х смесь твердых леденцов и жженого хлеба. Толстуха Вера, обтянутая в потрясающий розовый шерстяной жилет, упорно карабкается по крутой тропинке. Девочка-подросток, чья завивка пострадала, в брюках из черного бархата, тащит в одной руке гитару, в другой - папку. Мать девочки, тоже в готовом костюме и в белых чулках ручной вязки, ведет за руки двух мальчуганов в джинсах и мохеровых свитерах. Почти на всех женщинах шелковые цветные косынки, завязанные под подбородком и прикрывающие лишь половину головы. У многих сумки из пластика и искусственной кожи. На многих сапожки, туфли на каблуках, которые скользят по гальке. Плащи, словно опавшие листья, шелестят на спинах девушек. Немногое из того, что они носили два года назад, вернулось на остров. Однако баркасы возвращаются к "Буассевэну", грузятся картофелем, сахаром, стеклом ("почти все окна разбиты", - писал Джосс), медикаментами, мукой, чаем, консервами, насосом, передатчиком, канистрами с керосином, посудой, постельными принадлежностями - короче, всем необходимым. Наступает зима, на острове не будет ничего, кроме рыбы, пойманной в редкие погожие дни. До возвращения всех остальных тристанцев остров больше ничего не получит. Уолтер и Нед в окружении вновь прибывших служащих и журналистов, которые без передышки фотографируют, стоя на валу лавы, наблюдают за разгрузкой. "Георгина" снова идет к берегу, нагрузившись так, что почти черпает бортами воду. Тюк, свалившийся в море, начинает относить в сторону, но его быстро подхватывает гребец, который, не колеблясь, нырнул за ним. Уставшие, вымокшие парни наскоро разгружают баркас, складывают ящики и тюки на камнях и снова берутся за весла. Джосс, увидевший торчащего на своем наблюдательном пункте Уолтера, подбегает к нему. Запыхавшись, шагов за пятнадцать он кричит: - Нед, проводи ко мне доктора. Малькольм сломал ногу две недели назад. Перелом нелегкий, его надо будет отправить на "Буассевэне", чтобы он подлечился в Кейптауне. - Две недели! - ахает врач. - Бегу, бегу! Ошеломленные журналисты переглядываются. Пока Нед и доктор Нэйрн мчатся в деревню, Джосс, с головы которого стекает вода, подходит к Уолтеру и протягивает ему руку. - Вы видали подарок? - спрашивает он. Уолтер вертит головой, недоуменно почесывает затылок и вдруг блаженно улыбается. Он догадался. - И вправду подарок! - говорит он. Поток лавы проскользнул вдоль берега, уничтожив на своем пути все - консервный завод, мол, пляж. Но, стекая вдоль берега, он повернул, отгородив часть моря, и образовал озеро с соленой водой, которое от моря отделяет скоба из лавы. - У нас никогда не было этого, - продолжает Джосс. - Работа предстоит страшная, но ведь она даст нам порт. * * * Кроме крыши, солома на которой не сгорела, а пострадала от крыс и штормов, дом стоял невредимым. Проникшая в него вода испортила мебель, вздула в некоторых местах штукатурку, отклеила на стенах картинки из иллюстрированных журналов: портреты императора Эфиопии и актрисы Мэй Уэст болтались выцветшие, жалкие. Как и в других коттеджах, пропало много вещей: кастрюль, котлов, разной домашней утвари, которые, изъеденные ржавчиной, валялись почти повсюду, словно веселые грабители, высадившиеся во время отсутствия хозяев с какого-нибудь проходящего мимо китобойного судна, развлекались этим или мстили за то, что не нашли ничего ценного, повыбросив все из окон. Впрочем, они, быть может, частью несли ответственность за исчезновение баранов, вменяемое в вину только одичавшим собакам: китобоям крупно повезло с этим свежим, ставшим ничьим мясом. Да и что скажешь против них? Разве сами тристанцы много лет подряд весело не охотились на "розового кабана", когда братья Столтенхоф, выращивающие свиней отшельники, покинули давным-давно остров, который еще и теперь носит их имя? Чтобы починить самое необходимое, Билл, так же как каждый из двенадцати остальных парней, забил в отцовском доме дыры старыми парусами. Первые два дня он и Нед ничего другого не могли сделать. Оставив женщин заниматься уборкой, пропалывать заросшие травой дворики, поднимать столбы, чтобы вновь натянуть веревки для белья, все до единого мужчины были мобилизованы для перевозки грузов. Погода портилась. Прежде всего надо было поднять в склад грузы, оставленные на волю волн на берегу, - работа тяжелая при отсутствии подъемных механизмов и плохом состоянии едва пробитой в хаосе вулканических извержений тропы. Двести ящиков и тюков надо было внести по крутой тропинке, таща их на спине примерно километр... На двадцатой ходке у Неда заломило в пояснице. - Мистер, - воскликнул он, сбросив стофунтовый мешок с мукой к ногам администратора, который отмечал грузы в своем списке, - если мы не сможем к октябрю провести здесь дорогу, то нашим друзьям останется лишь отправиться восвояси. Ведь тогда нам придется выгружать по крайней мере триста - четыреста тонн. - Я знаю, - ответил Остин Формэн, - и попрошу всех заняться дорогой. Но есть и другая проблема. Если мы сможем перевезти на шлюпке трактор, разобрав его, то, мне кажется, труднее сделать это с операционным блоком, который мне обещали. И все-таки перевезти его надо. С нас достаточно несчастья Малькольма: ведь его отправят в больницу в Кейптаун. * * * Весь груз наконец надежно укрыт. И очень кстати: всю страстную неделю бушевала буря. Мужчины - всем это запомнилось как праздник укрощения диких зверей - занялись ловлей последних вольных коров, которым они связывали задние ноги, чтобы женщины смогли их доить. Перед праздниками парни отправи- лись в горы поохотиться на птиц. Никого к себе не подпускавшего быка пристрелили, тушу разрубили, разделив мясо поровну, а кожу прибили на стене, чтобы она просыхала там, сколько нужно, прежде чем из нее нарежут куски, годные для выделки мокасин. В пятницу церковь была набита битком; и еще больше народу пришло на пасху, провозглашенную Днем возвращения, который отпраздновали колокольным звоном на целый час, роскошным жарким из "морских куриц", шествиями молодежи и громким стуком каблуков в Зале принца Филиппа, где иголки новеньких, привезенных из Кэлшота проигрывателей царапали джазовые пластинки до 5 утра. Это не помешало ни Биллу, ни его отцу встретиться в понедельник утром верхом на коньке двускатной крыши в компании дюжины соседей. Вязанки папоротника, нарезанные прямо на месте из защищавшей дом от ветра живой изгороди, раскладываемые и связываемые ловким движением рук, весь день вспыхивали на стропилах, тогда как в саду горела высоким пламенем старая солома, а в золу Нейл и Сирил, сильно подросшие, запихивали картофелины. К вечеру крыша стала зеленой, и низкое солнце, готовое погрузиться в красноватую воду океана, вновь зажгло стекла, закрепленные еще не засохшей замазкой. Уинни с дочерью хлопотали над ужином, символической платой за подмогу. Прошел администратор, затем агроном, которых тут же пригласили в гости. - У меня во рту совсем пересохло, - сказал Сесил, временно занимавший должность почтальона. - Я заклеил языком почти шесть тысяч конвертов "дня прибытия" для коллекционеров. Вышло на восемнадцать тысяч фунтов. - Обычно, - сказал Остин, - марки окупают мою зарплату. На этот раз их наверняка хватит на оплату нашего переезда на "Буассевэне". Чайник передавали по кругу. Нед, который сделал себе подарок - серию марок Святой Елены с тристанской в нагрузку, - чтобы наклеить их в качестве сувенира на стену вокруг фотографии кинозвезды, недовольным тоном проворчал: - А что, они здесь устроят все по-другому? - Конечно, - ответил администратор. И вдруг на пороге возник Джосс. Согласно обычаю, он не входил в комнату. - Жаль, что здесь нет моего отца! - сказал он. - Можно войти? В руках он держал женские мокасины, крохотные, с плетеными шнурками. - Входи с миром! - хриплым голосом сказала Уинни, теребя подол фартука. Тогда Джосс подошел к Рут. Она бросилась к комоду за своей из белого пластика сумочкой с позолоченной застежкой, - последняя модель саутхемптонского магазина, - порылась в ней и извлекла пару носков, связанных на тонких спицах. Все из любопытства повытягивали шеи: носки были серые в розовую, зеленую и голубую полоску. - Долгими вечерами я тоже работал. Я смог сделать их для тебя как следует, - сказал Джосс, протягивая ей мокасины. - Надень вот эти, а старые я постираю, - ответила Рут, отдавая ему носки. Они не спеша поцеловались. Затем Джосс повернулся к администратору: - Это верно, что в ноябре мы получим строительный камень и дранку? - Мне хотелось бы эмалированную раковину, - сказала Рут. * * * А в Фоули тем временем "север" все еще пытался соблазнить "юг". Первый праздник для тристанских детей от двух до пятнадцати лет с песнями Джонса и фокусами Лезли Фая устроили совсем юные девушки-скауты, второй, на котором появились шесть одетых в муслин девчушек с Тристана, с венками из роз и сжимающих в руках большие цветные шары в виде сосисок, был организован "Браш Кристал". Третий, в честь 87-летия старейшины общины Джейн, был дан фабрикой искусственных цветов. Хроникерам работы хватало, они не пропускали ничего. Торжественное вручение ключей тристанцам, получившим бесплатные квартиры. Взрыв хохота, которым тристанцы приветствовали проделку убежавшего из лагеря Вихря (заголовок газеты "Сазерн пост": "Овчарка не согласна ехать на Тристан"), пойманного мальчиком из Хаита и приведенного в Кэлшот инспектором Королевского общества по охране животных от жестокости. Выигрыш в 400 фунтов по футбольной лотерее, выпавший ничего не понимающему в футболе Рональду Гроуеру, который поставил, следуя советам двух приятелей по работе. Дар тысячи мотков шерсти для вязания. Дар пятидесяти банок апельсинового повидла. Четыре подвенечных платья (подпись под сделанной на примерке фотографией - "четыре пары были счастливы"), подаренных одним универмагом по случаю общей свадьбы, которая дала Хью Фоксу повод для великолепного комментария: "Спустя 150 лет Тристан отдает Англии девушек, похищенных со Святой Елены..." Тем не менее подготовка к отъезду ширилась. Новый пастор, преподобный Браун, переехал жить в Кэлшот. В присутствии приходского священника из Фоули он на фестивале-службе Союза матерей в Винчестере в знак единения принял из рук его председательницы хоругвь, которую благословил епископ саутхемптонский. Поговаривали о том, чтобы сделать Уайт и Тристан островами-побратимами. Стараясь не отстать от остальных, Красный Крест обучал пятнадцать мальчиков для того, чтобы остров имел группу санитаров. Вопрос "Что мы можем сделать, чтобы удержать их?" больше не противопоставлялся вопросу "Что мы можем сделать, чтобы помочь им?". Лишь несколько ворчунов еще спрашивали за кружкой пива: "Посмотрим, многие ли из них уедут?" Община уже понесла свои потери. Джэсмин снова уехала; Джоан отказалась выходить замуж. Наряду с четырьмя молодыми женами - Дженни, Нолой, Лу и Флорой, - казалось, нельзя было убедить вернуться на остров лишь около дюжины слишком хорошо устроившихся тристанцев. Внимание всех сосредоточилось на двух символических случаях: Амбруаза, которому угрожала смерть, и Ральфа, которому угрожала любовь. * * * По правде говоря, все были уверены, что Амбруаз, муж Агаты, мучившийся саркомой, долго не протянет, и эта уверенность стала аргументом в пользу возвращения. Со времен основателя общины Уильяма никто на Тристане не умирал от рака, и все в Кэлшоте оказались единодушны в диагнозе болезни Амбруаза, считая ее типичным, присущим только внешним странам недугом. Разве капрал не привез ее отсюда? И Амбруаз наверняка тоже подцепил ее в Англии. - Если вам будут говорить, - гремела повсюду Агата, - что на Тристане нет хирурга, отвечайте, что у нас нет и этих мерзких болезней. * * * Случай с Ральфом выглядел менее безысходным. Всем, кто его расспрашивал, он сквозь зубы отвечал: - Что бы ни случилось, я поклялся отцу уехать с вами. Оставшись теперь один в предоставленном его родителям доме, он пешком ходил из Кэлшота на завод и пешком возвращался с работы, готовил свой холостяцкий ужин и, вскочив на велосипед, мчался на свидание с Глэдис. Но всюду находились следящие за ним глаза. На острове всегда любили посплетничать, но источником этих сплетен была та добродетель, из которой множество британцев делают порок, - забота о счастье ближнего. Помимо всего остального, тристанцы, не признаваясь в этом, волновались из чувства общинной гордости: неужели их остров годится лишь для них одних? Разве велика была честь поставлять невест, надеясь, пока случится и наоборот? Чего же стоят все эти поощрения к возвращению, какой же бессознательный запрет таился в них, если одна-единственная мысль переехать на остров могла обескуражить невесту из Хэмпшира? - Малышка провела ночь с Ральфом, - "по секрету" сообщила Сьюзен своей соседке. - Рано утром она на цыпочках выходила из дома. Но я уже встала и видела ее. Кто спит в доме, Нора, не спит нигде кроме. - У нас да, - пробормотала в ответ соседка, - но в этой стране кто их разберет? Здесь даже ягненок не всегда удерживает овцу. "Дело Ральфа" так и оставалось на этой стадии: исход его был неясен и живо обсуждался. Ральф уже не доверял себе, вынужденный с болью в сердце признавать, что после отъезда его близких ситуация совсем изменилась. Он хотел остаться, чтобы продолжать осаду Глэдис; но именно она осаждала его, ободряемая ожиданием, в котором видела полуизмену. Четыре раза приводила она Ральфа к своему отцу, водопроводчику в Дибдене, и каждый раз этот добряк заводил все ту же песню: дочь у меня только одна, мой мальчик, а клиентов слишком много, и, по правде сказать, зятю, который был бы мне помощником, перешло бы мое дело. Откровенные рассказы о горестях ремесленника, которому так нелегко найти серьезных работников и который, с большим трудом обучив их, через три года видит, как они превращаются в заводящих собственное дело конкурентов, неизменно дополняли его речи: уж наследник-то дела не бросит. Папаша становился назойливым. В свой пятый приход Ральф получил право на семейную сцену, забавно напоминающую ту, что семейство Твенов разыграло перед Глэдис. - Ну, так когда же вы соединитесь? - громко спросил отец, пропустив несколько рюмочек. - Это от меня не зависит, - ответил Ральф. - А от кого же? - вмешалась в разговор мать. - Вы оба работаете, а вы, Ральф, как оставшийся в Англии тристанец, имеете право на государственную квартиру с мебелью. Чего же вы ждете? У Ральфа не хватило мужества признаться, что он ждет парохода на Тристан. Он взглянул на часы и сказал, что им надо быть на водной станции в Эшлетте. - Валяйте! - проворчал отец. - Но подумайте над тем, что я вам сказал. - И ты как-нибудь выскажи ему все, что об этом думаешь, - прибавила мать, обернувшись к дочери. День был испорчен этими разговорами. Как ни старался Ральф, под ярким солнцем катая Глэдис на лодке по Саутхемптонской протоке, ничто не могло ее развеселить. Им овладело уныние, вновь разбудив в нем чувство необычного. Вокруг десятки пар опускали весла в покрытую разводами мазута воду, где плавали коробки из-под сигарет и комки сальной бумаги. Что ему здесь делать, налегая на эти игрушечные весла? Ему не хватало пенистых брызг, волн, которые нужно было бы побеждать, той мощи моря, что сопротивляется твоей силе, позволяя вырывать у себя хлеб насущный, а не забаву, ему недоставало ощущения быстрого плавания, когда человек слился со своей лодкой, не хватало опасностей и свиста ветра. Мысль потерять Глэдис, которая молчала, искоса поглядывая на него, пугала его меньше, чем мысль потерять свою жизнь, вечно барахтаясь в этой грязной реке с прокопченными берегами. Мужчина приносит свою профессию, свой дом, свою семью. Ральф ничем другим Глэдис не обязан. Она вольна от этого отказаться, но и он тоже вправе передумать: решиться на это ему было бы тяжело, но он сделал бы это без злобы, неспособный упрекать Глэдис за ее покорность той своего рода тирании, которая, удерживая девушку в Англии, гнала его на Тристан. Неожиданно форсируя ход событий и слишком резко обращаясь с этой лодкой для любителей неторопливых прогулок, он повернул прямо к берегу. Глэдис сразу поняла, в чем дело, и, ступив на берег, первой бросилась в атаку. - Я ошиблась, - сказала она. - Но и ты тоже. Неужели ты считаешь, что я способна отправиться на твой остров, чтобы похоронить себя там? Ральф по привычке подхватил лодку, чтобы вытащить ее на берег. До него дошло лишь слово "похоронить". Когда все, что для одного представляется жизнью, другой называет смертью, разве между ними остается общее? К ним подошел лодочник. Ральф отдал ему свой талон, заплатил за два часа проката, хотя плавали они всего час пять минут, потому что каждый начатый час должен оплачиваться полностью. Затем повернулся к Глэдис и, не поднимая глаз, сказал: - Можешь оставаться, это твое право. Спустя полчаса, когда он в одиночестве словно пришибленный возвращался в лагерь, кто-то взял его за руку. Это был Симон, временный глава общины. - Амбруаз умер, - тихо сказал он. Ральф холодно улыбнулся; двух мужчин за один день Тристан не потеряет. * * * Примерно в то же самое время на Тристане, где свирепствует зима, другая лодка борется с разбушевавшимся морем. С берега, от подножия сигнальной мачты, за ней с беспокойством следят человек двадцать мужчин, и над головами у них распростерся флаг, такой гладкий и плотный, как если бы он был вырезан из железа. С тех пор как журналисты, воспользовавшись проходившим мимо американским крейсером, сели в служебный вертолет - темно-серое чудовище с красным носом, которое с трудом оторвали от мокрого луга его мощные лопасти, разбрасывавшие дождь по горизонтали, - остров ничего не получал и не отсылал; он, как и в прошлом, на всю зиму был отрезан от мира... Траулеры, промышляющие лангустов, - в Кейптауне; британским военным кораблям нет никакого резона патрулировать в этих краях; радиосвязь испорчена. Необходимо добраться до южноафриканского исследовательского судна, идущего к острову Гоф, которое сигнализировало сперва в рупор - его было не слышно из-за шума волн, - затем подняв флаг в косые красные и желтые полосы: "У меня для вас почта". Нед, Роберт, Уолтер и администратор были единодушны: невозможно в такую погоду спустить лодку на воду. Но Ульрик и Билл, нарушив запрет, прыгнули в лодку. Они не прошли двадцати метров и перевернулись, только удаче будучи обязаны тем, что не разбились о скалы и выпутались из этой переделки с несколькими шрамами. - Стой! - закричал Уолтер, заметив Джосса, срывающего куртку и брюки. Но Джосс в кальсонах и майке уже бросился в воду. Все видели, как его голова три раза появлялась в клокочущем пенистом водовороте, который неистово бьется о скалы. Видели, как он исчез, потом снова появился, протянул руку, ухватился за нос лодки, опять поставил ее на воду между двумя волнами и в мгновенье ока схватил весла, чтобы подняться на волне. - Прошел! Джосс не может их услышать. Он гребет, охмелев от напряжения. Лодчонка низвергается в провалы между волнами, где Джосс подолгу остается невидимым: он карабкается на веслах по холмам воды, какое-то мгновение раскачивается на гребнях, с которых ветер срезает бахрому пены, и, исхлестанный болтающимися из стороны в сторону водорослями, нечувствительный к их противным укусам, снова бросается в водные пропасти, чтобы выплыть чуть подальше. Взмах левым веслом, чтобы не попасть в водоворот. Взмах правым веслом, чтобы не сбиться с курса. Он ни за что не даст поперечной волне сбить лодку. Альбатросы, которые делают вертикальный разворот во время бури, используя бурю для победы над ветром, не совершают в воздухе ничего такого, чего бы Джосс не проделывал на воде; и, когда они мощно взмывают на струе идущего вверх воздуха, кажется, что птицы еще и подражают притаившемуся в глубине лодки парню, руки которого следуют за ритмом волн до тех пор, пока его тело снова не откинется назад. Для Неда, который недовольно ворчит: "Он мне до свадьбы оставит вдову", - но чьи горящие восхищением глаза и улыбка на плохо выбритом лице свидетельствуют, что страх потерять зятя странным образом уравновешивает гордость, что Джосс смелее всех, лодка уже стала совсем маленькой черной точкой. Но двадцать видавших в Антарктике виды матросов, которых хлещут по лицам холодные брызги, - с их ярко-желтых броских дождевиков ручьями льет вода - в крайнем возбуждении вытянулись по борту парохода, чтобы разглядеть приближающегося к ним отчаянного смельчака, что лихо борется с более слабой волной в прикрытой громадой корабля зоне. Матросы свистят, восхищенно сплевывают в море, своего древнего кормильца; эти бородачи раскачиваются в ритм бортовой качки, без передышки вздымающей и опускающей их наблюдательный пункт. С палубы летит перлинь, за ним - веревочная лестница. - Ну, старина, зачисляю тебя в команду! - кричит капитан Джоссу, взбирающемуся в мокрой одежде, с прилипшими ко лбу волосами на палубу. После дружеских похлопываний по спине, горячего чая и кейптаунского коньяка возвратиться на Тристан в лодке, нагруженной тремя непромокаемыми, крепко завязанными мешками, было не менее смелым делом. Мастерским его концом будет прыжок через большую волну. Но эта стремительная "посадка" на берег, где его ждали крепкие руки тристанцев, не помешает Джоссу с сожалением покачать головой: - Я потерял весла со второй скамьи. - Мешок картошки и десять фунтов премии этому молодцу! - закричал Уолтер. - Ступай сушиться, идиот! - сказал Нед. Стуча зубами, Джосс приходит домой, куда уже прибежала Рут с сухой одеждой. В том месте, где он раздевается, на полу у его ног образуется лужа. Стоя нагишом, он громко хохочет: - Все-таки мне это нравится больше, чем мыть машины. Лучше не скажешь. Просто он теперь знает, что снова стал тем, кем может быть. * * * Наконец-то пришла пора отъезда основной группы. Сьюзен и радуется, и грустит. Она оставляет Дженни, удачно вышедшую замуж, но которую наверняка уже никогда не увидит. Она едет к Джоссу, приславшему письмо, где он спрашивает, нельзя ли ему расчищать площадку на краю участка, чтобы этим летом начать строиться. - В этом году мы действительно сможем пропустить одну зиму, - мечтательно сказал Бэтист. - Пропустить зиму здесь, - заметил Мэтью. - Мы будем на Тристане зимой. - Так они станут жить как раз между нами и Недами, - думает о своем Сьюзен. По правде говоря, письмо Джосса - явное извещение о свадьбе, но со всеми приличиями, каких можно ожидать только от него. Сьюзен очень понравилась его большая скромность. Она, как ее муж и большинство соседок, устала от перемен, суеты, от значения, которое придают их долгим похождениям, от поднятой вокруг тристанцев шумихи. Однажды она даже спросила миссис Гринвуд: - А нет ли у вас пилюль от шума? Вскоре они ей вовсе не понадобятся, но теперь - в последний раз - Тристан вновь становится сенсацией. 7 октября, несмотря на выигрыш Грэхэмом Хиллом большого приза США и провозглашение независимости Уганды, получившей ее сразу же вслед за Нигерией, крупные заголовки уравняли возвращение двухсот островитян с выходом из Британской империи нескольких миллионов человек: "Тристанцы возвращаются на родину". 10 октября уход Гарольда Макмиллана, а 16-го - Конрада Аденауэра, двух исчезнувших с политической сцены влиятельных лидеров, не помешали изобилию откликов. "Время работает на Тристан!" - гласил один из них: Фред Гроуер, чернорабочий на "Митчел констракшн", получил от своих товарищей часы (а журналист, автор заметки, подчеркивал: это подарок, преподнесенный в качестве сувенира, полон юмора, если знать, что одно место на острове носит название "Мертвое время"). 17-го газеты возвестили о "последнем дне тристанцев в школе и на работе" и поместили фотографию Ивонны и Лори Беретти, выходящих из "Хэрдли скул" с книжками и транзистором, который, видимо, должен дать им возможность слушать заокеанские детские передачи. На следующий день они сообщали название парохода, который на этот раз доставит островитян прямо домой. Придуманный Хью каламбур получил право быть напечатанным прописными буквами: "В родной дом на "Борнхольме" {Игра слов: Borne Home (англ.) - родной дом; Bornholm (дат). - Борнхольм.}. Сообщалось множество подробностей. Плаванье займет 17 дней, без захода в порты. "Борнхольм" - лайнер водоизмещением в 4785 тонн, который обычно курсирует между Копенгагеном и Канарскими островами, зафрахтован министерством по делам колоний у датской компании. Все путевые расходы должны покрыть деньги, собранные по национальной подписке. Трюмы парохода поглотят 27 тонн картофеля, 7 тонн зерна, десятки ящиков с чаем, сахаром, печеньем, фруктами, консервами, комплект больничного оборудования, включающий необходимые для рентгенографии и анестезии приборы. Список разнообразных даров выглядит более впечатляюще: два генератора, подаренных фирмой "Петтерс энд компани" из Хэмбла; набор инструментов - подарок фирмы "Скауб"; металлический ангар, присланный заводом Лидс; 175 цыплят из фирмы "Голден продьюс лимитед" с рынка в Хэрборо; тысяча пар нейлоновых чулок, пятьдесят комплектов приданого для новорожденных, сто отрезов тканей от одной оптовой фирмы; конфеты, шоколад, пирожные, а также пиво, джин, виски, образующие триста новогодних мешков с подарками для детей и взрослых; шесть немецких овчарок, чтобы сопровождать Вихря; набор церковных принадлежностей, а именно: купели, покрывала для алтаря, молитвенники, подаренные церквами Фоули, Лаймингтона, Винчестерской епархией. Правительство заказало моторную баржу, которая должна будет обеспечить доставку с парохода на берег тяжелых грузов. Не забыли и знаменитую фисгармонию, снабженную дощечкой из слоновой кости, где написано имя дарительницы. Королева, узнав, что моряки доставили фисгармонию в жалком виде, отдала приказ ее реставрировать. 19-е - день подведения итогов. "Кто-то из них должен остаться". 14 "раскольников" не поедут назад, шесть членов общины умерли. Но в Англии родилось восемь детей и, если несколько девушек вышло за англичан, то взамен десять других молодых тристанцев переженились. Со своей стороны Би-би-си пригласило 25 островитян, которые под эгидой священника отправились на автобусе в Лондон и приняли участие в передаче "Увидеть и поверить", для того чтобы попытаться объяснить телезрителям, какие мотивы толкают их уехать, повернуться спиной к нашему веку и искать так далеко от Англии потерянное счастье. На другой день впечатление от передачи резюмировал один журналист: "Решение вернуться не прибавило тристанцам красноречия, но факты, во всяком случае, здесь красноречивее слов. Поезжайте, тристанцы..." 23-го этот клич подхватывает вся пресса. "Поезжайте, тристанцы!" Это действительно большой день. В Лондоне давятся на трибунах стадиона, смотря футбольный матч сборная Англии - сборная мира, который британцы выигрывают со счетом 2:1, в Кэлшоте толпятся в бывшей столовой базы английских ВВС, где секция гражданской обороны дает большой прощальный обед по-военному. Рыбу не подавали, отмечали газеты, а угощали отличной аргентинской говядиной, которая, чтобы появиться на столе, проделала почти такой же путь, какой в обратном направлении должны проделать приглашенные, покинув этот стол. Во время десерта никаких речей, а только благодарственный комплимент, прочтенный ребенком в честь миссис Гринвуд и ее помощниц. Обед закончился очень рано: семья Твенов торопится увязать последние узлы и лечь спать; так как с собой увозится все, включая мебель - она была оплачена "фондом", - то надо будет встать в 5 утра и успеть сложиться. * * * А назавтра Бэтист, Сьюзен, Мэтью, Эми, Стелла в сопровождении молодой пары последними выйдут из третьего автобуса - голубого, с высокими откидывающимися спинками кресел, - остановившегося на пристани позади двух зеленых автобусов, перед которыми стоят длинные грузовики "пикфорд", откуда стрелы грузовых кранов вытаскивают багаж. Оглушительное кудахтанье, перемежаемое резким лаем, доносится из трюмов, где в железных клетках заперты цыплята и собаки. Почти повсюду в огромном порту лязгают цепи, скрипят подъемные краны, чьи густо смазанные части покрыты капельками воды. Идет дождь. Журналисты, среди которых Хью, фотографы, представители мэрии, графства, женского общества, Красного Креста - те же, за редким исключением, что были здесь два года назад, - окликают друг друга из-под зонтов, взлетающих высоко над головами, чтобы видеть, с кем говоришь, и опускающихся, когда начинается короткий разговор. Старейшина Джейн, которой лорд-мэр поручил вручить букет хэмпширских роз, уже поднялась на палубу. Агата Лоунесс, тоже с букетом, прошла по трапу быстро, не желая оглядываться на берег страны, откуда она уезжает вдовой. За ней прошел Ральф, одинокий, натянутый. Затем Эстер Гроуер с Селиной на руках. Сьюзен целует дочь, зятя и со слезами на глазах тоже поднимается вместе с детьми на палубу. Та же сцена с Нормой Беретти, чьи двойняшки рыдают, закрыв лицо перчатками. А Симон, который удерживает возле себя Бэтиста и Элию, чтобы не остаться одному вместе с делегациями, пожимает руки десяткам людей: леди Хауэрелл, специально приехавшей из Лондона, миссис Гринвуд, пастору Риду... Дождь все расходится, и толпа редеет. У скаутов, обеспечивающих службу порядка, с пилоток цвета хаки капает вода, а девчушки в плиссированных юбочках с облезшими плакатами в руках отступают под навес. Наконец завыла сирена. Бэтист, Элия и Симон убегают с причала и появляются у поручней верхней палубы вместе с отцом Брауном. - Подавайте мне хоть изредка весточку о себе, - кричит Хью Фокс. Последний обмен пожеланиями, несколько криков в сторону зонтиков, под которыми укрылись Дженни и Лу, и "Борнхольм" отчаливает, весь трепеща платками, придающими его палубам вид веревок с бельем, которое полощет сильный ветер. Вот пароход уже развернулся, идя к навигационным знакам. Навстречу ему идет большое грузовое судно под панамским флагом. Теперь "Борнхольм" всего лишь маленький лайнер, бороздящий проложенный многими другими судами фарватер, постепенно теряющийся в тумане, в серых, перечеркнутых черным дымом тонах, в безразличии морского пути, лайнер, теряющийся в забвении. ИСПЫТАНИЕ  Ральф с рюкзаком за плечами, в котором лежит пара птиц, смотрит вперед, прямо на север. Ему прекрасно знакома эта площадка, в конце небольшого, но трудного подъема: с одиннадцати лет он частенько забирался сюда, особенно в тяжелые времена, когда выражение "лазить по верхам" целомудренно означало "пополнить съестные запасы". Это место не зря назвали Биг Хамп - лучшего просто не найти для того, чтобы окинуть одним взглядом сразу всю колонию, словно на карте рассмотреть ее, раскинувшуюся между скалой и морем. Океан был зеленым; воду цвета мутного нефрита прорезывали темно-зеленые полосы течений и коричневые водоросли. Лощина Готтентотского потока звенела водопадами, топорщилась сухими обрубками, мертвыми стеблями вперемежку с живыми корнями этих странных папоротников, которые походили на карликовые пальмы и путались в хаосе высоких трав, скрюченных деревец, где прячутся гнезда птиц двух десятков пород. - Прошел год, - сказал Ральф, - а это все еще не началось. - Подумать только, сколько они потеряли времени! - подхватил Джосс, который стоял в трех шагах от своего шурина и откручивал голову какому-то птенцу, теряющему свой пух вместе с последним взмахом крыльев. Всегда и повсюду существуют они, те, кто несет ответственность. Однако все, что было у них перед глазами, как бы удостоверяло их проступки. Напротив - славное прошлое: устье Биг Сэнди, дельта Готтентота с пятью рукавами, Колония с административной группой и разбросанными, словно камни на броде, домами. Но справа дурное настоящее еще давало фору будущему: огромная, длинная, иссиня-черная куча, сквозь которую вилась новая узкая дорога, с трудом проложенная кирками, утрамбованная ручным копром, но где - подарок судьбы - небольшое, цвета морской воды, пятно лагуны отделяла от океана нетронутая стена лавы. - Семья Абеля совсем выбилась из сил, - снова заговорил Ральф. - Все скопленное в Англии они оставили дочкам в уплату за их часть дома. Вернулись без гроша. Пока старик мог работать на прокладке дороги, они еще кое-как держались. Но теперь, когда он сломал ногу! Чего им ждать? Не приезда же остальных. - Если бы у нас был холодильник, - сказал Джосс, запихивая в рюкзак свою добычу. Он пристально смотрел вдаль, где за хижинами с массивными печными трубами, из которых тянулись голубоватые ниточки дыма, была другая строительная площадка надежды - пока просто большой участок земли, уже размеченный, но на котором еще не поднялись стены. Ральф пожал плечами. - Ловить для себя и для завода, двойная работа, - проворчал он. - Нет порта, значит, нет настоящей работы: одно связано с другим. Ты ведь знаешь, что у нас со старой эстакадой уже было много хлопот. - Пошли домой, - предложил Джосс. - Взяли трех птиц, и хватит. На большее мы не имеем права, похоже, птиц становится меньше. Одну беру я, другую ты, а третью отдадим Абелю. Ставя ступни боком, они начали спускаться на выгоны, где бараны, доставленные недавно пароходом с Фолклендских островов, искали желтую траву между осыпями под равнодушным взглядом Нейла и Стеллы, которые сидели рядышком на куске лавы и позволяли неутомимому Вихрю звучным лаем сгонять стадо в кружок. - Тихо! - приказал Джосс собаке, косясь на руку парня, лежащую около молодой груди его сестры. Нейл свистнул не шелохнувшись. Стелла опрокинулась на спину, задрыгав ногами, и под высоко задравшейся юбкой мелькнули ее стройные загорелые ноги и белые трусы. - Перестань! Ты уже не девочка, - с упреком сказал старший брат, уходя. Но сам он, дойдя до первых изгородей, подправленных мощными ударами деревянных молотов, которые месяцами разносило эхо, более чуткое, впрочем, во впадине, под горами, не смог одолеть приступа ребячества. - Ого-го! - крикнул он, сложив рупором ладони. Скала отразила крик. Был час дойки, и женщины в резиновых сапогах и капюшонах из прозрачного пластика, лучше предохраняющих от измороси, чем косынки, прямо в поле доили своих буренок, оставшихся слишком дикими и слишком приученными лягаться, чтобы можно было избавить их от пут на ногах. Жидкие белые струйки молока прыскали в подойник Рут, сидевшей на корточках в траве, когда к ней подошел Джосс. "Надо будет смастерить ей скамеечку", - подумал он, с нежностью глядя на уже заметную выпуклость ее живота. - Уолтер заходил, - встала Рут. - Траулеры наймут двадцать четыре человека, на каждое место будут претендовать двое. Лучше тебе записаться среди первых. Она замолчала, потому что Джосс переминался на траве. - Если я уеду... - прошептал он. - Если ты уедешь, то тебя не будет при родах, - закончила за него более решительная Рут. - А если не поедешь, останемся без гроша. - Привет! - крикнул Ральф. Рут обернулась; ее брат шел размашистым шагом, повесил по пути свой рюкзак на отцовскую калитку и пошел прямо по старому пути через большой пляж, перепрыгивая через кусты лавы. - Значит, он все еще тоскует! - вздохнула Рут, подхватывая подойник. - Не забудь про занятия! - крикнул Джосс. * * * Пройдя до конца то, что осталось от прежней тропы, Ральф попал в какой-то каменный хаос, над которым высился остывший котел. Этот лунный пейзаж, все еще источавший легкий запах серы, пугал людей, и они предпочитали сюда не заходить, хотя островки стелющегося мха, а кое-где даже пучки травы вновь зазеленели на залитой лавой земле. Прошел год! Изгнание, казавшееся ему таким долгим, длилось всего два года, чтобы завершиться этим стремительным бегом месяцев, сплошным настоящим, которое, как побережье, разъеденное постоянными приливами и отливами, бесконечно позволяло разъедать себя. Глэдис вышла замуж, о чем он узнал с трехмесячным опозданием из письма двоюродной сестры. Он примирился с этим. Но в последние недели мысль, что он пожертвовал Глэдис зря, неудачно вернувшись на остров, обреченный на нищету, вызывала у него настоящие приступы ярости. Все тристанцы могли прикидываться бодряками, уверять, будто ни о чем не жалеют, что воздух родины помогает им переносить временные лишения... Ральф каждый день замечал выражение лица матери, обшаривающей шкаф в поисках продуктов, точно такое же, как у кладовщика, вынужденного ограничить выдачу муки, как у рыбаков, слоняющихся вокруг своих баркасов и вынужденных, словно в стародавние времена, вытряхивать корзины с рыбой, чтобы коптить ее на зиму. Вечер наступал быстрее на восточном берегу, который восход освещает сразу же, а от заходящего солнца его отделяла ширма горы. Подойдя к краю черного откоса, месту, где яростно схватились вода и огонь, где под тридцатью метрами лавы должны быть погребены обуглившиеся развалины консервного завода, Ральф стал хватать все, что попадалось под руку, и швырять в море. Старики слишком спокойны, покорны, довольны тем, что вскоре смогут покоиться под травою родной равнины! Кусок проложенной дороги, маленькая башня, пристроенная к церкви, кое-какие работы, оплачиваемые по шиллингу в час, которые служат предлогом для тщательного распределения крохотных заработков, жалких подачек, - неужто это плата за верность родине? Руководители с их жалкими кредитами делали все, что могли. Ну а Лондон? Раз мы больше не упоминаемся в газетной хронике, не располагаем грандиозной рекламой, какую создавал нам вулкан, раз мы стали всего-навсего горсткой людей, заброшенных на островок, находящийся в тысячах миль от контор, где решаются дела, много ли мы значим? Как дать понять канцелярским крысам, кого на секунду возбудили фотоснимки и статьи, что мы уже ждем от них не благословений, а цемента, железа и отбойных молотков? Способный на большое способен и на малое. Разве не мог бы последовать за дождем бесполезных подарков - десять игрушек на каждого ребенка, двадцать пар чулок на каждую женщину, - который затопил их лагерь, приличный заем? Симон прав, беспрестанно твердя: "Вернуться сюда мы хотели ради нашего покоя. Но и они хотели, чтобы мы вернулись, ради их собственного покоя. Мы рискуем стать жертвами легенды, которая принесла нам так много пользы. Мы - добрые дикари, избравшие прошлое. Разве дикарю нужны моторы?" Для острова это - новые речи, но молодые согласны с ними: ведь они вернулись не для того, чтобы Тристан оставался неизменным, а для того, чтобы обрести на нем все, что нельзя экспортировать, что лишь улучшено уроками изгнания. Они - за Тристан! Но за Тристан, имеющий порт, завод, достаток. За Тристан, где есть прогресс! Само слово "прогресс" вызывало скрежет зубовный только у пяти-шести стариков, но в этом еще нельзя было быть вполне уверенным. То, от чего они действительно отказались, был мир внешних стран: мир бессмысленного мотовства, несбыточных обещаний, презрения ко всему, что имеешь, безумное умение наслаждаться лишь тем, чего у тебя нет. Ах, Тристан, не желающи