ная птица, неотразимая и кровожадная. Не понимаю. Не о том я мечтал долгими зимами, когда мечтал об этом. Даррел был одним из тех, кто вернулся. Он заглянул в морское чрево, он был тут, но он вернулся. Говорили, что он любезен небу. Он спасся после двух кораблекрушений. Во второй раз он будто бы проплыл добрых три тысячи миль на утлом ялике. Дни напролет в морском чреве. И вот он вернулся. О нем твердили: "Даррел мудрый, Даррел видел, Даррел знает". Я слушал его рассказы с утра до вечера, но он и словом не обмолвился о морском чреве. Даже не заикнулся. Слава видавшего виды мудреца была ему не по нутру. Особенно его злило, когда вокруг твердили, что он спасся. Даррел просто не выносил этого слова: спасся. Он опускал голову и закрывал глаза. Таким я его хорошо запомнил. В эти минуты я смотрел на него и не мог выразить того, что читал на его лице, того, что и было его тайной. Сотни раз я был близок к разгадке. Здесь, на плоту, во чреве моря, я ее отыскал. И теперь знаю, что Даррел был мудрецом. Он узрел истину. Но в глубине каждого своего мгновения он оставался безутешен. Этому научило меня морское чрево. Узревший истину не знает покоя. Спасается только тот, кто никогда не был в опасности. Даже если сейчас на горизонте вдруг вырастет корабль, и примчится к нам по быстрой волне, и подхватит нас за миг до нашей смерти, и унесет отсюда прочь, и мы вернемся живыми, живыми -- нас все равно уже не спасти. На какую бы землю мы ни ступили, нам не уцелеть. Увиденное сохранится в наших глазах, сделанное -- в наших руках, услышанное -- в нашей душе. Дети ужаса, познавшие суть вещей, вернувшиеся из морского чрева, умудренные морем, -- мы навсегда останемся безутешными. Безутешными. Безутешными. На плоту мертвая тишина. Савиньи иногда открывает глаза и смотрит на меня. Смерть совсем рядом, море поглотило нас без остатка, и лица больше не могут лгать. Его лицо не лжет. На нем -- страх, усталость и отвращение. Не знаю, что он читает на моем лице. Он так близко, я чувствую его запах. Сейчас я подползу к нему и взрежу его сердце. Странный поединок. Все это время на жалком плоту, затерянном в море, мы пытались сразить друг друга. Обессиленные, замедленные. Последней схватке, кажется, не будет конца. Но нет -- будет. Клянусь. Судьбе не следует заблуждаться. При всем своем могуществе, ей не остановить нашего поединка. Он не умрет, пока его не убьют. И пока я не умер, я убью его. Все, что у меня осталось, -- это невесомое тело Терезы, неизгладимый отпечаток этого тела на моих руках и жажда правосудия. Не важно какого. Пусть море знает, что я его заполучу. Пусть знает, что я его опережу. Савиньи заплатит за все не в морской бездне, а в моих руках. На плоту мертвая тишина. Только гулко рокочет море. Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль; четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод; седьмое -- ужас; восьмое -- безумные видения; девятое -- мясо, а десятое -- человек, который пожирает меня глазами и не убивает. Последнее -- это парус. Белый. На горизонте.  * КНИГА ТРЕТЬЯ. Возвратные песни *  ЭЛИЗЕВИН Замерев на краю земли, в шаге от бушующего моря, недвижно покоится таверна "Альмайер", окутанная ночным мраком, словно портрет -- залог любви -- в непроглядных недрах ящика. Давно отужинав, все почему-то оставались в большой каминной зале. Мятущееся море тревожило души, будоражило мысли. -- Не хотел говорить, но, может, стоит... -- Не стоит, Бартльбум. Таверны обыкновенно не тонут. -- Обыкновенно? Что значит обыкновенной Детей было просто не узнать. Они прижались носами к стеклу и непривычно молчали, вперившись в заоконную темноту. Дуд, живший на подоконнике у Бартльбума. Диц, даривший сны падре Плюшу. Дол, высматривавший корабли для Плассона. И Дира. И даже прекрасная девочка, спавшая в постели Анн Девериа. Прежде никто из постояльцев ее не видел. Зачарованные, все напряженно молчали. -- Дети как зверьки. Они чуют опасность. Инстинкт. -- Плассон, что бы вам не успокоить вашего друга... -- Право, это удивительная девочка... -- Попробуйте сами, мадам. -- Меня решительно не нужно успокаивать, поскольку я совершенно спокоен. -- Спокойны? -- Совершенно. -- Элизевин, ну разве она не прелесть? Она напоминает... -- Падре Плюш, может, хватит все время пялиться на женщин? -- Это не женщина... -- Еще какая женщина. -- Только уж очень маленькая... -- Здравый смысл подсказывает мне, что следует проявлять благоразумие, когда мы... -- Никакой это не здравый Смысл. Просто вы боитесь, вот и весь сказ. -- Неправда. -- Правда. -- Неправда. -- Правда. -- Довольно. Я вижу, это надолго. Мне пора. -- Доброй ночи, мадам, -- хором сказали все. -- Доброй ночи, -- рассеянно отозвалась Анн Девериа, не думая вставать с кресла. Она даже не изменила позы. Просто сидела не двигаясь. Как будто ничеп не произошло. Странная ночь. В конце концов они, наверное, уступили бы привычному течению ночи, и один за другим разошлись по своим комнатам, и, пожалуй, заснули бы под нескончаемый гул бушующего моря, запеленавшись в свои мечты, укутавшись в безмолв ныи сон. В конце концов эта ночь могла бы стать обычной ночью. Но не стала. Первой отвела взгляд от окна, резко повернулась и выбежала из гостиной Дира Другие дети молча последовали за ней. Плассон в ужасе посмотрел на Бартльбума который в ужасе посмотрел на падре Плюша, который в ужасе посмотрел на Эли зевин, которая в ужасе посмотрела на Анн Девериа, которая продолжала смотрет] перед собой. С некоторым удивлением. Когда дети вернулись в гостиную, в руках у них было по фонарю. Дира лихорадочно принялась зажигать фонари. -- Что-то случилось? -- вежливо осведомился Бартльбум. -- Держите, -- ответила Дира, протянув ему фонарь. -- А вы, Плассон, держите этот. Скорее. Теперь и вовсе нельзя было понять, что творится. В руке у каждого оказался зажженный фонарь. Никто ничего не объяснял. Крайне встревоженные, дети носились по гостиной. Падре Плюш неотрывно смотрел на пламя своего фонаря. Бартльбум недовольно ворчал. Анн Девериа встала с кресла. Элизевин почувствовала, что дрожит. И тут большая стеклянная дверь, выходившая на берег, распахнулась. Яростный ветер катапультировался в гостиную и завихрил все и вся. Лица детей просияли. И Дира бросила клич: -- Живо... туда! Она выскочила в открытую дверь, взмахнув фонарем. -- Бежим... бежим отсюда! Дети кричали. Но не от страха. Они пытались перекричать грохот моря и свист ветра. В их голосах звенел восторг, таинственный восторг. Бартльбум стоял посреди комнаты, окончательно сбитый с толку. Падре Плюш обернулся к Элизевин: ее лицо покрылось необычайной бледностью. Мадам Девериа безмолвно взяла фонарь и пошла, ведомая Дирой. Плассон кинулся следом. -- Элизевин, тебе лучше остаться... -- Нет. -- Послушай, Элизевин... Бартльбум машинально схватил плащ и, что-то бормоча, вылетел из гостиной. -- Элизевин... -- Пойдем. -- Нет, послушай меня... я не уверен, что ты... В комнату вернулась девочка -- та самая, прелесть -- и с улыбкой взяла Элизевин за руку. -- Зато я уверена, падре Плюш. Голос ее дрожал. От силы и желания. Не от страха. Таверна "Альмайер" откатилась назад. Хлопала на ветру дверь, ежились в темноте огни. Как раскаленные угольки, брызнувшие из жаровни, летели по берегу десять фонариков, рисуя в ночи забавные и таинственные иероглифы. Скрытое от взора море перемалывало немыслимый грохот. Порывистый вихрь баламутил мир, слова, лица, мысли. Чудесный вихрь. И море-океан. -- Я должен знать, куда это, черт возьми, мы сорвались? -- А? -- КУДА, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, МЫ СОРВАЛИСЬ? -- Поднимите фонарь, Бартльбум! -- Фонарь! -- Я уже сто лет как не бегал... -- Сто лет что? -- Дуд, нельзя ли в конце концов узнать... -- СТО ЛЕТ, КАК НЕ БЕГАЛ. -- Все в порядке, господин Бартльбум? -- Дуд, нельзя ли в конце концов... -- Элизевин! -- Я здесь, здесь. -- Держись рядом, Элизевин. -- Я зде-есь. Чудесный вихрь. Море-океан. -- Знаете, о чем я думаю? -- Что-о? -- По-моему, это для кораблей. КОРАБЛЕЙ. -- Кораблей? -- Так поступают во время шторма... Зажигают огни, чтобы корабли не выбросило на берег... -- Бартльбум, вы слышали? -- А? -- Вы скоро станете героем, Бартльбум! -- Что он сказал? -- Плассон сказал, что скоро вы станете героем! Я? -- Мадемуазель Дира! -- Куда же она? -- Нельзя ли малость передохнуть? -- Вам известно, что делают островитяне, когда море штормит? -- Нет, мадам. -- Они носятся что есть духу по острову, подняв над головой фонари... и тогда... и тогда корабли сбиваются с курса и натыкаются на прибрежные скалы. -- Вы шутите. -- Отнюдь... Целые острова кормятся добычей с затонувших кораблей. -- Не хотите ли вы сказать, что... -- Подержите, пожалуйста, мой фонарь. -- Да постойте же, черт подери! -- Мадам... ваша накидка! -- Бросьте ее. -- Но... -- Бросьте, вам говорят! Чудесный вихрь. Море-океан. -- Что они делают? -- Мадемуазель Дира! -- Куда это они? -- Не пойму... -- ДУД! -- Бегите, Бартльбум! -- Да, но в какую сторону? -- Не пойму, они что, язык проглотили, эти дети? -- Смотрите. -- Это Дира. -- Она поднимается на дюну. -- Я за ней. -- Дуд! Дуд! Поворачивай к дюне! -- Куда он? -- Боже, я уже ничего не соображаю. -- Поднимите фонарь и бегите, падре Плюш. -- Я и шагу больше не сделаю, если... -- Почему они молчат? -- Мне совсем не нравятся их взгляды. -- Что вам не нравится? -- Глаза. ГЛАЗА. -- Плассон, куда девался Плассон? -- Я иду с Долом. -- Но... -- ФОНАРЬ. У МЕНЯ ПОГАС ФОНАРЬ! -- Мадам Девериа, куда вы? -- Я все же хотел бы знать, спасаем мы корабли или губим? -- ЭЛИЗЕВИН! Мой фонарь! Он погас! -- Плассон, что сказала Дира? -- Туда, туда... -- Мой фонарь... -- МАДАМ! -- Она вас не слышит, Бартльбум. -- Это невыносимо... -- ЭЛИЗЕВИН! Где Элизевин? Мой фонарь... -- Падре Плюш, уйдите оттуда. -- У меня погас фонарь. -- К черту, я иду за ними. -- Давайте я зажгу ваш фонарь. -- Боже правый, кто-нибудь видел Элизевин? -- Она, наверное, с мадам Девериа. -- Но она только что была здесь... -- Держите фонарь прямо. -- Элизевин... -- Диц, ты видел Элизевин? -- ДИЦ! ДИЦ! Да что это с детьми? -- Вот... ваш фонарь... -- Ничего не понимаю. -- Ну же, поторопитесь. -- Я должен найти Элизевин... -- Живее, падре Плюш, все уже ушли. -- Элизевин... ЭЛИЗЕВИН! Боже правый, где ты... ЭЛИЗЕВИН! -- Ну что вы, падре Плюш, мы ее найдем... -- ЭЛИЗЕВИН! ЭЛИЗЕВИН! Элизевин, умоляю тебя... Неподвижная, с погасшим фонарем в руке, Элизевин слышала далекий отзвук своего имени, перемешанного с завыванием ветра и рокотом моря. В темноте мелькали крохотные светлячки фонарей, метавшихся по самому краю бури. Элизевин не чувствовала ни тревоги, ни страха. Внезапно в ее душе разлилось безбурное озеро. Оно звучало как хорошо знакомый голос. Элизевин повернулась и неторопливо зашагала назад. Для нее уже не было ни ветра, ни ночи, ни моря. Она шла и знала, куда идет. Вот и все. Волшебное чувство. Когда судьба наконец раскрывается и стелется впереди ровной дорожкой и путь и назначение ясны. Неиссякаемое время приближения. Соединения. Хочется, чтобы оно никогда не кончалось. Хочется вечно длить этот миг самовручения судьбе, по душевное волнение. Исчезли терзания и притворство. Предназначение известно. Путь открыт. Какой бы ни была судьба Она шла -- и не было в ее жизни ничего прекраснее. Таверна "Альмайер" все ближе. Все ярче ее огни. Пройдя по берегу, Элизевин ступила на порог, вошла в гостиную и затворила за собой дверь, в которую кто знает сколько часов назад она выбежала вместе с остальными, еще ни о чем не подозревая. Тишина. Шаг за шагом по деревянному полу. Под ногами скрипят песчинки. В углу распластался оброненный в спешке плащ Плассона. Подушки в кресле старательно оберегают оттиск тела мадам Девериа, как будто он только-только оставлен. А посредине комнаты стоит окаменелый Адамс. И смотрит на нее. Шаг за шагом Элизевин подходит к нему. И говорит: -- Ведь ты не сделаешь мне больно, правда? Ведь он не сделает ей больно, правда? -- Не сделаю. Не сделает. Тогда Элизевин берет ладонями лицо этого человека и целует его. В поместье Кервола без конца рассказывали бы эту историю. Если бы знали ее. Без конца. Всякий на свой лад -- и все вместе. Рассказывали бы о тех двоих, что ночь напролет возвращали друг другу жизнь, ее и его, губами и руками, девочка, не видевшая ничего, и мужчина, повидавший слишком много, один в другой-- каждая пядь кожи как обратный путь открытий, -- вкус целого мира, выпитый изо рта Адамса и снова забытый на груди у Элизевин -- в лоне той трепетной ночи--черная буря, брызги пены во тьме, волны, как рухнувшие стены, грохот, пронзительные порывы, неудержимые и раскатистые, дыбящие морскую рябь, воспаляющие мировой нерв, море-океан, дрожащий водяной исполин -- вздохи, вздохи в гортани Элизевин -- летящий бархат -- вздохи при каждом новом шаге в мире, где раскинулись невиданные горы и причудливые заводи -- на животе у Адамса покачивается в такт беззвучной музыке девочка-пушинка -- кто бы мог подумать, что, целуя глаза мужчины, видишь так далеко, а гладя ноги девочки, бежишь так быстро и убегаешь -- убегаешь от всего -- так далеко -- они держали путь из двух оконечностей жизни и, вот что странно, никогда бы не соприкоснулись, пока не прошли бы от края до края вселенную -- невозможно поверить, но им даже не пришлось искать друг друга -- труднее всего было друг друга узнать -- узнать -- короткий миг -- первый взгляд -- и они чудесным образом все поняли -- об этом рассказывали бы в поместье Кервола, пусть каждый помнит, что люди никогда не бывают настолько далеки, чтобы не найти друг друга -- те двое были разделены как никто другой, а теперь -- голос Элизевин переходит в крик, потоки откровений переполняют ее чувства, и плачет Адаме, слыша, как она наконец-то -- наконец-то-- изливает душу -- наверное, мир -- это рана, и кто-то зашивает ее в этих переплетенных телах -- и вот что странно -- это даже не любовь, а руки, кожа, губы, вкус, восторг, совокупление и страсть -- возможно, грусть -- пусть даже грусть -- и страсть -- они будут рассказывать о них, но не произнесут слова "любовь" -- они скажут тысячи слов, но умолчат о любви -- все умолкает вокруг, когда внезапно Элизевин чувствует, как ломается ее спина и меркнет сознание, она сжимает внутри себя этого мужчину, судорожно хватает его руки и думает: сейчас я умру. Она чувствует, как ломается ее спина и меркнет сознание, сжимает внутри себя этого мужчину, судорожно хватает его руки -- и понимает, что не умрет. -- Послушай, Элизевин... -- Нет, не говори... -- Послушай. -- Нет. -- Здесь случится что-то ужасное и... -- Поцелуй меня... светает... скоро они вернутся... -- Послушай... -- Не говори, прошу тебя. -- Элизевин... Как быть? как сказать этой женщине то, что ты должен ей сказать, когда ее руки лежат на тебе, когда ты чувствуешь ее кожу, кожу, о смерти можно говорить с кем угодно, только не с ней, как ей об этом сказать, как сказать это девочке, как ска зать ей то, что она уже знает, но должна услышать, каждое слово, ты знаешь их, но должен выслушать до конца, рано или поздно кто-то должен сказать их, а ты должен выслушать, она должна выслушать, эта девочка, она говорит: -- Раньше у тебя не было таких глаз. А потом: -- Только захоти -- и ты спасешься. Как сказать этой женщине, что ты хотел бы спастись, но еще больше хотел бь спасти ее, да-да, спасти ее и себя, и пусть на это уйдет вся жизнь, но так нельзя, у каждого свой путь, и в объятиях женщины оказываешься, когда заходишь не туда ты и сам этого еще не понял и в нужную минуту не можешь сказать ей этого, никак не подберешь подходящих к ее поцелуям и коже слов, единственных слов, правильных слов, их нет, ты долго ищешь их в себе самом и услышанном тобой, но не находишь, слова звучат фальшиво, в них нет музыки, а ее поцелуи и кожа -- все музыка. Наконец ты беспомощно произносишь: -- Элизевин, мне уже не спастись. Как сказать такому мужчине, что и я хочу чему-то его научить: лаская меня, он должен понять, что судьба -- это не цепь, а полет, и если он действительно хочет жить, он может жить, и если он действительно хочет меня, то может провести со мной хоть тысячу таких ночей, как эта, а не та -- единственная, ужасная ночь, навстречу которой он идет лишь потому, что она ждет его, эта жуткая ночь, и долгие годы манит к себе. Как сказать такому мужчине, что убийство ничего ему не даст, как ничего не даст эта кровь и эта боль, ведь это все равно что бежать сломя голову к концу, когда время и мир ждут нас здесь и зовут нас, чтобы ничего не кончалось, - надо только уметь их слушать, если бы он действительно, действительно смог меня услышать. Как сказать это мужчине, с которым тебе суждено расстаться? -- Я уеду... -- ... -- Я не хочу оставаться... я уезжаю. -- ... -- Я не хочу слышать этот крик, я уеду далеко-далеко. -- ... -- Я не хочу его слышать. Самое трудное -- это музыка, вот в чем суть, главное -- уловить музыку, способную передать эту близость, музыку и жесты, избавляющие от боли, когда уже нечем помочь, музыку, которая неощутимо перетекает в танец, а не в порывистый уход, перерастает в плавное движение к жизни и далеко за ее грань, оборачивается странным покачиванием души, целительным и убийственным, знающему этот танец гораздо легче, вот почему в такие минуты все влюбленные ищут эту музыку на дне слов и в прахе жестов и знают, что, набравшись смелости, они услышат ее в тишине, тишина и есть музыка, чистый звук, необъятная сердечная тишина, поляна расставания и усталое озеро в пригоршне короткой мелодии, известной во все времена и напеваемой вполголоса -- Прощай, Элизевин. Простой мотив. -- Прощай, Томас. Элизевин выскальзывает из-под плаща и встает. Нагое тело девочки хранит уютное тепло целой ночи. Элизевин берет свое платье и подходит к окну. Заоконный мир на прежнем месте. Можно учинить все что угодно -- он вечно будет на своем месте. В это трудно поверить, но это так. Босоногая девочка. Поднимается по лестнице, входит в комнату, идет к окну, останавливается. Холмы почивают от дел. Как будто перед ними никакого моря. -- Завтра мы уезжаем, падре Плюш. -- Что? -- Мы уезжаем. Завтра. -- Но... -- Пожалуйста. -- Элизевин... такие вещи не решаются с бухты-барахты... Сперва нужно отписать в Дашенбах... Они ведь не ждут нас каждый божий день... -- Мы не поедем в Дашенбах. -- То есть как не поедем в Дашенбах? -- Не поедем. -- Элизевин, давай поговорим спокойно. Мы приехали сюда, потому что ты нуждаешься в лечении. Чтобы вылечиться, ты должна войти в море, а чтобы войти в море, ты должна... -- Я уже вошла в море... -- Что-о? -- Я больше не нуждаюсь в лечении, падре Плюш. -- Но... -- Я жива. -- Господи... что, черт возьми, произошло? -- Ничего... просто поверь мне... умоляю, просто поверь... -- Я... верю тебе, но... -- Тогда давай уедем. Завтра же. -- Завтра... Падре Плюш онемел, перебирая в руках свое изумление. Тысяча вопросов в голове. И он прекрасно знает, какой из них задать. Короткий, ясный, простой вопрос: "А что скажет твой отец?" Совсем простой. Но он-то обычно и теряется по ходу дела. Ищи потом ветра в поле. И пока падре Плюш занят поисками, его голос неожиданно изрекает: -- Ну, и как оно... море? Элизевин улыбается. -- Чудесное. -- А еще? Улыбка не сходит с ее губ. -- В один прекрасный момент оно кончается. Выехали чуть свет. Экипаж весело мчал по дороге вдоль берега моря. Падре Плюш отдавался на произвол тряски с тем же радостным смирением, с каким собирал вещи, прощался со всеми, еще раз прощался со всеми и нарочно оставил в таверне чемодан, ибо, уезжая, непременно следует запастись подходящим предлогом для возвращения. На всякий случай. Он не проронил ни слова до тех пор, пока дорога не повернула и море не начало удаляться. Ни на мгновение дольше. -- Смею ли я поинтересоваться, куда мы едем, или это уже слишком? Элизевин зажала в руке листок бумаги. Она мельком взглянула на него. -- В Сен-Партени. -- А что это? -- Так. Одно местечко, -- сказала Элизевин, накрыв ладонью листок. -- И далеко это местечко? -- Дней двадцать пути. В пригороде столицы. -- Дней двадцать? Нет, это безрассудство. -- Смотри, падре Плюш, море уплывает. -- Дней двадцать... Хотелось бы надеяться, что для подобного путешествия у тебя достаточно оснований... -- Оно уплывает... -- Элизевин, я, кажется, к тебе обращаюсь: зачем мы туда едем? -- Затем, чтобы отыскать одного человека. -- Трястись двадцать дней, чтобы отыскать одного человека? -- Угу. -- Черт, тогда это должен быть по меньшей мере принц, я не знаю, сам король, святой... -- Примерно... Пауза. -- Это адмирал. Пауза. -- О Боже... По вечерам архипелаг Тамал застилает густой туман. Он пожирает корабли и возвращает их на рассвете, запорошенными снегом. В новолуние вода в проливе Кадаум отступает, обнажая огромную отмель, усеянную говорящими моллюсками и ядовитыми водорослями. В сицилийском заливе потонул остров, а два других, не отмеченных на карте, всплыли неподалеку. В водах Драгара схватили жестокого пирата ван Делла; пират предпочел броситься в море на растерзание акулам, чем отдаться в руки офицеров королевского флота. С изнуряющей педантичностью адмирал Лангле продолжал собирать в своем дворце все мыслимые небылицы и немыслимые были, стекавшиеся к нему с морей и океанов. С неиссякаемым упорством его перо расчерчивало фантастическую географию неугомонного мира. Его мозг находил отдохновение в точной и незыблемой повседневности. Его жизнь разворачивалась тождественная самой себе. И неухоженным, почти смятенным, пребывал его сад. -- Меня зовут Элизевин, -- сказала представшая перед ним девушка. Его поразил этот голос: бархат. -- Я знаю человека по имени Томас. Бархат. -- Когда он жил с вами, его звали Адамсом. Взгляд адмирала Лангле затрепетал в темных глазах девушки. Лангле молчал. Он надеялся, что никогда уже не услышит это имя. Все это время он отгонял его от себя. В запасе у адмирала было несколько мгновений, чтобы не дать ему вернуться и снова изранить его душу и воспоминания. Он собирался встать и просить эту девушку уехать. Он даст ей экипаж. Денег. Все что угодно. И прикажет уехать. Именем короля, уезжайте. Словно издалека до него донесся бархатный голос. Произнесший: -- Позвольте мне остаться Пятьдесят три дня и девять часов Лангле не мог понять, что заставило его в тот миг ответить: -- Как вам будет угодно. Он понял это однажды вечером, когда, сидя рядом с Элизевин, услышал ее ласковый голос: -- В этот час женщины Тимбукту поют и любят своих мужчин. С лиц исчезают тени, и даже солнце скрывается, смущенное их красотой. Лангле почувствовал, как непомерная и сладостная усталость прихлынула к его сердцу. Будто после многолетних скитаний, сбившись с пути, он наконец вступил на возвратный путь. Не оборачиваясь, он тихо проронил: -- Откуда вам известна эта история? -- Я не знаю. Но знаю, что она ваша. Эта и все остальные. Элизевин провела во дворце Лангле пять лет. Падре Плюш -- пять дней. На шестой он сказал Элизевин, что это невероятно, но он забыл чемодан в таверне "Альмайер"; это действительно невероятно, но там остались важные вещи, там, в чемодане, одежда и, наверное, книга со всеми молитвами. -- Как это наверное? -- Наверное... ну, то есть наверняка, я вспомнил, она наверняка там, ты же понимаешь, я без нее никак не могу... эти молитвы, конечно, не бог весть что, но лишиться их вот так... тем более, что пути туда каких-то двадцать дней, подумаешь... -- Падре Плюш... -- ... ясное дело, я вернусь... только прихвачу чемодан, ну, может, задержусь на пару деньков -- дух перевести, а потом... -- Падре Плюш... -- ... за два месяца вполне управлюсь, ну, разве что еще заверну к твоему отцу, в том смысле, что, мало ли, будет даже лучше, если я... -- Падре Плюш... Боже, как я буду скучать по тебе. Он уехал на следующий день. Сел в экипаж, затем вышел и, подойдя к Лангле, сказал: -- Я, знаете, полагал, что адмиралы плавают по морям... -- А я -- что священники служат в церквях. -- Видите ли. Бог -- он повсюду. -- Море тоже, падре. Море тоже. И он уехал. И на этот раз не оставил после себя чемодана. Элизевин провела во дворце Лангле пять лет. Строго упорядоченная, неслышная жизнь напоминала ей белые ковры в поместье Кервола, его округлые аллеи и невесомую явь, созданную для нее отцом. Но то, что прежде было лекарством и врачеванием, теперь стало твердой уверенностью и светлым выздоровлением. Побывав во чреве слабости, Элизевин обретала кристальную силу. У Лангле она научилась тому, что из всех возможных жизней надо выбрать одну и с легким сердцем наблюдать за остальными. Она подарила Лангле тысячу историй, неведомо как зароненных в нее мужчиной и ночью. Раз и навсегда. Он молча слушал. Она рассказывала. Бархат. Об Адамсе они не говорили никогда. Лишь однажды, внезапно оторвавшись от книг, Лангле медленно произнес: -- Я любил этого человека. Не знаю, сумеете ли вы это понять, я любил его. Лангле умер летним утром, изведенный подлым недугом и убаюканный бархатным голосом, доносившим до него благоухание самого маленького и красивого сада Тимбукту. На другой день Элизевин уехала. Ее путь лежал в Кервол. Пускай на это уйдет месяц или вся жизнь -- она вернется. Элизевин смутно представляла себе, что ждет ее там. Но знала: переполнявшие ее истории она сохранит для себя. Навсегда. До конца жизни знала: кого бы она ни полюбила, она будет искать в нем дух Томаса. А еще Элизевин знала, что никакая земля не изгладит в ней след моря. Все остальное было пока ничем. Придумать его было бы великолепно. ПАДРЕ ПЛЮШ Молитва о заблудшем, сиречь молитва обо мне. Боже Милостивый, помилуй мя, это снова я. В общем, тут у нас любо-мило, ни шатко ни валко, живем-можем, храни нас, Боже, крутимся-вертимся, выкручиваемся. Сам понимаешь. Только дело не в этом, а совсем в другом Наберись терпения, послушай, ай-ай-ай. Дело в этой дороге, чудесной дороге, что приходит, проходит и уходит, но не прямо, как должна бы и не криво, как могла бы, -- нет, Ни с того ни с сего она сходит на нет. Ей-ей (поверь в кои веки раз), сходит на нет. То вдруг сюда вильнет, то вдруг туда, ну прямо как Бог на душу положит. Быть может. Поверь, не в унижение Тебе, надо бы все это растолковать, ибо дело тут людское, а не Божеское: вот была дорога -- и нет ее, пропала, как сквозь землю провалилась; Тебе такое, понятно, и не снилось: дело людское, а люди -- они сегодня есть, а завтра -- только их и видели, сбились с пути, ищи-свищи. Нет, не Божеская это печаль. Однако сделай милость, дай досказать. Уж я мигом. Перво-наперво, пусть Тебя это не смущает, но, как ни юли, а эта дорога, что бежит под колесами экипажа, никуда, строго говоря, не исчезает. Строго говоря. Бежит себе и бежит, без всяких виражей и развилок, хоть бы что ей. Прямая как столб. Видно невооруженным глазом. Только дело опять же не в том. И речь сейчас не о дороге из пыли, земли и камней. Дорога-то не там. Она не снаружи, а внутри. Вот здесь, внутри. Понимаешь, о чем я? О моей дороге. У каждого она своя, кому, как не Тебе, об этом знать, ведь Ты, между прочим, не в стороне стоял, когда затеялся этот механизм, коим являемся все мы, всяк на свой манер. У каждого внутри своя дорога, так-то оно и шагается легче. Хотя иной раз наоборот. Вот как сейчас. Короче, я об этой самой дороге, той, что внутри. Она и сходит на нет, уже сошла, окаянная, нет ее больше. Такое бывает. Поверь. Приятного мало. Ей-богу. Боже, похоже, что это все море, все море. Море смешало ветрила и волны, и гложет нам душу, и множит тоску. Вчерашние пути-дороги канули в воду. Сдается, что эта Твоя находка, ну, со всемирным потопом, и впрямь была гениальной находкой. Ведь сколько ни думай, а страшнее кары не придумаешь, чем бросить какого-нибудь беднягу одного посреди моря. А кругом -- ни мачты обломка, ни земли кромки: хоть шаром покати; и никак не понять, в какую сторону податься умирать. Как видишь, Милостивый Боже, море -- это нечто вроде малого всемирного потопа. Комнатного. Вот Ты там гуляешь, смотришь, дышишь, говоришь, следишь за ним, вестимо дело с берега, а оно тем временем присваивает себе Твои кремнистые думы, на которых покоились дорога, вера и судьба, даруя нам взамен ветрила, что веют в голове и кружатся, как танец женщины, которая сведет тебя с ума. Прошу прощения за такое сравнение. Только совсем непросто объяснить, почему это, сколько на море ни смотри, ответа все одно не жди. Так что дело именно в этом: вокруг меня много дорог, а внутри -- ни одной. Точнее, внутри -- ни одной, а снаружи -- четыре. Четыре дороги. Первая: я возвращаюсь к Элизевин и остаюсь с ней; если разобраться, в этом и была главная причина моих странствий. Вторая: я продолжаю путь и направляюсь в таверну "Аль-майер", и хоть местечко это безопасным не назовешь -- слишком близко подступило к нему море, -- зато уж очень оно красивое, и тихое, и легкое, и страстное, и окончательное. Третья: еду дальше, не заворачиваю в таверну и возвращаюсь к барону в Кервол; он ждет меня, к тому же, в конце концов, там мой дом и место мое там. По крайней мере было. Четвертая: брошу все, сниму эту унылую сутану, пойду по любому другому пути, обучусь какому-нибудь ремеслу, женюсь на бойкой смазливой бабенке, настрогаю детей, состарюсь и умру, коли будет на то Твоя воля, усталый и счастливый, как и подобает доброму христианину. Словом, Сам видишь, в голове у меня отнюдь не сумбур, напротив -- полная ясность. Но только до какого-то предела. Вопрос мне известен. Да вот ответа на него нет. Летит моя коляска, а куда -- не знаю. Когда же ненароком задумываюсь над ответом, сознание покрывается мраком. И я беру этот мрак и вкладываю его в Твои ладони. И прошу Тебя, Милостивый Боже, подержать его у Себя -- всего часок, подержать на ладонях -- всего-навсего, чтобы выветрилась чернота, выветрилось зло, от которого в голове так темно, а на душе так черно. Ты не мог бы? Ты не мог бы просто нагнуться, взглянуть на него -- улыбнуться, раскрыть и выхватить спрятанный свет, а потом -- отпустить, я его уже как-нибудь сам отыщу. Для Тебя это сущий пустяк, для меня это так много Слышишь, Милостивый Боже? Ведь от Тебя не убудет, если я попрошу? Не в обиду Тебе, я надеюсь, что Ты... И не по глупости обольщаюсь будто. Да и потом, это только молитва, то бишь способ описать аромат ожидания. Опиши хоть Ты, где захочешь, тропинку, с которой я сбился. Достаточно просто метки, слабой зарубки, легкой царапины на стекле этих глаз, что смотрят не видя: я увижу ее. Начертай на мире одно только слово, нацарапанное для меня: я прочту его. Коснись лишь мгновения тишины: я услышу его. И не бойся. Я не боюсь. Ты лети-лети, молитва, ты неси мои слова, упорхни из клетки мира, ты неведомо куда. Аминь. Молитва о вставшем на путь истинный, сирвчь молитва обо мне. Боже Милостивый, помилуй мя, это снова я. Угасает медленно этот человек. Угасает медленно, будто смакуя, будто по капле остаток жизни цедя. Не зря Говорят что бароны умирают, как умирают простые смертные Я здесь, а как же иначе, я снова на своем месте -- возле барона, при смерти. Он хочет услышать о дочке, ведь о ней ни слуху ни духу; он хочет услышать, что она цела, что ее не сгубило море, что ее исцелило море. Он слышит мои рассказ и умирает, но, умирая так, умирают не до конца. Склонившись над ним я говорю вполголоса, теперь мне ясно, что мое место здесь. Ты выискал меня на безымянной дороге и терпеливо перенес в этот час, где я был так нужен. И я, заблудший, обрел себя в этот час. Безумие думать, будто в тот день Ты и вправду, вправду услышал меня. Человек молится, чтобы не быть одному. Человек молится, чтобы обмануть ожидание; он и не чает, что Бог, что Богу приятно его услышать. Это ли не безумие? Ты услышал меня. Ты спас меня. При всем моем уважении, позволю себе, однако, заметить, что смывать дорогу на Куартель было вовсе не обязательно; не говоря уже о неудобствах, причиненных местному населению; вполне достаточно чего-то попроще, поумереннее, скажем, какого-то скрытого знака, понятного нам обоим. Или вот еще -- уж Ты не взыщи -- эта история с лошадьми, которых Ты пригвоздил к дороге: я возвращался к Элизевин, и вдруг -- здрасте вам: обе клячи стали как вкопанные, ни тпру ни ну; конечно, исполнено все было бесподобно, но уж чересчур эффектно. Тебе не кажется? я и без того как-нибудь догадался бы; по-моему, Ты иногда перегибаешь палку, а? в любом случае тамошние крестьяне только о том и судачат, еще бы: виданное ли дело? В общем, мне, наверное, хватило бы того сна, в котором барон привстал с кровати и закричал: "Падре Плюш! Падре Плюш!"; что и говорить, придумано будь здоров, четко и ясно, наутро я уже был на пути в Кервол; так что, видишь, тут особо-то и стараться не обязательно. Нет, я это просто к тому, чтобы в следующий раз Ты знал, как лучше все устроить. Сон -- это то что надо. Не прогадаешь, мой Тебе совет. Понадобится кого спасти: лучший способ -- это сон. Сон. Так что я еще поношу эту унылую сутану, а эти славные холмы еще будут ласкать мой взор и бодрить мою душу. Здесь мое место во веки веков. Теперь все проще. Все просто теперь. Сам остальное осилю. Если что надо, Ты знаешь, где Плюш, который жизнью обязан Тебе. Ты лети-лети, молитва, ты неси мои слова, упорхни из клетки мира ты неведомо куда. Аминь. 3. АНН ДЕВЕРИА Дорогой Андре, горячо любимый мною тысячу лет назад, девочку, что вручила тебе это письмо, зовут Дира. Я велела ей прочесть тебе письмо, как только ты приедешь в таверну и прежде, чем ты поднимешься ко мне. До последней строчки. Не пытайся ее обмануть. Эту девочку нельзя обмануть. А теперь садись. И слушай. Я не знаю, как ты меня разыскал. Ведь этого места почти нет. Когда у людей спрашиваешь, где находится таверна "Альмайер", они лишь недоуменно разводят руками. Если мой муж и вправду искал для моего выздоровления недоступный уголок земли, он его нашел. Одному Богу известно, как ты добрался сюда. Я получила твои письма. Мне было нелегко читать их. Больно вскрывать раны воспоминаний. Если бы я продолжала ждать тебя, эти письма были бы для меня ослепительным счастьем. Только место это странное. Здесь испаряется явь и все становится памятью. Даже ты со временем перестал быть желанным и превратился в отблеск воспоминаний. Твои письма долетали до меня, словно весточки из того мира, которого больше нет. Я любила тебя, Андре, и не представляю, как можно любить сильнее. Я жила беспечно и счастливо и разбила вдребезги свою жизнь, лишь бы оказаться с тобой. Я полюбила тебя не от скуки или одиночества и не прихоти ради. Я полюбила тебя, потому что мое чувство к тебе было выше любого житейского счастья. Я знала: жизнь не так велика, чтобы вместить все, что способна выдумать страсть. Но я не пыталась остановиться и остановить тебя. Я знала, что это сделает она. И она это сделала. Она взорвалась в одно мгновение. Осколки разлетелись повсюду. И были острыми, как лезвие. Потом я приехала сюда. И это трудно объяснить. Муж рассчитывал, что в этом месте я обязательно излечусь. Но "излечиться" -- слишком беспечное слово и несоизмеримо с тем, что здесь происходит. Это просто. Здесь ты прощаешься с собой. Твое "я" постепенно сходит с тебя. И ты оставляешь его позади. Шаг за шагом. На берегу, который не знает времени и вечно проживает один и тот же день. Настоящее улетучивается, и ты становишься памятью. Ты отрешаешься от всего: страха, чувств, желаний -- и бережешь их, как старые платья в шкафу неведомой мудрости и нежданного покоя. Ты понимаешь меня? Ты понимаешь, как все это прекрасно? Не думай, что это всего лишь более легкий способ покончить счеты с жизнью. Я еще никогда не чувствовала себя такой живой, как сейчас. Это другое. Та, которой я стала, уже здесь, она живет во мне, словно шаг, удержанный следом, словно звук, растянутый эхом, словно тайна, обнаженная разгадкой. А это не умирает, нет. Но проступает из другой жизни. Легко-легко, будто в танце. Так теряешь все, чтобы все обрести. Пойми это, и ты поверишь, что я не могу думать о будущем. Будущее существует отдельно от меня. Оно ничтожно. И бессмысленно. Я не различаю его. Ты постоянно говоришь о нем в своих письмах. Я же туманно припоминаю, что это такое. Будущее. Все мое будущее здесь и сейчас. Мое будущее -- это покой неподвижного времени; оно соберет каждое мгновение, водрузит их одно на другое, и они составят единый миг. Отныне и до моей смерти будет лишь этот миг. Я не пойду за тобой, Андре. Мне не нужно иной жизни, ведь сама я недавно стала прибежищем моей прежней жизни. И мне хорошо. Я не хочу ничего другого. Я вижу твои далекие острова и понимаю твои мечты. Но дорога туда мне заказана. И ты не проложишь ее по земле, которой нет. Прости меня, любимый мой, но твое будущее не станет моим. В нашей таверне живет постоялец с нелепым именем. Он ищет то место, где кончается море. На днях, пока я ждала тебя, я рассказала ему о нас, о том, что я боюсь твоего приезда и хочу, чтобы ты приехал. Человек он добрый и кроткий. Он долго слушал меня. А потом сказал: "Напишите ему". Он говорит, что если кого-то очень ждешь, лучше всего написать этому человеку, чтобы не мучиться. И я тебе написала. Все, что накопилось у меня внутри, я вложила в это письмо. Человек с нелепым именем говорит, что ты поймешь. Он говорит, что ты прочтешь мое письмо и пойдешь к морю, и там