ве Жонкур избрал для себя тот ясный образ жизни,
какой пристал человеку, не ведающему нужды. Он коротал дни под опекой
размеренных переживаний. В Лавильдье, как и прежде, восхищались этим
человеком, ибо видели в нем воплощение правильной жизни, к которой и следует
стремиться на этом свете. Говаривали, что таким он был и в молодости, до
хождений в Японию.
Он взял за правило совершать раз в год небольшое путешествие со своей
женой Элен. Они повидали Неаполь, Рим, Мадрид, Мюнхен, Лондон. Однажды
добрались до самой Праги, где все казалось им театром. Они путешествовали,
не считаясь со временем и не строя заранее планов. Их поражало все: втайне,
даже собственное счастье. Когда они начинали тосковать по тишине, то
возвращались в Лавильдье.
Спроси его кто-нибудь, Эрве Жонкур ответил бы, что они готовы жить так
вечно. Он источал совершенное умиротворение, как человек, живущий в согласии
с собой. Иногда, ветреным днем, он выходил в парк, спускался к пруду и
часами просиживал на берегу, глядя, как рябь на воде слагается в необычайные
фигуры, играющие то тут, то там шальным блеском. Повсюду веял все тот же
ветер, но при взгляде на водную гладь казалось, что их тысяча. От края до
края. Пленительная картина. Легкая и необъяснимая.
Иногда, ветреным днем, Эрве Жонкур спускался к пруду и часами смотрел
на воду, расчерченную легкими и необъяснимыми картинами, в которые слагалась
его жизнь.
61
16 июня 1871, ближе к полудню, в дальней части кабачка Вердена, калека
закатил дурака от четырех бортов с откатом. Потрясенный Бальдабью оцепенел,
согнувшись над столом: одна рука отъехала за спину, другая все еще сжимала
кий.
-- Вот те на.
Он распрямился, положил кий и, не сказав ни слова, вышел. Через три дня
Бальдабью уехал. Обе свои прядильни он подарил Эрве Жонкуру.
-- О шелке я больше знать ничего не желаю, Бальдабью.
-- Продай их, дурень.
Никому так и не удалось у него выудить, куда это он вдруг наладился. И
на кой черт. Он что-то там промямлил насчет святой Агнессы, но никто толком
не понял.
В день отъезда Эрве Жонкур и Элен проводили его на вокзал в Авиньоне.
При нем имелся всего один чемодан, что, в общем, тоже было
маловразумительно. Увидав пыхтевший у перрона поезд, он опустил чемодан на
землю.
-- Знавал я одного оригинала, который проложил железную дорогу для себя
одного.
Сказал он.
-- Самое интересное, что она была совершенно прямой: сотни верст без
единого поворота. На то была какая-то причина, только уже не помню какая.
Вечно эти причины забываются. Ну да ладно, прощайте.
Он не особо тяготел к серьезным разговорам. А прощание, как ни крути,
разговор серьезный.
Они смотрели, как он удаляется: он и его чемодан. Навсегда.
И тут Элен совершила нечто странное. Отпрянув от Эрве Жонкура, она
кинулась вслед за Бальдабью. Догнала его, крепко обняла и разрыдалась.
Элен вообще-то никогда не плакала.
Эрве Жонкур продал обе прядильни за бесценок Мишелю Ларио.
Душа-человек. Двадцать лет, каждую субботу, он с несокрушимым постоянством
продувал Бальдабью в домино. У него было три дочери. Первых двух звали
Флоранс и Сильвия. Зато третью -- Агнесса.
62
Три года спустя, зимой 1874, Элен заболела воспалением мозга. Врачи не
смогли ни объяснить, ни вылечить его. Она умерла в начале марта. Дождливым
днем.
Проститься с ней пришли все жители Лавильдье. Они молча поднимались по
кладбищенской аллее. Элен была светлым человеком и не принесла никому горя.
Эрве Жонкур велел выбить на ее могиле одно-единственное слово:
Helas .
Он всех благодарил, то и дело твердя, что ему ничего не нужно, и
вернулся домой. Никогда еще дом не казался Эрве Жонкуру таким большим. А его
судьба -- такой бессвязной.
Поскольку отчаяние было крайностью ему не свойственной, он
сосредоточился на том, что осталось от его жизни, и снова начал ухаживать за
ней с неумолимым упорством садовника, берущегося за работу наутро после
бури.
63
Однажды, спустя два месяца и одиннадцать дней после смерти Элен, Эрве
Жонкур пошел на кладбище. Рядом с розами, которые он приносил на могилу жены
каждую неделю, Эрве Жонкур увидел венчик из крохотных голубых цветков.
Нагнувшись, он стал рассматривать их и долго еще пребывал в таком положении.
Случись кому застигнуть эту сцену, она наверняка показалась бы ему
странноватой, если не сказать смешной. Придя домой, Эрве Жонкур, против
обыкновения, уже не выходил работать в парк, а сел в кабинете и задумался. С
утра до вечера он только то и делал. Думал.
64
На рю Москат, 12 он обнаружил ателье. Ему сказали, что мадам Бланш
давно здесь не живет. Он узнал, что она переехала в Париж и стала
содержанкой какого-то высокопоставленного лица, вероятно политика.
Эрве Жонкур выехал в Париж.
На поиски адреса ушло шесть дней. Он послал ей записку с просьбой о
встрече. Она ответила, что ждет его в четыре пополудни следующего дня. Точно
в назначенный час он поднялся в третий этаж изящного особняка на бульваре
Капуцинов. Дверь открыла горничная. Она провела его в гостиную. Мадам Бланш
появилась в очень элегантном и очень французском платье. Волосы ниспадали ей
на плечи, сообразно тогдашней парижской моде. Колец из голубых цветков на
руках не было. Она села против Эрве Жонкура, не говоря ни слова. И замерла в
ожидании.
Он посмотрел ей в глаза, как посмотрел бы ребенок.
-- Ведь это вы написали то письмо, не правда ли?
Сказал он.
-- Элен попросила вас написать, и вы написали.
Мадам Бланш сидела, затаив дыхание, не отводя глаз, не выдавая ни
малейшего волнения.
Наконец она промолвила:
-- Письмо писала не я.
Молчание.
-- Его написала Элен.
Молчание.
-- Когда она пришла ко мне, оно уже было написано. Она попросила меня
переложить письмо на японский. И я согласилась. Вот как все было.
В этот момент Эрве Жонкур понял, что будет слышать ее слова всю свою
жизнь. Он встал и продолжал стоять, словно внезапно позабыл, куда идти.
Откуда-то издалека до него донесся голос мадам Бланш:
-- А еще она захотела прочесть его. У нее был чарующий голос. Она
произносила эти слова с таким волнением, которого мне не забыть никогда. Как
будто это были ее настоящие слова.
Эрве Жонкур шел по гостиной, еле волоча ноги.
-- Видите ли, месье, я думаю, что больше всего на свете ей хотелось
стать той женщиной. Вам этого не понять. А я слышала, как она читает свое
письмо. И знаю, что это так.
Эрве Жонкур подошел к двери, взялся за ручку и, не оборачиваясь,
выдохнул:
-- Прощайте, мадам.
Это была их последняя встреча.
65
Эрве Жонкур прожил еще двадцать три года. Большую часть из них -- в
добром здравии и душевном покое. Он уже никуда не уезжал из Лавильдье и не
покидал своего дома. Он мудро распоряжался своим состоянием, и это избавило
его от необходимости работать где бы то ни было, кроме собственного парка.
Со временем он стал позволять себе удовольствие, в котором раньше всегда
отказывал: навещавшим его он описывал свои путешествия. Слушая эти рассказы,
жители Лавильдье познавали мир, а дети постигали чудо. Говорил он медленно,
замечая в воздухе то, чего другие не замечали.
По воскресеньям он выбирался в город к Праздничной мессе. Раз в году
объезжал местные прядильни, чтобы потрогать новорожденный шелк. Когда
одиночество сжимало ему сердце, он приходил на кладбище поговорить с Элен.
Остаток времени он проводил в кругу обрядовых привычек, ограждавших его от
уныния. Иногда, ветреным днем, он спускался к пруду и часами смотрел на
воду, расчерченную легкими и необъяснимыми картинами, в которые слагалась
его жизнь.