бычно. - Вы жили в деревне? - Нет, возле картофельных полей. - Почему? Вулкан все еще плюется? - Нет, он почти утих, но мог снова взяться за свое. Долгий невнятный ропот. Во время этого короткого расспроса Уолтер подошел поближе к столу. Голос его делается серьезнее, когда он спрашивает: - Большие ли разрушения? Джосс, смотревший себе под ноги, поднимает голову: - На востоке разрушено почти все. Нет больше ни причала, ни пляжа, ни консервного завода, ни радиостанции. Все, по самую антенну, залито лавой. В ответ - ни слова. - И потом, - скороговоркой продолжает Джосс, - должен также сказать, не осталось ни баранов, ни кошек, ни птицы. Собаки набрасываются даже на пингвинов. Уцелел лишь рогатый скот, но он одичал и разоряет поля. Всюду кишат крысы: они сожрали у меня рюкзак и ботинки. Полный разгром... Симон, как школьник, поднимает руку: - А баркасы? - С ними все в порядке, - живо отвечает Джосс, обрадовавшись, что может сообщить своим утешительную подробность. - Моряки с "Леопарда" вытащили их на берег и опрокинули вверх дном. - А дома? - кричит Агата, страстная хозяйка, единственная, кто владеет парой специальных тапочек, чтобы не портить начищенный паркет. Но этот вопрос повторяют еще тридцать ртов, и похоже, что Джосс удивлен. Точнее, огорчен. О домах, правда, он и не подумал по-настоящему, но твердил про себя, что они, ставши ненужными, все-таки уцелели. Потому что Джосс - человек молодой, который не построил еще ни своих стен, ни своей жизни. Потому что холостому парню в отличие от отца дом не кажется благом, связью, столицей долгой повседневной жизни. Это - другая добрая новость для тристанцев! Джосс, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, выложил напрямик: - Дома-то! Да они и с места не сдвинулись. - Нет, - сказал Ульрик, вдруг охваченный желанием тоже рассказать об увиденном. - Лава проникла почти повсюду. Поток лавы спустился с горы на деревню. Но остановился в двадцати шагах от дома Элии. - Но крыша сгорела, - уточнил Джосс. - Она была совсем близко от лавы, и на нее попали угольки. Но сгорела только эта крыша Ученые спорили об этом. Если учесть угол склона, то лава должна была затопить всю деревню. Но из кратера сначала ползла совсем вязкая лава, она толкала перед собой своего рода вал из камней, а когда она стала жидкой, то эта преграда отбросила ее в другую сторону, к морю. Рассказывая, Джосс замечает, как у всех меняются лица, и он даже не подозревает, что на его лице написаны те же чувства, какие выражают лица остальных слушателей. - Да это же перст господень! - восклицает Агата. Название "перст господень" сохранится за спасительным холмом из камней. Джосс колеблется. Убежденный в том, что ему нужно сказать своим: "Ну вот, я видел, что всему конец!" - Джосс понял, что грешит отчаянием. Окруженный учеными, имеющими современные коттеджи в Эссексе и Сюррее, считавшими неразумным, как и все священники, историю Тристана, совершенно безумным предположение о возврате на остров, Джосс позволил себе поддаться их доводам. Как и Ульрик, который теперь недружелюбно смотрит на миссис Гринвуд, виновную в тех же сомнениях. - Если я правильно поняла, - говорит она, - дома не слишком пострадали, но остров в таком состоянии, что жить на нем стало нельзя. Джосс нерешительно качает головой, осаждаемый взглядами тристанцев. Можно на острове жить или нет, точно ответить он не смог бы. Это - не его дело. - Но все-таки, - продолжает миссис Гринвуд, - жить на вулкане, который прорвало и активность которого наверняка возобновится. - Может, и возобновится, - сказал Уолтер. - Она уже могла возобновиться сто лет назад, а мы спокойно жили у его подножия. - Положение ухудшилось, это точно, - согласился Симон. - Мы потеряли пристань, цех, скот, вот о чем надо подумать. Но сто лет назад на острове также не было ничего этого. Все, что сделали одни люди, другие могут сделать заново. Что, если вулкан только слегка рассердился на нас... - Мы поторопились уехать! - воскликнул Сэмуэль. - Даже пальчиков не обожгли! - кричала Олив. - А газы? - возразила миссис Гринвуд. - Вы правы, - ответил Симон. - Эвакуация была необходима. Но я был прав, прося оставить меня и нескольких мужчин на Соловьином. С извержением мы ничего не могли поделать. Но, ожидая, мы могли бы следить за всем остальным. - Ожидая чего? Возвращения к кратеру, чтобы дать ему в следующий раз возможность уничтожить триста человек? Тут вы допустили ошибку, миссис Гринвуд! Во многих случаях лучше прикинуться непонимающим, чем воплотить мечту людей в одном слове. Это слово - "возвращение" - вылетело, его уже не поймаешь. Вы, без сомнения, думали, что эти мужчины и женщины, завезенные в такую даль и лишенные средств на обратную дорогу, не сумеют испортить ваши дары; что среди них слишком много разумных людей, чтобы, оставшись наедине, посмеяться над этой глупостью. Кто знает? Одинокий человек медленно приходит от мечты к надежде, тогда как группа уже верит в эту идею благодаря количеству беспрестанно твердящих о ней людей. Послушайте Роберта, подозрительного ризничего, который вздыхает: - Да у нас и здесь умерло пятеро. Послушайте Неда, подхватывающего его слова: - Умирают разными способами, а не только живя там, где жизнь для вас есть один из них. Весь зал аплодирует. Миссис Гринвуд ушам своим не верит. Не обращая больше на нее внимания, члены Совета собираются тесным кружком. До нее доносятся обрывки фраз: "Надо все тщательно обдумать. Я изучу доклад... Просьба, а почему бы нет?" Миссис Гринвуд ничего не остается, как уйти, пожав плечами. Но едва она повернулась, как Уолтер тоже вскакивает на стол. - Так вот, - говорит он, протягивая руки, - не будем горячиться. Теперь я могу вам это сказать - я всегда надеялся. Но будем скромными, чтобы общественное мнение не обернулось против нас. Не упустим наши шансы, раз они есть. Ни слова журналистам. Вечером я обойду все дома, чтобы узнать ваше мнение. А там посмотрим... Он уже снова на полу. Он рассекает толпу и уходит, провожаемый долгими заговорщическими взглядами. * * * Через три недели Филипп Хэклетт, сидя между наполовину опустошенным стаканом пива, набитой окурками пепельницей и стопкой газетных вырезок, которые ему одну за другой протягивала референт редакции Глория Трамби, дочитывал текст, опубликованный за подписью "Доктор Дж.". Дойдя до комментария, он завопил: - Мистер Фокс! Слегка встревоженный Хью подошел, волоча ноги, из глубины зала, где он возился над версткой второй полосы. - Так вот как мы можем рассчитывать на вас! - орал патрон. - Мистер Фокс, Лондон печатает доклад Королевского научного общества, а мы об этом ничего не знаем. Откровенно говоря, плевать я хотел на их большую работу над камнями, тюленями, цветами и местными птичками. Но ты-то, идиот, видел статью внизу? Филипп размахивал газетной вырезкой и при почтительном внимании всей комнаты, имевшей постоянный абонемент на все такого рода приступы гнева, чи- тал громовым голосом постскриптум своего конкурента: "Что бы ни говорили о нем, этот научный документ содержит небольшое дополнение, где рассматриваются возможности реколонизации острова. Она не считается ни благоразумной, ни желательной, поскольку остров всегда располагал лишь весьма скромными ресурсами. Но та часть доклада, где недавнее извержение расценивается как "проявление малозначительной, угасающей вулканической активности", кажется, было истолковано беженцами с далеко идущим оптимизмом. Министерство колоний уже получило и отвергло их просьбу о возвращении на остров..." - Здорово они меня подсидели! - с горечью сказал Хью, подтягивая ремень на брюках. - Кэлшот отсюда в трех шагах, ты уже полгода наблюдаешь за лагерем и позволяешь Лондону обойти нас, - продолжал Филипп. - Ты что, оглох? - Здорово они меня подсидели! - повторил Хью. - Теперь я понимаю, почему они стали немы как рыбы. Видя, как Филипп засунул в угол рта новую сигарету, а затем стал нервно щелкать зажигалкой, Хью осмелел: - Миссис Гринвуд говорила же мне, что рассказ вернувшихся с Тристана парней произвел в лагере сильное впечатление. Я дал об этом десяток строк. Но возбуждение, казалось, прошло. Я сам видел Уолтера, ходившего из дома в дом, и думал, что он, как пастор, хочет успокоить умы. Он меня надул. Он собирал подписи под петицией в министерство колоний. - Надо будет сказать об этом в твоей статье, - прошепелявил патрон. - Статья, зачем? Дело сделано. - Черт возьми, - заорал Филипп, - вы слышите его, Глория? Три сотни простаков всплывают с другого конца земли, чтобы броситься в наши объятья. Мы их размещаем, лелеем, тратим на них большие деньги. Ладно. Спустя год эти добряки, открыв, что Англия - не рай, громкими криками требуют возвращения к своим хижинам. Ладно. Но журналист мистер Фокс не находит в этом ничего особо примечательного... Беги, идиот! Найди Уолтера и сделай все, что можешь. Тристан - наше "фирменное блюдо", и если мы идем вторыми, то уж лучше немножко поднажать. * * * На другой день миссис Гринвуд сочла, что "Сазерн пост" "поднажала", но слишком. Кэлшот, где Хью накануне вечером удалось загнать в угол вожака тристанцев, имел право на бесплатное получение газеты. Миссис Гринвуд обнаружила ее на своем письменном столе и сразу же с тревогой увидела взятую в рамку передовую статью, где крупный заголовок "Вопрос" стоял над подзаголовком "Отвергнет ли XIX век век XX?". Потом она заметила в корзине для бумаг ленту, которой была запечатана газета. Секретарша, прише шая раньше, со сдержанной серьезностью печатала на машинке письмо. Вера Гринвуд погрузилась в статью. "Многие из нас, - писал Хью, - в молодости читали французский роман "Человек с отрезанным ухом". Никто не поверил бы, что однажды мы встретим этого человека воскресшим из мертвых. Отдаленный от нас семью поколениями, тристанец во всех отношениях есть не кто иной, как прапрадед нашего прапрадеда..." - Начало отличное! - не могла сдержать восхищенного шепота миссис Гринвуд. - Прочтите до конца! - заметила, не оборачиваясь, секретарша. Вера Гринвуд быстро пробежала статью, в которой Хью Фокс вспоминал об извержении вулкана, изгнании, встрече беженцев в Англии, трудных усилиях адаптации, чтобы перейти от них к самому невероятному - "рефлексу бегства в прошлое". Он, Хью, с первого часа друг беженцев, сумел, несмотря на заговор молчания, заставить разговориться их вожака. Уолтер смущался, но выглядел решительно. Он ничего не отрицал. Вызванный на откровенность, Уолтер постепенно менял глаголы, сперва говоря "мы можем", затем мы "хотим", наконец "должны уехать". Он прибавил, что хорошо понимает, почему не приняли их петицию, которую сочли просто эмоциональной вспышкой. Об этом решении он уже сообщил в более высокую инстанцию, предлагая провести последний опыт - послать на остров дюжину добровольцев, способных перенести все опасности, и через три месяца сделать вывод, смогут ли тристанцы продолжать жить на острове. По мнению Уолтера, можно было утверждать, что у этого предложения, сделанного в менее резкой форме, есть шансы быть принятым: министерство предполагало включить в группу служащего министерства колоний, причем дар в 1200 фунтов стерлингов - не деньгами, а билетами на пароход в оба конца - уже покрывал большую часть расходов. - Так вот оно что! - воскликнула миссис Гринвуд. - А я все думала, почему мне отказывали в новых квартирах для молодоженов. Но она уже уткнулась в конец статьи: "Нет никакого сомнения, что решение беженцев никого не удивит и даже не будет восприниматься некоторыми как оскорбление. Лично я, оставив политикам заботу о том, чтобы тащить их одеяло в ту или другую сторону, буду говорить о той услуге, какую оказали нам тристанцы. Наш живой предок, оставшийся самим собой и вот уже год заброшенный в умственный, моральный, социальный, технический мир, столь отличающийся от его мира, имел время посмотреть, оценить его. И, сравнив оба эти мира, он отказывается от нашего! Так чего же стоит тогда наша эпоха? Я предлагаю вам над этим задуматься". - Великолепно! - подчеркнуто сухим тоном сказала миссис Гринвуд. - Не знаю, помните ли вы это, но, когда тристанцы приехали, Хэклетт блестяще развивал противоположную тему. Есть ли у вас отклики на статью, Кэрол? Руки секретарши на секунду замерли над клавиатурой. - Нет, - ответила она. - Я лишь видела во дворе Симона, размахивающего газетой. Он кричал кому-то: "Слишком много соуса! Но зато жаркое - объеденье!" ВЫБОР  Вот уже два часа Нед крутится вокруг Глэдис, приглашенной в их дом на завтрак. Подружка сына ему очень нравится: опрятная, свежая, ладно сложенная девушка, этакая добрая шлюпка с крепким, туго обтянутым парусиной корпусом. У нее невероятно золотистые волосы, и это очень приятно; окрестные парни пылают любовью к девушкам с Тристана, которым восьмая или шестнадцатая доля их готтентотской крови придает своеобразную прелесть, но местные девушки ведут себя гораздо сдержаннее. Видят ли они в воображении слишком темнокожего ребенка или думают о незаметной работе в будущем, факт налицо - случай Ральфа в Кэлшоте единственный. Но забота всегда растет из общего с удачей корня. После рагу Нед откупорил бутылку бордо, принесенную Глэдис, потому что на такую сумму Уинни даже в мыслях не посмела бы разориться. Он разлил всем вино, поднял свой стакан и, хитро взглянув на окружающих, сказал: - За здоровье Билла! На этот раз, знаете ли, я думаю, что все будет в порядке. Я видел Уолтера: мы проголосуем, и если все согласятся, то в путь-дорогу! Лицо Рут засияло: вместе с Биллом на Тристан в числе двенадцати парней снова уехал Джосс, и единственное письмо, присланное за четыре месяца с "Леопарда", было адресовано ей. Ральф, который остался в Англии ради Глэдис, и глазом не моргнул. Тогда Нед топнул ногой: - Подумать только, что Ральф не там! А вы, Глэдис, не побоялись бы жить так далеко? - Немножко страшно! - прошептала девушка, устремив на Ральфа долгий взгляд голубых глаз. - Санитарка, - пробормотала Уинни, - пригодилась бы всем нам. Но Глэдис промолчала. Нед хотел сказать о чем-нибудь другом, но не нашел нужных слов. Время шло. - Половина! - вскрикнула, вскакивая, крошка Глэдис. - Мы должны спешить, Ральф, если не хотим пропустить фильм. Вежливая, улыбающаяся, не забывшая поблагодарить и расцеловать Рут, она уже стоит в дверях, раскрывая зонтик. Ральф на секунду зашел в свою комнату взять плащ. Отец идет за ним, перехватывает его как раз в тот момент, когда он выходит из комнаты, и быстро шепчет: - Не заходи слишком далеко, Ральф, понимаешь? Если она не поедет с тобой... Этот Ральф, с аккуратно повязанным галстуком, смело смотрящий отцу прямо в глаза, так не похож на прежнего парня в овчине. - Наоборот! - сквозь зубы цедит в ответ Ральф. - Это мой единственный шанс. Ральф ушел. Уинни собирает тарелки, а Нед, стоя в дверном проеме, злится на себя за то, что чувствует себя довольным. Если единственный шанс сына в том, о чем Нед сейчас думает, значит, несмотря ни на что, Ральф поедет с ними. * * * Для Дженни - все ясно. Когда Рут показала ей письмо Джосса, где тот сообщал, что двенадцать человек разбились на две группы - одна ловит рыбу, другая занята срочными работами, - когда Дженни прочла строки, в которых ее брат заверял, что представитель министерства по делам колоний, несмотря на оговорки, сделал вывод "в их пользу", она поняла, что семейству Твенов будет очень трудно собрать всех заблудших овец. Джон, которому она рассказала об этом, только рассмеялся. - Я беру тебя с собой! - сказала она, чтобы посмотреть, как он к этому отнесется. Но Джон возразил в том же тоне: - Ну, конечно, милочка! Заодно с моим автобусом и непременно с шоссе, чтобы я мог по нему ездить. Именно в этот самый день она невольно решила так же, как и Ральф: запретить себе любой другой вариант. * * * Вместе с Дженни шестеро тристанских девушек находятся в той же ситуации. Нола уже покинула лагерь и поселилась в Саутхемптоне в пансионе для девушек. Джоан колеблется. Джэсмин больше не знает, на что она может надеяться: ее дружка, летчика с базы, перевели в Северную Ирландию, и Олив, ее мать, пугает других матерей, твердя: - Следите за своими в оба! Лу и Флора, дочери Абеля, конечно, более других способны не дать себя в обиду. Именно эта пара, воодушевленная атмосферой супермаркета, где она работает, перестроилась быстрее всех. Сестры ни в чем не отличаются от сотен надушенных, с подкрашенными глазами, с красными ногтями, с гладкими ножками, едва прикрытыми коротенькой юбкой, девиц, которые каждый вечер под ручку с худыми продавцами или уже отрастившими брюшко заведующими отделами выпархивают из служебного входа. Говорят они на двух языках: в лагере - на диалекте, а в магазине - на простонародном английском, где слышится только слабый южноафриканский акцент. Обе они невесты: Лу - помощника бухгалтера, Флора - сына заправщика с автостанции, и потому пригвождены к здешним местам. Однако их брат Поль также уехал в числе двенадцати парней на Тристан, чтобы построить свой дом и вскоре ввести в него Ти, оставшуюся с родителями в Кэлшоте. Абель и Норма совсем исстрадались. Им не понравилась, а Уолтеру и того меньше, заметка, напечатанная в одном еженедельнике, который играет в предсказания: "Племянниц шефа ждут обручальные кольца, а не корабль на Тристан". Они думают о своей рассеченной пополам старости. * * * Уолтер в самый разгар заседания Совета так выразил общее чувство: - Кроме мертвых, мы теряем и живых. Ему известно, что тристанцы пока еще предпочитают заключать браки между собой: это доказывают одиннадцать образовавшихся пар. Но шесть похищенных у общины из двух дюжин девушек на выданье - это как-никак четверть наличного состава невест. Если переезда придется ждать год, что от него вообще останется? Симон, которого перспектива возврата на остров примиряет со всем, весело предлагает: - Давайте дадим брачные объявления! "Для молодых людей с острова Отчаяния требуются девушки". А если это дело не выгорит, тем хуже! Парням останется лишь снова повторить паломничество на Святую Елену. - Давайте говорить серьезно, - возразил ему Нед. - Верьте мне, время не ждет. * * * Появляются, правда, и другие заботы. Стоит только Уинни, Сьюзен, Олив - с хозяйственными сумками в руках - встретиться во дворе, как они неизменно заводят разговор о дурных влияниях на молодежь. Эту местную хронику питают сетования на то, что по воскресеньям все, кому исполнилось двадцать, оставляют Кэлшот, на то, что домой они возвращаются поздно и почти не объясняют, где проводили время, на новизну их требований. - Чересчур много соблазнов. - И дурных примеров. - Молодые теперь говорят таким тоном! - Послушать только, как Ральф обо всем рассуждает. - Еще немножко, и мой начнет ставить себе в заслугу, что ему повезло и он знает больше нас. Но по-настоящему хор домохозяек не возмущается, свое удивление выражают втихомолку. Олив, у которой несчастье Джэсмин не отняло способности здраво судить обо всем, довольно быстро прерывает эти охи и вздохи: - Надо быть справедливым! Молодые могут сказать, что без нас они сохранили бы свои шансы. Она тяжело вздыхает. Она отказывается признать, что они также могли бы их потерять. И все-таки признается: - А вот мы без них... Придя домой, испуганные матери думают об этом, наблюдая своих сыновей или дочерей, готовящихся к вечерним курсам. Прилежание молодых возросло. Как возросла уже и так слишком строгая бережливость семей: каждая откладывает кое-что на будущее. * * * А дни идут: нетерпение тристанцев растет, принимая несколько воинственный характер. Некоторые - для них это способ показать, под каким знаменем они выступают, - снова надели вязаные шапочки. В ответ на все, что раньше вызывало у тристанцев улыбку, они теперь пожимают плечами. Все, что раньше стесняло их, стало невыносимым. Всюду слышатся жалобы: ох уж эти цены, этот климат, эти газеты, эта суета, этот обман, эта рабская зависимость от времени, это презрение к старикам, эта несправедливость, этот вкус к несчастью и, несмотря на притязания предложить людям рай, эти неистовые вопли о том, что англичане живут в аду! Просто надоевшая пластинка: надо мужаться. Тот, кто свои выгоды приносит в жертву своим сожалениям, чтобы избежать других огорчений, тем самым оттачивает свои аргументы. Но поскольку тристанцы перестали молчать и в лагере снова кишат журналисты, этой наскоро собранной черной манной будут пичкать читателей. Миссис Гринвуд, верная, как часы, но совершенно отставшая от событий, продолжает заниматься текущими делами. Она покупает газеты, выискивает в них комментарии, добавляя к ним собственные: - Самое забавное, Кэрол, - это наблюдать, как добиваются чести валяться в грязи у ног этих несчастных людей. Потому что тристанцы опять, во второй раз, прославляемы всеми и удивлены этим еще более, чем в первый раз. Они ожидали воплей негодования, упреков, а отовсюду слышатся только крики "браво", в которых потонули колебания Лондона. Мобилизовав ротационные машины, дюжины маленьких Руссо поют гимн доброму от природы дикарю. Да, конечно, тристанцы, возвращайтесь! Возвращайтесь к своим простым нравам, к своим добродетелям, обрекая на гибель нас, пропавших! Сладострастная дрожь пробегает по спинам виноватых, которые, глубоко забившись в свои кресла, вдруг чувствуют себя оправданными этим изобличением и просят у богов радости видеть, как будет наказан на антарктических берегах их отказ от невинности. * * * Очень скоро тристанцы, осознавшие, что поставлено на карту, посерьезнели. - Мы все суетимся, суетимся, - говорит Симон. - Речь идет не о прогулке в прошлое, а о выборе, который касается будущего наших детей. Некоторые английские газеты, впрочем, перешли в контрнаступление. Одна крупная газета устами некоего медицинского светила попыталась взбудоражить общественное мнение: "Через пятьдесят лет их кровное родство достигнет такой степени, что трети островитян будет грозить слепота". Некий хроникер предпочел комический эффект: "Ассоциация пастушьих собак подарила пастухам Тристана великолепного колли по кличке Вихрь. Только на острове, к несчастью, больше не осталось баранов". Но самый суровый выпад против тристанцев был сделан одним иллюстрированным еженедельником на трех страницах, снабженных повергающими в уныние фотографиями; экономист, который признавался, что "его мало заботят лангусты", без всяких обиняков объявлял: "Что за дурацкий романтизм! Тот платок, которым размахивали при встрече с цивилизацией, опять вытащен, чтобы уже взмахнуть им на прощанье. Я бы разрыдался, если бы у меня было время. Но, привыкнув сводить балансы, я скажу, что центральное отопление + электричество + газ + школы всех уровней + гарантированная работа + приличная зарплата + телевидение, радио, кино, театр + снабжение продуктами, удобства, медицинское обслуживание, транспорт, социальное страхование, пенсии и досуг во всех видах - вот сумма привилегий, которая делает смехотворным другой итог: поддерживаемый хворостом огонь -f- керосиновая лампа -f- начальное образование + картофель + запряженные быками повозки + соломенные крыши + свобода, запертая на нескольких квадратных милях + великолепная, на неделю пути, удаленность от ближайшего хирурга. Правильно поставить вопрос значит уже решить его". Предсказания на этот счет завсегдатаев пивных разделились. Большинство из них не имело никакого понятия о месте, где "мокнет" Тристан, а те, кто слышали случайно из разговоров о Эдинбурге-на-семиморях, столице в сорок домов, не замечали ничего определенного, что могло бы добавить соли к их остроумным замечаниям. Все, как это обычно бывает, выступали за или против переселения: "господин тем хуже", которому совсем не нравится этот мир, одобрял тристанцев, а "господин тем лучше", который видел его в розовом свете, их не понимал. Пари "футбольной лотереи" понизились на четверть. Сперва ставили два против одного на "уедут". Но сторонники "не уедут", вербуемые в основном среди лавочников, в последние дни вновь взвинтили ставки. - С ума они все сошли, - говорил бакалейщик. - Ну а если они все согласны уехать, - возражал покупатель. - Что вы! Никто из них не осмелится отказаться, боясь других, особенно молодежь. Это племя, которое шеф крепко держит в руках. - Во всяком случае, правительство знает, что делает. - Правильно, а вы слышали, что оно предлагает? Помощник государственного секретаря - именно он встречал беженцев с Тристана - действительно перенес спор в Палату общин, с тем чтобы добиться там одобрения самого принципа переселения: "с полной свободой, но и с полным знанием дела". Голосование, обязательное, тайное, контролируемое, на котором подытоживать голоса было поручено имперскому чиновнику, должно было считаться действительным лишь в том случае, если за возвращение на Тристан проголосует подавляющее - по крайней мере в 75 % - большинство. Этот результат ни к чему не будет обязывать противников возвращения, которые, наоборот, получили бы настоящие премии за свое поведение: их немедленно эвакуируют из Кэлшота, расселяют по квартирам или отдельным коттеджам, снабжают мебелью, предоставляют пенсии старикам, стипендии учащимся, обеспечивают бесплатным медицинским обслуживанием. Наконец, само голосование должно было состояться только после посещения Кэлшота специалистом из министерства по делам колоний, который призван был сыграть роль "адвоката дьявола" и беспощадно правдиво рассказать о состоянии острова, подчеркивая царящие на нем разруху, опасности, перспективу долгой вынужденной безработицы, короче говоря, более суровой и жалкой жизни, чем до катастрофы. * * * Целая толпа собралась на доклад специалиста, сопровождаемый показом снятого месяцем раньше на Тристане небольшого любительского фильма, в котором было множество страшных кадров: разбросанные гниющие трупы животных, дымящийся холм, барьер из лавы на восточном берегу. Минут двадцать в зале царила удручающая тишина. Но преследуемая цель была достигнута лишь наполовину. Последние эпизоды фильма, где появлялись парни, которые чинили изгороди и ловили одичавшую скотину, потрясли чувства зрителей гораздо сильнее начальных. Аплодисменты, приветствовавшие победу Джосса над строптивым быком, гремели слишком долго, не оставляя места ни малейшим сомнениям: зрители присоединились к этой "реконкисте", они как бы заочно уже жили ею. Неизвестным оставалось лишь одно: процент несогласных возвращаться, который, даже будучи минимальным, был достаточен, чтобы закрепить неудачу. Во избежание какого-либо "группового давления" за этим информационным сообщением не последовало общего обсуждения - предосторожность довольно наивная в сравнении с действительными разговорами тристанцев. * * * Все всем стало ясно в день голосования, когда Уолтер, загадочно улыбаясь, сновал по всему залу, раздавая бюллетени. Совершеннолетние и несовершеннолетние, голосующие и неголосующие, - все собрались семьями, являя зрелище своеобразных двуступенчатьгх выборов, гудящих, как улей, кабин, откуда семья, приняв решение, высылала к расположенным в соседней комнате урнам всех своих членов старше двадцати одного года: бабушку, дедушку, отца, мать, старших сыновей и дочерей, снабженных каждый своим, даже не сложенным пополам клочком бумаги, на которых дети старательным ученическим почерком вывели величественные "Да". Не менее забавно выглядел и подсчет голосов. Пока представители министерства по делам колоний в присутствии Уолтера предавались предварительным подсчетам, а затем, заперев бюллетени в сейф, предназначенный для министра, по телефону сообщили ему о результатах, от которых зависело его решение, а следовательно, окончательное обнародование переселения, Агата Лоунесс, стоя на коленях в окружении совета женщин, молилась во весь голос. Часть ребятишек, возбужденных этим случаем, затянула песню: Будь из бумаги весь наш мир, И море было б из чернил. Нед заставил их замолчать, тогда как Бэтист в самом начале прервал их танец. Повсюду, переходя от группы к группе, взад-вперед сновали журналисты. - Вы тоже уезжаете, бабушка? - громко спросил Хью Фокс у глуховатой Джейн Лазаретто. - Я не хочу, чтобы меня похоронили здесь, моим костям наверняка было бы тут слишком холодно! - ответила она. - И к тому же, прежде чем отправиться на вечный покой к своему старику, я хотела бы снова поесть тристанской рыбки. - Правда, чтобы перевезти ее улов, не потребуется упряжки быков, - заметил Симон, поддерживающий ее под руку. - Но моя мать в восемьдесят шесть лет может по три часа торчать с удочкой на скале. У нее какая-то своя забавная подсечка. - Но неужели, Симон, вы не будете жалеть ни о чем, даже о работе у Сомса? Ну много ли вы заработаете на Тристане? - Конечно, не заработаю и четверти того, что здесь. Ну и что же? У меня ведь сердце не из кожи, как кошелек. Деньги, деньги... все это чепуха, если из-за них мы должны терять все остальное! - А что оно для вас означает, это "все остальное"? Симон переминается с ноги на ногу: на такие вопросы никогда не найдешь нужного ответа. - Как вам сказать? Если бы вы перестали быть журналистом и англичанином, кем всегда были, легко ли вы себя чувствовали? Я больше не тот, кем был, в этом все дело. Я снова хочу вернуться к жизни, для которой рожден. Той жизни, где все, что я умею, делает меня человеком, с которым считаются, а не щелкопером, как здесь у вас. - В общем, снова стать прежним, тем же самым. - Тем же? - переспросил Симон. - И да, и нет. Река не меняет русла, в ней меняется вода. - Верно, - подтвердил Бэтист, который слышал их разговор. - Нам, как и вам, не нравятся ни перемены ради самих перемен, ни та форма жизни, когда "против" беспрестанно одолевает "за". Но после этого переселения мы, конечно, не будем уже жить по-старому. - Значит, вы обрекаете своих детей навсегда оставаться только рыбаками, вы запираете их на острове, где самый умный вынужден будет ограничиваться начальной школой. - Тоже верно! - воскликнул Бэтист. - Но многие ли у вас идут дальше? Разве поэтому надо эвакуировать жителей всех островов мира? - Преимущества переселения велики, - сказал Симон. - Наши дети всегда будут с нами. Но и трудности немалые: нам не хватает специалистов. Признаюсь вам: эта проблема нас беспокоит. Других беспокоили другие проблемы. Чуть поодаль дюжина молодых людей, взятых в кольцо репортерами, которые вовсю старались заставить их признать, что их вынуждали голосовать за переселение, отвечали без всякого волнения. Корреспондент "Таймс" по очереди тыкал пальцем в каждого: - Скажите, пожалуйста, вашу фамилию, каков ваш выбор, каковы его мотивы? Мэтью и Рут проголосовали "за". Разве можно было дать родителям уехать одним и тем самым привести колонию к вырождению? Несовершеннолетние Барбара и Артур сожалели, что не смогли поступить так же, чтобы действительно стать добровольцами. По их мнению, на Тристане гораздо быстрее чувствуешь себя взрослым, хотя бы только потому, что с четырнадцати лет сидишь вместе с гребцами на веслах. На Тристане у молодежи не создавалось впечатления, будто они принадлежат к особому классу, избалованному, но бессильному и озлобившемуся в ожидании своего места в жизни. Рэндэл проголосовал "за". Он признал, что жизнь в Англии была легче, что она предоставляла больше возможностей, но ценой безжалостной конкуренции. Он предпочитает лучше бороться против вещей, чем против людей, и в случае необходимости вести более суровую жизнь, но не лишенную взаимопомощи и равенства. Адаме голосовал "за". Тем не менее он останется в Англии, чтобы пойти добровольцем на флот. Он не считал себя вправе, голосуя против возвращения, компрометировать остальных. Дженни и Лу, обе также несовершеннолетние и которые должны были выйти замуж, на месте, полностью одобряли решение вернуться. Ральф голосовал "за", будучи уверенным, что на острове он сохранит за собой право не соглашаться с некоторыми вещами. Лишь Джеймс признавал, что голосовал за возвращение потому, что таково было желание его отца; он не понимал, зачем ему надо было голосовать против. Как и Ральф, он считал, что главное - это не голосование, а его последствия, перемены, которые предстоит навязать старшим. - Какие перемены? - спросил корреспондент "Тайме". - Техника - это неплохо, - ответил Джеймс. - Так же как и немного комфорта. Если не становиться их рабами, как вы. Мы, молодые, к тому же хотели бы чаще принимать участие в делах. Теперь мы это можем. Все, чему мы научились на производстве, нисколько не делает нас квалифицированными рабочими в Англии, где всегда найдутся лучше нас. Но на Тристане у нас лучшие шансы, потому что мы уже превосходим стариков. - Ах, вот как! - воскликнул корреспондент "Таймс". Ничего другого сказать он не успел. Идя между специалистом из министерства по делам колоний и миссис Гринвуд, возвращался сияющий Уолтер. В руках у него дрожал протокол голосования. - Да! - крикнул он. - Ста сорока восемью голосами против пяти. Министерство, которому мы сообщили об этом, просило меня пожелать вам от его имени счастливого возвращения. Транспортировку берет на себя правительство, она будет проведена в два этапа... Слова Уолтера потонули в радостных криках. ВОЗВРАЩЕНИЕ  "Буассевэн", которого пять дней трепала буря, лег в дрейф при относительном затишье. - Повезло! - заметил капитан. И вот в конце долгого плавания, приведшего их на "Амазонке" в Бразилию, откуда они 3 апреля отплыли курсирующим по линии Рио-де-Жанейро - Кейптаун пароходом, который отклонился от обычного маршрута к югу, тристанцы - все пятьдесят два человека, кому министерство предоставило возможность попытать счастья, - собрались на палубе. Тут, конечно, Уолтер, возвращающийся в свои владения, а не его брат Абель, оставшийся с семьей в Англии для того, чтобы присутствовать на свадьбах своих дочерей. Здесь Роберт Глэд с женой Верой и дочерью Ти, едущей к мужу; Боб Гроуер, а значит, Сесили и маленькая Маргарет, но не Элия, который прибудет со второй группой. Здесь вся семья Неда, кроме Ральфа, который дал себе эту отсрочку, чтобы оторвать Глэдис от Англии; семья Сэмуэля Твена, но не Бэтиста, которая тоже хочет сперва услышать, как Дженни скажет "да" Джону. Здесь и Раганы, вместе с Джэсмин, у которой больше нет этой надежды, вместе с Бланш и Тони, которые везут своих детей туда, где они были зачаты. Все остальные - сплошь молодые пары, в большинстве уже сложившиеся, некоторые только складывающиеся; лучше уж иметь крепкие руки, чтобы привести в порядок деревню, ожидая главную массу общины. На носу собрались "должностные лица": новый администратор, который, впрочем, уже управлял Тристаном несколько лет назад, Остин Формэн; новый врач, доктор Нэйрн; агроном Сесил Эмери; радист Сэм Тарли и два прилетевших в Рио журналиста, американец из журнала "Нэшнл джеогрэфикал" и англичанин из "Дейли мейл". Они стреляли глазами, словно ребятишки перед наряженной елкой. Всю эту черную громаду острова, окруженную сатурновым кольцом и пасмурной дымкой, которая придавливает белые струйки пара, видно за 40 миль. Два слоя облаков - неподвижный верхний и движущийся нижний - закрывают горизонт, и от этого подход к острову кажется тяжелым, почти зловещим. Южноафриканские траулеры, которые и в отсутствие тристанцев продолжали промышлять на их рыбачьих угодьях, подходя почти к Гофу, и которых южная осень вынуждает отступать, в знак приветствия включили во всю мощь свои сирены. Траулеры за- держались на несколько дней, чтобы помочь при выгрузке. Все вокруг серое, только на востоке почти черные крупные полосы, которые словно пунктиром отмечены желтыми пятнами зюйдвесток, белыми пятнами шлюпок, идущих вдоль берегов. На суше, где британский флаг - факт уже весьма редкий - болтался на флагштоке, еще ничего не изменилось. Но где-то на плато, которое осень превратила в рыжеватый, усеянный темно-зелеными кустиками папоротника ковер, из одной трубы тянется струйка дыма. Новый кратер, который все показывают друг другу, удивляет: на боку вулкана, этого чудовища, он кажется таким маленьким, что все задаются вопросом, каким образом он смог извергнуть столько вещества, чтобы образовалась эта мрачная стена, которую удлиняют и усложняют разъединенные прибоем осыпи, островки, груды камней. - Вот они! - кричат несколько голосов. Скрываемый за покрытым лавой мысом, появился первый баркас с пятью мужчинами, которые гребут так слаженно, что ни одно весло не взлетает выше другого. За ним следует другой, точно такой же, но идет он медленнее, потому что тащит на буксире пустой, третий. От траулеров также отходят шлюпки. В пять минут "Буассевэн" окружен покачивающимися на волнах лодками, откуда доносятся "давай!", "привет!", тогда как с полдюжины парней спускают лестницу и спрыгивают вниз, чтоб помочь тристанцам. * * * Надо спешить. "Буассевэн", чтобы выдержать график, нарушенный отклонением от курса, должен наверстать сотни миль, а после высадки пассажиров надо перебросить на берег шестьдесят тонн инструментов, оборудования и продуктов. Причалить можно лишь в одном месте: на уцелевшем участке пляжа на северовостоке. Флотилия лодок организовала непрерывную доставку пассажиров и грузов. "Георгина" с рулевым Джоссом, опередив "Мэри-Энн", которой правит Ульрик, достигла мелководья, где водоросли полощутся, словно белье в водоворотах беспрерывных стирок, и которое вулкан забросал камнями, ставшими новыми рифами. Превратив весла в шесты, парни стоя тычут ими влево-вправо; баркас петляет, проходит по какимто неопределенным фарватерам, каждую секунду ускользая от столкновения со скалами. - Их моряцкая репутация не преувеличена! - шепчет американский журналист на ухо своему коллеге, который любуется тристанцами, но чувствует себя далеко не блестяще. Баркас резко останавливается: нужно преодолеть последнюю песчаную банку. Сев на мель, "Георгина" стоит неподвижно, ждет прилив и - хоп! - оттолкнувшись двенадцатью шестами, проходит, царапая килем отмель, и ложится на волну, выбрасываясь вместе с ней на прибрежную гальку. Парни, чтобы облегчить баркас, уже выпрыгнули на берег и, стоя по колено в воде, втаскивают его на сушу. Старый Роберт, который спрыгнул с баркаса вслед за парнями, разувшись и подвернув брюки, даже не оборачивается: опьяненный родным воздухом, он с растрепанной бородой бежит босиком, держа башмаки в руках. Дети, которых мужчины снимают с баркаса, дрыгают ногами, крича резче, чем крачки. Женщины, подобрав волосы, а затем подхватив свои чемоданы, тоже не хотят отставать. Они вместе с ребятней бросаются в проход, который двенадцать парней едва прорубили в барьере из шлаков, напоминающи