одарил ее, когда дверь в гостиную отворилась. -- Я очень признателен вам за то, что вы так добры ко мне, -- говорил Фаунтлерой. -- Я никогда раньше не бывал на званых вечерах, и мне было очень весело! Ему было так весело, что, когда мужчины снова окружили мисс Херберт и принялись беседовать с ней, он слушал их смех и веселые речи и пытался понять их, но глаза его стали слипаться. Порой веки его и вовсе закрывались, но стоило мисс Херберт негромко рассмеяться, как он вздрагивал и на секунду снова открывал глаза. Он был уверен, что не заснет, но за спиной у него лежала большая желтая атласная подушка; голова его понемногу склонилась к ней, и он крепко уснул. Он лишь слегка приоткрыл глаза, когда, спустя целую вечность, кто-то тихонько его поцеловал. Это была мисс Вивьен Херберт, она собралась ехать и шепнула ему на прощанье: -- Спокойной ночи, маленький лорд Фаунтлерой! Счастливых сновидений! Утром, конечно, Седрик не помнил, как он силился разлепить закрывавшиеся веки и сонно бормотал: -- Спокойной ночи... я так... рад... что... вас... увидел... вы такая... красивая... Ему только смутно помнилось, что мужчины снова засмеялись, а он подумал: над чем это они смеются?.. Как только последний гость покинул гостиную, мистер Хэвишем отвернулся от камина, перед которым стоял, глядя в огонь, и подошел к дивану, где сладко спал маленький лорд Фаунтлерой. Он лежал, привольно раскинувшись -- одна нога свесилась с дивана, руку он закинул за голову; его лицо во сне -- здоровом, счастливом детском сне -- разрумянилось, волосы разметались по желтой атласной подушке. Смотреть на него было одно удовольствие! Но мистер Хэвишем смотрел на него, тревожно потирая свой гладко выбритый подбородок. -- В чем дело, Хэвишем? -- услышал он жесткий голос графа у себя за спиной. -- Что там случилось? Я вижу, что-то произошло. Позвольте по интересоваться, что это за необычное происшествие? Мистер Хэвишем повернулся, все еще потирая подбородок. -- Плохие вести, -- отвечал он. -- Ужасные вести, милорд. Хуже не придумаешь. Мне очень грустно, что сообщить их вам приходится мне. Еще за обедом граф, глядя на мистера Хэвишема, начал беспокоиться, а в таких случаях он всегда приходил в дурное расположение духа. -- Почему вы так смотрите на мальчика? -- вскричал он с раздражением. -- Весь вечер вы на него смотрели так, словно... Вот что я вам скажу, Хэвишем, нечего вам так на него смотреть! Что вы там хотите накаркать? Какая связь между лордом Фаунтлероем и тем, что вы узнали? -- Милорд, -- произнес мистер Хэвишем, -- я не буду тратить лишних слов. Мое известие касается лорда Фаунтлероя. И если оно верно, то там на диване спит не лорд Фаунтлерой, а всего лишь сын капитана Эррола. Настоящий же лорд Фаунтлерой -- это сын вашего сына Бевиса, и находится он сейчас в меблированных комнатах в Лондоне. Граф так крепко сжал ручки кресла, что на руках у него и на лбу выступили вены; его суровое лицо исказилось. -- Что вы болтаете? -- закричал он. -- Вы с ума сошли! Кто все это выдумал? Это ложь! -- Если это и ложь, -- отвечал мистер Хэвишем, -- то, к несчастью, весьма похожая на правду. Сегодня утром ко мне в контору пришла женщина. Она сказала, что шесть лет назад ваш сын Бевис женился на ней в Лондоне. Она показала мне брачное свидетельство. Спустя год после свадьбы они поссорились, и он дал ей отступного, чтобы она уехала. У нее есть сын, ему пять лет. Она американка из низших слоев общества, совсем необразованная, и до недавнего времени она не очень-то понимала, на что может претендовать ее сын. Она посоветовалась с адвокатом и узнала, что ее сын является лордом Фаунтлероем, наследником графа Доринкорта, и, разумеется, она настаивает на признании его прав. Кудрявая головка на желтой атласной подушке шевельнулась. Мальчик глубоко и сладко вздохнул и повернулся во сне; впрочем, он спал спокойно, без тревог. Он не услышал, что теперь он совсем не лорд Фаунтлерой, а всего лишь маленький самозванец и не бывать ему графом Доринкортом. Он словно для того повернулся своим раскрасневшимся ото сна лицом к пристально смотревшему на него графу, чтобы тому было лучше его видно. Красивое лицо старика было ужасно. Горькая усмешка играла на его губах. -- Я бы не поверил ни единому слову из этой истории, -- произнес он, -- если б она не была такой низкой и подлой, что очень похоже на моего сына Бевиса. Да, это очень похоже на Бевиса. Сколько мы от него позора натерпелись! Безвольный, лживый, порочный негодяй с самыми низменными наклонностями -- таков был мой сын и наследник, тогдашний лорд Фаунтлерой. Вы говорите, что эта женщина невежественна и вульгарна? -- Я вынужден признать, что она и подписаться грамотно не умеет, -- отвечал адвокат. -- Она совершенно необразованна и не скрывает своих корыстных побуждений. Ее интересуют только деньги. Она по-своему красива, но это грубая красота и... Тут старый адвокат из деликатности смолк и содрогнулся. Вены на лбу старого графа стали еще заметнее. Холодные капли пота проступили на нем. Он вынул платок, отер лоб и горько усмехнулся. -- А я-то, -- произнес он, -- я-то возражал против... другой женщины, против матери этого ребенка. -- И он указал на спящего на диване мальчика. -- Я отказывался ее признать. А уж она-то умеет подписаться. Видно, это возмездие мне. Он вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате. Ужасные слова срывались в гневе с его губ. Жестокое разочарование и ярость сотрясали его, словно дерево в бурю. Гнев его был ужасен, и все же мистер Хэвишем заметил, что он ни на минуту не забывал о мальчике, спящем на желтых атласных подушках, и следил за тем, чтобы не раз будить его. -- Я должен был это предвидеть! -- говорил он. -- С самого своего рождения они меня только позорили! Я их обоих ненавидел, а они ненавидели меня! Бевис был еще хуже Мориса. Впрочем, я не желаю верить в то, что вы мне рассказали. Я буду оспаривать притязания этой женщины, бороться. Но это похоже на Бевиса -- это так похоже на Бевиса! Так он бушевал и расспрашивал о женщине и ее доказательствах и снова шагал по комнате, то бледнея, то багровея от сдерживаемой ярости. Наконец графу стало известно все вплоть до самых неприглядных подробностей. Мистер Хэвишем посмотрел на него с тревогой: граф выглядел измученным и совершенно разбитым; казалось, в нем произошла какая-то перемена. Приступы ярости всегда дорого ему стоили, однако на этот раз все обстояло гораздо серьезнее -- ведь дело не ограничивалось одной только яростью. Граф медленно подошел к дивану и остановился возле него. -- Если бы кто-то сказал мне, что я могу привязаться к ребенку, -- тихо молвил он дрогнувшим голосом, -- я бы ему не поверил. Я всегда не выносил детей -- своих еще больше, чем чужих. Но к этому ребенку я привязался, а он, -- тут граф горько усмехнулся, -- он привязался ко мне. Меня здесь не любят и никогда не любили. Но он меня любит. Он меня никогда не боялся -- и доверял мне. Он был бы лучшим графом Доринкортом, чем я. Я это знаю. Он сделал бы честь нашему имени. Он склонился над мальчиком и с минуту вглядывался в его счастливое спящее лицо. Он сурово хмурил лохматые брови, впрочем, казалось, что гнев его оставил. Он протянул руку и откинул светлые волосы со лба мальчика, а затем повернулся и позвонил. Когда самый рослый лакей вошел в комнату, он указал ему на диван. -- Отнесите, -- начал он, и голос его слегка дрогнул, -- отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату. Глава одиннадцатая В АМЕРИКЕ БЕСПОКОЯТСЯ Когда юный друг мистера Хоббса отбыл в замок Доринкорт, чтобы стать там лордом Фаунтлероем, и бакалейщик имел время осознать, что между ним и его маленьким другом, в обществе которого он провел столько приятных часов, лег Атлантический океан, он затосковал. Сказать по правде, мистер Хоббс не блистал ни умом, ни догадливостью; он был человек медлительный и тяжеловесный; знакомых у него было немного. Ему недоставало внутренней энергии, и он не умел развлечься на досуге -- по правде говоря, все его развлечения ограничивались чтением газет и подведением счетов. Впрочем, вести счета было для него делом непростым, так что порой он долго сидел над ними. Прежде маленький лорд Фаунтлерой, считавший быстро как на пальцах, так и на грифельной доске, пытался прийти ему на помощь; к тому же он умел слушать и так интересовался всем, что писалось в газете, вел с мистером Хоббсом такие длинные разговоры об англичанах и Революции, о республиканской партии и выборах, что его отъезд оставил невосполнимую брешь в бакалейной. Поначалу мистеру Хоббсу казалось, что Седрик где-то недалеко и скоро вернется; в одно прекрасное утро он поднимет глаза от газеты и увидит: в дверях стоит Седрик в своем белом костюмчике, красных чулочках и сдвинутой на макушку соломенной шляпе и весело говорит: "Хэлло, мистер Хоббс! Ну и жара сегодня -- правда?" Однако дни шли, Седрик не возвращался, и мистер Хоббс начал скучать и бес покоиться. Теперь даже газета не доставляла ему прежнего удовольствия. Прочитав газету от первого до последнего слова, он клал ее на колени и долго сидел, глядя на высокий табурет. На ножках табурета были отметины, которые приводили его в грусть и уныние. Эти отметины оставили каблуки будущего графа Доринкорта, болтавшего ногами во время беседы. Оказывается, ногами болтают даже юные лорды; ни благородная кровь, ни длинная родословная не мешают оставлять от метины на мебели. Насмотревшись на отметины, мистер Хоббс вынимал золотые часы, открывал крышку и любовался надписью: "Мистеру Хоббсу от его старого друга лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас". Насмотревшись на надпись, мистер Хоббс защелкивал крышку, со вздохом поднимался и шел к двери, где останавливался между ящиком с картофелем и бочкой с яблоками и принимался смотреть на улицу. Вечером, заперев лавку, он закуривал трубку и степенно шагал по тротуару, пока не доходил до домика, где когда-то жил Седрик и на окне которого теперь красовалась надпись: "Сдается". Тут он останавливался, смотрел на окна, качал головой, пыхтел трубкой, а постояв, уныло направлялся домой. Так продолжалось две или три недели, пока в голову ему не пришла одна мысль. Он был таким тяжелодумом, что на обдумывание новой мысли у него уходило не меньше двух-трех недель. Как правило, новые мысли он недолюбливал, предпочитая во всем полагаться на старые. Однако теперь, по прошествии двух-трех недель, в течение которых ему ничуть не стало легче и настроение у него все ухудшалось, в голове у него забрезжил некий план. Он решил навестить Дика. Прежде чем прийти к такому решению, он выкурил множество трубок, но все же наконец решение было принято. О Дике он знал все. Седрик ему не раз о нем рассказывал; и потому мистер Хоббс подумал, не полегчает ли у него на душе, если он отправится побеседовать с Диком. Однажды днем, когда Дик усердно чистил сапоги одного клиента, возле него на тротуаре остановился невысокий полный человек с обрюзгшим лицом и лысым черепом и принялся внимательно изучать вывеску, которая гласила: "Прафесор Дик Типтон Его не обскачешь!" Он так долго ее изучал, что Дик почувствовал к нему живейший интерес и, придав сапогам своего клиента окончательный блеск, спросил толстяка: -- Вам наблестить, сэр? Толстяк решительно приблизился и поставил ногу на подставку. -- Да, -- сказал он. Дик принялся за работу, а толстяк поглядывал то на вывеску, то на Дика. -- Откуда это у тебя? -- спросил он наконец. -- От одного мальчугана, -- отвечал Дик, -- моего дружка. Он мне все обзаведение подарил. Второго такого мальчугана во всем свете не сыщешь. Теперь он в Англии. Уехал, чтобы стать... этим... как его... лордом. -- Лорд... Лорд... -- произнес мистер Хоббс с расстановкой. -- Лорд Фаунтлерой, будущий граф Доринкорт? Дик чуть не выронил щетку из рук. -- Хозяин, вы с ним, кажись, сами знакомы? -- Да, я его знаю, -- отвечал мистер Хоббс, утирая взмокший лоб, -- с самого его рождения. Мы с ним всю жизнь знакомы, вот оно как. Он разволновался, вынул из кармана золотые часы, открыл их и показал надпись на крышке Дику. -- "Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас", -- прочитал он вслух. -- Это он мне на память подарил. "Я хочу, чтобы вы меня не забывали", -- это он мне так сказал. Да я б его и так помнил, -- продолжал мистер Хоббс, качая головой, -- даже если б он мне ничего не дарил... или я его больше бы в жизнь не увидел. Такого друга любой бы помнил. -- Да, такого мальчугана поискать, -- согласился Дик. -- А до чего смелый! Такого смелого малыша я в жизни не видывал! Я его очень уважал, очень, а уж какие мы с ним друзья были! Мы с ним враз подружились, и знаете как? Я ему мячик из-под кареты выхватил, а он это запомнил. Бывало, придет сюда с матушкой или нянькой и всегда кричит: "Хэлло, Дик!" Здоровается, словно взрослый, а сам-то совсем еще крошка и одет в платьице. Веселый был парнишка, поговоришь с ним, и вроде на душе полегчает. -- Это уж точно, -- подтвердил мистер Хоббс. -- И зачем только было делать из него графа? Какой из него вышел бы бакалейщик! Да и в галантерее он бы равных себе не имел! И он с сожалением покрутил головой. Оказалось, что им столько надо поведать друг другу, что сразу всего и не успеть, а потому было решено, что на следующий день Дик явится в лавку к мистеру Хоббсу и проведет у него вечер. Это предложение пришлось Дику очень по душе. Почти всю свою жизнь он провел на улице, но не сдался и втайне все время мечтал о приличном существовании. С тех пор как он стал сам себе хозяин, он заработал на крышу над головой и стал уже мечтать, что со временем пойдет и дальше. Вот почему приглашение навестить пожилого респектабельного господина, владельца лавки на углу, да еще и лошади с телегой в придачу, показалось ему целым событием. -- А о графьях и замках ты что-нибудь знаешь? -- спросил мистер Хоббс. -- Мне бы хотелось все подробно разузнать. -- Читал я в "Дешевой библиотечке" один выпуск, -- вспомнил Дик. -- Называется "Преступление аристократа, или Месть графини Мей". Вот это история! Из наших ребят кое-кто эти выпуски покупает. -- Захвати с собой, когда пойдешь ко мне, -- сказал мистер Хоббс, -- я за нее заплачу. Захвати все, что тебе о графьях попадется. А если не о графьях, то о маркизах или герцогах -- хоть он о них ни разу словом не обмолвился. Мы иногда говорили о графских коронах, но видеть их мне не пришлось. Должно, здесь их не держат. -- У Тиффани(ювелирные магазины в США.) они уж во всяком случае должны быть, -- отвечал Дик. -- Правда, я все равно бы их не признал, даже если бы и увидел. Мистер Хоббс не стал говорить, что и он бы графскую корону не признал, а только медленно покачал головой. -- Должно, спрос на них невелик, -- заметил он. На этом разговор и кончился. С этой встречи началась их дружба. Когда на следующий день Дик явился в лавку мистера Хоббса, тот принял его весьма радушно. Он усадил Дика на стул, стоявший у двери возле бочки с яблоками, и, махнув рукой, в которой была зажата трубка, произнес: -- Угощайся! Он глянул на принесенные Диком брошюрки, и они принялись читать напечатанные там истории и обсуждать английскую аристократию, причем мистер Хоббс изо всех сил пыхтел трубкой и качал головой. Особенно внушительно качал он головой, показывая Дику высокий табурет с отметинами на ножках. -- Это следы его каблучков, -- пояснил он внушительно, -- собственных его каблучков. Я целыми часами сижу и смотрю на них. Веселое это было времечко, а теперь все так грустно! Да, тут вот он и сидел, грыз себе печенье прямо из ящика и яблоки прямо из кадушки, а огрызки швырял на улицу -- а теперь он лорд и живет в замке. Это отметины от каблуков милорда, а в один прекрасный день это будут графские отметины! Иногда я сам про себя говорю: "Ну и ну, говорю, ведь это с ума сойти можно!" Посещение Дика и все эти рассужденья, видно, весьма утешили мистера Хоббса. Прежде чем расстаться, мистер Хоббс завел Дика в заднюю комнатку, где они поужинали сухим печеньем, сардинами, сыром и разными консервами, принесенными из лавки; мистер Хоббс торжественно откупорил две бутылки имбирного пива и, налив два стакана, предложил тост. -- Выпьем за него! -- провозгласил он, подняв стакан. -- И пусть он им там всем покажет -- всем этим графьям, маркизам, герцогам и прочим! После этого вечера мистер Хоббс часто виделся с Диком -- и на душе у него полегчало. Они читали "Дешевую библиотечку" и другие интересные публикации и столько всего узнали о жизни дворянства и знати, что эти презираемые классы, верно, поразились бы, случись им об этом проведать. Однажды мистер Хоббс совершил паломничество в книжную лавку в центре города специально для того, чтобы приобрести там что- нибудь для своей библиотеки. Он подошел прямо к приказчику и, перегнувшись через прилавок, сказал: -- Мне нужна книга о графьях. -- Что?! -- вскричал приказчик. -- Книга о графьях, -- повторил бакалейщик. -- Боюсь, -- отвечал с каким-то странным выражением приказчик, -- что такой книги у нас нет. -- Неужели? -- с тревогой воскликнул мистер Хоббс. -- Ну тогда, скажем, о маркизах и герцогах. -- И этого нет, -- молвил приказчик. Мистер Хоббс очень огорчился. Он уставился в пол, а потом снова взглянул на приказчика. -- И про графинь ничего нет? -- спросил он. -- Боюсь, что нет, -- отвечал тот с улыбкой. -- Ну и ну, -- воскликнул мистер Хоббс, -- ведь это с ума сойти можно! Мистер Хоббс был уже в дверях, когда приказчик окликнул его и спросил, не подойдет ли ему книга, основные герои которой знатные аристократы. Мистер Хоббс отвечал, что, если уж нельзя получить книги об одних графьях, подойдет и эта. Приказчик продал ему "Лондонский Тауэр", написанный мистером Харрисоном Эйнсвортом, и тот унес ее домой. Дождавшись Дика, мистер Хоббс начал чтение. Это была удивительная, захватывающая книга: действие в ней происходило во времена знаменитой английской королевы, которую кое-кто называет Марией Кровавой. Мистер Хоббс очень взволновался, узнав о ее деяниях и о привычке рубить людям головы, пытать их и жечь живьем. Он вынул изо рта трубку и долго смотрел на Дика, после чего вынужден был утереть со лба пот красным носовым платком. -- Значит, он не в безопасности! -- проговорил он. -- Он не в безопасности! Если там такие бабы могут сидеть на троне и отдавать такие приказы, откуда нам знать, что с ним в этот миг происходит? Нет, это опасно для жизни! Стоит такой женщине рассвирепеть -- и поминай как звали! -- Постойте, -- остановил его Дик, хотя видно было, что и он встревожился, -- ведь теперь-то не та верховодит. Теперешнюю-то зовут Виктор... нет, Виктория, а ту, что в книге, -- Мария. -- Верно, верно, -- согласился мистер Хоббс, снова утирая лоб, -- так оно и есть. В газетах ведь ничего не пишут про дыбу, тиски для пальцев или другие орудия пытки, да и на кострах вроде не сжигают -- но все равно он там в опасности. Говорят, эта странная публика даже Четвертое июля не празднует! Еще несколько дней он очень волновался в душе, пока не получил от Фаунтлероя письмо и не прочитал его несколько раз про себя и вслух Дику, после чего изучил письмо, полученное примерно в то же время Диком, и только тогда успокоился. Письма Фаунтлероя доставляли им обоим огромное удовольствие. Они их читали и перечитывали, обсуждали и наслаждались каждым словом. А потом целыми днями писали ответы и перечитывали их не меньше, чем письма, полученные от Фаунтлероя. Написать письмо было непростой задачей для Дика. Все свои познания в грамоте он приобрел за те несколько месяцев, что жил со старшим братом и ходил в вечернюю школу; впрочем, он был паренек сообразительный и постарался, чтобы не долгое это учение не пропало даром, для чего читал по складам газеты и практиковался в письме мелом на тротуарах, стенах и заборах. Он рассказал мистеру Хоббсу о своей жизни и о старшем брате, который заботился о нем после смерти матери (Дик тогда был совсем маленьким). Отец их умер незадолго до матери. Брата звали Бен, и он смотрел за ним, как умел, пока Дик не подрос и не начал торговать газетами и работать посыльным. Жили они вместе; с годами дела у Бена шли все лучше, и наконец он получил вполне приличное место в одной лавке. -- И тогда, -- повествовал Дик с отвращением, -- он возьми да и женись на одной! Втюрился в нее, как теленок, и вовсе ума лишился! Женился на ней, и поселились они в двух комнатах позади лавки. А она сильная, ну прямо тигрица, настоящая тигрица! Как разозлится, рвет все в клочки, -- а злилась она непрестанно. И младенца себе родила такого же -- целыми днями и ночами ревел! Он ревет -- и если я его на руки не возьму, она в меня чем попало швыряет. Однажды швырнула в меня тарелкой, да попала в младенца и рассекла ему подбородок. Доктор сказал, у него шрам до конца дней останется. Хороша мать! Да уж, доставалось нам всем -- и Бену, и мне, и малышу! А на Бена она злилась за то, что он мало денег зарабатывал. Наконец он поехал с одним парнем на Запад, чтобы там скот разводить. Через неделю после его отъезда прихожу я домой, распродав газеты, а в доме пусто и дверь заперта, а хозяйка мне и говорит: уехала Минна, смылась, значит, от нас! Потом уже мне говорили, что она за океан подалась, поступила там нянькой к какой-то барыне, у которой тоже был маленький. Только мы о ней с тех пор и не слышали! И Бен ничего от нее не получал. Я бы на его месте не очень-то и огорчался! Впрочем, он, верно, и не огорчается! А раньше он очень по ней вздыхал. Честно вам скажу, был от нее ну прямо без ума. Вообще-то она собой была очень хороша, когда приоденется да не злится. Глаза большие, черные, волосы как смоль, до самых колен, заплетет их в косу толщиной с руку и обкрутит несколько раз вокруг головы, а глаза так и сверкают, так и сверкают! Люди говорили, что она наполовину и...тальянка -- то ли отец у нее, то ли мать оттуда приехали, оттого она и была такая бешеная! Да, верно, она и вправду родом была оттуда! Дик часто рассказывал мистеру Хоббсу о своей невестке и о брате Бене, который прислал ему с Запада два письма. На Западе Бену не очень-то повезло, и он перебрался в другое место, а потом еще ездил с места на место, пока не устроился на ранчо в Калифорнии, где и работал с тех пор. -- Эта женщина, -- сообщил как-то Дик мистеру Хоббсу, -- вытрясла из него всю душу. Жалко мне его было, ничего не мог я с собой поделать... Они сидели вдвоем на пороге лавки; мистер Хоббс набивал табаком свою трубку. -- Нечего было жениться, -- сказал мистер Хоббс важно и встал, чтобы взять спичку. -- Женщины... Какой с них может быть толк? Он вынул спичку из коробка и вдруг остановился, глядя на прилавок. -- Письмо! А я-то его раньше и не заметил. Почтальон, верно, положил, а я и не видел или, может, газетой его прикрыл! Он взял в руки письмо и внимательно посмотрел на конверт. -- Это от него! -- воскликнул он. -- Честное слово, от него! Он совсем забыл про трубку и, усевшись в кресло, вскрыл конверт перочинным ножом. -- Интересно, что у него там новенького? -- сказал он. И, развернув письмо, прочитал: "Замок Доринкорт. Дарагой мистер Хоббс, Пишу вам втаропях, потому что мне надо соабщить вам любопытную новость знаю что она вас очень удивит мой дарогой друг все это ошибка и я не лорд и мне не надо быть графом приехала дама каторая вышла замуж за моего дядю Бевиса каторый умер у нее есть сын и лорд фаунтлерой он в англии такой абычай сын старшего сына графа и есть граф если все астальные умерли то есть если его отец и дедушка умерли мой дедушка не умер но дядя Бевис умер и патому этот мальчик лорд фаунтлерой а меня теперь завут Седрик Эррол как тагда кагда я жил в Нью-Йорке и все теперь будет принадлежать этому мальчику я сначала думал что мне придется отдать моего пони с тележкой но дедушка говорит нет мой дедушка очень огорчен и по-моему эта дама ему не нравится а может быть он думает мы с дарагой огорчились что я не буду графом теперь я больше хател бы быть графом чем раньше патому что за мок очень красивый и все здесь мне так нравятся а потом кагда ты багат ты столько всего можешь сделать теперь я не багатый патому что если твой отец младший сын он не бывает багат я буду учиться и работать чтобы заботиться о дарагой я Уилкинса спрашивал как за лашадьми ухаживать может я могу стать грумом или кучером эта дама привезла своего мальчика в замок и дедушка с мистером Хэвишемом с ней гаворили по-моему она сердилась и очень кричала и дедушка тоже сер дился я раньше никогда не видел чтобы он сердился жаль что они так ссорились я решил вам сразу написать вам и Дику потому что вам это интересно вот пака и все любящий вас старый друг Седрик Эррол (не лорд Фаунтлерой)". Мистер Хоббс откинулся на спинку кресла и уронил письмо на колени; конверт с перочинным ножиком соскользнули на пол. -- Ну и ну, -- проговорил он, -- ведь это с ума сойти! Он был так поражен, что слегка изменил свое обычное восклицание. Бывало, он говаривал: "С ума сойти можно", но на этот раз он сказал просто "с ума сойти" -- может быть потому, что был от этого недалек? Кто знает... -- Вот это да! -- воскликнул Дик. -- Значит, все лопнуло, да? -- Лопнуло! -- повторил мистер Хоббс. -- А я так думаю, что это английские ристократы сговорились, чтобы лишить его того, что ему по праву принадлежит, и все потому, что он американец. Они на нас зуб держут еще с Войны за независимость и теперь на нем вымещают. Я тебе говорил, что боюсь за него, и вот -- полюбуйся! Видно, все правительство сговорилось, чтобы лишить его законных прав! Он был очень взволнован. Поначалу он не одобрял перемену в жизни своего юного друга, но со временем он с нею примирился, а получив от Седрика первое письмо, даже начал в душе гордиться свалившимся на его юного друга богатством. Конечно, "графья" не вызывали в нем восторга, однако он знал, что деньги иметь неплохо и в Америке, а если все состояние и роскошь зависят от титула, то потерять его нелегко. -- Они его ограбить хотят, -- проговорил мистер Хоббс. -- Вот что они задумали, и люди обеспеченные должны о нем позаботиться. Мистер Хоббс до позднего часа не отпускал Дика, а когда наконец они обсудили неожиданную новость во всех подробностях и Дик отправился домой, мистер Хоббс проводил его до угла; на обратном пути он остановился против пустовавшего дома и, глядя на выставленную в окне бумажку с надписью "Сдается", в волнении раскурил трубку. Глава двенадцатая ПРЕТЕНДЕНТЫ Спустя несколько дней после званого обеда все англичане, хоть изредка заглядывающие в газеты, узнали романтическую историю о том, что случилось в замке Доринкорт. Это была увлекательная история, особенно если ее рассказывать со всеми подробностями. Главным лицом в ней был маленький мальчик, которого привезли в Англию, чтобы он стал лордом Фаунтлероем; про него говорили, что он был так мил и красив, что все его полюбили; в истории принимали участие дед мальчика, граф Доринкорт, который очень им гордился, и прелестная юная мать, которой граф не мог простить того, что она в свое время вышла замуж за капитана Эррола. Рассказывалось в ней и о странном браке Бевиса, покойного лорда Фаунтлероя, и о его странной жене, о которой никто ничего не знал, которая вдруг объявилась откуда-то с сыном, утверждая, что он-то и есть подлинный лорд Фаунтлерой и следует восстановить его в правах. Обо всем этом много говорили и писали -- история эта привлекла всеобщее внимание. А потом вдруг пронесся слух, что граф Доринкорт недоволен оборотом дела и собирается оспаривать права неожиданного претендента, и впереди замаячил увлекательнейший процесс. Такого волнения не знали раньше в окрестностях Эрлсборо. В базарные дни люди собирались группками и судили и рядили о том, что же произойдет; фермерши приглашали друг друга на чашку чая, чтобы иметь возможность посудачить обо всем, что они слышали и что думают и что, по их мнению, думают другие. Они с наслаждением рассказывали друг другу о том, как старый граф пришел в ярость и принял твердое решение не признавать нового лорда Фаунтлероя, и о том, какую ненависть вызвала в нем эта женщина, мать нового претендента. Больше всех, разумеется, могла порассказать миссис Диббл, которую в эти дни просто рвали на части. -- Плохие дела, -- говорила она. -- И если вы хотите знать мое мнение, сударыня, так я вам скажу: это ему наказание за то, что он так обошелся с этой милой молодой женщиной, миссис Эррол, и разлучил ее с собственным ребенком. Вот он теперь и расплачивается, потому как он до того привязался к мальчику и до того его полюбил, что теперь прямо с ума сходит ото всей этой истории. А эта новая-то к тому же на леди и не похожа, не то что мать нашего маленького лорда. Лицом дерзкая, глаза черные... Мистер Томас говорит, ни один из тех джентльменов, что служат в замке, не унизится до того, чтобы ее приказы выполнять; если только она поселится в доме -- он тут же с места уйдет. Да и этого нового мальчика разве можно с нашим сравнить! Чем все это кончится, Бог весть... У меня прямо ноги подкосились, когда Джейн мне обо всем рассказала... Всюду в воздухе витало беспокойство: в библиотеке замка, где совещались граф и мистер Хэвишем; в людской, где мистер Томас, дворецкий и вся прислуга день-деньской с жаром обсуждали происшествие; в конюшне, где Уилкинс угрюмо начищал до блеска гнедого пони и говорил кучеру, что никогда раньше ему не приходилось "учить верховой езде молодого джентльмена, до того понятливого и до того смелого, что ехать за ним было одно удовольствие, право слово". Посреди всех этих волнений один лишь человек оставался совершенно спокоен. Это был маленький лорд Фаунтлерой, о котором теперь говорили, что он не имеет права так называться. Когда ему сказали о том, что произошло, он, правда, пришел поначалу в замешательство и слегка обеспокоился; впрочем, не потому, что его мечты не сбылись. Когда граф сообщил ему печальное известие, он выслушал его, сидя на скамеечке и обхватив руками коленку, как сидел обычно, когда слушал что-нибудь интересное; по окончании рассказа он задумался. -- У меня какое-то очень странное чувство, -- проговорил он, -- очень... странное! Граф молча посмотрел на мальчика. Все это и ему представлялось очень странным -- необычайно странным! Впрочем, еще более странным показалось ему озабоченное выражение на личике, которое он привык видеть веселым. -- А у Дорогой они отберут ее дом -- и коляску? -- неуверенно спросил Седрик, и голос его дрогнул. -- Ну нет! -- решительно произнес граф. Он говорил очень громко. -- Они ничего не могут у нее отобрать! -- А-а, -- произнес Седрик с явным облегчением. -- Правда? А потом он поднял взгляд на деда, и в его больших и нежных глазах проскользнула грусть. -- Этот другой мальчик, -- спросил он с волнением, -- теперь он будет вашим мальчиком... как был я... да? -- Ну нет! -- вскричал граф так громко и гневно, что Седрик вздрогнул. -- Нет? -- воскликнул он с изумлением. -- Правда нет? А я думал... И он вскочил со скамеечки. -- Я останусь вашим мальчиком, даже если потом не буду графом? -- спросил он. -- Вашим мальчиком, как раньше? Его лицо раскраснелось от волнения. Боже, как посмотрел на него старый граф! Как сдвинул он лохматые брови, как странно засветились его глаза, -- как все это было странно! -- Мой мальчик! -- произнес он, и голос его -- возможно ли? -- прозвучал как-то странно, совсем не так, как можно было бы ожидать, в нем слышалась хрипотца, он чуть ли не дрожал и не прерывался, хотя говорил граф еще решительнее и тверже, чем обычно. -- Пока я жив, ты будешь моим мальчиком! Клянусь небом, иногда мне кажется, что у меня никого другого никогда и не было! От радости и облегчения кровь бросилась Седрику в лицо. Он засунул руки поглубже в карманы и посмотрел деду прямо в глаза. -- Правда? -- сказал он. -- Ну, тогда мне все равно, буду я графом или нет. Я думал... понимаете, я думал, что вашим мальчиком должен быть тот, кто станет графом, а я... я им не буду. Вот почему мне стало не по себе. Граф положил ему руку на плечо и притянул его к себе. -- Я сделаю все, что смогу, чтобы у тебя ничего не отняли, -- произнес он, тяжело дыша. -- Я не желаю верить в то, что им удастся у тебя что- то отнять. Ты просто создан для того, чтобы занять это место, -- и я не исключаю, что ты его и займешь. Но что бы ни произошло, ты всегда будешь иметь все, что я смогу тебе дать! Все, что я смогу! Похоже, он говорил не с ребенком -- такая решительность читалась на его лице и звучала в голосе; казалось, он самому себе давал слово, -- впрочем, возможно, так оно и было. Граф никогда не задумывался о том, как сильно он привязался к мальчику и как гордится им. Казалось, только сейчас он по-настоящему увидел силу, достоинство и красоту своего внука. Ему казалось невероятным отречься от того, чего он желал всем сердцем; все его упрямство восставало против этого -- он просто не желал это принять. Он твердо решил не сдаваться без отчаянной борьбы. Спустя несколько дней после его разговора с мистером Хэвишемом женщина, называвшая себя леди Фаунтлерой, явилась в замок и привезла с собой сына. Граф отказался ее принять. Граф не желает ее видеть, сказал преградивший ей вход лакей, ее делом займется адвокат. Этим лакеем был Томас; позже он высказал все, что о ней думал, в людской. -- Надеюсь, -- сказал он, -- что уж я-то понимаю, кто леди, а кто нет, вон я сколько в знатных-то семьях отработал! И уж если она леди, то я ничего не смыслю в женщинах! -- Вот та, что в Корт-Лодже живет, -- продолжал Томас величественно, -- американка она там или не американка, вот та настоящая леди, это любой джентльмен с одного взгляда поймет! Я это Генри сразу сказал, в первый же день, как мы в Корт-Лодже побывали. Претендентка уехала. Страх и ярость боролись на ее красивом и грубом лице. Беседуя с ней, мистер Хэвишем заметил, что нрав у нее страстный, а манеры грубые и дерзкие, а также что она вовсе не так умна или смела, как хотела показать; порой она чуть ли не тяготилась положением, в котором очутилась. Видно, она совсем не ожидала, что ее притязания встретят столь решительный отпор. -- Судя по всему, она принадлежит к низшим слоям общества, -- сказал мистер Хэвишем миссис Эррол. -- Она невоспитанна и крайне невежественна и совершенно не умеет держать себя с людьми нашего круга. Она просто не знает, как себя вести. Съездив в замок, она испугалась. Рассердилась, но присмирела. Граф отказался ее принять, но я уговорил его съездить со мной в "Доринкортский герб", где она остановилась. Когда он вошел в комнату, она побелела, а затем принялась бушевать -- грозила и требовала одновременно. Вот как прошел этот визит. Граф, войдя в комнату, остановился и с высоты своего величия пристально глядел из-под густых бровей на претендентку, не удостаивая ее ни словом. Он молча разглядывал ее, словно она была какой-то отвратительной диковинкой, предоставив ей изрыгать угрозы, пока наконец, обессилев, она не смолкла. -- Вы утверждаете, что были женой моего старшего сына, -- произнес тогда граф. -- Если это правда и мы не сможем оспорить предъявляемых вами доказательств, закон на вашей стороне. В таком случае ваш сын -- лорд Фаунтлерой. Вы можете не сомневаться, что дело будет рассмотрено самым тщательным образом. В том случае, если ваши притязания будут доказаны, вы получите все, что вам положено по закону. Я же, пока жив, не хочу видеть ни вас, ни вашего сына. После моей смерти, к сожалению, поместье перейдет в ваши руки. Именно такую женщину, как вы, и должен был выбрать мой сын Бевис. Он повернулся и удалился так же величественно, как вошел. Несколько дней спустя миссис Эррол сидела в маленькой утренней комнате и что-то писала, как вдруг ей доложили, что к ней приехали. Служанка была явно взволнована: глаза у нее округлились от изумления, и, будучи совсем юной и неопытной, она взирала на хозяйку с сочувствием и испугом. -- Это сам граф, сударыня! -- проговорила она с трепетом. Войдя в гостиную, миссис Эррол увидела высокого величественного старика, который стоял на коврике перед камином. Красивое, упрямое, мрачное лицо с орлиным профилем украшали длинные седые усы. -- Миссис Эррол, как я понимаю? -- произнес он. -- Да, -- отвечала она. -- Я граф Доринкорт, -- сказал он. Он помолчал, невольно вглядываясь в поднятые к нему глаза. Они так походили на большие детские глаза, столько раз за день с любовью смотревшие на него в эти последние месяцы, что ему стало как-то не по себе. -- Мальчик очень похож на вас, -- заметил он отрывисто. -- Мне это часто говорят, милорд, -- отвечала она, -- но мне приятно думать, что он похож и на своего отца. Голос у нее был чрезвычайно приятный, как и говорила леди Лорридейл, а держалась она просто и с достоинством. Его приход, судя по всему, ее совсем не взволновал. -- Да, -- согласился граф, -- он похож... и на моего сына... также. Он поднял руку и нервно дернул себя за ус. -- Вы знаете, -- спросил он, -- почему я приехал к вам? -- Я виделась с мистером Хэвишемом, -- начала миссис Эррол, -- и он сообщил мне о тех требованиях, которые недавно... -- Я приехал, чтобы сказать вам, что эти требования будут тщательно изучены и, если только возможно, оспорены. Я приехал заверить вас, что мальчика будут защищать всей властью закона. Его права.... Она мягко прервала его. -- Ему не нужно ничего, что не принадлежит ему по праву, -- сказала она, -- даже если закон сможет ему это предоставить. -- К сожалению, это невозможно, -- возразил граф. -- Иначе это следовало бы сделать. Эта ужасная женщина со своим ребенком... -- Возможно, она любит его, как я люблю Седрика, милорд, -- заметила маленькая миссис Эррол. -- И если она была замужем за вашим старшим сыном, титул лорда Фаунтлероя принадлежит ее сыну, а не моему. Она разговаривала с ним так же бесстрашно, как Седрик, и смотрела на него так же, как он, и старый граф, привыкший к беспрекословному повиновению, был в глубине души этим даже доволен. Такое обращение было для него внове и развлекло его, -- ведь с ним так редко не соглашались. -- Я полагаю, -- произнес он, нахмурясь, -- что вы предпочли бы, чтобы он не стал графом Доринкортом? Румянец залил ее милое лицо. -- Быть графом Доринкортом весьма почетно, милорд, -- отвечала она, -- но я предпочла бы, чтобы он стал тем, чем был его отец, -- честным, справедливым и верным человеком. -- В отличие от его деда, не правда ли? -- произнес граф с сарказмом. -- Я не имею удовольствия знать его деда, -- отвечала миссис Эррол, -- однако мне известно, что мой сын считает... Она смолкла, глянула ему прямо в лицо, а затем спокойно прибавила: -- Я знаю, что Седрик вас любит. -- А он бы любил меня, если бы вы ему сказали, почему я отказался принять вас в замке? -- Нет, -- отвечала миссис Эррол. -- Потому-то я и не хотела, чтобы он об этом узнал. -- Что ж, -- произнес отрывисто граф, -- немного найдется женщин, которые бы так поступили. Внезапно он заходил по комнате и с еще большей силой дернул себя за ус. -- Да, он ко мне привязан, -- сказал граф, -- и я к нему тоже. Не могу сказать, чтобы когда-либо раньше испытывал это чувство. Да, я привязан к нему. Он мне с самого начала понравился. Я старый человек и устал от своей жизни. Он дал моей жизни смысл, и я горжусь им. Мне было приятно думать, что со временем он станет главой нашего рода. Он повернулся и остановился перед миссис Эррол. -- Мне очень тяжело, -- признался он. -- Очень! И верно, так оно и было. При всей своей гордости он не мог собой овладеть: голос его прерывался, руки дрожали. Миссис Эррол даже показалось на миг, что в его суровых глазах, притаившихся в тени бровей, стояли слезы. -- Возможно, поэтому я и приехал к вам, -- продолжал он, сердито глядя на нее. -- Я вас ненавидел. Я ревновал его к вам. Эта ужасная, недостойная история все изменила. Увидав эту вульгарную женщину, которая называет себя женой моего сына Бевиса, я вдруг почувствовал, что взглянуть на вас было бы для меня истинным удовольствием. Я вел себя как глупый старый упрямец. Боюсь, что я плохо обошелся с вами. Вы похожи на мальчика, а он теперь для меня все, весь смысл моей жизни. Мне очень тяжело, и я пришел к вам просто потому, что вы похожи на мальчика и он любит вас, а я люблю его. Если только это возможно, будьте ко мне великодушны -- ради него!