ануне готовит, отбирает, ставит на сервант нужную посуду и все время искоса на нее поглядывает. Днем приглашают не только родных, но и знакомых матерей, угощают их пирожными и игристым сомюрским; обязательно приходит Франсуаза Туре, часто является Эмили Даноре, другие приглашенные время от времени меняются. Должен сказать, что на этот раз 28 мая проходило довольно любопытно. Тяжеловесная миловидность гимаршевского племени напоминала пышные, легко осыпающиеся пионы, шипов у них нет, и они склоняются долу на своем стебле при малейшем порыве ветра. Отъезд Симоны, умчавшейся к Рен, которая со времени развода трудится в каком-то институте красоты; недавний "злосчастный случай" с Мариэтт - все это вызывало у дам кое-какие размышления. Они начались после кофе. Детвора, снабженная билетами на фильм "Шпион Бархатная лапка", отправились в кино под эгидой Арлетт, уже кандидаткой на должность будущей "мамаши". Когда захлопнулась дверь за Арлетт, зашла Франсуаза Турс и положила почин беседе. - Ну, как дела? - бесцеремонно спросила она, повернувшись к Мариэтт. Ни моя жена, ни я ни единым словом не обмолвились о том, что у нас происходило. Предполагалось, что даже сама мамуля ни о чем не знает, но тем не менее, оказывается, все уже были в курсе дела. - Наконец-то, - вновь начала Франсуаза, не ища никакой связи. - Скоро кончатся наши волнения. Это уже почти точно - у нас будут пилюли. Теперь она была "за" - большая смелость для католички из Анже, ведь пока еще неизвестна точка зрения Рима, который мог бы поддержать или осудить Париж. Моя мать улыбалась. Теща растерянно моргала, она, конечно, не против. Но нынешние молодые женщины, подумайте только, говорят в гостиной о таких интимных делах. Тесть важно покачивал головой, однако никому не удалось бы догадаться, о чем же он думает. Праздник матерей превратился в конгресс на тему, которую англичанки зовут _пятой свободой_. Эмили Даноре в обсуждении вопроса проявила некоторую сдержанность. Она читала статью за подписью какого-то психиатра, утверждавшего, что пилюли вызывают у женщин угнетенное состояние из-за ложащейся на их плечи большой ответственности; читала также высказывание некоего врача-дерматолога, который заявляет, что у некоторых американок после пилюль пошли по телу прыщи, у других сильно увеличился вес и что применение пилюль грозит женщинам уродством. Вдруг Габ разъярилась: - Так что же, плюнуть на все или как? Тоже мне проблема! Я, мол, такая хорошенькая, такая свеженькая после всей этой кучи ребятишек! И потом что же? Я трясусь только двадцать пять дней из тридцати. Позвольте спросить: кто же за все расплачивается? Раз я расплачиваюсь, то за все и буду отвечать, за все! Эмили Даноре попыталась изменить тему: - Не хочу обвинять женщин, пусть каждая сама за себя решает. Но что касается молодых девушек, было бы лучше, чтоб они хоть немного побаивались. - Ох, уж в этом я совсем не уверена! - степенно сказала моя жена и отвела взгляд, видимо вспомнив, что сама-то Габриэль в свое время ничего не боялась. И без сомнения, по той же самой причине никто не осмелился заметить, что тогда сократилось бы и число незаконнорожденных детей и вынужденных браков. Мнения разделились. Я размечтался: любить, подчиняясь лишь порыву желания, быть в его власти, любить, чтоб любить, - вот и все, без всяких предварительных расчетов, без противных приготовлений, в полной безопасности, настолько очевидной, что даже сомневаться не приходится. Какие перемены внесет это в супружескую жизнь, избавив ее от того, что так долго ее отравляло! Мамаши уже толковали о социальном страховании, которое не станет возмещать расходы на такое лекарство, и о том, что пособие по многодетности собираются повысить. - Одно оплатит другое, - ворчала Эмили. - Для нас все это уже поздновато, - сказала Мариэтт. - Может, молодоженам пригодится. - Между прочим, - вставила мадам Гимарш, радуясь возможности переменить тему разговора, - вы видели нашего будущего зятя? Гонтран Рабо, жених (тридцати девяти лет), коммерческий агент (не будем называть его коммивояжером) в фирме "Братья Деспла", стал предметом безудержных восхвалений: этот молодой человек (ах, вот как, значит, и меня можно считать молодым!) всем хорош и мил, большой знаток шерстяного дела и, само собой разумеется, уже предложил расширить филиал магазина Гимаршей (приданое довольно значительное - что поделаешь, ведь Арлетт уже тридцать два года). Мариэтт задремала в кресле. И я тоже. На улице было сумрачно. Мне казалось странным, что я тут нахожусь, - так иногда бывает, когда унесешься куда-то мыслями и лишь изредка в сонном забытьи смотришь вокруг. Я был ни хмур, ни весел, ни доволен, ни обозлен, а как бы это лучше выразить? Чувствовал, что я на своем месте. Меня засосала среда, но я с этим смирился. Испытывал легкое сожаление о том, что так происходит, и в то же время полагал, что так и должно быть, ощущал усталость от долгого сопротивления, но как будто избавился от большой беды. Мне было спокойно и хорошо среди всех этих шепотов после сытного обеда. Я заснул. Должно быть, спал долго. Проснулся - кругом смеялись. Вся ребячья ватага уже вернулась. Малыши говорили о каком-то замечательном коте. Девочки постарше толковали о мини-юбках, вздымавшихся над их колготками, все они разлеглись на полу вокруг проигрывателя, откуда шел, растекался голос Адамо. На одном подлокотнике моего кресла сидел Лулу, на другом - Ивонна. Они весело хохотали, наклонившись надо мной, и усердно дули на меня, их теплое дыхание отдавало ароматом гренадина. Пожурив их за баловство, я повалил обоих на себя. - А ты храпел! - сказала мама, неслышно подойдя к нам. Неподалеку стояли Арлетт и Гонтран, все поздравляли их. Мариэтт из-под полуопущенных ресниц уже посматривала на меня и слушала, что ей говорит мамуля: - Свадьбу устроим не позже 26 июня, как раз перед летними каникулами. Вот и еще раз основы восторжествовали. _По случаю бракосочетания своих детей мадам Туссен Гимарш и мадам Жюльен Рабо принимают гостей 26 июня от 16 до 20 часов в зале гостиницы "Король Рене"_. Это приглашение, напечатанное на глянцевых карточках, было разослано знакомым. После речи помощника мэра, восхвалявшей столпов местной торговли, после свадебной ковровой дорожки в церкви святого Мориса, после церковного привратника, стучавшего алебардой, после всей церемонии в церкви, витражи которой ярко вспыхивали под лучами солнца и бросали цветные блики на каменные плиты пола, Арлетт и Гонтран, стоя около родителей в зале гостиницы, обменивались бесчисленными рукопожатиями с приглашенными. На свадьбах столько же рукопожатий, как и на похоронах, все идет почти в одном и том же ритме, и одни и те же люди с одинаковой вежливостью склоняют в поклоне головы. И конечно, кругом цветы, все те же цветы, но сейчас они в букетах, а не в венках. И тем не менее это тоже конец жизни: какой-то твоей жизни. По газетам я время от времени мог следить за этим погружением. Жених выглядел недомерком и уже полысел. Невеста не имела особых примет: ни хороша, ни плоха; у некрасивых девушек одно преимущество: если они поздно выходят замуж, то именно в этот момент как-то сглаживается их прежний облик, они похожи на всех других замужних женщин, которые уже поблекли, изнуренные своими домашними тяготами. Через десять лет можно будет предположить, что Арлетт была в молодости хорошенькой, и, перестав скорбеть о том, что этого никогда не было, она в спокойствии душевном проживет вторую половину своей жизни. Я смотрю на часы: половина восьмого. Отдав долг вежливости, друзья и знакомые начинают расходиться. Остаются только родственники, однако их не так уж мало. Накал парадности начинает потихоньку спадать. Развязываются галстуки. Смялось органди на хрупких плечиках племянниц и моих дочек - все пятеро в длинных розовых платьях и выглядят сегодня просто ослепительно. Ничего не скажешь: именно о таком сонме ангелочков мамуля мечтала, подбирая им платьица, расплачиваясь за эту эффектную воздушную дымку. Ее заботы видны во всем: в выборе гостей, обильном угощении, полосатых брюках у мужчин семейства Гимаршей и даже в бантах из белого нейлона, которыми украшены антенны свадебных автомобилей. Но в зале нестерпимо жарко. Мой тесть расстегнул жилет. Он много выпил и настроен игриво: - Ну а когда ваша очередь? - бросает он проходящему мимо Жилю. - Покорнейше благодарю, - отвечает Жиль. - Чем чаще я встречаю женатых друзей, тем больший страх наводит на меня брак. - Черт побери! - говорит мосье Гимарш, - ведь это давно известно. Общество было бы идеальным, если б все женщины были замужними, а все мужчины холостяками! Бог знает, какой случай помог этому остроумному выпаду писателя Сальтуса проложить себе путь к мосье Гимаршу! Сей архисупруг питает пристрастие к подобным цитатам. В то же мгновение его достойная супруга, внезапно возникнув из шумной толпы, твердой рукой отбирает у него бокал с вином. - Хватит пить, - говорит она. Как сияла мадам Гимарш! Все женщины сияли - Мариэтт, Габриэль, их двоюродные сестры. Сияла даже Рен, как говорится, удачно выпутавшаяся из трудного положения, вся сверкавшая бриллиантами (бриллианты чистой воды, но в какой мутной воде их выудили?). Даже Симона приехала для такого случая: меня нисколько не удивило бы, если бы она совсем распростилась с Парижем и еще кое с чем. Конечно, она не та невеста, о какой мечтали для своих сыновей наши бабушки: белоснежная, как апельсинов цвет, а через девять месяцев круглая, как апельсин. Но своей короткой юбчонкой она наверняка могла бы накрыть, как колоколом, кого-нибудь из солидных женихов. Недаром она вчера за обедом шепнула на ухо дяде Тио: - Выйти за такого, как жених Арлетт, - нет, это не для меня. А вот как Дельфина вышла - помните эту девчонку из Дутра, она вышла замуж за кинорежиссера, - это бы, пожалуй, подошло. Дамская коммерция - дело известное, она и в супружеской жизни практикуется. Тут уж несколько иная концепция, которую прекрасно проиллюстрировала Рен и которой противостоит концепция Мариэтт. Тем не менее это все же коммерция, и порой она обращает своих избранниц в иную веру - ведет к служению солидному брачному ложу, прочно стоящему параллельно полу и потолку и застеленному покрывалом. Появляется ребенок, и все входит в норму. В конце концов... Разве мы-то, мужчины, так уж чисты, свежи и невинны? Мы тоже грешили. Но вот я слышу чьи-то громкие возгласы. Это опять мой тесть, он широко улыбается, и при этом кажется, что у него три отвисшие щеки. Тесть держит за плечо Гонтрана, в другой руке у него какая-то бумажка, и он готовится декламировать. - Заповеди, - объясняет около меня Габ. - Он ими угощает уже двадцать лет. Я это знаю. В свое время меня тоже ими угостили. В этих заповедях сосредоточено все остроумие и хитрость Гимаршей. Я удрученно слушаю: Всю жизнь одну ты будешь обожать, И свадьбу бриллиантовую встретишь, И взгляд к другой не будешь обращать, И на чужие чувства не ответишь. Жену свою в шелка ты станешь одевать, Меха и драгоценности навесишь... Жиль шепчет у меня за спиной: "Ну что за дуралеи, зачем они долбят все это?" Однако тесть продолжает: Ее отца и мать ты станешь почитать, Пускай они живут подольше без страданий. И деточкам своим сумеешь даровать Хлеб, крышу и начатки знаний. И жизнь твоя в достатке будет протекать, В труде, исполненном стараний... Если б на свадьбе были мои коллеги, то они не преминули бы на следующий день поиздеваться: "Дали шампанского, зато маху не дали. Лавочник показал себя, свадьба стала гулянкой". Гул голосов заглушил некоторые заповеди. Но вот тесть трубным голосом прогремел: Ты жалованье будешь приносить Своей супруге с полным основаньем. И под конец тебе бы не забыть Ее вписать и в завещанье. Ради бога, воздуха! Слева есть две небольшие гостиные. Отчалим туда, так будет лучше, я слишком раздражен. Давно знаю, что все они до крайности глупы, добродушны, безобидны. И что кроется за моей злобой, нетрудно догадаться - для этого большой хитрости не нужно. Хорошо сделал, что ушел. Встретил в этих гостиных Тио, Эрика и одну старую даму, которой я прежде не видел у Гимаршей. Полковник потом сказал мне, что это тетушка жениха. Мой приход не прервал беседу. Они продолжали говорить вполголоса, усевшись на диванчике, и то, что я услышал, перенесло меня в иную атмосферу. Старая дама прошептала: - Когда это говоришь, всегда выглядишь как-то глуповато, и все же счастье существует, я это знаю, у меня оно было. Ее тон искупал саму фразу. Впрочем, она еще добавила: - Ну конечно, бывали и неприятности и огорчения. Тио ответил убежденно: - Единственная большая неприятность - это то, что все же приходится умирать. - Вы так думаете? Какой странный взгляд у этой женщины. Она повергает вас в смущение. Кажется такой кристальной, что невольно чувствуешь себя углем. Она спокойно поясняет свою мысль: - То, что не имеет конца, не имеет и ценности. По крайней мере, здесь, на земле. А там? - Она колеблется, но продолжает: - А там - ну что ж! Я доверяю богу. Он не обкрадывает людей, он не может отобрать у них то, что дал им. И если бы бога не было, я уверена, что чувствовала бы себя овдовевшей. Эрик как-то глупо улыбнулся. Тио остался серьезным. Меня охватила досада, как бывает всегда, когда я сталкиваюсь с такой вот верой в чудо. Потом явился соблазн: этой женщине повезло. Мы, для кого бог умер, - мы действительно умираем, мы действительно навеки теряем жен и детей, и для них мы тоже навсегда потеряны. Сознание этого придает им особую ценность, но я никогда не ломал себе голову над такими вещами. Не потому ли, считая любовь слишком кратковременной, мы осмеливаемся меньше верить в нее? Старая дама подымается и уходит. Тио идет вслед за ней. Эрик бурчит: - Ну и развеселила, да еще на свадьбе! Я не слушаю его. Я думаю над тем, каков же он был, ее муж, раз у него такая вдова. Потом медленно иду в буфет, где детишки уничтожают последние тарталетки. Половина девятого. Разъезд начинается, как всегда, с опозданием. Два семейства делятся на подсемьи, каждая переходит в подвижную "семейную клеточку" (автомобиль), чтоб прибыть в неподвижную "семейную клеточку" - дом. Первым отбыл "мерседес", в нем отправили на вокзал молодоженов вместе с мамулей, чтобы она проводила свою Арлетт до перрона, до вагона, в купе, до ее места в правом углу у зеркала, лицом по ходу движения поезда. Сияние на лице моей тещи вдруг померкло: все кончено, есть у нее, правда, еще одна дочь на выданье, но на улице Лис никого больше не осталось. Я уже раз двадцать слышал, как она убежденно говорила и мне, и Мариэтт, и Габ: "Когда мы останемся одни, мы сможем наконец отдохнуть..." Вот и настал для нее отдых, но он ей тяжелей, чем усталость. И в надвигающихся на нее годах великой заброшенности и одиночества муж, который находится рядом и которого надо поить липовым чаем, займет в ее жизни больше места, несмотря на страстную привязанность к внукам. Мы возвращаемся домой. Ианн сидит на коленях у матери. Остальные дети сзади. Улица будет смотреть, как вылезают из машины во всем великолепии мои чада и домочадцы: девчушки, цветущие, как персик, мальчики в бархатных штанишках, жена с чудесной прической, сбрызнутой лаком, плавно выступает в ярко-синем платье, на груди у нее, как сияние небесной лазури, колье из бирюзы - только мы с ней знаем, что бирюза-то фальшивая. За дверью все это будет мигом сброшено, разглажено, повешено на плечики в футляр из пластика с застежкой "молния", внутри этого футляра полно таблеток парадихлоробензина, гибельного для моли. Ужинать мы не станем: хватит обеденной поживы. В домашнем костюме я захожу в свой кабинет, где меня ждет не распечатанная еще почта и залежавшиеся судейские документы. Просматриваю их. Делаю заметки. Но работа не клеится. Не могу сосредоточиться. Хотелось бы... Чего же мне на самом деле хотелось бы? Чтоб было мне лет на пятнадцать меньше. Начать с нуля, пойти по этой же дороге, да, по этой же, но действовать иначе. Позевываю. Я не сонный, просто желудок перегружен, в животе все смешалось и бурчит. Кто-то из детей поет - это Ианн терзает песенку-считалку. Начать с нуля - ну что за глупость! Тогда не было бы вот этих, которые возятся там, в туалете, спускают воду, а потом в детской, голые и худенькие, с выступающими лопатками, проскальзывают в полосатые ситцевые пижамки. Их бы не было, а она была бы все той же, та, которая их укладывает, подтыкает под спину одеяло; та, которая родила их тебе; та самая, что родилась в семье Гимаршей, но обладает невероятной привилегией продолжать род Бретодо. Что же ты думал? Чего ты хотел? Страсть не в твоем характере. Эти пресловутые крупные удачи редко кому выпадают на долю: недаром о них столько говорят. Ничто не бывает полностью таким, каким могло бы быть, "Почему никогда не находишь того, о чем мог бы сказать: вот оно?" - спрашивает Вирджиния Вульф {Известная английская романистка (1882-1941).}. Потому что этого не существует. Цель, которой не удалось достигнуть, проблема, которую не удалось разрешить, надежда, от которой пришлось отказаться! Давай перечисляй! Упражняйся в красноречии. Но ты не одинок. Знаешь ли ты, что значит быть одиноким? Некогда говаривали: брак - это как осажденная крепость; те, кто внутри, хотели бы из нее выбраться; те, кто снаружи, хотели бы ворваться в нее. Разве непонятно, почему редко встречаются люди, желающие навсегда остаться холостяками? Ну конечно, бывают браки более удачные, чем твой. Но есть и куда менее удачные, где каждая сторона только и ждет возможности уложить в гроб своего партнера, и тогда тот, кто выжил, стремится поскорее прибрать к рукам наследство. Вы, конечно, никогда не молили о том, чтоб умереть в один день, как Филемон и Бавкида. Но как и они, как и все живущие, вы обратитесь в деревья. В генеалогическое древо. Итак, _вы будете вместе - спать рядом стоя_, как спят деревья, и _так до скончания века_. Как хотите, но это не пустяк. Но вот чьи-то туфли без задников постукивают по лестничным ступеням. Дверь распахивается. А я ведь сто раз говорил, что надо сперва постучаться. - Все уже в постели, - говорит Мариэтт. - Пришлось закрыть ставни - слишком светло. Если летом не закрывать, то они лягут не раньше десяти вечера. Прими свое лекарство - ортогастрин. Нет уж, - пожалуйста, не возражай. И без всякого перехода (она ведь за тем и пришла) спрашивает: - Ну, как тебе показалось, все прошло удачно, правда? Мама сказала мне: для вас-то я не могла устроить такой тарарам. Ну и пусть. Я вспоминала себя. Я молчу, и вдруг она, обретя частицу прежнего милого задора, бросает мне: - Да ты и сам такой. Лицо каменное, а за камнем - пламя! Боязнь показаться размазней часто мешает мне проявить нежность. Мужчина всегда готов лишить поэтичности лирические воспоминания, если женщина хочет их приукрасить. Наша свадьба, помнится, была такой же, как и у Арлетт, но разрядом ниже. Я прижал к себе жену, в таких случаях каждая пуговица как кнопка электропроводки: нажмешь - и ток побежит по проводам, электромагнит заработает. Но мы выключим его. - Ладно, дай мне таблетку. Она выходит. Уткнув нос в свои бумаги, я снова продолжаю философствовать. Как свойственно сорокалетним, расплывчато и туманно. Думаю о том, что семья была бы другой, если б не надо было двадцать лет потратить на то, чтобы Никола стал человеком. Думаю о том, что наука о браке, создающем наилучшую среду для такого длительного труда, находится еще в зачаточном состоянии, что браку, как и хлебу, уготована печальная участь: они для всех необходимы, все к ним тянутся, но и тот и другой быстро теряют свежесть, черствеют и начинают отдавать затхлостью. Еще думаю о том, что в браке быстро исчезают те чувства, которые привели к нему супругов, а если это сохраняется, то тонет во многом другом. И слабость и сила этого странного состояния в том, что стимулы его беспрестанно меняются, что мы должны волей-неволей переходить от новизны к привычке, от желания к нежности, от риска к бремени, от выбора к долгу, от случайности к неизбежности. Я размышляю: та, что сейчас спустилась вниз, только ночью покорна мне, а днем - наоборот. В этом нет сомнений, я жил и остаюсь жить в бабьем царстве. И почти все мужчины в таком положении. "Роль могучих силачей из грота Кро-Маньон {Место в департаменте Дордонь, где в 1866 году нашли останки человека каменного века.} в эпоху цивилизованного общества потускнела", - говорит дядя Тио, тыкая пальцем в Эрика, которым помыкает Габриэль. Мариэтт мной не помыкает, ей достаточно только заикнуться... Опять постукивают ее домашние туфли. У нее в руках стакан, в нем плещется вода, и Мариэтт говорит: - Держи, пей. Король пьет. Его корона с золочеными лилиями, но она из картона. Может, он ее и наденет на святках, если найдет боб, запеченный в сдобную булку. Все остальное время король живет покорным подданным, по указке меняет рубашку, глотает безотказно таблетки, которые жена ему протягивает, и все же он весьма почтителен с королевой. Абель, что ты сделал с Каином, который мог бы научить тебя насильственным действиям? Я смеюсь. Мариэтт тоже улыбается, даже не зная, в чем дело. И слава богу: хоть раз в жизни она откликается, как эхо. С ее губ слетают три словечка, нежные и собственнические: - Ежик ты мой... Ну ладно, пусть я буду ежик, у которого много иголок, но этот ежик глубоко предан своей хозяйке, а страшных зверей здесь нет. Я не бог весть что, это правда. Я посредственность, да. Я крикун, но покоряюсь, ну что ж, все это так. По крайней мере, я сам все это сознаю. А сознавать - это уже много. Если человек ощущает свою посредственность, он ее преодолевает и в некотором смысле ликвидирует. Подлинная посредственность всегда полна самодовольства. А я ведь собой не доволен. Видишь, пытаюсь себя ободрить. Раньше говорил себе: так жить унизительно. У нас с тобой одна-единственная проблема в этих четырех стенах, и она в наших с тобой четырех руках: мы должны в какой-то мере, хотя бы в небольшой, облагородить эту повседневность, эту обыденность, столь уродливую по самой своей природе, тошнотворную, как мусор, как машинная смазка, как судебная процедура. Я смеюсь. Мариэтт перестала улыбаться: оказывается, что-то ее встревожило. На глазах слезы. Моя дорогая! Я снова вопрошаю себя, где же та, на которой я женился? Вот она, здесь; а где же тот, за которого ты вышла замуж? И он тоже тут. Такие, какими мы стали теперь. Многое для нас обоих уже кончилось. Я хотел ^казать: кончились помышления о том, что все могло бы кончиться иначе. Ну, а каким станет для нас будущее? Бог мой, да это зависит от доброй воли каждого из нас. Достаточно допустить, что нет полного счастья на свете (покажите-ка мне такое счастье), и тогда исчезнет ощущение катастрофы, оттого что супружество не удалось, вы посчитаете это сугубо относительным и перестанете умиляться своим горестям. Нам часто будет скучно. Мы будем ссориться. Но будут у нас и мгновения - не назовем их возвышенными (не надо употреблять выспренних слов), - но все же значительные. Я хочу сказать - полные глубокого значения, такие вот, как сейчас. Будет у нас и близость, будет и отчуждение и снова близость (нет ничего навеки постоянного). Посмотри. Еще не наступил вечер. Все еще длятся прозрачные сумерки, в пору летнего солнцестояния долго бывает светло настолько, что в решетчатый ставень проникает закатный луч и видно, как в нем пляшут пылинки. Нам знакомы эти пылинки. Они серым налетом ложатся на мебель, я их вдыхаю и выдыхаю, они и в тебе и во мне. Нет ни одного дома, ни одной семьи, где бы их не существовало. Но мы знаем: в нас есть нечто, что, вспыхнув, способно озарить их порой, и они засветятся.