-- Двое выходят! Мистер Мордонт увидел графа, сидящего в кресле, положив на скамеечку больную ногу, возле него стоял столик с какой-то игрой, а рядом, прислонясь к руке и здоровому колену графа, стоял мальчик с раскрасневшимся лицом и горящими глазами. -- Второй аут! -- говорил он. -- Вам не повезло на этот раз, правда? Тут только оба заметили, что в комнату кто-то вошел. Граф оглянулся, нахмурив, как всегда, свои лохматые брови; впрочем, узнав посетителя, он встретил его против обыкновения приветливо. Казалось, на мгновение он забыл о своем дурном нраве и о том, каким неприятным человеком он при желании бывал. -- А-а, это вы, -- произнес он, как всегда, отрывисто, -- доброе утро, Мордонт. -- И он любезно протянул священнику руку. -- Как видите, я нашел себе новое занятие. Другую руку он положил Седрику на плечо -- возможно, в глубине души у него шевельнулось чувство удовлетворения и гордости оттого, что он может представить такого наследника; в глазах его мелькнуло удовольствие, когда он слегка выдвинул мальчика вперед. -- Это новый лорд Фаунтлерой, -- проговорил он. -- Фаунтлерой, это мистер Мордонт, приходский священник. Фаунтлерой взглянул на человека в пасторском наряде и подал ему руку. -- Очень рад познакомиться с вами, сэр, -- сказал он, вспомнив слова, которыми приветствовал новых покупателей мистер Хоббс. Седрик твердо знал, что с духовными лицами надо быть особенно учтивым. Мистер Мордонт на миг задержал маленькую ручку в своей и с безотчетной улыбкой вгляделся в лицо мальчика. Седрик ему, как, впрочем, и всем другим, с первого же взгляда понравился. Больше всего поразили священника не красота и не изящество Седрика, а искренность и добросердечность, освещавшие все, что бы он ни говорил. Глядя на мальчика, пастор совсем забыл о графе. Ничто на свете не сравнится с добрым сердцем; казалось, самая атмосфера этой мрачной комнаты очистилась и просветлела под воздействием доброго сердца, хоть это и было лишь сердце ребенка. -- Мне очень приятно с вами познакомиться, лорд Фаунтлерой, -- произнес священник. -- Чтобы приехать к нам, вы совершили дальний путь. Многие порадуются, узнав, что этот путь благополучно завершен. -- Да, дорога была длинная, -- согласился Фаунтлерой, -- но со мной была Дорогая -- это моя мама, и мне не было грустно. Разве можно грустить, когда мама с тобой? Да и корабль был такой красивый! -- Садитесь, Мордонт, -- сказал граф. Мистер Мордонт уселся и перевел взгляд с Фаунтлероя на графа. -- Ваше сиятельство можно от души поздравить, -- произнес он сердечно. -- Он похож на своего отца, -- угрюмо отвечал граф. -- Будем надеяться, что поведет он себя достойнее. И тут же прибавил: -- Что привело вас ко мне сегодня, Мордонт? У кого там стряслась беда? Начало было не так уж плохо, и все же мистер Мордонт ответил не сразу. -- У Хиггинса, -- сказал он наконец, -- у Хиггинса, который живет на Крайней ферме. Дела у него плохи. Сам он всю прошлую осень прохворал, а потом дети заболели скарлатиной. Не могу сказать, что он очень хороший хозяин, но ему не повезло, и он не может управиться в срок. Теперь он запаздывает с арендной платой. Невик ему говорит, если сейчас не заплатит, то пусть с фермы уходит, а это для него было бы очень плохо. Жена его больна, он пришел ко мне вчера вечером молить о встрече с вами -- чтобы выпросить отсрочку. Он думает, что если вы немного подождете, он сумеет встать на ноги. -- Все они так думают, -- произнес граф, мрачно сдвинув брови. Фаунтлерой шагнул вперед. Он стоял между графом и посетителем, внимательно слушая разговор. Хиггинс его очень заинтересовал. Ему хотелось спросить, сколько у Хиггинса детей и тяжело ли проходила у них скарлатина. Он смотрел на мистера Мордонта широко открытыми глазами и с нескрываемым интересом следил за каждым его словом. -- Хиггинс -- человек старательный, -- добавил священник в поддержку своего ходатайства. -- Но арендатор он плохой, -- отвечал граф. -- Невик говорит, что он вечно опаздывает. -- Положение у него сейчас отчаянное, -- сказал пастор. -- Он своих детишек и жену очень любит, а если забрать у него ферму, они будут буквально голодать. Он их и так не может кормить как надо. После скарлатины двое детей очень ослабли, и врач прописал им вино и питательную еду, на которую у Хиггинса нет средств. Тут Фаунтлерой сделал еще один шаг вперед. -- Вот и с Майклом то же самое было, -- произнес он. Граф встрепенулся. -- Про тебя-то я и забыл! -- воскликнул он. -- Я забыл, что у нас появился филантроп. Кто это Майкл? И снова у него в глазах заиграло странное оживление. -- Это муж Бриджит, он заболел лихорадкой и не мог ни за квартиру заплатить, ни еды и вина купить. А вы мне дали денег, чтобы ему помочь. Граф как-то странно нахмурил брови, впрочем, вид у него был совсем не угрюмый. -- Какой из него выйдет помещик, не знаю, -- произнес он, взглянув на мистера Мордонта. -- Я Хэвишему сказал, чтобы он мальчику дал, что он захочет, но он, судя по всему, попросил лишь денег, чтобы раздать их нищим. -- Ах, нет, они не нищие, -- горячо возразил лорд Фаунтлерой. -- Майкл был превосходный каменщик! Они все работали! -- Да-да, -- подхватил граф, -- они были не нищие, а превосходные каменщики, чистильщики сапог и торговки яблоками. Несколько секунд он молча смотрел на мальчика. В голову ему пришла одна мысль, и хоть ее вызвали не самые добрые побуждения, все же мысль эта была недурна. -- Подойди ко мне, -- промолвил он наконец. Фаунтлерой приблизился, стараясь не задеть больную ногу графа. -- А что бы ты сделал в этом случае? -- спросил граф. Надо признаться, что мистера Мордонта на миг охватило странное чувство. Он много лет прожил в Доринкорте и принимал дела прихожан близко к сердцу; он знал всех богатых и бедных арендаторов, знал всех крестьян, не только честных и работящих, но и ленивых и нечестных. Он хорошо понимал, что этот мальчик с широко раскрытыми глазами, который стоял возле графа, сунув руки в карманы, получит в будущем огромную власть творить добро и зло. Он понимал также, что из-за прихоти гордого и себялюбивого старика мальчик может получить эту власть сей час же и что, если он не обладает добротой и великодушием, это может плохо обернуться не только для других, но и для него самого. -- Так что бы ты сделал в таком случае? -- повторил граф. Фаунтлерой придвинулся к нему еще ближе и доверчиво положил ему руку на колено. -- Если б я был очень богатый, -- сказал он, -- и не был бы такой маленький, я бы позволил ему остаться на ферме и послал бы его детям всего, что им надо. Но, конечно, я еще маленький... Он замолчал; однако спустя мгновенье лицо его просветлело. -- Вы ведь все, что угодно, можете сделать, правда? -- спросил он. -- Гм, -- пробормотал старый граф, глядя на мальчика. -- Ты так полагаешь? Казалось, впрочем, что вопрос не был ему неприятен. -- Я просто хочу сказать, что вы можете любому дать все, что захотите, -- пояснил Фаунтлерой. -- А кто это Невик? -- Это мой управляющий, -- отвечал граф, -- и некоторые арендаторы не очень-то его любят. -- Вы ему сейчас напишете? -- спросил Фаунтлерой. -- Принести вам перо и чернил? Я могу снять со стола игру. Он, видно, ни минуты не сомневался в том, что граф не позволит Невику привести жестокий план в исполнение. Граф помолчал, все не сводя с мальчика глаз. -- Ты писать умеешь? -- спросил он. -- Да, -- произнес Седрик, -- только не очень хорошо. -- Убери со стола и принеси с моего бюро чернила, перо и бумагу. Мистер Мордонт слушал этот разговор со все возрастающим интересом. Фаунтлерой проворно исполнил все, что велел ему граф. Не прошло и ми нуты, как большая чернильница, перо и лист бумаги оказались на столе. -- Ну вот, -- весело проговорил он, -- теперь вы можете писать. -- Писать будешь ты, -- отвечал граф. -- Я! -- воскликнул Фаунтлерой, покраснев до корней волос. -- Я иногда делаю ошибки, если у меня нет под рукой словаря и никто мне не помогает. И потом, разве моего письма будет достаточно? -- Вполне достаточно, -- отрезал граф. -- Хиггинс на ошибки жаловаться не будет. Ты ведь у нас филантроп, а не я. Ну же, начинай. Фаунтлерой взял перо, обмакнул его в чернила и устроился поудобнее, облокотясь о стол. -- Я готов, -- сказал он. -- Что же мне писать? -- Пиши: "Оставьте пока Хиггинса в покое" -- и подпишись "Фаунтлерой", -- проговорил граф. Фаунтлерой снова обмакнул перо в чернила и начал писать. Дело это было для него нелегкое, но он отнесся к нему очень серьезно. Прошло какое-то время, прежде чем письмо было готово; Фаунтлерой подал его графу с улыбкой, в которой был заметен оттенок беспокойства. -- Как по-вашему, этого хватит? Граф взглянул на письмо, углы его рта слегка дрогнули. -- Да, -- отвечал он, -- Хиггинс будет вполне доволен. И он передал письмо мистеру Мордонту. В письме было написано: "Дарагой мистер Невик пажалста астафьте пака мистера Хигинса в пакои чем весьма обяжете уважающива вас Фаунтлероя". -- Мистер Хоббс всегда так подписывался, -- пояснил Фаунтлерой. -- И я подумал, что лучше будет прибавить "пажалста". А правильно я "пажалста" написал? -- В словарях его пишут несколько иначе, -- заметил граф. -- Так я и знал! -- воскликнул Фаунтлерой. -- Надо было вас спросить. Если слово длинное, всегда надо проверять его в словаре. Так оно вернее. Я лучше перепишу письмо. И он переписал письмо набело, предварительно выяснив у графа, как пишутся трудные слова. -- Странная вещь правописание, -- заметил он. -- Очень часто пишут совсем не так, как произносят. Я-то думал, что "пажалста" так и надо писать, а оказывается, оно совсем по-другому пишется. А "дорогой", если не знать, хотелось бы написать "дарагой", да? Просто руки иногда от этого правописания опускаются! Уходя, мистер Мордонт унес письмо с собой. Кроме письма он унес с собой и еще что-то -- чувство надежды и благодарности, какой прежде он никогда не уносил из замка Доринкорт. Проводив его до двери, Фаунтлерой вернулся к деду. -- Можно мне теперь пойти к Дорогой? -- спросил он. -- Она меня ждет. Граф помолчал. -- Прежде зайди на конюшню, -- сказал он. -- Там для тебя есть кое- что. Позвони. -- Спасибо, -- быстро произнес Фаунтлерой, слегка покраснев, -- но если вы позволите, я лучше завтра туда пойду. Дорогая с самого утра меня ждет. -- Что ж, -- отвечал граф. -- Я прикажу заложить карету. И сухо прибавил: -- Это пони. У Фаунтлероя перехватило дыхание. -- Пони! -- повторил он. -- Чей пони? -- Твой, -- отвечал граф. -- Мой? -- вскричал мальчик. -- Мой? Как все эти игрушки наверху? -- Да, -- сказал граф. -- Хочешь на него взглянуть? Я прикажу его вывести. Краска залила лицо Фаунтлероя. -- Я никогда и не мечтал, что у меня будет пони! -- воскликнул он. -- Я никогда об этом даже не мечтал! Как Дорогая обрадуется! Вы мне все- все дарите! -- Хочешь взглянуть на него? -- повторил граф. Фаунтлерой глубоко вздохнул. ----Да, я хочу на него посмотреть, -- отвечал он. -- Прямо сказать вам не могу, как мне этого хочется. Только боюсь, я не успею... -- Ты непременно хочешь ехать к матери сегодня? -- спросил граф. -- Разве нельзя отложить поездку? -- Нет, -- сказал Фаунтлерой, -- ведь она все утро обо мне думала, а я о ней. -- Ах, вот как, -- произнес граф. -- Что ж, позвони. Карета мягко катила по аллее под высокими сводами деревьев. Граф молчал, но Фаунтлерой говорил, не смолкая, и все о пони. Какого он цвета? А он большой? Как его зовут? Что он ест? Сколько ему лет? А можно завтра встать пораньше, чтобы посмотреть на него? -- Вот Дорогая обрадуется! -- повторял он. -- Она будет вам так благодарна за вашу доброту ко мне! Она ведь знает, что я всегда пони любил, только мы никогда не думали, что у меня будет свой пони. На Пятой авеню жил один мальчик, так у него был пони, он на нем каждое утро ездил, а мы всегда, когда гуляли, мимо его дома проходи ли, чтобы на пони взглянуть. Он откинулся на подушки и несколько минут сосредоточенно рассматривал графа. -- По-моему, вы самый добрый человек на свете, -- наконец убежденно произнес он. -- Вы всегда делаете добро, правда? И думаете о других. Дорогая говорит, что это и есть настоящая доброта -- когда думаешь не о себе, а о других. А вы ведь так и поступаете, правда? Его сиятельство так поразился, услышав этот лестный отзыв, что положительно не знал, что сказать. Он чувствовал, что ему надо собраться смыслями. Его крайне удивило то, что этот доверчивый ребенок видит лишь доброту и великодушие во всех его неприглядных поступках. А Фаунтлерой продолжал, восторженно глядя на него большими, ясными, невинными глазами. -- Вы стольких людей осчастливили, -- говорил он. -- Майкла с Бриджит и их детей, а потом торговку яблоками, и Дика, и мистера Хоббса, а еще мистера Хиггинса и миссис Хиггинс с детьми, и мистера Мордонта -- он так обрадовался! -- и Дорогую, и меня... Ведь вы мне пони подарили и еще всего сколько! Знаете, я считал на пальцах и в уме, и у меня получилось двадцать семь человек! Вот сколько людей вы осчастливили! Это так много -- двадцать семь человек! -- И это я, по-твоему, их осчастливил? -- спросил граф. -- Конечно, вы же сами знаете, -- подтвердил Фаунтлерой. -- Вы всех их сделали счастливыми. Знаете, -- продолжал он нерешительно, -- люди иногда ошибаются насчет графов, если они с ними не знакомы. Вот мистер Хоббс тоже ошибался. Я ему об этом напишу. -- Что же мистер Хоббс думал о графах? -- поинтересовался старый аристократ. -- Видите ли, -- отвечал его юный собеседник, -- дело в том, что он ни одного графа не встречал и только читал о них в книгах. Он думал -- только вы не обращайте внимания! -- что все графы ужасные тираны, и говорил, что он их близко к своей лавке не подпустит. Но если б он с вами познакомился, я уверен, он бы свое мнение изменил. Я ему о вас напишу. -- Что же ты ему напишешь? -- Я ему напишу, -- произнес с воодушевлением Фаунтлерой, -- что такого доброго человека я в жизни не встречал. Что вы всегда о других думаете, и об их счастье печетесь, и... и я надеюсь, что, когда я вырасту, я буду такой же, как вы. -- Как я! -- повторил граф, глядя на обращенное к нему детское личико. Темная краска залила его морщинистые щеки -- он отвел глаза и принялся смотреть в окно кареты на огромные буки, красновато-коричневые листья которых блестели под солнечными лучами. -- Да, как вы! -- повторил Фаунтлерой и скромно прибавил: -- Если только смогу, конечно. Может быть, я не такой добрый, как вы, но я буду стараться. Карета плавно катила по величественной аллее под сенью развесистых дивных деревьев, попадая то в густую зеленую тень, то в яркие солнечные пятна. И снова Фаунтлерой увидел прелестные поляны с высокими папоротниками и колокольчиками, которые чуть шевелил ветерок; он видел оленей, которые стояли и лежали в высокой траве, глядя огромными удивленными глазами вслед карете, и убегавших подальше от аллеи бурых кроликов. Он слышал, как с шумом пролетали куропатки, как кричали и пели птицы, и все это казалось ему еще прекраснее, чем прежде. Сердце его исполнилось радости и счастья при виде окружавшей его красоты. А старый граф, тоже смотревший в окно, видел совсем иное. Перед ним проходила вся его долгая жизнь, в которой не было места ни добрым мыслям, ни великодушным поступкам; череда дней и лет, когда молодой, богатый, сильный человек тратил свою молодость, здоровье, богатство и власть на исполнение собственных прихотей, чтобы как-то убивать время. Он видел этого юношу -- когда время прошло и наступила старость -- одиноким и без друзей, несмотря на окружавшую его роскошь; видел людей, которые не любили или боялись его, людей, которые ему льстили или пресмыкались пред ним, но он не видел никого, кому было бы не безразлично, жив он или умер, если только от этого не проистекало для них какой-либо выгоды или проигрыша. Он смотрел на свои обширные владения и думал о том, о чем Фаунтлерой и не подозревал, -- как далеко они простираются, какое в них заключено богатство и сколько людей живет на этих землях. Ему было известно также -- этого Фаунтлерой тоже не мог знать, -- что среди всех этих бедных или зажиточных людей вряд ли нашелся бы хоть один, кто не завидовал бы его состоянию, власти и знатному имени и решился бы назвать его "добрым" или захотел бы, как этот простосердечный мальчуган, походить на него. Думать об этом было не очень-то приятно даже такому искушенному цинику, который прожил в мире с самим собой семьдесят лет, нимало не заботясь о том, что думали о нем люди -- лишь бы не нарушали его спокойствия и исполняли его прихоти. И то сказать, раньше он никогда не снисходил до размышлений обо всем этом, да и сейчас задумался лишь потому, что ребенок был о нем лучшего мнения, чем он того заслуживал, и захотел последовать его примеру. Все это заставило графа задать себе вдруг вопрос о том, насколько он достоин подражания. Фаунтлерой решил, что у графа опять разболелась нога -- так сильно тот хмурил брови, глядя в окно кареты, и потому старался его не беспокоить и молча любовался деревьями, папоротниками и оленями. Наконец карета выехала за ворота парка и, прокатив еще немного под деревьями, остановилась у Корт-Лоджа. Не успел лакей распахнуть дверцы кареты, как Фаунтлерой спрыгнул на землю. Граф вздрогнул и вышел из задумчивости. -- Что? -- произнес он. -- Мы уже приехали? -- Да, -- отвечал Фаунтлерой. -- Вот ваша палка. Обопритесь на меня, когда будете выходить. -- Я не собираюсь выходить, -- бросил граф. -- Как? Вы не навестите Дорогую? -- спросил пораженный Фаунтлерой. -- Дорогая меня извинит, -- молвил граф сухо. -- Ступай и скажи ей, что даже пони тебя не удержал. -- Она так огорчится, -- сказал Фаунтлерой. -- Она очень хочет вас видеть. -- Не думаю, -- возразил граф. -- Я пришлю за тобой позже карету. Томас, велите Джеффри ехать. Томас захлопнул дверцу; Фаунтлерой, бросив на него недоуменный взгляд, побежал к дому. Граф, подобно мистеру Хэвишему, имел возможность полюбоваться парой крепких ножек, быстро замелькавших по дорожке. Их обладатель, как видно, не желал терять ни минуты. Карета медленно покатила прочь, но его сиятельство все смотрел в окно. В просвет между деревьями ему была видна дверь дома: маленькая фигурка взбежала по ступенькам, ведущим в дом; навстречу выбежала другая фигурка -- невысокая, юная, стройная. Они бросились друг к другу -- Фаунтлерой кинулся в объятия матери, повиснув у нее на шее и целуя ее милое лицо. Глава седьмая В ЦЕРКВИ К утренней службе на следующее воскресенье в церковь собралось множество народа. Мистер Мордонт не помнил, когда еще церковь была так переполнена. Явились даже те, кто не оказывал ему ранее чести слушать его проповеди. Приехали и крестьяне из соседнего прихода в Хэзилтоне. Тут были крепкие фермеры с загорелыми лицами и добродушные полные женщины с румяными, как яблоки, щеками, в праздничных чепцах, ярких шалях и с целым выводком детей. Явилась и докторша со своими четырьмя дочерьми. Миссис и мистер Кимзи, изготовлявшие в своей аптеке порошки и пилюли для всей округи радиусом в десять миль, устроились на своих обычных местах; свои места на церковных скамьях заняли миссис Диббл, деревенская портниха миссис Смифф со своей приятельницей модисткой мисс Перкинс; явился и фельдшер, и аптекарский ученик, -- словом, все семьи в округе так или иначе были представлены, все были тут. Немало удивительных историй пересказали за прошедшую неделю в округе о лорде Фаунтлерое. В лавку миссис Диббл явилось столько покупателей, чтобы купить тесьмы или иголок на пенни, а заодно послушать последние новости, что колокольчик над дверью совсем охрип от усталости. Миссис Диббл знала до мельчайших подробностей, как обставлены комнаты маленького лорда, какие он получил дорогие игрушки, какой красивый гнедой пони ждал его на конюшне вместе с маленьким грумом и двухколесной тележкой с серебряной сбруей. Миссис Диббл могла поведать и о том, что сказали слуги, встретившие мальчика в вечер его приезда, и как все женщины в людской в один голос заявили, что это стыд -- стыд, да и только! -- разлучать бедного малютку с матерью, и что сердце у них просто замерло, когда он один отправился в библиотеку, потому как поди знай, как его примут, ведь нрав у графа такой, что пожилым не угадать, что он выкинет, не то что ребенку. -- Но вы уж мне поверьте, миссис Дженнифер, сударыня, -- говорила миссис Диббл, -- этот ребенок ничего не боится, так мне сам мистер Томас сказал. Сидел себе и улыбался и преспокойно беседовал с их сиятельством, словно они с ним давние друзья. А граф так поразился, мистер Томас говорит, что только сидел и слушал да смотрел на него из- под бровей. Мистер Томас считает, миссис Бейтс, сударыня, что как он ни суров, а в глубине души он очень доволен и даже гордится, ведь мальчик такой красавчик и до того вежлив, что, мистер Томас говорит, лучше и не пожелаешь. А затем следовала история о Хиггинсе. Достопочтенный мистер Мордонт рассказал ее у себя за обеденным столом, а прислуга пересказала ее на кухне, а оттуда она с быстротой молнии распространилась по всей деревне. В базарный день, когда Хиггинс появился в ближайшем городке, его со всех сторон засыпали вопросами. Невика тоже расспрашивали, и он в ответ показал кое-кому письмо с подписью "Фаунтлерой". Так что фермерским женам было о чем потолковать за чаем и в лавочке, где они делали покупки, и они обсудили все-все, ничего не упуская. В воскресенье же отправились в церковь -- кто пешком, а кто в одноколках с мужьями, им ведь тоже хотелось взглянуть на маленького лорда, к которому со временем перейдут все земли. Граф не имел обыкновения посещать церковь, но в первое же воскресенье после приезда Фаунтлероя он отправился с ним к обедне -- ему хотелось, чтобы их видели в церкви, на высокой скамье, где испокон века сидели члены семьи Доринкорт. В это утро на церковном дворе и за оградой собралось много народа. Люди стояли группками возле ворот и на паперти; толковали о том, будет ли граф на службе или нет. В самый разгар беседы какая-то добрая прихожанка воскликнула: -- Глядите, это, должно, его матушка! До чего ж молоденькая и хорошенькая! Все обернулись -- стройная молодая женщина в черном приближалась по дорожке к церкви. Женщина откинула вуаль, и все увидели, как она мила и хороша собой и как мягкие светлые волосы выбивались, словно у ребенка, из-под ее вдовьего чепца. Она не думала об окружающих; мысли ее были заняты Седриком -- она думала о том, как он бывал у нее, как радовался пони, как накануне да же приехал к ней на нем, держась в седле очень прямо, счастливый и гордый. Вскоре, однако, она заметила, что на нее смотрят и что ее появление произвело впечатление. Какая-то старушка в рыжем салопе сделала ей реверанс; потом присела и другая, сказав при этом: "Благослови вас Господь, миледи!", а когда она проходила, мужчины снимали перед ней шляпы. Сначала она растерялась, а потом поняла, что они приветствуют мать маленького лорда Фаунтлероя, и, зардевшись от смущения, поклонилась в ответ и негромко поблагодарила благословившую ее старушку. Ей, привыкшей к многолюдной, вечно спешащей Америке, такое простое внимание было внове, поначалу оно смутило ее; впрочем, оно не могло не тронуть ее, ибо она понимала, что оно продиктовано добросердечием и участием. Не успела она пройти под каменным порталом в церковь, как произошло событие, которого все ждали. На аллее, ведущей к церкви, показалась карета, запряженная великолепными лошадьми, с ливрейными слугами на запятках. -- Едут! Едут! -- заговорили в толпе. Карета остановилась у церкви, Томас соскочил с подножки, распахнул дверцу, и маленький светлоголовый мальчик в черном костюме спрыгнул на землю. Мужчины, женщины и дети с любопытством смотрели на него. -- Вылитый капитан! -- заметил кто-то из старожилов, помнивших его отца. -- До чего похож, ну прямо точная копия! Залитый солнечным светом, мальчик стоял и внимательно следил за тем, как Томас помогает графу вылезти из кареты. Как только граф ступил на землю, мальчик тотчас с такой готовностью подставил ему плечо, словно был футов семи ростом. И все тут же поняли: какие бы чувства ни вызывал в окружающих граф Доринкорт, внук его совсем не боялся. -- Обопритесь на меня, -- предлагал мальчик. -- Как все вам рады! Оказывается, они все вас знают! -- Сними шляпу, Фаунтлерой, -- сказал граф. -- Они здороваются с тобой! -- Со мной! -- вскричал Фаунтлерой, срывая с себя шляпу. Глядя удивленными сияющими глазами на толпу, он попытался разом поклониться всем вместе. -- Господь вас благослови, милорд, -- произнесла, приседая, старушка в рыжем салопе, поклонившаяся его матери. -- Живите долго и здравствуйте! -- Благодарю вас, сударыня! И вместе с графом Седрик вошел в церковь. Пока они шли по проходу к квадратному возвышению, отделенному от остальных тяжелым занавесом, где на скамье с высокой спинкой лежали красные подушки, глаза всех прихожан были прикованы к ним. Усевшись, Фаунтлерой сделал два приятно удививших его открытия: во-первых, прямо напротив, за рядами голов, сидела мама и улыбалась ему; а во-вторых, рядом, у стены, лицом друг к другу, возле возвышения, на котором лежали два каменных молитвенника, стояли, сложив тонкие пальцы, две высеченные из камня коленопреклоненные фигуры в старинном диковинном платье. На стене была выбита надпись, но Фаунтлерой разобрал только слова, начертанные старинной орфографией: "Здесь покоится прахъ Грегори Артура, первого графа Доринкорта, а также Алисонъ Хиль-дегардъ, его супруги". -- Можно, я вас шепотом что-то спрошу? -- обратился Фаунтлерой к деду, снедаемый любопытством. -- Да? -- отвечал граф. -- Кто это вон там? -- Твои предки, жившие несколько сот лет назад. Лорд Фаунтлерой с почтением посмотрел на фигуры и произнес: -- Возможно, это от них у меня такое правописание. После чего нашел нужное место в молитвеннике. Заиграл орган -- Фаунтлерой встал и с улыбкой взглянул на мать. Он очень любил музыку, и они нередко пели вдвоем; его чистый, звонкий, как у жаворонка, голос влился в хор прихожан. Он пел с увлечением, с жаром; а граф увлеченно следил за мальчиком, сидя в углу своей ложи, затененном занавесом. Седрик стоял с раскрытым псалтырем в руках и, подняв к небу лицо, пел, позабыв обо всем; солнечный луч, проникший через цветной витраж в церковь, золотом горел в его волосах. Мать глядела на его счастливое лицо -- трепет охватил ее сердце, и из глубины его вырвалась молитва. Она молилась о том, чтобы ничто не замутнило простого счастья его ребяческой души и чтобы огромное состояние, внезапно свалившееся на него, не принесло с собой зла. В последнее время ее нежное сердце беспокоили смутные предчувствия. -- Ах, Седди, -- сказала она ему как-то вечером, обнимая его на прощанье, -- ах, Седди, милый, как бы мне хотелось быть очень умной ради тебя и давать тебе мудрые советы! Но я могу тебе сказать только одно: будь добрым, милый, будь смелым и прямым, и ты никогда никого не обидишь и многим сможешь помочь. Кто знает, может быть, этот огромный мир станет чуточку лучше оттого, что в нем живет мой малыш. А это важнее всего, Седди, важнее всего остального -- если мир станет чуточку лучше оттого, что кто-то жил в нем, пусть даже всего лишь на самую капельку лучше, мой милый. Возвратясь в замок, Седрик повторил слова матери деду. -- Когда она мне это сказала, -- закончил он, -- я подумал о вас. Я ей сказал, что мир изменился к лучшему, оттого что вы в нем живете, и еще я сказал, что буду стараться походить на вас. -- А что она тебе на это ответила? -- спросил граф с некоторой тревогой. -- Она сказала, что это правильно и что надо всегда искать в людях хорошее и стараться, чтобы нам это нравилось. Возможно, старый граф вспомнил об этом разговоре, сидя в своем углу в церкви. Не раз глядел он через головы прихожан туда, где сидела в одиночестве жена его сына; он видел милое лицо, которое любил сын, так и не дождавшийся от отца прощения, глаза, столь похожие на глаза мальчика, сидящего рядом с ним; однако какие мысли роились в его голове и были ли они горькими и непреклонными, или он несколько смягчился, понять было невозможно. Выйдя из церкви, граф с внуком увидали, что прихожане не расходятся, желая, видно, посмотреть на них поближе. У церковных ворот стоял какой-то человек с шапкой в руках, и когда они подошли, он шагнул вперед и остановился. Это был фермер средних лет с измученным лицом. -- А-а, Хиггинс, -- молвил граф. Фаунтлерой обернулся и бросил на него быстрый взгляд. -- Это и есть мистер Хиггинс? -- спросил он. -- Да, -- отвечал сухо граф. -- Он, верно, явился взглянуть на своего нового лендлорда. -- Да, милорд, -- отвечал фермер, и краска залила его загорелое лицо. -- Мистер Невик сказал мне, что лорд Фаунтлерой замолвил за меня по доброте словечко, и я хотел бы, если дозволите, его поблагодарить. Возможно, он немного удивился, увидав, как мал был его благодетель, который сделал для него так много. Сейчас он стоял и смотрел снизу вверх на Хиггинса, как могли бы смотреть его собственные дети, на долю которых выпало столько невзгод; ему явно и в голову не приходило, какой важной персоной он стал. -- Я стольким вам обязан, милорд, -- начал он, -- стольким обязан! Я... -- Да что вы, -- прервал его Фаунтлерой, -- я только письмо написал. А сделал все дедушка. Вы же знаете, он такой добрый и всегда всем помогает. А как здоровье миссис Хиггинс? Хиггинс слегка опешил. Казалось, он удивился, услышав столь лестный отзыв о старом графе, который вдруг предстал этаким благотворителем, наделенным самыми добрыми чертами. -- Я... мда... конечно, милорд, -- бормотал он.-- Хозяйке теперь лучше, когда она беспокоиться перестала. Это ее тревога доконала. -- Я очень рад, -- сказал Фаунтлерой. -- Мой дедушка очень огорчился, узнав, что у ваших детей скарлатина, да и я тоже. У него ведь тоже были дети. Вы знаете, я сын его младшего сына. Хиггинс вконец растерялся. На графа он старался не смотреть -- так оно было безопаснее! Все знали, как тот любил сыновей: виделся с ними раза два в год, не более, а если кто-то из них болел, тут же уезжал в Лондон, потому что врачи и сестры наводили на него скуку. Его сиятельство слушал весь этот разговор, сверкая глазами из-под насупленных бровей; странно ему показалось узнать, что его огорчила скарлатина. -- Видишь, Хиггинс, как вы все ошибались во мне, -- заметил он с угрюмой улыбкой. -- А вот лорд Фаунтлерой меня понимает. Когда тебе понадобятся точные сведения о моем нраве, обращайся к нему. Садись в карету, Фаунтлерой. Фаунтлерой прыгнул в карету, и она покатила по зеленой аллее; она уже свернула на дорогу, а на губах графа все играла угрюмая улыбка. Глава восьмая ФАУНТЛЕРОЙ УЧИТСЯ ЕЗДИТЬ ВЕРХОМ Угрюмая улыбка еще не раз кривила губы графа Доринкорта по мере того, как шли дни. Однако по мере того, как его знакомство с внуком росло, она становилась все менее угрюмой. Следует признаться, что к тому времени, когда лорд Фаунтлерой появился на сцене, графу наскучили его возраст, подагра и одиночество. После долгой жизни, исполненной удовольствий и развлечений, грустно было сидеть в роскошных покоях одному, положив больную ногу на скамеечку, сердясь и крича, чтобы немного развлечься, на испуганного лакея, которому самый вид его был ненавистен. Старый граф был слишком умен, чтобы не знать, что слуги его не выносят и что даже навещавшие его изредка гости приезжают не из любви к нему, хотя некоторых и развлекали его язвительные речи, в которых он никому не давал пощады. Пока он был здоров и полон сил, он часто выезжал, делая вид, что это ему нравится, хотя не получал на деле никакого удовольствия; но когда здоровье его начало сдавать, все ему опостылело и он заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Впрочем, читать все время было невозможно, и его все больше одолевала, как он говорил, "скука". Длинные дни и ночи наводили на него тоску, и он становился все более раздражительным и нетерпимым. Но тут появился Фаунтлерой, и стоило графу его увидеть, как -- к счастью для малыша -- его тайная гордыня была удовлетворена. Будь Седрик не так хорош собой, старик, возможно, тотчас бы его невзлюбил, так и не успев оценить его достоинств. Граф про себя решил, что красота и бесстрашие Седрика объясняются тем, что в жилах его течет кровь Доринкортов и что он делает честь их семье. А позже, когда он узнал мальчика поближе и увидал, как хорошо он воспитан, хоть и не понимает всех обстоятельств своего нового положения, Седрик стал нравиться ему все больше и больше и порой даже развлекал его. Передать в эти детские руки возможность оказать помощь бедному Хиггинсу показалось забавным старому графу. Бедный Хиггинс его сиятельство совсем не занимал, однако ему приятно было думать о том, как все в округе заговорят о его внуке и фермеры станут им восхищаться, даром что он совсем ребенок. Приятно было и ездить в церковь вместе с Седриком, видя, что их появление вызывает всеобщее волнение и интерес. Он знал, как все будут говорить о красоте мальчика, восхищаться его крепкой, стройной фигуркой, его осанкой, лицом и золотыми кудрями и как все согласятся (граф слышал, как одна женщина сказала это другой), что он "с головы до пят настоящий лорд!". Граф Доринкорт был человек надменный, он гордился своим именем, гордился своим титулом и потому горд был показать всему свету, что наконец-то у дома Доринкортов есть достойный наследник. В тот день, когда Седрик впервые сел на пони, граф испытал такое удовольствие, что совсем забыл о подагре. Когда грум вывел из конюшни красивого гнедого пони, который изгибал дугой изящную шею и высоко вскидывал породистую голову, граф уселся у открытого окна библиотеки и принялся наблюдать, как будет проходить первый урок верховой езды. Ему хотелось узнать, не оробеет ли мальчик. Пони был не маленький, а граф не раз видел, как дети теряют смелость при первой попытке. Фаунтлерой с радостью уселся в седло. Он никогда прежде не сидел на лошади и был в восторге. Грум по имени Уилкинс взял пони под уздечку и несколько раз провел под окном библиотеки. -- Смелый парнишка, право слово, -- с ухмылкой рассказывал позже Уилкинс в конюшне. -- Уж его-то на лошадь посадить было совсем не трудно. И до чего в седле хорошо держался! Не хуже самого графа, когда тот еще верхом ездил! А парнишка мне и говорит: "Уилкинс, -- говорит,-- я прямо держусь? В цирке наездники до того прямо в седле держатся!" Я ему и отвечаю: "Прямо,-- говорю, -- прямо как стрела, милорд!" А он ну смеяться, заливается от радости и говорит: "Ну и хорошо, -- говорит, -- а если не буду прямо держаться, так вы мне скажите, Уилкинс!" Однако просто держаться прямо в седле, пока пони водят шагом, было не так уж и интересно. Через несколько минут Фаунтлерой обратился к деду, который следил за ним из окна. -- А можно мне самому попробовать? -- спросил он. -- И можно, я поеду быстрее? Тот мальчик на Пятой авеню и рысью скакал и галопом! -- Ты думаешь, что мог бы пройтись рысью или галопом? -- сказал граф. -- Мне бы хотелось попробовать, -- отвечал Фаунтлерой. Его сиятельство подал знак Уилкинсу, который вывел собственную лошадь и, вспрыгнув в седло, взял пони Фаунтлероя на длинный повод. -- А теперь, -- велел граф, -- пусть попробует рысью. Следующие несколько минут были волнующими для маленького наездника. Он обнаружил, что пройтись рысью не так легко, как пройтись пешком, и чем быстрее идет пони, тем труднее держаться в седле. -- Тр-трясет поря-рядочно, правда, -- сказал он Уилкинсу. -- А в-вас не тр-трясет? -- Нет, милорд, -- отвечал Уилкинс. -- Привыкнете со временем. Привставайте на стременах. -- Да я все время привстаю, -- отвечал Фаунтлерой. Он неловко привставал и опускался, его так и бросало в седле. Лицо его раскраснелось, он тяжело дышал, но не сдавался и изо всех сил старался держаться прямо. Граф из окна все хорошо видел. Когда наездники выехали из-за скрывавших их деревьев и снова приблизились к окну, граф увидел, что шляпа у Фаунтлероя слетела, щеки побагровели, а губы плотно сжаты, но он продолжает мужественно держаться в седле. -- Остановись на минутку! -- произнес граф. -- Где твоя шляпа? Уилкинс притронулся рукой к козырьку своей шапки. -- Слетела, ваше сиятельство, -- ответил он с явным удовольствием. -- не разрешил мне остановиться, чтобы ее поднять, милорд. -- Он не из пугливых, а? -- заметил граф сухо. -- Он-то, милорд? Да он и не знает, что такое страх. Я многих молодых господ ездить верхом учил, но чтобы кто так к седлу прилип, не видывал. -- Устал? -- спросил граф Фаунтлероя. -- Хочешь слезть? -- Я не ждал, что так трясти будет, -- честно признался Фаунтлерой. -- И устаешь немного, но слезать я еще не хочу. Вот отдышусь и поскачу назад за шляпой. Вздумай какой-нибудь умник учить Фаунтлероя, как понравиться старому графу, он не смог бы придумать ничего лучшего. Неяркий румянец заиграл на увядшем лице графа, пока он смотрел вслед ускакавшему пони, а в глазах под нависшими бровями мелькнула радость, которую старый аристократ не ожидал уже вновь испытать. Он сидел и с нетерпением ждал, когда же снова раздастся стук копыт. Наконец через какое-то время лошади возвратились, однако теперь уже они шли быстрее. Фаунтлерой скакал без шляпы -- Уилкинс держал ее в руке; щеки у Фаунтлероя еще пуще побагровели, волосы растрепались, он скакал галопом. -- Ну вот, -- тяжело дыша, произнес он, когда поравнялся с дедом, -- я взял в галоп. У меня еще так не получается, как у того мальчика на Пятой авеню, но я взял в галоп -- и удержался в седле! Он очень подружился с Уилкинсом и пони. Дня не проходило, чтобы их не видели на зеленых аллеях или на большой дороге, где они весело неслись вскачь. Фермерские ребятишки выбегали из дверей, чтобы взглянуть на горделивого гнедого пони и отважного маленького наездника, с такой уверенностью сидящего в седле, а маленький лорд срывал с себя шляпу и махал ею с криком: "Хэлло! Доброе утро!" Это произносилось от души, хотя и без особой аристократичности. Иногда он останавливался поболтать с детьми, а однажды Уилкинс вернулся в замок и рассказал, что Фаунтлерой потребовал, чтобы они остановились у деревенской школы, и уступил пони хромому мальчику, чтобы тот доехал на нем домой. -- Право слово, -- рассказывал Уилкинс на конюшне, -- право слово, такого я никогда не слыхивал! Мне он спешиться не позволил, потому, говорит, как мальчику на большой лошади будет сидеть неловко. Так мне и сказал: "Уилкинс, -- говорит, -- этот мальчик хромой, а я нет, и потом, -- говорит, -- я с ним поговорить хочу". Так что пришлось парнишке -- его Хартл зовут -- сесть на пони, а милорд сунул руки в карманы и идет себе рядом, разговаривает и посвистывает, нимало не смущаясь! А когда мы к их хижине подъехали и мать парнишки во двор выскочила, затрепыхалась, он шляпу скинул и говорит: "Я вашего сына домой привез, сударыня, -- говорит, -- потому как у него нога болит, а на эту палку опереться как следует разве можно? Я дедушку попрошу, чтобы ему костыли сделали". И женщина, право слово, так и упала от удивления, да я и сам чуть не лопнул!" Граф, услышав эту историю, вовсе не разгневался, как думал Уилкинс, а только рассмеялся, а потом подозвал к себе Фаунтлероя и велел ему все рассказать от начала и до конца и после снова рассмеялся. А через несколько дней карета Доринкорта остановилась возле хижины, где жил хромой мальчик. Из кареты выпрыгнул Фаунтлерой, подошел к двери, держа на плече, словно ружье, пару крепких, легких новых костылей, и вручил их миссис Хартл. -- Дедушка шлет вам поклон и вот эти костыли для вашего мальчика, и мы надеемся, что ему станет легче. -- Я передал им от вас поклон, -- сказал Фаунтлерой графу, вернувшись на свое место в карете.-- Вы мне этого не говорили, но я подумал, что вы, верно, просто забыли. Так и есть, правда? И граф снова рассмеялся, но не стал возражать. Дело в том, что по мере их сближения вера лорда Фаунтлероя в