ругими мужчинами, или по крайней мере с тобой, правильно, хочу я это признавать или не хочу, раз уж я все равно так сделала. - Матерь божья! - Джейк... он послал меня сюда сделать это еще раз. - Но ведь ты же с ним не согласна, правда? Конечно, она была не согласна, как и с необходимостью ни в коем случае не уходить от темы, но уже заставила себя согласиться с ним в этом, а значит, и во всем остальном. Она помолчала чуть-чуть, потом ответила: - Мне это совсем не нравится, Джейк! Во мне просто все переворачивается, как подумаю... Но это как с моим отношением к тебе. Никто не должен мне указывать. Джейк, я совсем потерялась! Я не такая сильная, как Джо, и даже не такая, как ты. Я не настолько сильная, чтобы со всем этим сладить! Такие дела. Мне пришло на ум, что выбранная Джо позиция, хотя она и строилась против всякой логики (единственная измена Ренни, ясное дело, отнюдь не обязательно означала принципиальную приемлемость для нее секса на стороне, будь то в принципе или в моем конкретном исполнении; в лучшем случае отсюда можно было сделать вывод, что ей захотелось этого по крайней мере один раз), давала мне шанс достать Ренни до самого донышка - при желании. Было большое такое искушение закруглить разговор и сказать: "Ну что ж, голубушка, вот тебе койка"; но я в тот день не был настроен мучить женщин вообще и Ренни в частности. - Так ты хочешь спать со мной или не хочешь? - спросил я. - Нет! Чего я точно не хочу, так это еще раз оказаться с тобой в постели! - Джо просто чокнулся. Послушай, а он у нас часом не извращенец? - Валяй, выдумывай. И не нужно будет напрягаться, чтобы его понять. - Нет, мне положительно нравится твоя логика, - рассмеялся я. - Кто бы и что бы про него ни сказал, она все сведет на нет. Вот это самое и еще та твоя идея, мол, он настолько силен, что может себе позволить быть даже карикатурой на самого себя, - с такими оборонительными сооружениями ни до кого не доберешься. - Но в его случае и то и другое верно, - очень настойчиво. - Во сколько он за тобой заедет? - Мы решили, что после ты сам отвезешь меня домой, - бойко сказала Ренни. - После того как мы оба кончим? - Перестань, пожалуйста! - Ну что, тогда поехали? В смысле, домой? Она посмотрела на меня в полной растерянности. - Он же не будет тебе всякий раз учинять допрос с медосмотром, или как? - ухмыльнулся я. - Да и проверить ничего не сможет. Все, что тебе нужно сделать, это поклясться скаутской присягой, что мы честно исполнили свой долг. Вот здесь-то она впервые по-настоящему разглядела дилемму, перед которой оказалась: или ей придется лечь со мной в постель, чего ей не хотелось, или соврать Джо, чего ей также совсем не хотелось; третья альтернатива - утвердить свою собственную позицию, просто-напросто отказавшись следовать в русле его большой политики, - была ей, очевидно, не по силам. - Господи! А что бы ты сделал на моем месте, Джейк? - Послал бы его к чертовой матери! - бодро сказал я. - Во-первых, я бы сюда не поехал. Но раз уж я здесь оказался, я бы на твоем месте, ни секунды не поколебавшись, наврал бы ему с три короба. И побольше кровавых деталей. Скажи, что мы пять раз душили друг друга в объятиях и еще два раза совершили грех содомский. Он сам напросился. Голову даю на отсечение, что больше он тебя ко мне не пошлет, если ты, конечно, распишешь ему небо звездами. Это же старый фокус - избавиться от дурного закона, доведя его до абсурда. Ренни куснула костяшку кулака и коротко мотнула головой. - Я не смогу ему солгать. И лечь с тобой в постель - тоже не смогу. - Тогда пошли его к черту. - Ты просто не понимаешь, как это все на него повлияло, Джейк. Он не сумасшедший; я даже и невротиком его назвать не могу. Мне кажется, он думает сейчас более ясно и напряженно, чем когда-либо. Но для него это вопрос жизни и смерти. Для нас обоих. Это наш самый серьезный кризис. - Что он сделает, если ты скажешь, что не можешь с ним согласиться в одном-единственном данном конкретном случае? - Что угодно. Он может просто встать и уйти - навсегда, а может застрелиться или перестрелять нас всех. Я даже могу себе представить, как он везет меня обратно к тебе, сразу же, и сам приходит вместе со мной, чтобы убедиться... - Чтобы убедиться, что ты проделаешь все то, что должна хотеть проделать? Ренни, это же смешно! - Он подумает, что я окончательно его предала. Сдалась и опустила руки. - Господи ты боже мой, ну пойдем тогда в постель. Если уж ты не можешь притвориться, что принимаешь его всерьез, давай и в самом деле примем его всерьез. Я тебе гарантирую, что больше он тебя сюда посылать не станет. - Я встал. - Давай-ка, милая моя: ты сможешь пересказать ему все то, что я нарисовал тебе раньше, и говорить будешь чистую правду. Закатим старине Джо урок с наглядной демонстрацией материала. - Да как ты и думать-то об этом можешь? - закричала Ренни. Честно говоря, чувства у меня - впрочем, как обычно - были самые разноречивые. Ренни переживала классический конфликт между тем, чего тебе хочется, и тем, что ты считаешь должным, - вернее, между нежеланием дальнейших супружеских измен и нежеланием врать Джо Моргану; в моем же конфликте оба варианта, во-первых, были для меня вполне приемлемы, а во-вторых, мне разом хотелось и того и другого. Я был бы рад навсегда отделаться от всякого дальнейшего участия в этой истории, разрушившей нестандартные отношения между Морганами (каковыми отношениями, кстати говоря, я был готов восхищаться, но примерить их всерьез на себя, при моей-то смене настроений - нет уж, увольте), и в то же время в данном случае я был готов помочь Джо: потому, что обещал свою помощь, а также потому, что одна добрая доза этого лекарства должна была заставить его выписать другой рецепт. Кроме того, хотя по временам я ничего не имею против толики садизма в сексе, у меня был не тот настрой, чтобы устраивать Ренни пытку, а постель для нее была бы сейчас пыткой; но при этом, как я и сказал уже раньше, меня к ней тянуло, и тянуло всерьез. Чувство вины - так уж вышло, хотя в его уместности я до сих пор ничуть не сомневался - куда-то подевалось в суматохе, вызванной мелодраматическим жестом Джо. Я был слишком удивлен и заинтригован развитием событий, чтобы вспоминать лишний раз о своей виновности. - Я не стану занимать позиций, - твердо сказал я. - Я тоже ухожу от темы, но только через задницу. Что бы ты ни сделала, я - за. - Я не могу в постель! - взвыла Ренни. - Тогда поехали домой. - Я не могу\ Пожалуйста, ну пожалуйста, Джейк, спусти меня с лестницы или изнасилуй! Я ничего не могу сделать сама! - А я не собираюсь принимать за тебя решения, - сказал я. И это тоже, наверное, был своего рода садизм, зато все по-честному; я и в самом деле не смог бы от всей души сделать ни того, ни другого, а вполдуши лучше сидеть тихо, нежели делать драматические жесты. Ренни, скорчившись на стуле, заливалась слезами полных две минуты; ей было по-настоящему плохо. Твою мать, а сколько всяких иных путей можно было придумать. Очень может быть, подумал я, что в конечном счете Морганы погибнут просто от недостатка воображения. Я глянул на Лаокоона: гримаса была отстраненной и безо всяких намеков. Глава десятая Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное - по большей части, ибо хоть она и говорила, что, мол, личность не является ценностью в силу одной только своей уникальности, но я-то чаще всего не получаю удовольствия, усугубляя несчастья ближних, в особенности когда они на самом деле ближние. Гуманизмом здесь и не пахнет: на человечество как общность мне в высшем смысле наплевать, и душевное состояние отдельных знакомых индивидов, ну, скажем, Пегги Ранкин, также нимало меня не волнует. Это просто описание моих реакций - выстраивать аргументацию в защиту данного положения я бы никак не взялся. Беда, наверное, в том, что, чем больше мы знаем о конкретном человеке, тем труднее становится приписать ему тот или иной характер, который позволил бы в пиковых ситуациях эффективно с ним взаимодействовать. Короче говоря, практиковать Мифотерапию становится все труднее, поскольку закрывать глаза на явную неадекватность предписанных ролей уже не получается. Экзистенция не просто предшествует эссенции: в случае с человеческими существами она скорее бросает эссенции вызов. И едва ты узнаешь человека настолько близко, что можешь составлять о нем противоречивые суждения, Мифотерапия приказывает долго жить и воскресает ненадолго, лишь когда ты не совсем в себе, забыл с утра проснуться. Бывало и такое, но редко. Заключительная часть описанного выше вечера складывалась следующим образом: когда я наконец отнес Ренни в постель (подивившись, какая она все-таки тяжелая), мне это удалось по той простой причине, что, к худу или к добру, острота и ясность чувств сильно померкли, и оттого я смог драматизировать ситуацию как эпизод в романтической мистерии смыслов. Джо был Разум, или Бытие (в качестве сценической площадки я использовал космос Ренни); я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы сражались не на жизнь, а насмерть за обладание Ренни, как Бог и Сатана за душу Человека. Это чистой воды онтологическое манихейство не выдержало бы, конечно, никакой серьезной критики, зато обладало тремя достоинствами: можно было не наделять Ренни специфической, ей одной - а не всякой Душе Человеческой - присущей эссенцией; можно было попирать законы брака с поистине мефистофельским наслаждением; и, наконец, можно было не задумываться о мотивах, поскольку я осуществлял, так сказать, суть сути, эссенцию эссенции. Не станете же вы требовать, чтобы Сатана анализировал свои поступки? Что же касается Ренни, она к тому времени была едва ли не в параличе и, кажется, с некоторым даже облегчением позволила мне навязать ей роль Человечества; какая там разыгрывалась драмау нее в душе, я понятия не имею. После я отвез ее домой. - Не зайдешь на минутку? - деревянным голосом спросила она. Но мое желание играть в мистерию ушло за сексуальным пылом вслед, и я был холоден как овощ. - Да нет. Как-нибудь в другой раз. А в общем, я испытывал к Морганам некое расплывчатое чувство жалости, особенно к Ренни. Джо в конечном счете весьма последовательно отстаивал собственную позицию, а это всегда как-то успокаивает, даже если данная позиция не ведет ни к чему иному кроме проигрыша, кроме беды, как в случае с игроком в бридж, когда он блестяще разыгрывает безнадежную партию, или в случае с Отелло, любовь которого лишена мудрости, но все же это любовь, и какая! Но у Ренни-то вообще не было больше никакой позиции, чтобы, отталкиваясь от нее, она могла вести себя последовательно или непоследовательно, а по складу своему, в отличие от меня, в твердой точке опоры она нуждалась для элементарного самосохранения. Она приходила ко мне три раза в сентябре и один раз в октябре. Первый визит я уже описал. Второй, на следующей неделе, в среду, был совершенно в ином роде: Ренни казалась разгоряченной, сильной, не без толики радостного этакого куража. Мы сразу же, с юным пылом, бухнулись в постель - и она до того распоясалась, что принялась надо мной подтрунивать, мол, почему это муж у нее энергичней в сексе, чем любовник, - а потом выставила принесенную с собой кварту калифорнийского мускателя и оживленнейшим образом монологизировала целый час или около того. - Бог ты мой, какая я все это время была дура! - смеялась она. -- Тоже, развесила сопли, ну прямо как школьница! - В смысле? - И с чего это я вообще всю эту бодягу приняла близко к сердцу? Знаешь, что со мной случилось прошлой ночью? -Нет. - Я подскочила в три часа утра - сна ни в одном глазу, у меня так каждую ночь, с тех пор как все тут у нас закрутилось. Обычно меня сразу начинает трясти, и я либо сижу до утра в поту и в корчах, или бужу Джо. и мы с ним начинаем по сотому разу перебирать все заново. Ну вот, прошлой ночью я проснулась как обычно, луна сияет, Джо спит - он прямо как подросток, когда спит, - и, черт его знает почему, пока я на него смотрела, он начал во сне ковырять пальцем в носу! - Она хихикнула, а потом рыгнула, нечаянно и тихо, от вина. - Извини, пожалуйста. - Ничего страшного. - Ну, и я вспомнила про ту ночь, когда мы подглядывали за ним в окошко гостиной, только тут меня это никак не задело, а, наоборот, показалось смешным, ну прямо до чертиков! Вся эта чертова кутерьма показалась мне смешной до чертиков - и то, как мы ее воспринимаем. Джо показался мне недорослем, который пытается из ничего раздуть трагедию, а ты, ты - просто полным неудачником. Ты сердишься? - Она рассмеялась. - Нет, конечно. - А я сама - сопливая девчонка, которая вечно хнычет и позволяет двум придуркам издеваться над собой из-за какой-то чертовой ерунды. У меня возникает похожее чувство, когда я позволяю детям низвести себя до их уровня. Часто бывает: они весь день дерутся и кричат, а я настолько от них устаю, что под конец сама начинаю кричать и плакать, а потом всегда чувствую себя ужасно глупо, и даже становится стыдно - слегка, как только взрослые люди могут устраивать из-за эдакой малости такой вот балаган? Тем более если у них у самих семья, дети? - Бедный маленький коитус, - улыбнулся я. Если честно, хорошее настроение Ренни рождало во мне чувства совершенно противоположного порядка: чем счастливее она выглядела, тем больше я мрачнел, и чем явственней она склонялась к легкому, едва ли не легкомысленному восприятию ситуации, тем черней сгущались тучи на личном моем горизонте. - Это же нонсенс - принимать всерьез такую мелочь! О ней и задумываться-то не стоит, не то что затевать развод! Да я могу переспать хоть с сотней разных мужиков и не стану при этом относиться к Джо ни на каплю иначе! - Оно конечно, - я сварливо перебил ее гимн свободе, - ничто не серьезно, не важно само по себе, но становится серьезным, если ты сам готов принять его всерьез. И я не вижу особого повода смеяться над чужой серьезностью. - Да перестань ты, в конце-то концов! - воскликнула Ренни. - Ты прямо как Джо, ничуть не лучше. По-моему, все наши беды оттого, что мы слишком много думаем и слишком много говорим. Говорим, говорим, а получается в результате полная чушь, которая тут же исчезла бы, если бы все попросту заткнулись. - Она опрокинула очередной стакан - уже четвертый или пятый по счету, тогда как я все еще нянчил свой первый. - Знаешь, что я думаю? Я думаю, ничего подобного в жизни бы не случилось, не будь у нас такого количества свободного времени. Правда-правда. Ты вот клянешься и божишься, что понятия не имеешь, как во все это влез, а я вот думаю, ты во все это влез просто от скуки. - Да брось ты. - А что, амбиций у тебя никаких, ты не слишком занят, красавцем тебя тоже не назовешь, живешь только для себя. Мне кажется, ты целыми днями сидишь вот так, качаешься в своем этом кресле, подремываешь и придумываешь всякие пакости исключительно потому, что тебе скучно. Мне кажется, ключик-то к тебе элементарный: тебе просто-напросто скучно. Я не просто то или се, Ренни, - вяло отозвался я. - Мне, может быть, среди прочего и скучно тоже, но мне никогда не бывает просто скучно. - Ренни, ясное дело, пыталась учинить сеанс любительской Мифотерапии: всякий, кто начинает говорить о людях с точки зрения подбора ключиков, занимается откровенным мифотворчеством, поскольку таинство души человеческой через ключики не объяснить. Но я был слишком мрачен, чтобы расщедриться по поводу ее сюжетослагательских дерзновений на что-нибудь кроме самых поверхностных замечаний. - А мне кажется, тебе просто скучно; и мне плевать, что ты по этому поводу думаешь. Мне вообще больше нет дела до того, что вы оба думаете обо всем об этом или там обо мне: я вас больше всерьез принимать не намерена. Я даже и думать об этом перестала. - Весьма неглупо с твоей стороны. - Что, задело? - рассмеялась она. - Правда ведь, всякий интерес пропадает, если мне больше не будет больно? Ну и черт с тобой! Мне больше не будет больно. Что это ты такой надутый, а? Можно подумать, ты в штанишки наделал или еще чего хуже. - Ей самой стало смешно, и она пьяненько хихикнула. - У Джо сегодня утром вид был точь-в-точь такой же - насупился, что твой пророк библейский. Я испортила вам игру, вот вы теперь и дуетесь. Да перестань ты строить козью морду, и давай мы с тобой напьемся, а нет, так отвези меня домой. Я докончил стакан и налил себе еще. - Ты, надеюсь, понимаешь, что я не поверил ни единому твоему слову. Смело, конечно, но не убеждает. - У тебя просто духу не хватит поверить, - съехидничала Ренни. - И у меня не хватит, и у тебя не хватит, даже под прицелом. - Давай мели, - заявила Ренни. - А мне плевать. - А еще я не думаю, что Джо хоть что-нибудь знает. - И плевать. - Он ведь не станет сидеть с мрачным видом. Он хлопнет дверью, и все дела. - Это тебе так кажется. Мы слишком тесно связаны. Я вообще в толк не возьму, и чего я, собственно, паниковала: да разве такая вот малость может нам с Джо помешать? Для этого нужен кто-нибудь посильнее, чем ты, Джейк. Ты же ничего про нас, про Джо и про меня, не знаешь. Ничегошеньки. - Я уже говорил тебе в прошлый раз, чтобы ты послала его к черту. - Я еще, может, вас обоих пошлю к черту. - Замечательно, девочка моя, но когда будешь приводить приговор в исполнение, не забудь про его коронный хук левой. Эта моя последняя фраза протрезвила ее стакана на три, не меньше. - Не думаю, что Джо еще когда-нибудь меня ударит, - серьезно сказала она. - Тогда скачи скорей домой, пока ты под мухой, щелкни его по носу и скажи, что не станешь больше принимать всерьез всякую чушь вроде вашей с ним половой жизни, - предложил я. - Скажи ему, что все проблемы оттого, что он слишком много думает. - Джейк, он больше не станет меня бить. Никогда. - Он свернет тебе к чертовой матери челюсть. Только скажи ему, что он ведет себя как школьник! Он дух из тебя вышибет, и ты это прекрасно знаешь. Ну, давай, я составлю тебе компанию. Если ты права, ка-ак мы все начнем тут хохотать, и фыркать, и утирать друг другу сопли. А потом соединим по-братски руки, и все наши беды прикажут долго жить. Ренни окончательно протрезвела. - Я тебя ненавижу, - сказала она. - Ты ведь даже на минуту не дашь мне побыть хоть вполовину, хоть чуточку такой счастливой, как раньше. Даже и притвориться счастливой я не имею права. И (mirabile dictu Странно сказать (лат.).) едва она помрачнела, как я был исцелен - ее былая легкость перешла ко мне, и я налил себе еще стакан мускателя. - Вот теперь ты доволен, да? - почти навзрыд. - Н-да, хорошо быть извращенцем. Мне правда очень жаль, Ренни. - Ты правда счастлив как задница! - сказала она, мотая головой из стороны в сторону. Но такие случайные приступы бодрости у Ренни и такая ненужная жестокость с моей стороны бывали нечасто. Как второй ее визит не был похож на первый, так и третий (и последний в сентябре) ничего общего не имел со вторым. К этому времени я уже достаточно увлекся образовательным процессом, и причину моих настроений все чаще и чаще следовало искать в аудитории. В тот день, в последнюю пятницу сентября, я был проницателен, изобретателен, остер как бритва просто потому, что с утра у меня была грамматика и объяснял я правила управления падежными формами местоимений: редкостное чувство благоденствия и ясности, если и не прямо-таки просветления, приходит к человеку, когда он может не только сказать вслух, но и понять от и до, что местоименное дополнение ставится при переходном глаголе в родительном падеже при отрицании или при указании на часть предмета, во всех же иных случаях правомерен исключительно винительный падеж. Я поделился данным наблюдением с полной аудиторией юных ученых и торжественно подвел черту. - "Я могу принять решение, а могу и не принимать никаких решений"! Вопросы есть? - Эй, послушайте, - раздался вдруг голос нарушителя спокойствия - в заднем ряду, где же еще, тот самый стервец, которого я уже пообещал себе непременно завалить за наглость на первом же зачете, - а что появилось раньше - язык или учебник по грамматике? - Что вам угодно, Блейксли? - спросил я, отказываясь принять участие в игре по его правилам. - Ну. у меня такое ощущение, что люди научились говорить куда раньше, чем принялись писать учебники, а задача учебников - объяснить, каким таким образом разговаривают люди. Вот, например, если моему соседу по комнате звонит по телефону приятель, я его потом спрошу: "Чего он хочет?" И любой здесь в аудитории спросит точно так же: "Чего он хочет?" Я готов поспорить, что девяносто процентов населения вообще в этом случае скажут: "Чего ему надо?" И никто, совсем никто не сформулирует вопрос: "Что, собственно говоря, ему угодно?" Спорим. даже и вы так не скажете? Оно ведь и звучит как-то странно, разве не так? - Аудитория осклабилась. - А поскольку предполагается, что у нас демократия, так раз уж никто кроме горстки ученых чудиков никогда не скажет: "Что, собственно говоря, вам угодно?", зачем притворяться, что мы все идем не в ногу, а они - в ногу? Почему не поменять правила? Вылитый Джо Морган: дорожки следует прокладывать там, где ходят люди. Я возненавидел его всеми фибрами души. - Мистер Блейксли, вы ведь, должно быть, едите жареного цыпленка руками? - Чего? Да, конечно. А вы - нет? Класс, увлеченный дуэлью, захихикал, но после этой его последней откровенно хамской выходки они уже не так однозначно болели за нахала Блейксли. - Ну а бекон за завтраком? Руками или вилкой, мистер Блейксли? - Руками, - ответил он с вызовом. - Ну конечно, руки ведь были раньше вилок, так же как язык - раньше всех этих ваших учебников. - Но позвольте заметить, не ваши руки, - холодно улыбнулся я, - и, бог мне свидетель, не ваш английский язык! - Класс дружными рядами перешел под мои знамена: предписательная грамматика одержала победу. - Все дело в том, - подытожил я, обращаясь уже ко всей аудитории, - что, будь мы до сей поры дикарями, мистер Блейксли имел бы полную волю есть как свинья и не нарушал бы при этом никаких правил, потому что правил не существовало, и он бы мог вопрошать: "Звучит как-то странно, разве не так?" хоть каждые пять минут, и никто бы не обвинил его в безграмотности, поскольку грамотности - правил грамматики - попросту не было. Но как только устанавливается определенная система правил, будь то правила этикета или грамматики, и как только она принимается за норму - имеется в виду некий идеал, а не среднестатистическая норма, - вы получаете свободу нарушать их в том и только в том случае, если согласны, чтобы все прочие смотрели на вас как на дикаря или на совершенно безграмотного человека. И не важно, сколь бы догматическими или противоречащими здравому смыслу ни были эти правила, они - некая всеобщая условность. А в случае с языком есть и еще одна причина следовать любым существующим правилам, даже самым что ни на есть идиотским. Мистер Блейксли, что означает для вас слово лошадь? Вид у мистера Блейксли был мрачнее некуда, но он ответил: - Животное. Четвероногое животное. - Equus caballus, - согласился я, - непарнокопытное травоядное млекопитающее. А что означает алгебраический символ "икс"? - Икс? Все что угодно. Это неизвестное. - Прекрасно. В таком случае мы можем приписать символу "икс" любое значение, по нашему с вами усмотрению, при условии, что в данном уравнении его значение останется неизменным. Но ведь лошадь есть точно такой же символ -некий шум, производимый нашим речевым аппаратом, или определенная система черточек на доске. И, теоретически, мы также можем приписать ему любое значение. Ну, предположим, мы с вами условимся, что слово лошадь станет для нас означать учебник по грамматике, тогда мы будем иметь право сказать: "Откройте вашу лошадь на двадцатой странице" или "Вы принесли сегодня на занятия свою лошадь?" И оба прекрасно друг друга поймем, как вы считаете? - Ну да, конечно. - Всей своей душой мистер Блейксли не хотел со мной соглашаться. Он чувствовал какой-то подвох, но деваться ему было некуда. - Что вполне естественно. Но больше никто нас понять не сможет - на этом основан любой шифр. И тем не менее в конечном счете нет такой причины, по которой лошадь не могла бы во всех случаях жизни означать учебник по грамматике, а не Equus caballus: значения слов по большей части связаны с формой совершенно условным и сугубо произвольным образом, обычная историческая случайность. Но соглашение о том, что слово лошадь будет означать именно Equus caballus, было достигнуто задолго до того, как мы с вами вообще получили право голоса, и если мы хотим, чтобы наша речь была внятной для достаточно широкого круга людей, мы должны соблюдать соглашения. Нам придется говорить лошадь, когда мы имеем в виду Equus caballus, и учебник по грамматике, когда мы имеем в виду вот этот скромный предмет на моем столе. Вы можете не соблюдать правил, если вам не важно, поймут вас или нет. А вот если это вам все-таки важно, тогда единственный способ стать "свободным" от правил - настолько ими овладеть, чтобы они сделались вашей второй натурой. Есть такой парадокс: в любом сложно организованном сообществе человек обычно свободен в той мере, в которой он освоил существующие правила и нормы. Кто в большей степени свободен в Америке? - спросил я в заключение. - Человек, бунтующий против всех и всяческих установлений, или же человек, который следует им всем настолько автоматически, что никогда о них даже и не задумывается? Вопрос, конечно, на засыпку, но я, собственно, не собирался никого ни в чем убеждать; я пошел на вы, чтобы спасти предписательную грамматику от грязных лап нечестивого мистера Блейксли и, буде то представится возможным, уничтожить между делом его самого. - Но, мистер Хорнер, - раздался юношеский голос - само собой, из первого ряда, - разве люди не стараются постоянно делать то или иное все лучше и лучше? А для того чтобы совершенствоваться, обычно приходится менять правила. Если бы никто и никогда не восставал против правил, не было бы никакого прогресса. Я благосклонным взором оглядел бойкого юного прозелита: в эту почву я могу внести любую дозу конского дерьма, и только плодороднее будет. - Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, - сказал я ему. - Во все времена бунтарями и радикалами становятся люди, которые не могут не замечать, что правила зачастую являются сугубо произвольными - а в конечном счете все они произвольны, - и которые терпеть не могут произвольных правил. Таковы сторонники свободной любви, таковы женщины, курящие сигары, или те чудики из Гринич-виллидж, которые принципиально не желают стричься, да и вообще любые реформаторы. Но величайшим бунтарем в любой общественной системе является человек, который насквозь видит произвольность норм и социальных установлений, но настолько презирает, настолько ни в грош не ставит окружающее его общество, что с улыбкой принимает всю эту чертову гору чепухи. Величайший бунтарь - тот, кто ни за что на свете не станет менять общественных установлений. Во как. Бойкий юноша, голову даю на отсечение, не на шутку расстроился, для остальной аудитории это была китайская грамота, я же к достигнутому состоянию остроты и проницательности прибавил еще и легкий привкус улыбчивого парадокса. Состояние продержалось весь день: я вышел из школы этаким Янусом, созерцающим амбивалентность бытия, и, сквозь ласковое равновесие вселенной, сквозь вездесущие полярности стихий, зашагал к дому, туда, где в девять вечера Ренни застала меня в кресле-качалке, и я все еще улыбался другу моему Лаокоону, чья гримаса была - сама красота. Ренни нервничала, но нервничала тихо. Мы поздоровались, и она еще с минуту неловко постояла среди комнаты, прежде чем сесть. Я понял: достигнута некая новая стадия. - Что теперь? - спросил я. Вместо ответа, она дернула щекой, а правой рукой сделала неопределенный жест. - Как Джо? - Все так же. - Ага. А ты? - Не знаю. Схожу потихоньку с ума. - Похоже, Джо не слишком тебя доставал, а? Она посмотрела на меня. Отвела взгляд. - Он Бог, - сказала она. - Он просто Бог, и все. - Я так и понял. - Всю эту неделю он был... ну просто лучше некуда. Не сравнить с тем, каким вернулся из Вашингтона, - тогда он был сам на себя не похож. Знаешь, можно подумать, что все забыто, что вообще ничего не было. - А почему бы и нет? Я сам именно так себя и чувствовал на следующий же день после... Она вздохнула. - Ну, я и сказала как-то мимоходом, что мне бы не хотелось сюда больше ездить - что я не вижу в этом смысла. - Понятно. - Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на меня, долгим таким взглядом, и мне захотелось умереть прямо там же, на месте. А сегодня ночью он сказал, что уже привык принимать это как часть меня, хотя и не совсем понимает, как оно так получилось, но что он больше станет меня уважать, если я буду последовательна в своих действиях, чем если вздумаю от них отречься. А потом он сказал, что не видит нужды больше говорить об этом, ну, в общем, вот и все. - Так, господи, а в чем же дело, проблема решена, или я чего-то не понимаю? - Проблема в том, что я ему не поверила и, даже если поверила, сама себя больше не узнаю. - Ничего страшного. Со мной так чуть не каждый день. - Но Джо-то, он всегда узнаваем. И ничего не получится, пока я не смогу стать такой же цельной, как он, и все свои поступки видеть так же ясно, как он видит свои. Джо, он всегда узнаваем. Я улыбнулся: - Почти всегда. - Ты про то, когда мы за ним подглядывали? О, господи Иисусе! - Она качнула головой. - А знаешь что, Джейк? Мне кажется, лучше бы я ослепла, прежде чем посмотрела тогда в окно. С этого все и началось. Сладостное чувство парадокса. - Или ты могла бы сказать: на этом все и кончилось. Но начаться либо кончиться оно могло только для человека по фамилии Морган. Для человека по фамилии Хорнер ничего подобного не случилось. В моей вселенной всяк отчасти шимпанзе, в особенности когда он один, и никто особо не удивляется тому, что творят другие шимпанзе. - Джо не такой. - А тебе не приходило в голову, что человек, который признает, что все мы попросту валяем дурака, - может быть, он из нас из всех самый трезвый? Сладостное, сладостное чувство парадокса! - Мы с Джо в этом смысле повторили, по-моему, подвиг Марселя Пруста, - с печалью в голосе сказала Ренни. - Мы рассматривали ситуацию со всех точек зрения, какие только могли придумать. Иногда мне кажется, я ничего так глубоко не понимала в жизни, а иногда - вроде как в прошлый раз, когда я была у тебя, или вот сейчас - до меня вдруг доходит, что я ни сейчас, ни вообще когда бы то ни было ничего, ровным счетом ничего не понимала, не понимаю и, наверное, уже не пойму. Сплошной туман. И меня всю просто наизнанку выворачивает, даже если вроде бы и не от чего. - А что Джо последнее время обо мне думает? - Я не знаю. Не думаю, что он все еще тебя ненавидит. Может, ему больше неохота с тобой видеться, только и всего. Он считает, что ты играешь роль, очень на тебя похожую. - На меня которого? - рассмеялся я. - А как насчет тебя? - Наверно, я все так же тебя презираю, - спокойно сказала Ренни. - Всего насквозь? - Насколько глаз хватает. Меня пробрало, с головы до пят. До этой фразы Ренни сегодня была мне безразлична, теперь же я вдруг проникся к ней жгучим интересом. - Это что, с тех самых пор, как мы оказались в одной постели? - Я уже не знаю, Джейк, что было тогда, а что я придумала потом; сейчас мне кажется, ты мне с самого начала не понравился, но, скорее всего, это не так. Было у меня к тебе странное такое чувство, по крайней мере с тех пор, как мы начали ездить верхом, и, насколько я теперь могу судить, это была неприязнь. Или нет, отвращение, так будет точней. Я не верю в предчувствия, но, клянусь тебе, уже тогда, в августе, мне казалось, что лучше бы ты вовсе не попадался на нашей дороге, хоть я и не могу объяснить почему. Я почувствовал себя в двух шагах от вершины, я мыслью обнимал миры, и ни облачка на горизонте; стоглазый Аргус был в сравнении со мной подслеповат и темен. - Спорим, я знаю одну такую точку зрения, до которой вы с Джо не додумались, а, Ренни? - Мы перепробовали все, - сказала она. - Но не эту. А по Закону Экономии она куда как хороша, поскольку при минимуме исходных посылок объясняет максимум известных фактов. Проще некуда, Ренни: это был не секс - это была любовь. То, что ты чувствовала и в чем никак не хотела себе признаться - ты в меня влюбилась, Ренни. - Ты прав, - выдохнула она, подаривши меня злым, едким взглядом. - Есть же такая вероятность. Я это не из тщеславия говорю. По крайней мере, не только из тщеславия. - Да нет, я не то имела в виду, - сказала Ренни, и фраза далась ей не без труда. - Я имела в виду... неправда, что я никогда об этом не думала. Вот теперь у нее в глазах и впрямь читалось отвращение, только неясно, к кому или к чему. - Черт меня побери совсем! среди прочего, меня и довели до ручки, - сказала Ренни. - мысль о том, что я в тебя влюбилась, никак не идет из головы, и еще всякие мысли: что я тебя презираю и что вообще, по идее, не могу испытывать к тебе каких-либо чувств просто потому, что ты не существуешь. Ты ведь понимаешь, о чем я. Я не знаю, которая из них - правда. - А если они все вместе именно и есть - правда, а, Ренни? И коли уж на то пошло, может быть, не я не существую, а Джо? - Нет, - она медленно покачала головой. - Я не знаю. - Вряд ли стоит бояться мысли, что ты испытываешь ко мне чувство, похожее на любовь. Это же никак не скажется на твоем отношении к Джо, если тебе, конечно, не захочется поиграть в романтику. Да и вообще я не вижу, как и на чем это может сказаться, разве что весь этот сюжет станет чуть менее загадочным, и противности в нем тоже сильно поубавится. Но Ренни все это явно пришлось не по вкусу. - Джейк, я не смогу сегодня лечь с тобой в постель. - Ну и ладно. Давай я отвезу тебя домой, В машине я наклонился к ней и осторожно ее поцеловал. - Мне кажется, это просто здорово. Хотя, конечно, смешно до чертиков. - Вот тут ты, пожалуй, прав. - А Джо ты об этих своих чувствах не докладывала? - Нет. - Она потупилась. - И не смогу. В том-то вся и беда, понимаешь, Джейк, - сказала она и посмотрела мне прямо в глаза. - Я все так же его люблю, сильнее, чем он или кто угодно может вобразить, но того, что было раньше, нет. Кончилось. Дальше так нельзя. Даже если на самом деле я тебя и не люблю, сама возможность - то, что я ни в чем не уверена, - убивает все на свете. И это не решает никаких проблем: это и есть проблема. Ты можешь себе представить, что я чувствую, когда он говорит, будто принимает наши с тобой отношения - и пытается жить как ни в чем не бывало? Это ложь, все, насквозь, одна сплошная ложь - с той самой минуты, когда я призналась себе, что в принципе могу в тебя влюбиться. - Только... Ренни, ничего не нужно ломать. - А все уже сломалось, все, что у нас с Джо раньше было, и прекрасней этого ничего и никогда еще не бывало между мужчиной и женщиной. Там не может быть места ни для лжи, ни для дозированных чувств. Такое ощущение, будто меня обокрали на миллион долларов, Джейк! Если бы я его застрелила, и то, наверное, было бы легче! - Хочешь, я войду с тобой вместе? - спросил я. -Нет. - А тебе не приходит в голову, что ты просто-напросто откладываешь все на потом? - Я откладываю на потом все, что только могу, - сказала она, - и чем дальше, тем лучше. Я в полном тупике, и это единственное, на что я сейчас способна. - Джо тоже мог до этого додуматься, - сказал я. - Он никогда не боялся крайностей. - Мне это безразлично. - Я просто не вижу никакого тупика. В моем мире тупиком бы тут и не пахло. - Меня это не удивляет, - сказала Ренни. Плакала она или нет, я так и не понял, в машине было темно. Должно быть, плакала. Мы еще немного посидели молча, потом она открыла дверцу. - Господи, Джейк, я понятия не имею, куда все это катится. - Как, собственно, и Джо, - настроение у меня пошло вверх. - Он сам мне об этом сказал, прямо с порога. тебя люблю, я не только люблю тебя. Честное слово, я тебя еще и ненавижу, со всеми твоими мерзкими потрохами! - Я запомню, - сказал я. - Спокойной ночи, Ренни. Она не ответила, она просто вошла в дверь, а я отправился домой, чтобы покачаться немного и поразмышлять над новой реальностью. Я был польщен сверх всякой меры - я всегда легко и с некоторой даже чрезмерностью откликался на любое проявление добрых чувств со стороны тех людей, которыми восхищался или хотя бы просто за что-то их уважал. Однако... н-да, может показаться, что я слишком вдаюсь в тонкости, но ведь знаток, он по природе буквоед. Дело в том, что даже в тогдашнем моем состоянии ничего особенно парадоксального я в чувствах Ренни не наблюдал, и это мне было обидно. Знаток (каковым я и был примерно с половины десятого утра) от парадокса - если этот парадокс достоин вызвать у него легкую улыбку, что, собственно, и позволяет нам признать в нем знатока, - так вот, от парадокса он ожидает чего-то большего, нежели простой двусмысленности, вызванной нечеткостью тех или иных языковых средств; в идеале парадокс должен представлять собой захватывающее дух противоречие концептов, чья истинная совместимость постигается исключительно посредством тонких и изящных умозаключений. Видимая противоречивость чувств Ренни по отношению ко мне, боюсь, являла собой - как и все мои внезапные, диаметрально противоположные чувства, коими я привык развлекаться на досуге, - всего лишь ложное противоречие, чей корень в языке, а не в скрытых за его символической природой концептах. Я, честно говоря, совершенно уверен, что испытываемые Ренни чувства не были ни противоречивыми, ни даже особо сложными: а были они монолитны и просты, как, впрочем, и любое чувство, но, так же как и любое чувство, носили характер сугубо уникальный и частный, и все беды начинались там и тогда, где она пыталась навесить на них ярлык в виде простенького какого-нибудь существительного вроде любви или отвращения. Вещи можно обозначить через существительные, только если вы согласны игнорировать их исконные друг от дружки отличия; но эти отличия, если почувствовать их достаточно глубоко, именно и заставляют нас ощущать неадекватность существительных и приводят любителя (но не знатока) к убеждению, что он столкнулся с парадоксом, с противоречием, тогда как в действительности речь идет всего лишь об иксах, которые отчасти лошади, а отчасти учебники по грамматике, но ни то и ни другое целиком. Приписывать имена вещам - то же самое, что приписывать людям роли: вы по необходимости искажаете суть вещей, однако искажение это необходимо, если вы хотите справиться с сюжетом; для знатока же, для ценителя это источник чистой радости. Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило. За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел - совсем наоборот, да плюс еще чувст