ление от переполненного людьми - товарищами по борьбе - одиночества, и время от времени это ощущение возвращается к нему. Он злится на себя, точно поп-расстрига, злится, что попал в мелодраматическую ситуацию, которая еще совсем недавно показалась бы ему просто невозможной. А потом это проходит. И он злится на себя. Ведь история с Марией нечто совсем другое. И чувство, которое испытываешь к одному-единственному существу, ничего ни у кого не отбирает. Стоя на коленях перед глазком, Мануэль никак не может успокоиться: ему просто необходимо послушать собственное, усложненное объяснение самой простой на свете вещи. - Смешно сказать, Мария, - неожиданно выпаливает он, - но те, чье призвание - бороться за счастье других, зачастую не думают о своем личном счастье, если не сказать - просто отворачиваются от него. - Знаю, - говорит Мария. - А ведь куда лучше защищаешь то, что с кем-то разделяешь... Более того, если не выполняешь своего долга в отношении других, то не выполняешь его и в отношении себя... - Но вам необходимо так думать. Собственно, мне тоже, - признается Мария. Кто это сказал: "Расстояние между холмами всегда одно и то же, но стоит только эху связать их..."? Однако главный вопрос так и не был задан. И вот он прозвучал: - Но все-таки почему именно вы, Мария? Ведь в партии достаточно девушек. - О-о, старая история! - отвечает Мария. - Монтекки иногда избирают Капулетти. * * * Мануэль был ошеломлен: одной фразой Мария все поставила на место. Ему бы обернуться и поблагодарить ее хотя бы взглядом. Но вместо этого он вжимается в крышу и слушает, как на улице хлопают дверцы машины. - Мария! - шепчет он. - Мария, мне это совсем не нравится. - Что? - сразу насторожившись, спрашивает она. - Прямо против дома остановилась машина. Внешне она ничем не отличается от других, но на ней - радиоантенна, и я достаточно хорошо знаю одного из троих, сидящих в ней... Слышатся голоса. Как всегда, торопливо хлопая крыльями, удирают воробьи. - Да это Прелато, собственной персоной, - продолжает Мануэль. - Прелато по прозвищу Серый Гном, комиссар этого участка; большую глупость мы сделали, что вовремя не убрали его. Он оглядывает дом. Посмотрите сами. Он отодвигается, и Мария занимает его место. На тротуаре стоят трое мужчин. Самое тревожное, конечно, то, что часовые, один за другим, отдают им честь. Присутствие комиссара выдает лишь копна волос с проседью на уровне плеч его приспешников - двух здоровенных, почтительно внимающих ему молодцов, которые тоже наполовину скрыты машиной. Проходит долгая минута; над неподвижно стоящим комиссаром вьется дымок сигареты. - Все ясно, - говорит Мария. - Они не хотят просто вламываться в дом дипломата и потом иметь неприятности. Поэтому они ждут Фиделию, чтобы она им открыла. Воздух густеет от тишины, нарушаемой лишь назойливым жужжанием мухи, бьющейся в паутине. Мария сидит неподвижно; распущенные волосы падают на пеньюар - если эти скоты оправдают свою репутацию, они-то уж наверняка сорвут с нее пояс. Впервые в жизни Мануэль чувствует свои зубы так, как чувствуешь пальцы, и удивляется возникшему у него неодолимому желанию кусаться, которое никак не вяжется с нежными интонациями, звучащими в голосе. Но разве он говорит? Он вовсе в этом не уверен. Он будто не слышит собственных слов: "Простите меня, Мария, за то, о чем я только что думал, за тот кошмар, в который я вас вовлек. Я вам так благодарен, Мария, - за вашу помощь, за спокойствие, за ту жизнь, какую мы должны были бы прожить вместе. И я благодарю вас за то, что на мгновение вы разделили со мной мою". Просто молитва, пламенная мольба, захлестнутая волнением. Случай неподвластен логике; сначала он все устраивает как нельзя лучше, потом сам же все злобно разрушает. Волны рыжих волос всколыхнулись - Мария откидывается назад, приоткрыв зеленые глаза и чуть запрокинув лицо, которому сегодня вечером, возможно, грозит небытие. Что это - попытка собрать все мужество или покорность судьбе? Недопонимание или забота о достоинстве? Веки опускаются, губы секунду шевелятся беззвучно. Потом, улыбнувшись, она спокойно говорит: - Вот и Фиделия. X  Фиделия идет, глядя в землю, она слишком поглощена мыслями о сидящем в тюрьме муже, о болеющих корью дочках, чтобы обращать на что-либо внимание. На ней - вечное желтое платье в коричневую полоску и косынка, завязанная на затылке; покачивая бедрами, она шагает в своих стоптанных холщовых туфлях на разодранной веревочной подошве. Она уже достала из матерчатой сумки, которая свисает у нее с руки, связку ключей на медном кольце, которую она никогда никому не доверяет: один ключ с четырьмя зубцами - от замка со сквозной скважиной - отпирает калитку; второй ключ - к нему надо приноровиться - от задвижки на входной двери; третий - от всех шкафов. Фиделия останавливается, всовывает ключ с четырьмя зубцами до конца в замочную скважину, и язычок издает два маслянистых щелчка. Калитка отворяется... Но что такое? Кто-то подбегает к ней сзади: хватают за одну руку, за другую, вырывают ключи. В то время как за ее спиной пискливый голос объявляет: - Полиция! Вы ведь госпожа Кахиль, верно? Мы войдем вместе с вами. - Но, господа... - пытается протестовать Фиделия. Пытается, ибо она - жена заключенного, и ее удивляет лишь место, какое они выбрали для допроса. Ее приподнимают и тащат. До самого крыльца она не касается земли; внутри дома, когда за отсутствием свидетелей проявление мягкотелости становится излишним, один из молодцов выкручивает ей запястье, Фиделия стонет: - Ой, мне же больно. Человечек, говорящий дискантом, возникает перед ней и, стремясь показать, что, несмотря на свой маленький рост, он тут начальник, награждает ее четырьмя звонкими размашистыми пощечинами. - А теперь поговорим. Только сначала разденься. Оторопь Фиделии приводит его в восторг. Он разражается хохотом, а его дюжие заплечных дел мастера поставили свои ножищи на пальцы Фиделии и, как бы случайно, с ухмылочкой давят на них. - Да-да, - подтверждает комиссар, - женщин я допрашиваю только голышом. Психологию надо знать! Когда у женщины все потайные места наружу, она откроется и в остальном. Скидывай платье. По правде говоря, Фиделия не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, поэтому хорошо знающие свое дело молодчики сами хватают подол ее платья и рывком тянут его вверх, не заботясь о том, что где рвется. Вслед за платьем в мгновение ока с нее срывают косынку, потом комбинацию, от которой отлетают бретельки, и дрожащая Фиделия остается в лифчике и трусиках. - Тебя зовут Фиделия Кахиль, ты родилась в Сан-Педро, тебе двадцать три года, ты замужем, и у тебя две дочки, - говорит комиссар. - Муж твой - коммунист, это все знают, и к тому же он стрелял в наших солдат. Он бежал, но мы нашли и арестовали его. Видишь, я все знаю... Луис, снимай с нее лифчик! А ты, Рамон, - трусы! Соскальзывает с плеч лифчик, трусики жгутом скатываются вниз. И двумя матерчатыми браслетами охватывают щиколотки - Фиделия невольно переступает с ноги на ногу, стараясь освободиться от них, как и от туфель. Она выпрямляется - золотисто-бронзовая статуя, длинные черные волосы падают по плечам, такие же темные, как и священный треугольник, от которого комиссар с трудом отрывает прищуренный взгляд. От него не укрылись искорки гордости и целомудренного презрения, что зажглись в глазах Фиделии, - она стоит перед ним нагая, но вся собранная, как пружина. - Ну вот, видишь, не так уж трудно поделиться своим маленьким капитальцем, - сюсюкает комиссар. - Не люблю делать комплименты, но на тебя куда приятней смотреть без всех этих тряпок... Ну как тут не возмущаться! Подумать только, чтоб какой-то негодяй всем этим пользовался, - где же справедливость! Пошли! Для начала осмотрим эту халупу. Ступай вперед... Чистая формальность. Хорошо разработанный сценарий. Фиделия - во главе (одна рука на груди, другая прикрывает низ живота - чем не античная Венера); комиссар - сама снисходительность и благодушие, - стуча каблуками, следует за ней; третьим идет Луис, а Рамон замыкает это странное шествие. Они обходят по очереди гостиную, кухню, детскую, комнату для гостей, кабинет, внимательно все оглядывая, но ни к чему не притрагиваясь. Заканчивается осмотр, естественно, в спальне Легарно. Если комиссар и не заметил тревожного взгляда, который Фиделия бросила на потолок, проходя под трапом, то он с лихвой мог насладиться ее смущением, когда принялся внимательно разглядывать супружескую постель, накрытую пушистым покрывалом из шкур альпага. Подручные, усмехнувшись, отвернулись. А Серый Гном вдруг проникся сочувствием. - Это же глупо, - шепчет он, - ты - такая молодая, и фигура классная, и вся жизнь у тебя впереди, и двоих детей еще надо растить. А муж твой в тюряге, да с таким обвинением, что без моего вмешательства у него нет никаких шансов оттуда выскочить. В принципе-то за вооруженное сопротивление делают "ба-бах"... Звук сопровождается жестом, имитирующим расстрел. Фиделия застывает. А комиссар с отеческой улыбкой садится на край кровати. Облизнув губы, он глотает слюну. - У тебя и у самой-то, милочка, рыльце в пушку, и, если ты не будешь очень-очень послушной, могут выйти большие неприятности. Я немного знаю твоего хозяина, и я даже мог бы предъявить ему кой-какой счет. Он нас не любит - это его дело, но мое дело, вернее, моя работа - следить за тем, что он замышляет. Кстати, ты не замечала здесь ничего подозрительного? Ощущение своей наготы легко преодолеть. Кто тебя уже видел, тому больше видеть нечего. И Фиделия точно закуталась в покрывало безразличия. Она наконец разжимает зубы: - Я ведь здесь только пол подметаю, и секретов мне не рассказывают. - Но муж-то твой небось тебе их рассказывал, да и дружков его ты наверняка знаешь! - взвизгивает Рамон, оттянув кожу на ее предплечье и резко крутанув. - Рамон! - сурово обрывает его комиссар. - Что она может рассказать нам нового про его дружков? Они у нас в руках и уже во всем признались. Ты разве не видишь, что малышка на все готова, лишь бы вытащить своего Пабло из осиного гнезда? Мне лично больше ничего и не надо. Плохо то, что ей, кажется, особенно нечего предложить нам взамен. Хотя... Липкий взгляд договаривает остальное, и Фиделия, опустив глаза, вздрагивает всем телом. - Вы пугаете ее, - рявкает комиссар. - Пойдитека лучше в кабинет да полистайте бумажки; но только чтоб потом все было на своих местах. Осторожненько! Вы - духи и следов не оставляете. А мы с тобой, Фиделия, сейчас решим, чем нам заняться. Если будешь умницей... Подручные уже удалились. Серый Гном, утопая задом в альпаге, перебирает пальцами мех. Фиделия боится поднять глаза: их выражение сослужит ей плохую службу. Она опускает руки - все равно они ей не защита - и, сжавшись, с трудом подавляя рвущиеся из груди вздохи, бормочет непослушными губами: - А вы освободите Пабло, если... - Конечно, и он никогда ни о чем не узнает! - шепчет в ответ комиссар, хватая ее за запястье и притягивая на постель. * * * Это продлится час. А что найдешь в кабинете, где вместо полагающейся кабинету мебели стоит лишь обычный стол с двумя креслами, обитыми коричневым бархатом, жалкое подобие библиотеки, скромная же картотека на три четверти пуста? Да и кто станет держать дома компрометирующие документы, имея в своем распоряжении сейфы посольства, на которые никто не имеет права посягнуть? Рамон вяло перебирает пачку писем, подписанных "Мама", и только одно откладывает в сторону. - Всегда все только шефу, - ворчит он, роясь в корзине для бумаг. - Я бы тоже с удовольствием побаловался с девчонкой. Луис, растянувшийся во всю длину на прямоугольном диване, который, вероятно, в случае необходимости может служить постелью, поворачивается к нему; в глазах у него еще светится отеческая нежность - он только что разглядывал фотографии, присланные накануне, где две маленькие девочки, его дочки, воспитывающиеся в монастыре, получают первое причастие. - Опять ты за свое! - говорит он. - Уж сейчас-то возможностей у тебя хоть отбавляй. Знаешь, что до меня, так я скорее против всего такого: как подумаю, что, если б они одолели нас, дружки этой девчонки могли бы вот так же забавляться с моими дочками, всякая охота пропадает. Он умолкает и торопливо сует фотографии в бумажник, а бумажник - в левый карман куртки, поближе к сердцу, тут же машинально проверив правый карман, где лежит револьвер. С подчеркнуто презрительной улыбкой, точно клиент, вышедший из борделя, в комнату входит комиссар; он подталкивает впереди себя растрепанную, сгорающую от стыда Фиделию. - Одевайся, - приказывает он. И пока Фиделия натягивает скомканное убогое белье, комиссар одним взглядом убивает молчаливое вожделение Рамона. Кость вожака стаи принадлежит только ему; и, если он ее бросает, никто не смеет тут же на нее накинуться - он этого не простит. Рамон вешает нос. А Луис про себя восхищается комиссаром, пытаясь понять, как этому карлику удается добиться такого: стоит ему появиться, и молодчики, которые одним щелчком могли бы отправить его в другой конец комнаты, как миленькие повинуются ему. Уверенный в себе, хорохорясь, точно слезший с курицы петух, и считая, что это ему очень к лицу, комиссар после совершенного словно бы приобрел еще больший вес. Он снова становится злобно-серьезным и, разрезая носом воздух, покусывая ус, пересекает комнату. Схватив стул, он садится к столу и начинает медленно переводить письмо мадам Легарно к своему сыну. Потом пожимает плечами. - Старуха в таком страхе - можно себе представить, что пишет ей сынок по поводу нас. Но выставлю я его отсюда с помощью другого материальчика. Арест Фиделии у него в доме - вот что его скомпрометирует. - А-арест! - лепечет Фиделия; она уже надела платье, теперь надевает туфли и, не удержавшись на одной ноге, падает на ковер. Луис снова восхищается своим начальником. "Мой Ариэль", как, сюсюкая, зовет его мадам Прелато, - сущий дьявол в миниатюре. Быть до такой степени омерзительным, знать об этом и оставаться таковым, получая лишь незначительные награды натурой да славу человека, не брезгующего никакой работой и никогда не поддающегося жалости, - это, что ни говори, достойно черной орденской ленты! Оскорбленная, униженная Фиделия, поняв всю ненужность своей жертвы, встает и, раз уж ей нечего терять, взрывается в крике. - Ты мне наврал, скотина! Комиссар прямо-таки заерзал от удовольствия. - А ты, мерзавка, мне не наврала? - внезапно разозлившись, орет он. - Ты думаешь, я не знаю, что у тебя у самой был партийный билет в кармане, не знаю, что по воскресеньям ты продавала газеты и распространяла листовки? Я тебе отчет давать не обязан, но вообще-то я сказал правду: Пабло ничего не узнает. Тут все честно, можешь не волноваться. Сегодня утром его расстреляли... Ну, вы! Грузите ее в машину. * * * Луис, никак к этому не подготовленный, ошеломлен. Бывают минуты, когда беззаконие коробит самих палачей. На сей раз Луис вовсе не пришел в восторг, он даже подумал, а не перейти ли ему на другую службу, где меньше платят, но где легче дышать, потому что там имеешь дело с бродягами, которых можно колошматить, не мучаясь угрызениями совести. А эта сцена нестерпима даже для него. Маленькая метиска, в приступе безудержной ярости, внезапно хватает лежащий на бюро стальной полированный нож для разрезания бумаги и бросается на комиссара, который молниеносно парирует удар, выставив против нее стул. А позади Фиделии уже вырастает Рамон и с завидным профессионализмом, резко ударив ребром руки по затылку, сбивает ее с ног. Стул комиссара падает. - Чудненько, - злорадствует он. - Попытка убийства офицера полиции при исполнении им служебных обязанностей... О таком я и не мечтал. XI  А наверху те двое, пока еще живые, прижав скрещенные руки к груди, чтобы умерить дыхание, лежали бок о бок, словно два надгробия. В нерушимой тишине сердца их бились, казалось, слишком громко и вот-вот могли их выдать. Что там происходит? Хоть они уже и привыкли определять местонахождение людей внизу по звуку голосов, по количеству шагов от двери до двери, по скрипу паркета, по пению дверных петель, Мануэль и Мария сейчас были совершенно сбиты с толку. Они ждали настоящего обыска, криков, ударов, а слышали лишь приглушенные обрывки разговора, доносившиеся до них сквозь перекрытия. - Они пришли не из-за нас, - наконец прошептала Мария. И как раз в эту минуту раздался тот характерный звук, который повторялся каждый вечер, когда их хозяева ложились в постель, - до-диез, издаваемый пружиной матраса. Две головы приподнялись, широко раскрытые от удивления глаза посмотрели друг на друга, и головы снова опустились на надувные подушки. * * * Наконец послышалось дребезжание калитки; однако шевелиться было еще опасно: кто-то из сыщиков мог остаться в доме, поэтому они не видели, как отъезжала машина с арестованной. Крики, предшествовавшие отъезду, звук падения чего-то тяжелого на паркет, усиленное шарканье подошв - как бывает, когда несут тело, - все это говорило за то, что Фиделия ушла не сама - ее унесли. Сойти вниз они все еще не решались; и только спустя два часа осмелились приоткрыть трап и - наивная предосторожность - сбросить вниз, на пол коридора, содержимое карманов Мануэля, проверяя, не вызовет ли это реакции. Только тогда они спустили лестницу, осторожно сошли по ней и, крадучись, стали обходить дом, заглядывая во все углы, смотря под столами, переходя из одной пустой комнаты в другую, пока наконец не добрались до той, куда должны были бы заглянуть в первую очередь. - Да, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, - прошептала Мария, входя. - Слух может и обмануть. Из деликатности, а может быть, из целомудрия они никогда не входили в спальню, похожую на сотни других, но ведь эта комната самая интимная, и она, естественно, могла им напомнить, что у них такой комнаты нет. Итак, в этой безликой комнате, оклеенной двухцветными обоями, освещенной широким окном с собранными в мелкую складку нейлоновыми занавесками, стояло лишь два самых необходимых предмета, один по вертикали, другой по горизонтали: шкаф - прибежище для одежды - и кровать - прибежище для тех, кто одежду снимает. Мануэль и Мария стоят у кровати, накрытой шкурами альпага; на ней так и осталась вмятина от тела, не вдоль, а поперек, и два клочка меха, выдранных судорожно сжатыми руками, два клочка меха так и лежат на проплешинах, отмечая контуры распятой маленькой женщины. - Доказательство налицо, - бормочет Мануэль. - Они и не подумали скрыть следы. В остальных помещениях, как им показалось, царил порядок. Все на своих местах, кроме ключей Фиделии, висевших на большом ключе, вставленном в замок входной двери не снаружи, а изнутри, чтобы, закрыв дверь, не дать возможности поживиться случайному воришке, а то ведь еще кражу могут приписать им. - Помните... - начала было Мария и умолкла. Они стояли у кровати, точно у непристойной афиши, зазывающей влюбленную парочку заглянуть в зал, где показывают порнографический фильм, держали друг друга за руки, но не сближались, сохраняя между собой расстояние. - Помните, - храбро возобновила Мария. - Когда упал ваш друг Аттилио, вы воскликнули: "Вот что меня ждет!" А сейчас я могу повторить: если бы они нашли нас, вот что ждало бы меня. Что тут ответишь? Самый порядочный мужчина в подобной ситуации почувствовал бы себя виновным по меньшей мере в том, что принадлежит к мужскому полу, а представив себе, что у него могли отнять самое дорогое существо, воспылал бы яростью и с тревогой подумал бы о том, до чего же гадким все это представляется его спутнице. А она так же мужественно, почти вызывающе звонким голосом, продолжала: - Вы этого еще не знаете, Мануэль, но я - девушка. В наше время, когда тебе двадцать два года, это уже залежавшийся товар. Я вовсе не горжусь этим и не считаю свою добродетель достойной хвалы, просто так случилось, вот и все. Но с тех пор, как мы встретились, я счастлива, что дождалась вас. И меня ужасает... - Дальнейшее она прошептала, уткнувшись в отворот его пиджака: - Меня ужасает не только то, о чем вы думаете, не то, что вас могут лишить вашей привилегии, а сознание, что, даря женщине любовь или насилуя ее без любви, с ней делают одно и то же, и она находит в этом радость лишь в зависимости от отношения мужчины. - Да, это так, - откликнулся Мануэль. Он слегка покачивал ее, лаская губами ее лицо, целуя закрытые глаза, висок, впадинку между бровями. - А вы помните, как сказано у Данте, - неожиданно прошептал он: - "Человек может стать животным, но животное никогда не станет человеком, тогда как человек всегда может стать ангелом". Не ручаюсь за верность цитаты и, что касается меня, не ручаюсь, что сумею быть ангелом... - А мне и не нужен ангел, - сказала Мария. - Пошли отсюда! * * * Они опять оказались на кухне; был уже полдень, но есть им совершенно не хотелось. Звук заводского гудка, скрип тормозов на улице, окрик, обращенный к какому-то ребенку в соседнем саду, - от всего они вздрагивали. Целый час они строили тысячи разных предположений, задавались вопросом, как, почему им опять удалось уцелеть. Был ли учинен Фиделии допрос, и если да, то что она сказала? А если промолчала, надолго ли у нее хватит мужества молчать? Раз с ней так обошлись, значит, не боялись, что она может пожаловаться. Щадить ее никто не будет, и у нее мало шансов выбраться оттуда, вернуться к жизни. Но не удивительно ли, что Фиделия стала жертвой наспех подстроенной махинации, - ведь учини они серьезный обыск, Легарно грозило бы обвинение в "сокрытии государственного преступника" и вопрос о них решался бы совсем иначе. - Фиделия заплатила за нас, - твердила Мария. - Нужно предупредить Оливье, - твердил Мануэль. Все очевидно и все неясно. Ключи оставлены - значит (хотя, быть может, это поспешный вывод), полиция возвращаться не собирается. Если только это не западня. Если только это не для виду: "Видите, мы двери не взламывали, мы совершенно законно, не устраивая засады, вошли через открытую дверь в частный дом прихватить "террористку". И никаких свидетелей, не считая тех, которые могли кое-что слышать, но их показания легко опровергнуть. Нужно предупредить Оливье, но как? - Позвонить - значит обнаружить себя, - рассуждал Мануэль. - Не позвонить - значит подвергнуть риску наших друзей: Прелато - взбесившийся пес, он способен на все, способен даже арестовать их здесь, прямо возле дома. Только немедленный и решительный протест посольства может заставить комиссара отступить. В конце-то концов, он действовал обманным путем и в отсутствие заинтересованных лиц. Если это и не противозаконно, то по меньшей мере странно, и я предполагаю, что Прелато будет в большом затруднении, если Оливье станет настаивать на очной ставке с Фиделией... Время бежало, подстегивало, а они все так же сидели с застывшими лицами, похожими на круглый циферблат старинных часов, разошедшихся из Швейцарии по всему свету, - так и кажется, будто они пристально глядят на вас сквозь отверстия для завода. Часы тикали в том же ритме, что их сердца, в ритме, отсчитывающем меру жизни, оставшуюся каждому. Около часу дня Мария - словно на нее вдруг снизошло озарение - стукнула себя по лбу и, трижды обойдя вокруг стола, остановилась перед Мануэлем. - Вы подниметесь наверх, - сказала она. - А я останусь внизу. Предположим, что Легарно кого-то ждали. Предположим, что за неимением лишней связки ключей они дали этому "кому-то" ключи от черного хода. Предположим, что, не забыв - к сведению службы подслушивания - намекнуть на все эти детали, "некто" звонит в посольство... - Вы?! - состроив неуверенную гримасу, восклицает Мануэль. - Угу, - отвечает Мария, - да к тому же в дальнейшем это даст мне некоторую свободу. И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, она принялась набирать - средним, а не указательным пальцем - номер посольства. XII  Господин Мерсье, прикрыв правый глаз и оставив открытым всевидящий левый, ругался сквозь зубы, смахивая с бювара табак, вывалившийся из плохо свернутой цигарки. Сельма сидела напротив него. Оливье стоял у окна с листом меловой бумаги в руке, загораживая широкими плечами пейзаж. -- "Каковы бы ни были чувства, испытываемые нами в отношении некоторых излишне суровых мер, - громко и отчетливо читал Оливье затейливые фиоритуры памятной записки, - мы вынуждены напомнить о необходимости придерживаться нейтралитета, равно как и о том, что, помимо соображений общегуманного характера, выражение мнений "за" или "против" нового режима в данной ситуации недопустимо..." "За"! Ты знаешь кого-нибудь "за", Сельма? - Обычная формула! - вставил патрон, приоткрывая правый глаз. - "Некоторые излишне суровые меры"! - не унимался Оливье. - Мы присутствуем при кровавой резне, при отвратительном реванше богачей над бедняками, белых - над метисами, а нам говорят о "некоторых излишне суровых мерах"! Впрочем, таков тон всей прессы на этой неделе. Я имею в виду западную прессу. Сокрушаются, как если бы удалили зуб без анестезии. Конечно, операция несколько болезненная. Но зато порядок восстановлен и мозг избавлен от бесплодных мечтаний. Поерепенятся еще немного, а там забудут и начнут снова торговать... - Будет вам, Оливье! - прервал его господин Мерсье. - Вы и представить себе не можете, насколько искренне там оплакивают падение народного правительства, пример которого не давал, нашему собственному правительству спать. Такое количество убитых - это шокирует, травмирует совесть либералов... Но если вспомнить программу, выдвигавшуюся нынешними жертвами, Запад не станет особенно горевать. Сельма с непроницаемым выражением потерла глаз, пытаясь намекнуть мужу, чтобы он помолчал. Но Оливье гнул свое: - В одной парижской газете я наткнулся на устрашающий заголовок: "А как повела бы себя в аналогичных обстоятельствах наша армия?" Это было всего лишь исследование, но, если встать на такую позицию, можно далеко зайти. - Перейдем к нашим делам, Оливье, хорошо? Оливье терпеливо ждал. Эта привычка сворачивать себе цигарки, задумчиво смачивать их слюной - своеобразный прием, которым пользуется господин Мерсье, чтобы подчеркнуть свое добродушие. - Условимся сразу: памятная записка - закон для всех, не так ли? А теперь поглядим, о чем идет речь. Я вызвал вас обоих, - продолжал патрон, - чтобы обсудить ситуацию с Альковаром и его приятельницей. Для Марии, которую никто не ищет, если, правда, ее уже не обвинили в содействии врагу общества, проблемы нет: она сможет выехать из страны и без нашей помощи. А вот Альковар, того и гляди, останется у нас на шее вместе с десятком бывших руководителей, для которых мне не удается пока добыть пропуск. Разве что мы сумеем их обменять. Хунта поняла, что, отпуская своих заклятых врагов, она в любую минуту может оказаться перед фактом создания законного правительства в изгнании. Теперь она будет отчаянно торговаться за каждую голову. - Погодите! - сказала Сельма. - Дайте передохнуть. - Прекрасно тебя понимаю, - отозвался господин Мерсье. - В твоем состоянии героизм противопоказан. Он пощелкал зажигалкой. От сигареты поднялась голубая струйка дыма, и, почти не разжимая губ, Мерсье добавил: - Что касается сенатора, то новый министр внутренних дел, его личный враг, только что лишил Альковара гражданства. Кроме того, он прибегнул к процедуре, столь дорогой сердцу наших конституционалистов: объявил сенатора вне закона, в силу чего теперь любой человек, желающий получить награду, может доставить себе удовольствие и прикончить его. Чтобы спасти сенатора, я лично вижу один лишь выход: обратиться к американцам. - Что? - изумился Оливье. - А вы прикиньте все сами, Легарно! Они столь явно замешаны в событиях, что им необходимо как-то себя обелить. Хунта ни в чем не может им отказать, а они, я почти убежден, уцепятся за такую возможность. - Но вы опасаетесь, - вкрадчиво заметил Оливье, - что заинтересованное лицо откажется от помощи тех, кто оставил его в дураках, и собираетесь просить нас его уломать. - От вас ничего нельзя скрыть... Зазвонил телефон. Господин Мерсье снял трубку. - Да, - сказал он, - Легарно у меня, даю его вам... Оливье, вас ищет телефонистка, кажется, что-то срочное. И, выпуская дым через нос, господин Мерсье стал с любопытством наблюдать за своим советником, который, прижав к уху трубку, вдруг застыл, как соляной столп. * * * И было от чего. На другом конце провода - какая чудовищная неосторожность! - прозвучал знакомый голос: - Алло, мосье Легарно? Это Мария - та девушка, которую вы наняли для помощи по хозяйству. Простите, но я считала необходимым предупредить вас о том, что произошло с вашей служанкой Фиделией. - Секундочку! Мне звонят по другому телефону, - прервал ее Оливье, начиная понимать, в чем дело. - Возьмите отводную трубку, - прошептал он, прикрыв рукой мембрану. - Скорее! Это Мария, она пошла на уловку, чтобы обмануть службу подслушивания. - И, сняв руку с мембраны, спросил:- Так что вы говорили, мадемуазель? Склонив голову и выпятив нижнюю губу, господин Мерсье одобрил Сельму, которая, быстро нажав на кнопку, включила магнитофон. - Так вот, мосье, это говорит Мария, - вновь зазвучал голос, - девушка, которую вы наняли для помощи по хозяйству. Как мы с вами условились, я пришла к двенадцати и видела, как от вас выходили трое мужчин; один - седоватый, маленький, наверное врач, и двое других, довольно высоких; они вынесли молодую женщину без сознания и положили ее на заднее сиденье машины. Я решила, что это, должно быть, мадам Фиделия. - А вы не знаете, в какую больницу ее повезли? - спросил Оливье, включаясь в игру. - Нет, мосье, я не успела подбежать к машине - они очень быстро уехали. Вообще-то, ее увезли не на "скорой помощи", а в машине с радиоантенной. Я только слышала, как доктор крикнул в телефон: "Это Прелато, все в порядке, едем". - Прелато? Вы уверены? Вы должны были тут же сообщить мне об этом, - сказал Оливье. - Извините, мосье, но я не знала, как поступить. Я вошла в дом с черного хода, который отперла тем ключом, что вы мне дали. Убралась и начала стирать замоченное белье. Мадам Легарно мне говорила, что постарается зайти около часа, в обеденный перерыв. Вот я и ждала ее... - Извините ее, она вынуждена была задержаться, - произнес Оливье. - И не волнуйтесь: я приму необходимые меры. Господин Мерсье уже положил отводную трубку, выключил магнитофон, выбросил окурок в напольную пепельницу на высокой ножке, нажав на кнопку, которая поворачивает крышку; лоб его перерезала глубокая складка. - Что они имеют против этой вашей служанки? - спросил он. - Ее муж, как я недавно узнала, был секретарем ячейки, - ответила Сельма. - Все ясно! - почти весело воскликнул посол. - Они решили дополнить ваше досье. Что и говорить, они дьявольски мстительны. Атташе мексиканского посольства уже объявили вчера персоной нон-грата. Разумеется, я должен буду вмешаться. Немного повозмущаюсь и крайне удивлюсь... Грязная афера, и я наверняка добьюсь, чтобы Прелато унялся. И тем не менее из предосторожности, поскольку сегодня пятница, я приказываю вам с Сельмой и Виком отправиться ко мне на озеро. Позвоните Марии и предупредите ее, что уезжаете, не уточняя куда... Но надо отдать этой девушке должное! Хладнокровия ей не занимать. - Значит, сенатора они не нашли, - сказала Сельма. - Но что он будет делать без нас? - Если твой холодильник пуст, поголодает! Я прямо мечтаю об этом, таскаясь по банкетам! - заметил господин Мерсье, поглаживая свой живот. XIII  Мария осознала положение первой. - Ну и дела! - воскликнула она рано утром. - Мы никогда еще не были так уязвимы... И это была правда. Даже если обыск не повторится, все равно теперь к этому дому привлечено самое пристальное, самое недоброе внимание. И Марии, если полиция займется ею, трудно будет объяснить, куда и зачем она на какое-то время исчезала. А еще был телефон - казалось, он неотступно шпионил за нею: шесть раз уже раздавались звонки, истерзавшие ей нервы до предела; она отвечала бесцветным, дежурным тоном, что нет, это не мадам Легарно: мадам уехала на несколько дней за город, и это не Фиделия: она больна, а это Мария, которая заменяет Фиделию и, как человек новый, ничего больше не может сказать. Мария не лжет. Куда девались Легарно? Сколько времени их не будет? Полнейшая тайна. Да и вообще, могут ли они вернуться? А если не вернутся, чего стоит это убежище? Тут уж никакой тайны нет. Приключению придет конец. Правда, Мануэль и Мария уже смирились с худшим. Ведь спасение от зла - в его переизбытке, а тогда, если ты жив, это уже чудо. Но что с Мануэлем? Он даже повеселел и, надо сказать, изрядно фальшивя, что-то напевает себе под нос, пересматривая свои записки. А что с Марией? Она даже хихикнула, когда на экране телевизора, в который уже раз, появились лица, знакомые миллионам молчащих друзей, но также и тысячам потенциальных предателей, и комментатор зачитал список в двадцать человек, лишенных гражданства, и одиннадцать, объявленных вне закона. Когда же комментатор добавил, что вознаграждение утроено, Мария не слишком удачно сострила: - Маловато! Вот если б вы подняли цену до миллиарда... Чуть позже она затянула на следующее деление ремень Мануэля, объяснив ему, что Сельма ходит за покупками в субботу утром, а поскольку, как известно, на этот раз она за ними не ходила, на никелированных полках холодильника больше ничего не осталось. Потом, разрумянившись от радости, она пустилась в пляс у буфета: оказывается, все не так уж плохо - есть еще молоко в порошке, сахар и мука, и они могут поесть галет с оливками и анчоусами, поскольку на полочке под баром стоит всякая всячина, какую подают к аперитивам. Странный день. Видимо, в сознании Марии, а возможно, и Мануэля что-то произошло - с того часа, как три чудовища, издевавшиеся над своей жертвой, напомнили им, сидевшим наверху, что счастье надо хватать, пока оно рядом. Правда, Марию время от времени все же захлестывали угрызения совести. - Мы вот тут шутим, а в эту минуту бедняжка Фиделия... И она опускала ресницы, тихонько вздрагивала. Но, в сущности, это была другая, настоящая Мария, которая вдруг раскрылась перед Мануэлем, точно сбросив с себя покров - так когда-то в пасхальную ночь викарии стягивали покрывало с выплывавших из церкви статуй святых. Словно оправившись после тяжелой болезни, оживленная, юная, с сияющими глазами, она что-то лопотала, загадывала ему загадки, шарады, придумывала всевозможные игры. - Прорицательница предсказала Цицерону, что он умрет в сорок третьем году до рождества Христова? Могло быть такое, Мануэль? - Ей-богу, по-моему, дата верная... - попался он на крючок. - Дата-то верная, - сказала Мария. - Но вы полагаете, что прорицательница за сорок три года до рождества Христова могла вести отсчет от эпохи христианства? И так далее и тому подобное... Она задавала Мануэлю десятки подобных вопросов, пока готовила обещанные галеты, засовывала их в духовку, потом подавала с пылу с жару на стол, и, надо признать, они оказались вполне съедобными. Взметывая юбкой, Мария порхала по комнате. Она появлялась то перед Мануэлем, то позади него, закрывала ему руками глаза, спрашивала: - Кто это? И Мануэль, обернувшись, обнаруживал на спинке стула большую марионетку Вика, которая смотрела на него черными блестящими глазами, сделанными из пуговиц от ботиков. Разумеется, очень скоро Мария оказалась у него на коленях, и его руки обвились вокруг нее, словно удав вокруг газели. Она высвободилась, слегка задыхаясь после пахнущего анчоусами поцелуя, и, глядя в потемневшее лицо Мануэля, сказала: - Полноте, Мануэль! Когда закон становится законом джунглей, быть объявленным вне закона - больщая честь. Потом посерьезнела и принялась обсуждать, куда им лучше уехать; желательно, конечно, чтобы это была страна испанского языка - тогда они оба могли бы работать; она - секретаршей, он - учителем, как когдато. - Мексика! - мечтательно протянул Мануэль. - У меня есть друг в Акапункте, что у подножия Найаритских гор. Я был там однажды, когда в Мексике проходил педагогический конгресс. Мария повторила "Акапункта", как прошептала бы "Сезам". Казалось, она уже не сомневалась в будущем, ее волновали чисто бытовые проблемы. Она пыталась понять, чувствует ли Мануэль себя способным жить как частное лицо, бросить дело, за которое он так долго боролся. - Естественно, Мануэль, вы будете делать то, что захотите... Уже наступил вечер, а Мария все говорила и говорила. Лишь часам к десяти она чуть сникла, вернее, стала предоставлять тишине заканчивать за нее фразы. - Вы хотите двоих детей? - вдруг спросила она, потирая от усталости глаза. Детей? Но Мануэль никогда об этом не думал. Он не отрицал того, что каждый обязан отдать жизни долг, расплачиваясь за свое появление на свет. Но для тех, кто посвятил себя борьбе за другую, лучшую жизнь для всех, давать ее новому существу - дело не первостепенной важности. Эти люди совсем не торопятся повторять себя в детях, чтобы обречь их на существование в мире, который сами осуждают. Не зная, что значит быть сыном, Мануэль привык скорее быть братом, окруженным теплом друзей, и, хотя при этом он ощущал свою обделенность, свое одиночество, тем не менее не решался ответить себе на вопрос, слабее или сильнее становится человек, обзаведясь семьей. Правда, семья - единственная клеточка, где кровь каждого течет в жилах других! Чтоб Мария родила ему... А почему бы и нет! Там видно будет. Отчего же не двоих? По одному на каждую юную грудь, вздымающуюся под корсажем Марии. - Девочка или мальчик - это безразлично! - тем временем говорила она. - Но лучше иметь не квартиру, а дом, где бы они жили... - Прошу вас, Мария! - взмолился будущий отец. - О чем вы, Мануэль? - Не будем забывать о первом этапе. Оба улыбнулись: дети сами собой не являются на свет. Мария выдержала взгляд заблестевших глаз Мануэля. И прошептала: - Уже поздно, Мануэль. Я пойду спать. * * * Она спит внизу, в комнате для гостей, превращенной в комнату для служанки: нужно, чтобы все выглядело правдоподобно, да и потом, здесь она чувствует себя менее скованно, чем там, в убежище. Она спит в одиночестве, в то время как наверху Мануэль не может сомкнуть глаз, и крутится, и вертится, точно она, как и раньше, лежит рядом с ним на надувном матрасе, до которого можно дотянуться рукой, - соблазнительная и недоступная. Конечно же, не следовало ему при ней нажимать на кнопку автоматической лестницы. Следовало пойти за нею... Следовало бы. Но он не посмел. Он прекрасно понимает, откуда у него эта скованность: чего ждать от сироты, прожившего сначала в четырех стенах прию- та, потом в армии, потом в педагогическом институте, потом в окружении учеников, товарищей, коллег; чего ждать от тридцатисемилетнего мужчины, все отношения которого со слабым полом ограничиваются жалкими воспоминаниями о минутах, проведенных в гостиничных номерах. А понятие "девушка" для него и вовсе незнакомо. Даже самый просвещенный человек может быть профаном в таки