знаете что, мистер Горо? Я счастлив, что для того, чтобы прийти в конце концов в то место под вязами, в центре «Кристалл-Паласа», вы оказались именно здесь. И стекло здесь ни при чем, и деньги - тоже... важно, что вы это сделали. Вы делаете очень большие и очень странные стеклянные бокалы. И смотреть в них - одно удовольствие. Правда. На следующий день рано утром Гектор Горо уехал. У него снова был вид преуспевающего, уверенного в себе архитектора, он снова владел собой. Он еще раз понял, что душа его может находиться лишь в двух состояниях - триумфа или поражения. Они с мистером Райлом согласовали все детали поставок для «Кристалл-Паласа»: количество, цены, сроки доставки. Он возвращался в Париж с козырем, которым можно было играть против общего скептицизма. Мистер Райл проводил его до дороги, до того места, где ждал Гарольд. Он там проезжал каждый день, Гарольд. Ему ничего не стоило остановиться на минутку и подвезти этого странного господина с растрепанными волосами. Правда-правда. Ну что ж, спасибо. За что? - Комитет, должно быть, решит все в течение шестидесяти дней. Может быть, немного больше. Но максимум - через три месяца будет ответ. И я сразу же вам телеграфирую. Они стояли друг против друга, а Гарольд сидел на своей колымаге, и вид у него был, как всегда, совершенно отсутствующий. - Послушайте, Горо, можно вам задать один вопрос? - Конечно. - Насколько у нас велика вероятность выиграть... то есть... я хочу сказать... Вы думаете, что выиграете? Горо улыбнулся: - Я думаю, что не должен проиграть. Он поставил портфель в коляску, сел рядом с Гарольдом и, немного поколебавшись, повернулся к мистеру Райлу: - А можно и мне задать вам один вопрос? - Конечно, можно, - ответил мистер Райл, машинально поднося руку к шраму, идущему вдоль лица. - Кому это в голову пришла идея поставить здесь памятник локомотиву? - Это не памятник. - Нет? - Это настоящий локомотив, самый настоящий. - Настоящий локомотив? А что он там делает? Мистер Райл провел бессонную ночь, умножая горы цифр на ряды из двадцати тысяч стекол. - Разве вы не видите? Скоро он отправится в путь. Часть четвертая 1 «...как можно говорить - "случайно"?.. ты действительно думаешь, что что-нибудь бывает "случайно"? И я должен поверить, что моя больная нога - тоже случайность? И моя ферма, и вид из нее, и та тропинка... и то, что я терплю по ночам, вместо того чтобы спать, все ночи напролет... и та тропинка, по которой ушла Мэри... она не могла больше терпеть, и однажды она ушла, ушла по этой тропинке... она не могла больше меня выносить, это ясно... это была невозможная жизнь, и... мне нужно утешать себя мыслью, что все это было "случайно"? - что я стал невыносим и что Мэри была красивая... не красавица, но красивая... когда она танцевала на праздниках и улыбалась, мужчины думали: как она красива... так они думали... но я стал невыносим, это правда... я и сам это со временем начал замечать, но ничего не мог поделать... все началось с ноги, и постепенно что-то стало разрушаться у меня внутри... я уверен, что все началось с истории с ногой... раньше я не был таким... раньше я умел жить, а потом... что-то случилось... так мне что теперь - ненавидеть себя за это? Как должно было случиться, так и случилось... вот и все... и та история - то же самое... про нее тоже можно сказать - "случайность", но что это значит? Это что-нибудь значит?.. Вдова Абегг это прекрасно знала... и она понимала, что это не случайность, это судьба, это совсем другое... и Пент тоже это понял... может быть, ты скажешь, что пиджак - это ерунда и глупо связывать свою судьбу с пиджаком - будет он тебе впору или нет... но одно стоит другого, пиджак, или больная нога, или взбесившийся жеребец, который отправляет тебя на тот свет... судьба разжигает огонь из тех дров, которые оказываются у нее под рукой... она разжигает огонь даже из соломинки, если нет ничего другого... и у Пента был только пиджак, ничего больше... и, думаю, она правильно все сделала, вдова Абегг... и не думай, что она не переживала... она переживала, говорю тебе... но когда пиджак стал ему впору, было ясно, что Пенту пора уезжать... / Вдова Абегг разгибается над корытом, распрямляется на миг, чтобы крикнуть Пенту - где его черт носил всю ночь, но не может вымолвить ни слова, потому что когда он входит, этот мальчишка, она видит на его плечах черный пиджак. И он ему как раз. И неизвестно, в какой именно момент пиджак стал ему впору, непонятно, с чего это, бывает, картина висит себе и вдруг падает, или камень, в течение многих лет лежит неподвижно и вдруг ни с того ни с сего начинает скользить вниз. Так или иначе, но пиджак сидел идеально. И у вдовы Абегг слова застряли в горле, ее захлестнули чувства - страх, радость, удивление и еще тысяча других эмоций. Она вновь склоняется над корытом и понимает, что это - первое ее движение в новой жизни. В последней ее части. / ...он должен был уехать в столицу, это была его судьба... ему нужно было уехать из Квиннипака... раз и навсегда... не потому, что он ему опротивел, нет... просто это была его судьба, - он должен был уехать в столицу, и он туда уехал... я думаю, так было надо... и Пекиш тоже однажды мне сказал: "так было надо"... а уж он-то любил этого мальчика... они были все время вместе, и, ты знаешь, кое-кто начал злословить на этот счет... Пекиш и Пент, Пент и Пекиш... все эти стервы, да, правда, - все они издевались, эти гадины... но они были просто друзьями... в этом нет ничего плохого... у него, у Пента, не было даже отца... да и Пекиш тоже - у него никого не было, и никто даже не знает, откуда он появился, кто-то говорил, что он - бывший каторжник, представляешь... Пекиш - каторжник... надо же до такого додуматься... да он и мухи не обидит... он жил ради одной только музыки, и все... ради нее он был готов на все, он был гением... это - да... и знаешь, когда Пент решил, что он уедет... то есть... Пент решил уехать, и тогда Пекиш сказал ему: "Уезжай в день Святого Лоренцо", знаешь, есть такой праздник - праздник Святого Лоренцо - "Уезжай в день Святого Лоренцо, сразу же после праздника, - сначала послушай оркестр, а потом - уезжай" - так он ему сказал... в общем, он хотел, чтобы Пент в последний раз послушал, как играет его оркестр, понимаешь? он хотел, чтобы это было как прощание, он это здорово придумал, я знаю это, потому что сам играл в тот день... он здорово это придумал... знаешь, он ведь никогда не сочинял музыку, я имею в виду - он не писал свою собственную музыку... Пекиш знал все мелодии в мире, и он их подстраивал под нас, что-то в них менял, что-то еще... но эти мелодии писали какие-то другие композиторы, понимаешь?.. а в тот раз он сказал: это моя музыка... вот так, просто, перед самой репетицией, он сказал так тихо: "Это - моя музыка" / Пекиш закрывает дверь на засов и, сев за пианино, кладет руки на колени и смотрит на клавиатуру. Глаза его перебегают с клавиши на клавишу, как будто следят за кузнечиком, танцующим на них. И так - в течение нескольких часов. Он не касается ни одной клавиши, только смотрит на них. Ни одна нота не звучит, вся музыка - у него в голове. И так он сидит несколько часов подряд. Потом закрывает пианино, встает и выходит. Он замечает, что наступила ночь. Тогда он возвращается в комнату. И ложится спать. / ...а на самом деле это была не просто музыка, потому что, если быть точным, он сочинил две мелодии, и в этом-то и соль... только ему могло прийти в голову такое... он разделил оркестр на две части и прекрасно все устроил... одна часть оркестра двигалась из одного конца города, играя одну мелодию, вторая часть - шла с противоположного конца, играя совсем другую мелодию... понял? - и потом они должны были встретиться прямо посередине улицы, а затем и та и другая должны были идти дальше, каждая своим путем, никуда не сворачивая, до самых окраин города... и одна часть пришла туда, откуда вышла вторая, и наоборот... сложная штука... настоящий спектакль... и посмотреть его пришла куча народу... даже из соседних городков... все выстроились вдоль дороги, чтобы увидеть это чудо... такое не каждый день услышишь... праздник Святого Лоренцо... не скоро я его забуду... никто этого долго не забудет... даже госпожа сказала: "Это было великолепно", она сказала... и еще она сказала: "Ты прекрасно играл, Купперт", вот так... она пришла одна на праздник, одна с Морми, я хотел сказать, потому что мистер Райл в последний момент остался дома... у него там что-то было с его железной дорогой, ему нужно было что-то сделать... а потом он получил какую-то телеграмму, и он сказал Джун, что не сможет пойти, он должен кого-то ждать... должно быть, кого-то с железной дороги, не знаю... никто не знает, где он достал столько денег, чтобы отправить в путь Элизабет... но он говорил: "Со стеклом можно творить чудеса, и сейчас я творю одно такое чудо"... я так и не понял хорошенько... / Мистер Райл получил телеграмму - одну-единственную строчку: Все решено, приезжаю завтра. Подпись: Г. Г. "Завтра будет великий день", - сказал мистер Райл. Джун не могла решить, какое надеть платье - красное или желтое. Праздник Святого Лоренцо. Каждый год празднуют день Святого Лоренцо. Приедет мистер Горо, думает мистер Райл, глядя на большой луг, на котором идут работы - укладывают рельсы - один за другим; получаются две колеи. Странно: как близко они идут, эти две линии. И они никогда не соединятся, это точно. С каким упрямством бегут они рядом друг с другом. Ему это что-то напоминает. Но что - он не знает. / ...мистер Райл творил чудеса со стеклом, а Пекиш их творил с музыкой, вот так... только я один не творил никаких чудес... даже раньше, когда с ногой было все в порядке... а потом... я пустил все на самотек... и случай здесь ни при чем... в случай веришь ты, но ты - молодой, что ты об этом знаешь... все уже предначертано... в этом мистер Райл был прав... перед каждым лежат две полосы рельс, которые он или видит, или нет... мои привели меня на ярмарку в Триннитер именно в тот день... ведь в моей жизни были тысячи других дней и ярмарок... но я, в конце концов, именно в тот день я приехал в Триннитер, на ярмарку... купить себе складной нож, хороший складной нож... я хотел еще купить сундук, знаешь, такой сундук, какие стоят во многих домах, - где можно хранить всякую всячину... но я так и не нашел такой сундук, и шел со складным ножом в руке, когда в толпе заметил Мэри... она была одна... я ее уже много лет не видел, и ничего о ней не знал... а теперь увидел ее... и она не очень изменилась... да, это была Мэри... а теперь скажи мне, при чем тут случай... что вообще случайного может быть в таких делах... Все это было предрешено заранее... я с ножом в руке и Мэри, - мы случайно столкнулись столько лет спустя... Я не желал ей зла... я мог бы подойти к ней и сказать: "Привет, Мэри", и мы бы поговорили о том о сем... может быть, даже пошли бы выпить чего-нибудь вместе... но у меня в руке был нож... никто не может это понять, но это так... что я мог поделать... может быть, если бы у меня тогда были в руке цветы, кто знает, мы бы вернулись вместе домой в тот день - я и Мэри... но это был нож... это ясней ясного... такие рельсы увидел бы даже слепой... это были мои рельсы... и они подвели меня совсем близко к Мэри, вокруг было полно народу, она едва успела меня увидеть, как мой нож вонзился в нее, как в животное... море крови... и крики, я их до сих пор слышу... таких криков я еще никогда не слышал... но и они тоже... они тоже в течение долгих лет только и делали, что поджидали меня... крик может поджидать тебя где-то долгие годы, и однажды ты приближаешься, а он уже ждет, он уже здесь, ужасающий в своей пунктуальности... все, все так происходит... все, с чем ты сталкиваешься, оно всегда ждет тебя... и у тебя то же самое, что ты думаешь? и эта отвратительная тюрьма... все это стоит на твоем пути, в ожидании, когда ты дойдешь... Я дойду, дойду... Скажите виселице, чтобы она ждала меня, я дойду и до нее. Еще одна ночь, и она меня дождется». 2 Земля - сухая, коричневая, твердая. Она вбирала в себя солнце целый день напролет, предавая забвению ночные дожди, молнии и гром. И так же забылись и страхи. На земле неподвижно лежит тонкий слой пыли. Ни малейшего ветерка, который мог бы унести ее прочь. Люди со странной тщательностью сровняли следы подков лошадей и следы тележных колес. И вся дорога стала похожа на бильярдный стол из коричневой земли. Дорога - шириной в тридцать шагов. Она делит город на две части. Одна часть города - с одной стороны дороги. Другая - с другой стороны. Дорога длиной в тысячу шагов, если отсчитывать от первого дома до угла последнего дома. Тысяча обычных шагов. Обычного человека, если такой найдется. У левого конца дороги, - левого, если смотреть на нее в полночь, - двенадцать человек. Два ряда по шесть человек. Они держат в руках странные инструменты. Кто-то - маленькие, кто-то - большие. Все они неподвижны. Люди, разумеется, а не инструменты. И смотрят прямо перед собой. И значит, может быть, - в глубь самих себя. У правого конца дороги, - правого, если смотреть на нее в полночь, - еще двенадцать человек. Два ряда по шесть человек. Они держат в руках странные инструменты. Кто-то - маленькие, кто-то - большие. Все они неподвижны. Люди, разумеется, а не инструменты. И смотрят прямо перед собой. И значит, может быть, - в глубь самих себя. На дороге длиной в тысячу шагов, что разделяют двенадцать человек слева от двенадцати человек справа, - нет ничего и никого. Потому что люди, - а в этих местах люди - это не просто какие-нибудь прохожие, это несколько десятков человек, и если их соединить - это сотни человек, скажем, - четыреста человек, может быть и больше, то есть это целый город, да еще если взять людей, специально пришедших из соседних городов, тогда... На дороге длиной в тысячу шагов, что разделяют двенадцать человек слева от двенадцати человек справа, - нет абсолютно ничего и никого. Потому что люди стоят плотной толпой у края дороги, прижимаясь к стенам домов, стараясь, несмотря на давку, не наступить на то, что теперь, при всех обстоятельствах, после столь кропотливой работы, можно назвать великолепным бильярдным столом из коричневой земли. И по мере приближения к гипотетической, но, в общем-то, реальной середине дороги, к тому месту, где двенадцать человек, движущихся слева, встретятся в определенный момент - в кульминационный момент - с двенадцатью человеками, движущимися справа, подобно тому как соединяются пальцы двух рук, или колеса грохочущей шестеренки, или нити восточного ковра, или два встречных ветра, или две пули, выпущенные на одной дуэли... И по мере их приближения к середине дороги все плотнее становится толпа, все старательнее проталкиваются люди к этой жизненно важной точке, как можно ближе к этой невидимой границе, где скоро смешаются два звучащих облака (как это будет - невозможно себе представить) и нагромоздятся друг на друга - взгляды, шляпы, праздничные наряды, дети, глухота стариков, декольте, ноги, извинения, блестящие сапоги, запахи, ароматы духов, вздохи, кружевные перчатки, тайны, болезни, никогда не сказанные слова, монокли, немыслимые боли, парики, путаны, усы, целомудренные жены, потерянные мысли, карманы, грязные желания, золотые часы, счастливые улыбки, ордена, брюки, жилеты, иллюзии, - лавка цивилизации, средоточие разных историй, застой жизней, прорвавшихся на эту улицу (и с особой силой - на середину этой улицы), чтобы уступить дорогу одному необычному звучащему событию - одному сумасшествию - одной шутке воображения - одному ритуалу - одному прощанию. И все это - все - в полнейшей тишине. Если вы можете представить все это, нужно представить себе это так. Бездонная тишина. Всегда, впрочем, наступает какая-то удивительная тишина, перед тем как раздастся даже самый слабый или, может быть, сильный шум, - и эта тишина впоследствии становится воспоминанием на долгие годы. Вот так. Поэтому и они тоже, а они - тем более, эти двенадцать человек в начале дороги и двенадцать - в конце, - застыли неподвижно как камни, держа в руках свои инструменты. Прошел лишь миг с самого начала, а они стоят там, друг за другом, - им уже не остается ничего другого, - еще один лишь миг им предстоит оставаться самими собою - нечеловеческое предписание, - ужасная, поразительная обязанность. И если бы был Бог на небесах, он узнал бы их, всех до одного, и растрогался бы. Двенадцать - с одного конца. Двенадцать - с другого. Все - дети Его. Все до одного. И Тегон, который играет на чем-то вроде скрипки, - он умрет в ледяной реке, и Опульс, играющий на чем-то вроде барабана, - он умрет одной безлунной ночью, сам того не осознав, и Рин, играющий на чем-то вроде флейты, - он умрет в борделе на груди отвратительнейшей женщины, и Хаддон, который играет на чем-то вроде саксофона, - он умрет в 99 лет, и Купперт, который играет на чем-то вроде гармоники, он будет повешен на виселице, вместе со своей больной ногой, и Фитт, играющий на чем-то вроде большой трубы, он умрет, умоляя о пощаде под дулом пистолета, и Пиксел, играющий на чем-то вроде большого барабана, он умрет, так и не сказав, где он, черт возьми, спрятал эти деньги, и Гриц, играющий на чем-то вроде виолончели, он умрет от голода, вдали от родного дома, и Момер, играющий на чем-то вроде кларнета, он умрет, проклиная Господа Бога, раздираемый невероятной болью, и Лудд, который играет на чем-то вроде трубы, - он умрет очень скоро, так и не улучив момента, чтобы сказать ей, что он ее любит, и Туарец, который играет на чем-то вроде большого рога, - он умрет по ошибке, случайно попав в драку моряков, это он-то, никогда не видевший моря, и Орт, который играет на чем-то вроде тромбона, - он умрет уже через несколько минут, его сердце разорвется то ли от усталости, то ли от волнения, и Нунал, который играет на чем-то вроде небольшого органа, он будет застрелен по ошибке, вместо столичного книготорговца, он носил парик, а его жена была выше его ростом, и Брэт, который играет на чем-то вроде флейты, - он умрет, перечисляя свои грехи слепому священнику, которого все считают святым, и Фельсон, который играет на чем-то вроде арфы, - он повесится на одном из своих вишневых деревьев, выбрав самое высокое и красивое из них, и Гассе, который играет на чем-то вроде ксилофона, - он умрет по королевскому приказу, в мундире и с письмом в кармане, и Лот, который играет на чем-то вроде скрипки, - он умрет молча, сам не зная за что, и Карманн, который играет на чем-то вроде трубы, - он умрет от слишком сильного удара кулаком «Билла, Чикагской бестии», триста долларов, перед которым он устоит на ногах в течение трех раундов, и Ваксел, который играет на чем-то вроде волынки, - он умрет, и последний образ, который останется перед его удивленным взором, - образ собственного сына, опускающего дымящийся ствол ружья, и Мудд, который играет на чем-то вроде там-тама, - он умрет счастливым, без всяких страхов и желаний, и Кук, который играет на чем-то вроде кларино, - он умрет в один день с Королем, но ни одна газета об этом не упомянет, и Гелитер, который играет на чем-то вроде фисгармонии, - он умрет, пытаясь спасти из огня одну толстую девочку, которая позже прославится, зарубив мужа топором и зарыв его в саду, и Дудл, играющий на чем-то вроде карильона, - он умрет, когда его воздушный шар упадет на церковь в Салимаре, и Кудил, который играет на чем-то вроде тромбона, - он умрет, проведя ночь в ужасных муках, без единой жалобы, боясь кого-нибудь разбудить. Все они были сыновьями Его, если бы только Он где-то был, Бог. И значит, все они, бедняжки, были сиротами, заложниками случая. И все же в тот момент все они еще живы, живы, несмотря ни на что, и в тот самый момент - более, чем когда бы то ни было, в тот миг, когда весь Квиннипак, затаив дыхание и выстроившись вдоль дороги, ждал, когда на него прольется звук их инструментов, и этот миг превратится вскоре в одно лишь воспоминание. Воспоминание. Миг. Потом Пекиш подает знак. И вот тут-то все начинается. Двенадцать человек справа и двенадцать человек слева начинают играть на своих инструментах, и так, играя, отправляются в путь. Слышны шаги и ноты. Медленные. Люди справа движутся навстречу людям, идущим слева, и наоборот. Облака звуков летят над этой дорогой длиной в тысячу шагов, единственной настоящей дорогой Квиннипака, - в полной тишине, и звуки, несущиеся с разных концов этой улицы, похожи на звуки приближающейся грозы, только много мягче, - музыка справа похожа на легкий танец, музыка с другой стороны - это что-то вроде марша или церковного хорала, она еще далеко, издалека она звучит неясно, если только закрыть глаза, может быть, и можно было бы услышать ее четче, - звуки льются одновременно с двух разных концов, - и кое-кто закрывает глаза, а кое-кто - смотрит прямо перед собой, а кто-то крутит головой то вправо, то влево, то влево, то вправо, - но только не Морми: его взгляд неподвижен, правда, люди толком и не знают, куда смотреть, но Морми знает, он захвачен одним лишь образом, поразившим его почти сразу же, еще даже раньше, чем наступил долгий миг тишины, даже еще раньше, - в толчее людей и взглядов, - его взгляд мог бы остановиться на тысяче разных предметов, но в конце концов он остановился на шее Джун, - по правде говоря, люди толком не знали даже, что они слушают, они просто отдались волшебству звуков, - по правде говоря, только потом они поймут, что им нужно делать; Джун стояла прямо перед ним, не шевелясь, в желтом платьице, без головного убора, волосы собраны на затылке, и, понятное дело, любой, стоящий за ее спиной, кем бы он ни был, обязательно остановил бы взгляд на этой белой коже, на линии шеи, переходящей в изгиб плеча, все это под лучами солнца, - Морми смотрел на нее, не сводя глаз, взгляд его остановился здесь, и ничего уж тут не поделаешь, и на этот раз он снова мог все пропустить / это все медленно двигалось по дороге, с противоположных концов города, навстречу друг другу, поднимая в воздух облако пыли, но зато окрашивая этот воздух звуками музыки, летящими над головами, - и был похож на колыбельную этот танец, казалось, он кружится в невесомости, неведомо откуда взявшийся, как бы взбитый из сливок, - и кажутся солдатами те, в строю, - шестеро впереди, шестеро позади, между ними - ровно три метра, - и кажется, они расстреливают тишину из оружия, сделанного из дерева, меди и струн, - чем ближе они, тем больше затуманивается взгляд, и все твое естество превращается в слух, - с каждым шагом в голове все громче раздается звук одного большого шизофренического, но очень отчетливого инструмента: смогу ли я рассказать все это дома? Они никогда не сумеют меня понять / и Орт, он сразу не понял, что случилось, только почувствовал, что медленно падает назад, он видел краем глаза, что выбивается из своего ряда, - подобно белому облаку, остающемуся на небе после пролетевшей бури, - он шел, держа в руках свой тромбон, но с ним явно что-то происходило, иначе как бы он мог видеть рядом с собой кларино Кука, который до этого шел позади него, а теперь - вот он, совсем рядом, сбоку, - он еще звучал, тромбон Орта, но что-то в нем расстраивалось, - нет, не в тромбоне, - в самом Орте / и чувствовалось, как, по мере приближения, скапливаются в твоей голове эти летящие звуки, а смогут ли они все скопиться в одной голове, - в голове каждого присутствующего, когда две эти встречные волны звуков наконец - то нахлынут друг на друга, проникнут друг в друга, как раз - точно посередине дороги / точно посередине дороги, где стоял Пекиш, в толпе других людей, - он стоял, опустив голову, уставившись взглядом в землю, - странно, кажется, будто он молится, - думает Пент, стоящий на другой стороне дороги, в толпе, на плечах у него - черный пиджак, он стоит как раз напротив Пекиша, который, к несчастью, смотрит вниз, - странно, кажется, будто он молится / он не успел даже помолиться, Орт, он был очень занят, - он должен был играть на тромбоне, а это не пустячное дело, - у него что-то треснуло внутри, - может, это случилось от усталости или от волнения, - и стало медленно расползаться, - шаги его становились все реже, но были они по-своему прекрасны - он прижимал тромбон к губам и дул в него - он правильно брал ноты, ведь столько дней подряд он их заучивал, - он ни разу не сфальшивил, но постепенно они сами стали предавать его - рассеиваясь в воздухе, они исчезали, эти ноты, а Орт шагал, но не двигаясь с места, - он не продвинулся ни на сантиметр, и все продолжал играть на тромбоне, не издававшем ни звука, - на этом большом разветвленном странствующем инструменте, - будто в воздухе лопнул пузырь - будто в воздух испарилась пустота / почти нечем дышать, - так сильно давит толпа, как будто ее засасывает в себя этот разветвленный инструмент, который медленно сводит свои клешни, чтобы довести всех до судороги, и можно было задохнуться от всего этого, если бы голова не была уже наполнена гулом, проникающим в уши, и в голове у Джун этот гул, она стоит среди толпы, чувствуя напор этих тел сзади, - Джун улыбается, все это кажется игрой, - Джун закрывает глаза, и, отдаваясь морю звуков этой нежной бури, она вдруг совершенно отчетливо чувствует его, это тело, которое, стоя в толпе, давит на нее сзади, прижимаясь к ее спине, к ногам, ко всему ее телу, - и конечно же, она знает, она просто не может не знать, что это тело Морми / среди всей этой толпы он совершенно один, Орт, он остановился, а оркестр продолжал идти вперед, а остальные были заняты другим, - и он остановился, - оторвал от губ тромбон, упал на одно колено, потом - на другое, он не видел и не чувствовал уже ничего, кроме жестокой боли, пожиравшей его изнутри, ах, прожорливая скотина / конечно же, это могло бы околдовать любого, все это могло бы заворожить любого человека, такого как мистер Райл, и вот он стоит, прижавшись лбом к стеклу, и смотрит на рабочих, которые в поте лица трудятся на серебряных рельсах, - он сказал, что приедет, значит, приедет, - они пропахивают землю, прежде чем бросить в нее волнующие зерна железных путей, - и он действительно появляется, Гектор Горо, он медленно поднимается по тропинке, ведущей к дому мистера Райла, - и вот уже их разделяет не более десяти минут, человека поезда и человека «Кристалл-Паласа» / и вот уже их разделяет не больше ста метров - колыбельную и этот марш, похожий на церковный хорал, - они стремились друг к другу, и скоро они встретятся - инструменты, звучащие в унисон, и шаги, бесстрастно прокладывающие путь к той невидимой линии, которая проходит ровно посередине дороги - именно там неподвижно стоит Пекиш, опустив голову, и Пент - с другой стороны дороги - Пент, который уедет, - Пент, который никогда больше не испытает ничего подобного, - Пент, сжигающий в этой пылающей печи пустой миг прощания / стоило бы вам накалиться докрасна в этой печи, тогда бы вас не удивило, что рука Джун, медленно скользнув вниз, слегка коснулась ноги того мужчины, того мальчика с кожей не то белой, не то черной, - Джун не двигается, глаза ее закрыты, в голове - волнующая волна звуков, влекущая ее к неописуемому кораблекрушению, - нет ничего прекраснее ног мужчины, если они красивы, - и в самом потайном месте этой пылающей печи рука ее поднимается по ноге Морми, эта ласковая рука чего-то хочет, и он знает, куда она движется, - тысячу раз он представлял руку Джун у себя в паху, она прижимается мягко, прижимается сильнее / и в конце концов, со сладкой усталостью побежденного, Орт, стоя на коленях, стал опускаться на землю, он уже коснулся ее лбом, и так и застыл, как бы коленопреклоненным, и стоял так, пока не рухнул как животное, простреленное пулей между глаз, как сломанный манекен, упавший на землю, на него чудно падает луч солнца и отражается от его тромбона, погибшего вместе с ним и лежащего рядом / можно умереть от той ожесточающей медлительности, с которой движутся навстречу друг другу эти два отряда с музыкой, они идут медленными шагами, - и этот своеобразный церковный хорал, исполняемый как некий ритуал, с торжественным волнением, а внутри него