плачивать оба жилища -- вавилонские чертоги в Вест-Энде и
спартанскую нору в северной части Лондона. Как? Очень просто: я работаю по
субботам и воскресеньям. Помимо всего прочего, это отвлекает мои мысли от
стоук-ньюингтонского вомбата и его уютного логова.
Работу я сменил. Теперь работаю в "Английском колледже мистера Тима".
Что-то в его имени мне подсказывает, что мистер Тим и сам не совсем, как бы
это сказать, английской породы. Но я придерживаюсь гуманитарного взгляда,
что именно это обстоятельство притягивает к нему симпатии разноязыкой
вавилонской толпы, и она обращается к нему за помощью. Колледж этот пока еще
не получил официального статуса -- мистер Тим так перегружен пастырскими
заботами, что все никак не соберется обратиться за одобрением в Британский
Совет. (А ведь даже презренная школа имени Шекспира и та удостоилась
признания.) Как следствие этого наши классы отнюдь не переполнены
саудовскими принцами. Знаете, как некоторые наши учащиеся добывают себе
средства на оплату учения? Расхаживают по людным улицам лондонского центра и
раздают соответствующего вида прохожим листовки, рекламирующие "Английский
колледж мистера Тима". Рыба кормится своим хвостом. Мистер Тим, между
прочим, не признает таких педагогических новшеств, как лингафонные кабинеты,
и таких вековых заведений, как библиотеки; и еще того менее он склонен к
разделению учащихся по способностям. Вы не слышите ли в голосе Оливера,
обычно вполне безразличном, нечто вроде визгливого морального негодования?
Наверно, слышите. Наверно, я сам подвергся еще большим изменениям, чем моя
работа. Я ведь преподаю английский как иностранный. Никто не улавливает
иронию. Английский как иностранный. Не чувствуете? Но если учить английскому
как иностранному, ничего удивительного, что наши выпускники не в состоянии
купить себе в автобусе билет до Бейсуотера. Почему бы не учить английский
как английский, хотелось бы мне знать?
Прошу прощения. Зря я так разошелся. Короче говоря, стоило мне только
помахать перед носом у мистера Тима своей поддельной рекомендацией от
Гамлетовской академии, и меня тут же напустили на группу дремлющих за
партами заморских отроков и отроковиц. С золотыми дублонами дело обстоит
хуже, мистер Тим боролся со мной за каждый грош. Я с трудом вытянул у него
пять пятьдесят за час -- против щедрых восьми в школе имени Шекспира. При
таком жалованье бедняга Олли, пожалуй, кончит мытьем полов в школьных
коридорах.
Почему, поинтересовался мистер Тим, подражая Берлитцевским аудиозаписям
с шелковистым акцентом иннуита, почему мне так необходимы свободные часы
после обеда? Тут снова прискакал на подмогу бедный папаша. Мы с ним близки,
как Ахилл с Патроклом, пояснил я (зная, что двусмысленность этого сравнения
останется мистеру Тиму недоступна). Я должен подыскать ему приют для
престарелых, и чтобы у него было широкое окно с видом на рощу вековых вязов,
и на глубокую лощину, и на журчащий ручей, и на волшебный колодец, у
которого исполняются желания, и на зеленую поляну... Дай Бог ему, подлецу,
удостовериться, что Босх ничего не преувеличил, что его "Торжество Смерти"
-- всего лишь идиллическая картинка в сравнении с тем, что его ждет на самом
деле. Но умоляю, не позволяйте мне отвлекаться в эту сторону.
И теперь в послеобеденные часы я прихожу и сижу с нею, когда она меня
пускает. Тряпица трет, шуршат кисти, тихо гудит электрокамин (я уже
сентиментально прислушиваюсь, не затрещит ли пылинка на спирали?),
таинственно напевает Радио-3, а она сидит ко мне в четверть оборота, и я
вижу ее волосы, заколотые на сторону за ухом без мочки.
-- Это ведь неправда, про Розу? -- спросила она вчера.
-- Что неправда?
-- Что она живет тут поблизости и что ты ходишь к ней?
-- Да, неправда. Я ее не видел с... тех пор.
Точнее выразится я не смог, потому что мне было неловко-- состояние
духа, которое, как вы, наверно, представляете себе, случается у Оливера
Рассела приблизительно так же часто, как появляется на небе комета Галлея.
Мне было противно вспоминать исполненный мною убогий гавот эротического
непонимания, противно сравнивать -- думать, что, может быть, Джил
сравнивает, -- как я нахожусь в одной комнате здесь с ней и как находился в
одной комнате с той, другой. Я испытывал смущение. Что можно к этому
прибавить? Дурацкая неловкость возникла исключительно из-за того, что я
принял решение говорить Джил неподкрашенную, неприпудренную правду. Честное
благородное! Никаких прикрас. Крест на пузе.
Это заразно. Я прихожу, сижу у нее в комнате, мы почти не
разговариваем. Я у нее не распоясываюсь, не курю. И мы говорим друг другу
правду. Мг-м. Угу. Это скрипки? Обрывок ритмичного цыганского напева,
проходящая мимо цветочница, фонарь освещает грустную, чуть завистливую
улыбку. Можете смущать меня и дальше, пожалуйста, Олли к этому готов, он уже
почти привык.
Понимаете, я знаю, что у меня репутация человека, который добавляет к
правде приправу острее, чем традиционный английский гарнир. Два вида овощей
и мясная подливка -- это не мой стиль. Но с Джилиан все иначе.
Я придумал одно изящное сравнение. В мире живописной реставрации мода
меняется -- говорю это с новоприобретенным, проникновенным знанием дела.
Сегодня требуется тереть с утра до ночи железной мочалкой. А на другой день
уже главное -- ретушь, замалевка всех пострадавших мест. Ну и так далее.
Основной закон восстановления -- обратимость. Это означает (простите, если я
здесь немного упрошу), что реставратор должен (должна?) делать только то,
что, как она знает, потом может быть удалено другими. Надо все время
помнить, что сегодняшняя верность твоего решения верна только сегодня, его
окончательность условна. Вот например, какой-то политический маргинал с
дикарским копьем в руке продырявил полотно кисти Учелло, уверенный, что этим
вандализмом добьется отмены некоей вредной статьи закона. В лечебнице для
картин рану заделали, дыры и царапины заполнили целлюлозной массой и
готовятся приступить к ретушевке. С чего же начинает реставратор?
Реставратор наносит слой изолирующего лака, который когда-нибудь даст
возможность без особого труда удалить все позднейшие красочные наслоения --
скажем, когда станет модно демонстрировать не только эстетические
достоинства картины, но также и превратности ее исторической судьбы. Вот что
понимается под словом "обратимость". То есть можно вернуться назад.
Видите, как оно подходит? Вы посодействуете, чтобы оно получило
распространение, ладно? Вот текст сегодняшнего дня: "Мы удалим то, чего не
надо было делать, и это пойдет нам на пользу". Обратимость. Я уже принимаю
меры и запасаю изолирующий лак для всех церквей и контор гражданской
регистрации.
Когда она сказала, что мне пора уходить, я напомнил, что я ее люблю.
ДЖИЛИАН: Надо это прекратить. Я совсем не думала, что так получится.
Предполагалось, что он будет приходить и рассказывать мне про свои
неприятности. А вышло так, что говорю главным образом я. Он сидит, смотрит,
как я работаю, и ждет, чтобы я заговорила.
Обычно у меня негромко играет радио. Музыка не мешает сосредоточиться.
Ее как бы не замечаешь. А вот чье-то присутствие, например, Оливера... Я
никогда не думала, что смогу при нем работать. Оказывается, могу.
Иногда мне хочется, чтобы он вскочил и набросился на меня. Все, Оливер,
убирайся вон, а еще называется лучший друг Стюарта, да, да, именно, вон! Но
он не набрасывается, и я с каждым днем все меньше уверена, что моя реакция
была бы такой.
Сегодня, когда мы прощались, я заметила, что он открыл рот и смотрит на
меня со значением. Я опередила его и бойким деловым тоном сказала:
-- Нет, Оливер. Нет, нет.
-- Ладно. Ты не беспокойся. Я тебя не люблю. -- Но взгляд остался
прежним. -- Я тебя не люблю. Я тебя не обожаю. Я не хочу быть с тобой
всегда. Не хочу завести с тобой роман. Не хочу жениться на тебе. Не хочу всю
жизнь слышать твой голос.
-- Уходи.
-- Я не люблю тебя. Не беспокойся, -- повторил он, закрывая за собой
дверь. -- Я не люблю тебя.
ОЛИВЕР: Араукария грозит небу узловатыми пальцами. Вечер. Идет дождь.
Мимо, шелестя шинами, проезжают автомашины. Я стою у окна. Я смотрю и жду.
Смотрю и жду.
10. Я не могу в это поверить
СТЮАРТ: Я не могу в это поверить. Собственно, я даже не знаю толком, во
что -- в это. Это -- "ничего", как уверяет Джил, или, наоборот, "все"?
Как говорят чертовы мудрецы, чья мудрость передается из поколения в
поколение? Муж всегда первым начинает подозревать и всегда узнает последним.
Что бы это ни было... что бы ни было, страдать придется мне.
Кстати, не хотите сигарету?
ДЖИЛИАН: Эти двое, они каждый хотят одного: чтобы я была с ним. А я
хочу и того, и этого. Вернее, когда того, а когда этого. Но в разное время
чего-то одного.
Господи! Вчера я смотрела на Оливера и думала: я хочу вымыть твои
волосы. Прямо вот так. Вдруг, ни с того ни с сего. Я даже смутилась. Они не
были грязные -- наоборот, они у него чистые и рассыпчатые. Они-удивительно
черные, волосы Оливера. И я представила себе, как я их намыливаю и
споласкиваю, а он сидит в ванне. Ничего такого про Стюарта я никогда не
представляла себе.
А я -- посредине. На меня все время давят с обеих сторон. И страдать
придется мне.
ОЛИВЕР: Почему винить всегда надо меня? Олли, раз-биватель сердец,
Олли, разрушитель семьи. Пес, кровопийца, змея подколодная, паразит, хищник,
стервец, собака динго. А на самом деле совершенно не так. Я скажу вам, кем я
себя ощущаю. И не смейтесь, пожалуйста. Я -- тот самый мотылек, ночная
бабочка, бьющаяся об стекло. Тук-тух-тук! Теплый желтый свет, такой, на
взгляд, нежный, уютный, сжигает мне душу.
Тук-тук-тук! Страдать придется мне.
11. Любовь и т.д.
ОЛИВЕР: Все это время я звоню ей каждый день и говорю, что я ее люблю.
Она перестала бросать трубку.
СТЮАРТ: Вы уж потерпите и послушайте меня, хорошо? У меня не такой
быстрый ум, как у моего друга Оливера. Я должен сначала разобраться,
постепенно, шаг за шагом. Но в конце концов я докапываюсь до ответа.
Понимаете, на днях я возвратился домой раньше обычного. И когда
завернул на нашу улицу-- нашу улицу,-- вдруг издалека вижу, мне навстречу
идет Оливер. Я машинально помахал ему, но он шел, опустив голову, торопился
и меня не видел. Где-то шагов за сто от меня он вытаскивает из кармана ключ
и заходит в дом. Дом напротив, там еще перед окнами растет араукария. В нем
старушка одна живет. Пока я поравнялся с этим домом, под номером 55, дверь
уже захлопнулась. Я двинулся дальше, домой, вошел, прокричал, как всегда,
бодро: "Ау! Я вернулся!* И стал соображать.
Следующий день была суббота. Я знаю, что Оливер по субботам дает уроки
у себя на квартире. Я надел спортивную куртку, отыскал блокнот и фломастер и
пошел через улицу в дом No 55. Вроде как я представитель местного совета,
понимаете? Записываю последние данные в связи с новым коммунальным сбором
или подушным налогом и проверяю всех проживающих по каждому адресу. Старушка
представилась как миссис Дайер, домовладелица.
-- И тут еще проживает... -- я зачитал из листка в блокноте: -- Найджел
Оливер Рассел?
-- Я не знала, что он Найджел. Мне он сказал, что его зовут Оливер.
-- А также Роза?.. -- Я промямлил нечто вроде иностранной фамилии,
стараясь, чтобы звучало на испанский манер.
-- Нет, таких здесь нет.
-- Ах, простите, перепутал строчки. Стало быть, здесь проживаете только
вы и мистер Рассел?
Она подтвердила. И я по садовой дорожке направился к выходу.
-- Не обращайте внимания на калитку! -- крикнула миссис Дайер мне
вдогонку. -- Через нее меня еще вынесут.
Так. Это для начала. Значит, вчера Оливер со своим ключом шел не к
Розе.
Теперь надо исключить другую возможность. В воскресенье утром Джилиан
поднялась наверх работать, так как обещала музею отдать сценку на замерзшей
Темзе к исходу будущей недели. (Вы, кстати, видели эту картинку? Красивая.
По-моему, такими и должны быть настоящие картины.) У нас наверху телефонной
розетки нет, мы сознательно не поставили там аппарата, чтобы не мешал ей
работать. А внизу, двумя этажами ниже, я набрал номер Оливера. У него как
раз шел урок устной речи, как он это называет, то есть к нему приходит на
чашку кофе несчастная ученица, он болтает с ней про Кубок Мира или еще про
что-нибудь -- и позвольте десяточку. Нет, конечно, какой там Кубок Мира,
надо знать Оливера. Не иначе как он задает им переводить иллюстрированное
руководство по технике любви.
Но я сразу перешел к делу -- мы, мол, совсем оскандалились по части
гостеприимства, пусть он в следующий раз, когда заедет в наши края повидать
Розу, возьмет ее с собой и привезет к нам поужинать.
-- Pas devant, -- произнес он в ответ. -- C'est un canard mort, tu
comprends?* -- Ну, может, я неточно передаю, но что-то возмутительное в этом
смысле. Я исполнил старый номер "Необразованный Стюарт", и ему пришлось еще
перевести: "Мы теперь видимся не так часто".
* Это дело прошлое, понимаешь? (фр.)
-- О, очень жаль. Опять залег в зимнюю спячку? Ну что ж. Тогда один
подваливай, когда сможешь.
-- С удовольствием.
Я простился. Вы обратили внимание, что такие люди, как Оливер, всегда
говорят: "Мы теперь видимся не так часто"? А ведь это глубоко нечестно, так
говорить. Как будто люди культурно договорились между собой, когда на самом
деле смысл совсем другой: я ее бросил, или -- она от меня ушла, или -- она
мне так и так уже надоела, или -- ей больше нравится в постели с другим.
Итак, второй этап завершен. Третий последовал за ужином, когда мы
обсуждали дела нашего общего друга Оливера, скорее я расспрашивал, ведь она
с ним вроде бы видится довольно часто. А под конец разговора я спросил: "А
как они с Розой? Не помирились? Я думаю, может, пригласить их как-нибудь к
нам в гости?"
Она сначала не ответила. Потом сказала:
-- Он о ней ничего не говорит.
Я промолчал -- нет так нет. Вместо этого похвалил бататы, Джилиан их
раньше никогда не готовила.
-- Я не знала, понравятся ли они тебе, -- сказала она. -- Рада, что
пришлись по вкусу.
После ужина перешли пить кофе в гостиную, и я закурил французскую
сигарету. Я редко курю, и Джилиан посмотрела на меня вопросительно.
-- Что им зря пропадать, -- объяснил я. -- Оливер-то бросил курить.
-- Смотри только не пристрастись.
-- А ты знаешь, статистически доказано, что курильщики меньше
подвержены болезни Альцгеймера, чем те, кто не курит? -- Я с удовольствием
повторил эти сомнительные сведения, которые где-то вычитал.
-- Наверно, потому, что курильщики умирают, не дожив до Альцгеймера, --
сказала Джил.
Я рассмеялся. Тут она взяла надо мной верх.
Мы часто ложимся вместе в ночь на воскресенье. Но сегодня я по
некоторой причине был не расположен. Причина ясная: я должен был все
обдумать.
Итак. Оливер был однажды ранним утром застигнут в Стоук-Ньюингтоне за
покупкой цветов для Розы, с которой накануне ночью потерпел в постели
фиаско. Оливер, в очень подавленном состоянии, получает приглашение заходить
к Джилиан в любой день, когда бывает в наших краях у Розы. Он и заходит
достаточно часто. Так-то оно так. Да только он у Розы не бывает. У нас
вообще нет данных в пользу того, что она тут где-то живет. Зато есть данные,
что здесь живет Оливер. Он снимает комнату в доме номер 55 у миссис Дайер и
ходит в гости к жене Стюарта в дневные часы, когда Стюарт отсутствует,
зарабатывая деньги, чтобы выплачивать за дом.
ГДЕ ОНИ ЭТИМ ЗАНИМАЮТСЯ? У НЕГО ИЛИ ЗДЕСЬ? МОЖЕТ БЫТЬ, ДАЖЕ НА ЭТОЙ
САМОЙ КРОВАТИ?
ДЖИЛИАН: По правде сказать, иногда я кладу трубку и все равно продолжаю
слышать голос Оливера, говорящий, что он меня любит... Нет, остального я,
кажется, не смогу вам^ сказать.
СТЮАРТ: Спрашивать я не буду. Ведь это может быть неправда. Если это
неправда, разве можно задавать такой вопрос? А если правда?
Я не думал, что в нашей сексуальной жизни что-то не так. Совсем не
думал. То есть совсем не думаю.
Послушайте, это же глупо. Ведь Оливер сам сказал, что у него проблемы с
сексом. Почему же я должен считать -- почему должен подозревать, -- что у
него роман с моей женой? Разве только он нарочно сказал, что у него проблемы
с сексом, чтобы я ничего не заподозрил? И это сработало, верно? Какую это
пьесу мы с Джилиан смотрели, где один тип прикидывается импотентом, и все
верят, и мужья не препятствуют, чтобы он посещал их жен? Нет, это же смешно.
Оливер не такой. Он не расчетливый. Хотя... Как же завести роман с женой
лучшего друга, если ты не расчетлив?
Надо спросить у нее.
Нет, не надо спрашивать у нее. Не трогай лиха. Надо подождать.
Как давно это у них?
Прекрати.
Мы всего-то женаты несколько месяцев.
Перестань.
И я дал ему изрядную сумму денег.
Перестань немедленно.
ОЛИВЕР: Ее гребешок. С этими трогательными повреждениями.
Она когда садится за работу, сначала всегда убирает волосы назад. На
табуретке рядом с приемником у нее лежит гребеночка. Она ее берет и
зачесывает волосы за уши, сначала с левой стороны, потом с правой, всегда в
таком порядке, а потом закалывает за ушами черепаховыми заколками.
Иногда во время работы одна-две пряди выбиваются, и она, не отвлекаясь
от картины, протягивает руку за гребешком, отстегивает заколку, опять
зачесывает волосы назад и закалывает, а гребешок кладет обратно на табуретку
-- все, не отрывая глаз от холста.
У гребешка некоторые зубцы выломаны. Нет, будем точны: выломаны
пятнадцать зубцов. Я сосчитал.
Ее гребешок с такими трогательными повреждениями.
СТЮАРТ: У Оливера за последние годы перевелось немало девчонок, но,
если хотите знать мое мнение, он ни разу не влюблялся. Говорить-то он,
конечно, говорил, что влюбился, множество раз. Обожал сравнивать себя с
разными оперными героями и вел себя как положено влюбленному: без конца
вздыхал, поверял свои сердечные тайны знакомым, напивался, если не везло. Но
я лично никогда не видел, чтобы он вправду был в кого-нибудь влюблен.
Я ему не говорил, но он напоминает людей, которые сразу кричат, что
больны вирусным гриппом, когда у них простая простуда, "Я три дня провалялся
в жутком гриппу". Да не было у тебя никакого гриппа, просто из носу текло,
голова побаливала и уши заложило, но это никакой не грипп, а всего лишь
простуда. И в прошлый раз тоже. И в позапрошлый. Обыкновенная простуда.
Я надеюсь, что у Оливера не грипп.
Тихо. Замолчи.
ОЛИВЕР: "Пунктуальность -- достоинство скучающих". Кто это сказал?
Кто-то сказал. Один из моих героев. Я шепчу это про себя каждый вечер с
понедельника по пятницу между 6.32 и 6.38, выглядывая сквозь чешуйчатые
ветки араукарии, когда возвращается домой стеатопигий Стю. "Пунктуальность
-- достоинство скучающих".
Видеть, как он возвращается домой, выше моих сил. Как он смеет
приходить домой и обрывать мое счастье? Я, конечно, не желаю ему свалиться
под поезд метро (с зажатым в кулаке обратным билетом). Я просто не могу
выносить мрак, который окутывает мою душу, когда он поворачивает из-за угла
с портфелем в руке и с самодовольной улыбкой во всю физиономию.
Я завел привычку делать то, чего, по-видимому, делать не следует. Это
Стюарт виноват, он меня подтолкнул тем, что с тошнотворно довольным видом
возвращается в свое уютное гнездышко, когда я сижу у себя наверху с
выключенным светом и строю из себя Орсона Уэлса. Как только Стюарт
появляется из-за угла между 6.32 и 6.38, я нажимаю кнопку "1" на своем
дурацком черном мобильном телефончике, которому гораздо больше подходило бы
лежать в толстом портфеле Стю: у него множество разных прикольных
приспособлений, у этого моего драгоценного телефончика, как с восторгом
объяснил мне при покупке продавец. В частности -- и это даже я был в
состоянии усвоить, -- он обладает способностью "запоминать", то есть хранить
в памяти телефонные номера. Или, в моем случае, один номер. Ее.
Когда Стюарт обращает к дому свою сияющую, солнечную физиономию, Оливер
нажимает кнопку "1" и ждет, когда ответит ее голос.
-- Да?
-- Я тебя люблю.
Она кладет трубку. Стю берется за ручку калитки. Телефончик шуршит,
щелкает и снова выжидательно гудит мне в ухо.
ДЖИЛИАН: Сегодня он ко мне прикоснулся. О Господи, не говорите мне, что
уже началось. Неужели началось?
Мы и раньше прикасались друг к другу. Я брала его под руку, ерошила ему
волосы, мы обнимались, целовали друг друга в щечку -- обычная вещь между
друзьями. То, что было сегодня, гораздо меньше, чем все это, но и много
больше.
Я сидела за мольбертом. Волосы у меня выбились на лицо. Я протянула
было руку за гребенкой, она у меня лежит на табуретке. Он сказал, очень
тихо:
-- Не шевелись.
Продолжаю работу. Он подходит сзади. Вынул заколку у меня из волос, они
рассыпались, он зачесал их назад, за ухо, собрал в заколку, защелкнул,
положил гребешок на место, отошел и снова сел. И все. Больше ничего.
Хорошо, что я работала над простым местом. И машинально продолжала
работать еще минуты две. Потом он сказал:
-- Я люблю этот гребешок.
Это несправедливо. Несправедливо сравнивать, я знаю. Не надо делать
никаких сравнений. Об этой гребенке я и не думала никогда. Она у меня была
всегда. Как-то раз, вскоре после того как мы познакомились, Стюарт зашел ко
мне в студию и увидел ее. Он сказал: "У тебя гребешок сломался", И назавтра
или послезавтра принес мне новый. Видно было, что он постарался: гребешок
был такой же величины, как старый, и тоже черепаховый. Но я им не
пользовалась. Сохранила старый. У меня пальцы привыкли чувствовать щербинки
от недостающих зубцов.
И вот теперь Оливер говорит: "Я люблю этот гребешок". Я потерялась.
Потерялась и нашлась.
Это несправедливо по отношению к Стюарту. Я говорю , себе: "Это
несправедливо по отношению к Стюарту*. Но слова не оказывают никакого
действия.
ОЛИВЕР: Когда я был маленьким, Старый Подлец покупал "Тайме". Наверно,
и теперь покупает. Он похвалялся умением решать кроссворды. А я, со своей
стороны, проглядывал объявления о смерти и вычислял средний возраст умерших
в тот день Старых Подлецов. И соображал, сколько еще статистически осталось
Старому Решателю Кроссвордов.
Еще там был отдел "Письма в редакцию", отец внимательно их прочитывал,
подбирая себе по вкусу самые развесистые глупости и дремучие предрассудки.
Иногда он удовлетворенно крякал, чуть ли не рыгал из глубины души, если
воззвание какого-то представителя отряда толстокожих, например: "Вернем всех
травоядных на их исконную родину в Патагонию", чудесным образом deja
pensee*, совпадало с его собственными идеями, а я думал: ну и ну, сколько же
Старых Подлецов существует на свете.
* уже приходившее в голову (фр.).
Больше всего мне запомнилось из Отдела писем тех времен, как эти Старые
Негодяи подписывались. Некоторые писали: "Сердечно Ваш", или "Искренне Ваш",
или даже "Имею честь быть, сэр, Вашим покорным слугой". Но мне больше всего
нравилась и больше всего, на мой взгляд, подходила для Старых Подлецов
подпись: "Ваш etc", да газета еще сокращала до "Ваш &с".
"Ваш &с". Я часто гадал: что бы это значило? Что это за знак?
Откуда он взялся? Я воображал обруганного промышленного магната, диктующего
секретарше письмо в газету, которую он фамильярно именует "Листок". Изложив
в письме свои старо-подлые взгляды, он заключает: "Ваш et cetera", а уж
секретарша машинально транскрибирует: "Имею честь быть, сэр, одним из
выдающихся Старых Подлецов и могу прислать Вам этикетку с банки из-под
сардин, каковую Вы напечатаете перед моим именем". Магнат распоряжается:
"Отошлите это безотлагательно в "Листок", мисс Фолкс".
Но однажды мисс Фолкс или как там ее ни оказывается на службе, она
занята с епископом Кентерберийским, делает ему массаж, и вместо нее
присылают временную машинистку. Временная записывает: "Ваш et cetera", как
слышит, в газете расценивают эту подпись как чрезвычайно остроумную и еще
добавляют изящный штрих от себя, укорачивая подпись до "Ваш &с", и тогда
все остальные Старые Подлецы начинают подписываться так же, следуя примеру
магната, который, однако, честь изобретения приписывает себе одному. Вот
откуда это "Ваш &с".
После этого я, лопоухий шестнадцатилетний юнец, стал пародийно
подписываться "С любовью &с". Не все мои корреспонденты, должен с
прискорбием признать, оценили шутку. Одна demoiselle убыстрила свое изгнание
из музея моего сердца, высокомерно уведомив меня, что употреблять слово
"etc" как в устной речи, так и в презренной прозе пошло и вульгарно. На что
я ответил, что, во-первых, et cetera -- это не одно слово, а два, и во
вторых, если в моем письме и есть что-то пошлое и вульгарное, то, учитывая
адресата, это лишь слово, данному сокращению предшествующее. Увы, на такой
выпад она не сумела ответить с буддийской безмятежностью, как хотелось бы.
С любовью &с. Тут все просто. Человечество делится на две
категории: одни верят, что смысл, суть, басовая педаль и главная мелодия
жизни -- это любовь, а все прочее -- абсолютно все прочее -- это лишь
&с; а другие, все несчастное множество людей, верят как раз прежде всего
в это &с, для них любовь, как она ни приятна, остается только мимолетным
волнением юности, прелюдией к пеленкам и далеко не так важна, неизменна и
основательна, как, скажем, домашний интерьер. Это-- единственное
существенное. различие между людьми.
СТЮАРТ: Оливер. Старый друг Оливер. Власть слова. Власть вздора.
Неудивительно, что он кончил уроками разговорного английского.
ОЛИВЕР: Я, кажется, не совсем ясно все изложил. Когда я в тот раз
закрыл за собой дверь, уклонившись от упоительной щекотки ее притворного
гнева, я сказал ей (О, я помню, помню -- у меня в черепе черный ящик, где
хранятся все записи.): "Я тебя не люблю. Я не обожаю тебя. Не хочу быть с
тобой всегда. Не хочу завести с тобой роман. Не хочу жениться на тебе. Не
хочу всю жизнь слышать твой голос".
Найдите лишнее.
СТЮАРТ: Сигарету?
ОЛИВЕР: И еще я проверяюсь на СПИД. Это вас удивляет / это вас не
удивляет? Ненужное зачеркнуть.
Только не торопитесь с выводами. По крайней мере с такими выводами, как
заразные иглы, дикарские нравы, общие бани. Быть может, мое прошлое в
некоторых отношениях и мрачнее, чем у других (а поскольку другие -- это
прежде всего Стюарт Хьюз, эсквайр, банкир и домовладелец, то безусловно
мрачнее), но у нас не исповедная телепередача "Слушаем вместе с мамой" плюс
боевик "Полицейская пятерка".
Я хочу положить мою жизнь к ее ногам, понимаете? Я начинаю жить заново,
я совершенно чист, tabula rasa, я не валяюсь с кем ни попадя, черт подери, я
даже не курю больше. Разве это не идеал? Или хотя бы один из двух идеалов?
Первый идеал такой: вот он я весь, целиком, живу богатой, полной жизнью,
зрелый и взрослый, найди во мне, что пожелаешь, бери все, все твое. А второй
-- я пуст, распахнут, во мне нет ничего, только потенциальные возможности,
делай из меня что хочешь, наполни меня чем пожелаешь. Большую часть жизни я
потратил на то, что заливал сосуды сомнительными жидкостями. Теперь
опорожняю их, промываю, выполаскиваю.
Вот и проверяюсь на СПИД. Ей я, может быть, даже и не скажу.
СТЮАРТ: Сигарету? Берите, закуривайте.
Смотрите на это так: если вы поможете мне прикончить пачку, значит, я
выкурю меньше, и меньше вероятность, что умру от рака легких, может быть,
даже, как заметила моя жена, доживу до болезни Альцгеймера. Так что возьмите
сигарету, это будет знаком, что вы на моей стороне. Можете, если хотите,
засунуть за ухо на потом. А вот если вы не возьмете, то...
Ну конечно, я пьян. А вы бы на моем месте не напились?
Нет, не то чтобы вдрызг пьян.
Просто пьян.
ДЖИЛИАН: Пусть никто не думает, что я вышла за Стюарта из жалости.
Так бывает. Я знаю, видела сама. Помню, была одна девчонка у нас в
колледже, тихая такая, целеустремленная девочка по имени Розмери. У нее был
вроде как друг Саймон, здоровенный верзила, одетый всегда как-то нелепо,
потому что на таких одежда продается только в специальных магазинах,
"Исполин", кажется, они называются. Сдуру он об этом кому-то сболтнул, и
девчонки стали у него за спиной над ним потешаться. Сначала беззлобно: "А
как наш мистер Исполин поживает, Розмери?" Потом начали его задирать. Была у
нас одна девчонка, маленькая, остроморденькая, со злым язычком, она сказала,
что в жизни не согласилась бы пойти с ним на свидание, а то еще мало ли, во
что там у него носом ткнешься. Обычно Розмери к этому относилась спокойно,
как будто тем самым и над ней тоже подшучивают. Но потом однажды -- хотя
ничего особенного и не было сказано, просто как всегда, -- та языкастая,
помню, внятно так и язвительно сказала: "Интересно, как у него все
остальное, пропорциональное?" Большинство девчонок покатились со смеху,
Розмери тоже, но потом она мне рассказала, что именно тогда решила выйти за
Саймона замуж. До этого дня она и не очень даже влюблена в него была. Она
просто подумала: "Ему всю жизнь предстоит страдать, и раз так, я буду на его
стороне". Взяла и вышла за него замуж.
Но я вышла не поэтому. Если выходишь за кого-то замуж или женишься из
жалости, то и не расстаешься с ним или с ней тоже из жалости. Я так себе
представляю.
Я всегда умела разобраться и понять, что происходит. Но сейчас,
кажется, никакое объяснение не подходит. Например, я вовсе не принадлежу к
людям, которые всегда недовольны тем, что имеют, и я не из тех, кому
обязательно нужно то, чего у них нет. Я не придаю особого значения
внешности, скорее даже наоборот, красивые мужчины не внушают мне доверия. Я
никогда не уходила первая, обычно тянула слишком долго. И Стюарт не
переменился, остался таким же, каким был, когда я его полюбила в прошлом
году, -- у меня не было неприятных открытий, какие бывают у других женщин. И
еще (на случай, если вы об этом подумали), у нас полный порядок с сексом.
Так что приходится признать тот факт, что я люблю Стюарта, и в то же
время похоже, что влюбляюсь в Оливера.
Теперь это происходит ежедневно, каждый вечер. Надо бы, чтобы это
прекратилось. Нет, не надо. Я не могу, чтобы это прекратилось. Тогда бы я
должна была вообще не подходить к телефону. Всегда около половины седьмого.
Я жду Стюарта с работы. Иногда вожусь на кухне, иногда заканчиваю работу в
мастерской, и приходится бежать к телефону вниз. Звенит телефон, я знаю, кто
это, знаю, что вот-вот появится Стюарт, но все равно бегу и поднимаю трубку.
И говорю: "Да?" Я даже не называю наш номер. Как будто мне не терпится. Он
говорит:
-- Я тебя люблю.
И знаете, что теперь бывает? Я кладу трубку и чувствую влагу.
Представляете? Какая-то порнография по телефону. Стюарт вставляет ключ в
замок, а я ощущаю влагу от голоса другого мужчины. Может быть, завтра не
ответить на звонок? Представляете себе?
МАДАМ УАЙЕТТ: L'Amour plait plus que le manage, pour la raison que le
romans sont plus amusants que 1'histoire. Как это перевести? "Любовь
приносит больше радости, чем брак, подобно тому, как романы увлекательнее
истории"? Примерно в этом духе. Вы, англичане, плохо знаете Шамфора*. Вам
нравится Ларошфуко, на ваш взгляд, он такой "типичный француз". Откуда-то вы
взяли, что высшим проявлением французского "логического ума" является
блестящая эпиграмма. Не знаю. Я, например, француженка, и мне не особенно
нравится Ларошфуко. Он слишком циничен и слишком... блестящ, если угодно.
Ему непременно нужно показать, сколько труда он вложил в то, чтобы казаться
мудрым. Но мудрость, она не такая. В мудрости больше жизни, больше веселья,
чем остроумия. Я предпочитаю Шамфора, Он еще вот что сказал: "L'hymen vient
apres 1'amour, comme la fumee apres la flamme". "Брак приходит после любви,
как дым -- после огня". Не так-то это очевидно, как кажется на первый
взгляд.
* Шамфор Никола (1714--1794)-- французский писатель, особенно знаменита
его книга "Максимы и мысли".
Меня зовут мадам Уайетт. Меня считают мудрой. Откуда она у меня, эта
репутация? Оттого что я, женщина не . первой молодости, несколько лет назад
оставленная мужем и больше в брак не вступившая, сохранила здоровье и ясную
голову, больше слушаю, чем говорю, и даю советы, только когда меня
спрашивают. "О, вы глубоко правы, мадам Уайетт, вы такая мудрая", -- говорят
мне люди, но обычно этому предшествует подробное повествование об их
глупостях или ошибках. Так что я себя такой уж мудрой не считаю. Но по
крайней мере я знаю, что мудрость относительна и что никогда не следует
выкладывать все, что знаешь, все, чем владеешь. Если покажешь все, ты только
вмешаешься, а помочь не сможешь. Хотя порой так трудно удержаться, чтобы не
выложить все.
Моя дочь Джилиан приходит ко мне в гости. Ей плохо. Ей кажется, что она
перестает любить мужа. Другой человек говорит, что любит ее, и она боится,
что начинает любить его. Кто это, она не говорит, но я, естественно,
догадываюсь.
Что я об этом думаю? Да, собственно, ничего. То есть не имею мнения о
такой ситуации в общем виде. Знаю только, что так бывает. Но конечно, когда
речь идет о реальном случае с моей родной дочерью, тут мнение у меня есть.
Но оно предназначено для нее одной.
Она страдает. И я страдаю -- за лее. В конце концов, это вам не машину
сменить. Она плакала у меня, и я старалась ей помочь, то есть помочь ей
разобраться в собственном сердце. Что же еще можно сделать? Если, конечно, в
ее браке со Стюартом нет ничего ужасного. Она уверяет, что нет.
Я сидела, обняв ее, и слушала ее плач. А какая взрослая она была в
детстве! Когда Гордон оставил нас, не я ее, а она меня утешала. Обнимет меня
и говорит: "Я буду о тебе заботиться, maman". Знаете, ужасно горько, когда
тебя утешает тринадцатилетнее дитя. Вспомнила вот и сама чуть не заплакала.
Джилиан старалась объяснить, что ее так пугает: неужели она может
разлюбить Стюарта, когда еще только недавно полюбила? Ненормальная она, что
ли? "Я думала, maman, опасное время наступает позже. Думала, ближайшие
несколько лет мне ничего не угрожает". Обернулась ко мне, заглядывает в
глаза.
-- Опасное время -- всегда, -- отвечаю.
-- То есть как это?
-- Всегда.
Она отвернулась, кивнула. Я знала, о чем она думает. Надо вам
объяснить, что мой муж Гордон в сорок два года, когда мы уже прожили в
браке... ну, не важно сколько, долго, сбежал с семнадцатилетней школьницей.
Джилиан слышала, что, как у вас говорят, через семь лет уже не сидится на
месте, и видела на примере отца, что через пятнадцать лет тоже не сидится; и
вот теперь на своем опыте убедилась, что это случается и раньше семи. И еще
она думала, что я сейчас вспоминаю Гордона и, наверно, сокрушаюсь, что, мол,
дочь пошла в отца, и мне это больно. Но ничего такого у меня и в мыслях не
было, о чем я думала, я и сама не знаю.
ОЛИВЕР: Хотите расскажу одну смешную вещь? Дж. и С. познакомились вовсе
не в баре, как они оба притворялись, а в "Черинг-Кросс отеле" на вечере
знакомств для молодых работников умственного труда.
Моя тонкая интуиция подсказала мне упомянуть в разговоре с Джилиан про
эту якобы встречу в баре "Сквайре". Она сначала вообще не отозвалась,
послюнявила ватный тампон и стала снова катать по картине. А потом
призналась, как было на самом деле. Заметьте, мне даже не понадобилось
спрашивать. Так что, по-видимому, и обратное верно: она тоже решила не иметь
от меня секретов.
Оказывается, существуют такие места для испытывающих любовный голод,
куда можно приезжать по пятницам -четыре недели подряд всего за 25 фунтов в
общей сложности. Я был шокирован, это первая моя реакция. А потом подумал:
смотри-ка, ты недооценивал косматого коротышку Стю. У него к амурным делам
такой же подход, как к бизнесу -- прежде всего изучается рынок.
-- Сколько раз ты там была до того, как познакомилась со Стюартом?
-- Первый раз пришла.
-- Выходит, он тебе достался за 6 фунтов 25 шилингов? Она рассмеялась:
-- Нет, за все 25. Внесенные деньги не возвращаются. Какая милая шутка.
-- Внесенные деньги не возвращаются, -- повторил я за ней, и на меня
напал смех, как приступ болотной лихорадки.
-- Я тебе ничего этого не говорила. Я не должна была этого говорить.
-- Ты и не говорила. Я уже забыл.
И я прекратил всякие смешки. Но держу пари, Стюарт свои деньги
вытребовал обратно. Иногда он бывает таким крохобором. Как, например, в тот
раз, когда я встретил их в Гатвике, и ему во что бы то ни стало надо было
вернуть деньги за неиспользованный обратный билет на поезд. Так что он
обошелся ей в 25 фунтов, а она ему -- в 6,25. Сколько бы он теперь запросил?
Какая будет наценка?
И кстати о презренном металле: миссис Дайер, которую я бы с
удовольствием похитил, не будь мое сердце уже занято по другому адресу,
вчера уведомила меня, что я занесен в списки местных налогоплательщиков. Ну,
разве они не преследуют нас, эти сборщики налогов? Разве не норовят вытянуть
все до последнего гроша, до последней драхмы? Может быть, все-таки
существуют гуманитарные исключения? Уж конечно, Оливер -- это особый случай,
он должен значиться под отдельной рубрикой.
ДЖИЛИАН: Теперь он делает это каждый раз. Не приходится даже ждать,
чтобы волосы растрепались, -- берет с табурета гребень, отстегивает заколку,
зачесывает волосы назад и снова закалывает. А я вся горю.
Я встала и поцеловала его. Открытым ртом прямо в рот. Поглаживая
пальцами затылок и плечи, прижимаясь всем телом-, чтобы он мог тронуть меня,
где захочет. Так я стояла, целуя его, пальцами лаская его затылок, телом
готовая к прикосновению его ладоней, даже расставив ноги. Целовала и ждала.
Я ждала.
Он ответил на поцелуй, рот в рот. А я все ждала.
Потом он отстранился. Я смотрела ему в глаза. Он взял меня за плечи,
повернул от себя и подвел обратно к мольберту.
-- Пойдем в постель, Оливер.
А он знаете что сделал? Надавил мне на плечи, чтобы я села на свой
рабочий стул, и даже вложил мне в пальцы ватный тампон.
-- Я не могу работать. Сейчас не могу.
Что характерно в Оливере, это что он наедине со мной совсем другой, чем
при людях. Вы бы его не узнали. Тихий, больше слушает, говорит безо всяких
выкрутасов. И вовсе не выглядит таким самоуверенным, каким, наверно, кажется
другим. Знаю, что вы хотите услышать: "Оливер на самом деле очень ранимый".
Знаю и поэтому не скажу. Он сказал:
-- Я тебя доблю. Я тебя обожаю. Я хочу быть с тобой всегда. Я хочу
жениться на тебе. Хочу все время слушать твой голос.
Мы в это время сидели рядом на диване.
-- Оливер, возьми меня. Так надо.
Он встал. Я думала, он поведет меня в спальню, но он стал ходить по
мастерской, из угла в угол.
-- Оливер, это будет правильно. Будет правильно, если.,.
-- Я хочу тебя всю, -- сказал он. -- Я не хочу часть. Мне нужно все.
-- Я -- не товар.
-- Я не в том смысле. Мне не нужна только любовная связь с тобой.
Романы... любовные связи, они... ну, не знаю... все равно как снимать с
кем-то на пару, тайм-шером, квартиру в Марбелье. -- Тут он вдруг
остановился, испуганно взглянул на меня, словно ужаснулся, что обидел меня
таким сравнением. И сказал, как бы оправдываясь: -- На самом деле Марбелья
-- это прекрасно. Ты даже не представляешь себе, до чего там хорошо. Я помню
одну маленькую площадь, всю обсаженную апельсиновыми деревьями. Когда я там
был, шел сбор апельсинов. Кажется, в феврале. Естественно, приезжать надо в
межсезонье.
И знаете, чувствовалось, что он в панике. Вообще на самом деле Оливер,
я думаю, гораздо менее самоуверен, чем Стюарт. В глубине души.
-- Оливер, -- говорю я ему, -- мы же договорились