стояние его ног с огрубевшими, почти ороговевшими подошвами. Во всяком случае, если речь не шла о беглом преступнике, воре, дуэлянте, или о подозреваемом в недобром иностранце, или о неудачнике, желающем, чтобы о нем заговорили, или, возможно, об умалишенном, лучше было бы не доверяться версии о "Возвращении на лоно природы", тем более что сам "гвоздь программы" ничего не требовал и ограничивался, отвечая на каждый затруднительный вопрос, одной фразой: "Мне нечего сказать". На этот раз Клер пожала плечами, прежде чем вырезать нужные статьи. Впрочем, на нас обоих это произвело одинаковое действие... Ну что сказать? Петух с колокольни, пересаженный на громоотвод, полагает, что его подняли на большую высоту. В среду, отправляясь в мэрию, где состоялось закрытое заседание комиссии, я несколько раз повстречал на сотне метрах Рю-Гранд обитателей Лагрэри, которые шли с вызывающим видом, чего не было накануне. Это надо понять. Мы, провинциалы, мы знаем четыре сорта информации: местную, региональную, национальную, всемирную. По сравнению с последней, первая значит не больше, чем пескарь перед китом. Но эта живая рыба вытащена из наших озер, а ее становится все меньше, по той причине, что в других местах вода сильно загрязнена. Никто за пределами Лагрэри, ввиду отсутствия памятника, зафиксированного местоположения, какого-нибудь патентованного средства или именитого горожанина, - никто не знает Лагрэри. Никто. Там чувствуют себя затерянными. И вот незнакомец, о котором говорят газеты, отвел нам место на карте. Благодаря его необычному присутствию мы получили в подарок признание нашего. Короче, если вспомнить слова доктора, уже не столь важно, "черный он или белый", - у нас было второе. Выйдя из мэрии, я первым делом столкнулся с кюре, чей дом расположен рядом с моим. Получивший гражданство за двадцать лет жизни в Лагрэри, сейчас он представляет собой пятидесятилетнего мужчину, не любящего морализировать и благословлять, попивающего не без охоты, а когда с ним говорят о деньгах, он отворачивает борт своей куртки, где блестит маленький крестик, и шепчет: "Это не знак сложения". Он очень быстро схватил настроение своей паствы. - Это провидение, мой милый! Сосняк - на границе общины. Если бы несчастный очутился на СентОбен, мы бы прошляпили этого прихожанина. Тридцатью шагами дальше, дискутируя со своей соседкой, жена торговца табаком Адель Беррон в свою очередь обратилась ко мне: - Вот вы, господин директор, вы верите, что можно жить без имени? Я чувствовала бы себя раздетой... Не вдаваясь в назидания, я отметил, что в действительности язык, а не одежда, одел обезьяну. Соседка возразила: - Вы думаете? Моя не слишком меня греет. Еще тридцать шагов, и меня хватает за плечо мосье Бенза, - его тоже позвали. - Что вы об этом думаете, Годьон? Если этот парень виновен, то мадам Салуинэ, хоть он у нее под, рукой, должна была бы начать расследование. Нет, с точки зрения юридической, это просто смешно. - Виноват, виноват... - проворчал кто-то стоящий за нашими спинами. - Скажите, чтобы ему принесли шляпу. Это был старший мастер на лесопильне Барбеля, который обычно выражает общее мнение. Заседание финансовой комиссии, последовавшее тотчас же за собранием комиссии по социальной помощи, было не менее значительным. После всегдашних препирательств насчет судебных издержек и функций сообщающихся между собой обществ с неопределимыми названиями, после долгих размышлений насчет компетенции экспертов сельского строительства, маньяков, следующих букве закона, навязавших нам разорительные работы по очистке Большой Верзу, мы подняли, правда со смертью в душе, цену на воду, на канализацию, постоянное место на кладбище. Затем Вилоржей сделал знак господину Бенза, который ждал, сидя на одной из скамей, предназначавшихся "публике", чтобы присоединиться к нам: как и доктор Лансело, задержавшийся у клиента, он не член совета, но вправе на нем присутствовать. Если быть откровенным, то надо признать, что в провинции вся власть в руках мэра. Но когда речь идет о деньгах, Вилоржей, достаточно богатый для того, чтобы хотеть казаться бедным, склонен затягивать потуже пояс в своей частной жизни и то же самое делать с шарфом в своей общественной жизни, в подобных случаях он настаивает на голосовании. Начало его речи сразу делает вопрос ясным: - Эти бухгалтеры в больнице - ребята не промах: им и двух дней не потребовалось, чтобы попытаться нас ограбить. Когда мэр заговаривает о том, как умерить жадность счетоводов, он становится лириком. На этот раз он потрясал формуляром в три листочка от благотворительного общества, и его выступающий кадык плясал у него на шее. - Формуляр - разоритель! Они осмеливаются требовать у меня, чтобы я завел досье госпитализированного, у которого ничего нет за душой, не потрудившись выяснить имени, возраста, профессии, адреса заинтересованного лица, - считают, что он житель Лагрэри... Вы, конечно, понимаете, о ком я говорю. - Но он не отсюда! - вскричали первый помощник Рола, Бье и фермер Пьер Гашу. Над национальным тотемом, помещенным в центре камина, - не над Марианной-Брижитт Бардо, а запыленной Марианной, оставшейся от времен папаши Фальера, президентственно улыбался Жискар, расположившийся на фоне белой полосы знамени. Господин Бенза снял со своих губ окурок. - Двойная ошибка, - сказал он. - Во-первых, всегда должен быть плательщик. Во-вторых, если не доказано противное, вашим жилищем является место, где вас видели в последний раз. - Как бы то ни было, - сказал Вилоржей, - департамент будет платить. Но он мог бы этим воспользоваться, чтобы поднять нашу долю: когда в общине увеличивается число получающих пособие, - это его право. Я не отказываюсь от досье. Я отсылаю бумаженции, заполненные не целиком. Большой конверт - из плотной желтоватой бумаги с мокрой фиолетовой маркой, которую приклеивают даже к самому незначительному документу муниципалитета, ждал на столе. Вилоржей вложил туда размноженный зеленовато-голубовато-красный формуляр, потом сделал нам знак рукой, чтобы мы одобрили записку, которую он хотел приложить к документу: "Будьте любезны снабдить нас актом о рождении больного и сообщить все данные, необходимые для установления средств, коими располагают его близкие, возможно, отягощенные долгами". - Если они будут настаивать, - сказал он, - это может длиться до бесконечности. Моя дочь ожидала меня внизу у ступенек, ведущих в мэрию, по которым она однажды, в чем себя упрекает, поднялась под руку со мной, таща за собой тюлевый хвост. Я подошел к ней, сотрясаясь от смеха. - Что с тобой? Я попытался ей объяснить, что на одного педагога-ветерана напало безумное веселье из-за паники, охватившей крючкотворов, единственно потому, что им отказали заполнить маленькую бумажку. VI  Ну что ж, вперед! Мы попытаемся стать тем, что подходит случаю: скромными, дружественными, ненавязчивыми, щедрыми дарителями, не одаривающими своим присутствием. Единственно, кто ведет себя как нужно, это Лансело: в течение десяти дней он приходит в больницу и каждый раз заглядывает в хирургию. - Меня об этом специально просили, - признался он Клер во время последнего телефонного разговора. - Тридцатый меня переносит хорошо, а меня считают способным выуживать у него что-то. Но он переносит меня только потому, что я не задаю вопросов. Вперед! Мы не первые: нас опередили. И кто же? Да Ратель! Хоть мы и лесные жители, но мы любим и равнину, осень украсила ее алым клевером, кукурузой, ее спелыми початками, толстыми тыквами, на которых я, мальчишка, вырезал ножом имена девочек. В сиреневой люцерне, полегшей из-за дождя, я встретил Рателя, у его ноги бежала легавая: он охотился в одиночестве, не обескураженный приключением, случившимся с ним. Я издалека еще услышал, как он стрелял: в уток, конечно, ибо они со всех сторон призывно посвистывали: "Фюить! Фюить!" Но должен заметить, что зайцу он дал убежать; мне он пожал руку и прошептал: - Зайчиха пузатая. Мы сделали вместе несколько шагов, Ратель шел с ружьем наперевес; в сущности, добрый малый, очень смущенный, очень удрученный случившимся, он в -конце концов рассказал мне, что не удержался и зашел в больницу, - корпус Д, палата Э 2, - захватив с собой букетик цветов и корзину разных разностей; и вернулся он оттуда вне себя: его благодарили и в течение пяти минут ему говорили о повадках кабана. Рателя особенно поразило, как его собеседник умел прервать молчание. - Словно в телевизоре! У вас и изображение и звук; можно подумать, что все происходит прямо перед вами, но это только в воздухе, вы не властны влиять на ход передачи. Рателю, виновному в непреднамеренных выстрелах и ранах, достанется, конечно, от его адвоката за то, что он нанес визит тому, кого следовало бы называть "жалующаяся сторона", если бы при наличии гражданского состояния, скрепленного подписью, он имел права вчинить иск. В общем, никто не помешал ему навестить его жертву, никем не охраняемую и не подверженную домашнему аресту. Итак, мы отправились в этот четверг (в будни меньше визитов) в нашем стареньком "ситроене", коему уже десять лет и пользуемся мы им редко. Я в основном пешеход (на шестьдесят процентов летом; я несколько раз проверял себя педометром), и я охотно, чтобы стать ходоком на сто процентов, прошел бы пешком пятнадцать километров от Лагрэри до супрефектуры. Но мелкий пронизывающий дождь бьет по черепице, мы с дочерью идем под большим черным зонтом, у нее в руках легкий пакет, мы входим во двор больницы, - это ряд производящих унылое впечатление зданий, построенных на месте старого приюта Святой Урсулы, который содержался монахинями. Вычищенные лужайки. Среди кустов кровоточат культи герани. Скамейки пустынны: завсегдатаи - старики в дрогете, покинули их. Минуем главный корпус - А; родильный - Б; предназначенный для детей - В; все они похожи друг на друга своими крышами, окнами с двадцатью стеклышками и внутри одинаковы: те же коридоры, те же залы, болезни. Корпус Д - хирургический - не последний, но он отделен от Е, приюта, рядом подстриженных каштанов, образующих параллелепипед, с массивным фундаментом, точь-в-точь как в моей школе. Вот, наконец, и дверь; в коридоре, устланном плитками, покрытом грубым холстом, налево - палата Э 2. - Иди сначала ты, - говорит оробевшая Клер. В основном сценарий предполагает мое исчезновение: у девушки больше козырей, чем у пожилого мужчины. Но белизна покрывал, тишина, запах эфира, нависший потолок - известковое небо для тех, кто вынужден все время смотреть вверх, - медлительность, спертый воздух делают свое дело, особенно когда к этому примешивается вдруг охватившая вас паника, паника от добрых намерений... Ведь правда? Это именно так? А почему мы, в сущности, здесь? Кто поймет меня, ведь я никому ничего не объяснял. Три кровати окружены посетителями, они - единственные, кто в состоянии оживить колорит. У кровати номер шесть медсестра бдит возле больного, попавшего в крупную аварию, с жизнью его связывает какая-то сложная подрагивающая система трубок. У номера девять над больным, распластанным на кровати, стоит капельница. В транзисторе слышится имя Маргрет, королевы Дании, которая прибыла с визитом в Париж, прихватив своего Монпеза. В нас впились глазами, а мы подходим к тридцатому, помещенному в глубине залы. Две-три головы пытаются подняться, когда мы, схватив пару стульев, устанавливаем их там, где надо. - Мы пришли узнать, как вы поживаете, - говорит дочь. - Наша первая встреча, о которой вы не догадываетесь, относится к тому дню, когда вы, стоя на пне, играли на флейте на берегу Болотища, - говорит отец. Вблизи, из-за голубизны глаз, из-за рыжины, вкравшейся в светлые волосы на голове и подбородке, уже не думаешь больше об Иисусе, изображенном на божественных картинках, а скорее о галле на картинке из детской сказки; теперь понятно, почему медсестры прозвали его Мютикс. Однако на меня большее впечатление произвело не то, что он молчит, а то, что он как бы застыл. Совершенная неподвижность, у меня есть такой опыт, дается упражнением: никаких жестов, что труднее всего добиться, ибо именно жестикулировать и хочется; впрочем, это не задерживает ни дыхания, ни хлопанья ресницами. - Простите меня, мадемуазель, я был без костюма. Под вытянутыми в ниточку, сросшимися бровями - бегающие глаза; усы приподнялись над губами, раздвинувшимися в легкой улыбке. Впечатление, что больному все известно и что он слегка волнуется. Дадим отступного: - Мы скорее хотели бы, чтобы вы нас извинили. Мы просто гуляли, и мы сожалеем, что случайно стали причастны к тому, что произошло. Дальше говорить о себе бесполезно: он скрывает свое имя, значит, нет нужды и нам свое открывать. Он не доверяет такому проворству? Сердится на меня за то, что я первый его увидел? Взгляд, бегающий между Клер и мной, так же бесстрастен, как камера. Пришелец извне, нежданный-негаданный, ни на кого не похожий. Вот какое чувство меня охватило. Невозможность общаться с быком не проистекает из его отказа, она следствие того, что быка ничто, кроме травы, не интересует: она результат отсутствия. Этот человек, напротив, своим присутствием протестует против общения, он словно бы запрещает себе принять его. Мне пришел на ум отрывок из "Персефорес": "Moult nice celuy qui ne scet son nom nommer" {Очень глуп тот, кто не может назвать свое имя (старофр.).}. Здесь особый случай, он требует необычного внимания и необычной воли. - Вы из него ничего не вытянете, - скрипит номер одиннадцатый, маленький худой старик, притаившийся за подушкой. Ему-то что, этому гному? Для некоторых всякая тайна - оскорбление. Но визитершу это возмутило: ее гримаса не ускользнула от больного, а сам он не смог подавить раздраженного вздоха. Так как он пошевелился, чтобы сменить позу в постели и не потревожить раненую ногу, то Клер передала мне пакет, живо поднялась, склонилась к нему: - Не могу ли я вам помочь? Великолепный ход! Ногу приподняли, больной переместился в кровати, его одеяло и простыню поправили. Нет ничего более досадного, чем не найти слов для того, кто ищет сближения; простое внимание стоит не меньше слов, и они не замедлили явиться: - За вами, по крайней мере, ухаживают? Меня удручает, что никто не подумал о вашей собаке. - Не беспокойтесь: она ничего не боится. Больной перестал стонать: женщина, которая что-то развертывала, перестала шуршать бумагой. Все слушают. Даже медсестра обернулась, а потом снова отвернулась, чтобы мы не подумали, что она вслушивается в наш разговор. - Собака не моя. Мы повстречались. Помогали друг другу. Но перед тем, как узнать меня, она прекрасно выкарабкивалась из всего сама. Пауза. За сим следует двусмысленное заключение: - У собаки нет стольких проблем. Сказать про этот голос, что он медлительный, мало. Он... Ищу нужное слово... Он пытается быть учтивым, но в то же время он... отстраненный. Клер не настаивает, бросив на меня быстрый взгляд, она возвращается к своему стулу; взгляд у нее повелительный, приказывающий замереть, так бывает, когда она раньше меня замечает, как зашевелится какое-нибудь животное. Она снова берет пакет, развязывает его, узелок за узелком, извлекает оттуда флейту, состоящую из двух частей, соединяет их простым движением, кладет инструмент на столик у изголовья возле стеклянной утки для лежачих больных. Ее голос слегка дрожит: - Она, боюсь, не стоит вашей, но я подумала, что ее будет недоставать вам. Русая борода вздрагивает, слышится тихое "спасибо". Он не доверяет, он смущен, что не доверяет, он пытается скрыть свое удовольствие взглядом, в котором сквозит смущение, - ведь он нашел больше того, что ожидал. Сколько лет может быть этому молодому человеку? Что-то между двадцатью пятью и тридцатью пятью. Нас сбивает с толку неухоженная борода, любопытный атрибут мужественности в наши "женственные" времена; возрождение варварства, отвергающего бритость латинянина. Но, как и положено, не будем долго задерживаться. Остановимся на этом полууспехе. Не надо, чтобы он думал, будто мы его вынуждаем. - А теперь мы вас покидаем, - говорит Клер. - Доброго здоровья! Немыслимо произнести "до свидания" и тем более "до скорого", которое могло бы сойти за навязчивость. Поднимаются три руки: сильная квадратная рука, пухлая ручка и рука, вся изборожденная венами, - так обычно во время отплытия теплохода от причала поднимаются сотни рук. Я не стану оборачиваться. Сосчитаю двадцать два шага до двери. Потом столько же в коридоре, и не буду думать о той, что следует за мной, постукивая каблучками, благоразумная, как и я. Но вот меня останавливают: дорогу мне преграждает врач-стажер в белом халате. - Можно узнать ваше имя и ваш адрес? Этот безволосый студент-медик, кажется, путает клинику с мышеловкой. Конечно, в Святой Урсуле меня не, знают. Я мог бы быть отцом, дядей, старым кузеном, а Клер - что-то вроде сестры, или жены, или подружки. Мы смотрели друг на друга, едва сдерживая смех, и это обескуражило ученика. Он был полон усердия и допустил промах. Мы, как он полагал, наверное, друзья полиции, ловкачи, пытающиеся привлечь клиента. Не исключено, конечно, что сам больной подумал так же. Но в данном случае - увы! Ничего похожего. Он колеблется, он мягко настаивает: - Если вы его знаете, вы оказали бы услугу самому больному, скажи вы только... Чтобы покончить дело миром, лучше удовлетворить глупого малого. Я отвечаю: - Жан-Люк Годьон, директор школы на пенсии, житель Лагрэри. И его дочь. Нас интересует ваш больной. Клер поставила точку: - К счастью, мы его не знаем. VII  Это стало почти ритуалом: каждую субботу Клер берет машину и отправляется к тетке. Или еще куда-нибудь. Она долго надоедала мне и в конце концов убедила позволить ей эти поездки (возможно, это согласие всего-навсего ратификация); она должна поехать в больницу и передать старшей санитарке пакет с бельем и небольшую сумму денег, которая позволила бы тридцатому купить что-нибудь из еды. В принципе она не должна входить в палату. В принципе. Как бы то ни было, во время ее отсутствия Леонар, лукавый, скрытный Леонар, для которого двери не служат препятствием, сбежал из лавки и, запыхавшийся, примчался ко мне, стараясь не столкнуться с кем-нибудь из приятелей. - Они хотели, чтоб я остался с ними и провернул бы разрезанное мясо... Они - это его неродные родители. С ними - это вместо дома. Комментарии излишни. Однако Леонар знает, что тут ему не отвертеться от заданий по математике, но у него есть шанс после уроков взяться за лопату. - Семь, крестный, семь! Я сел на берегу немного отдышаться. Леонар бросает плоские, очень острые камни и только что побил рекорд по бросанию. Внизу мой сад примыкает к Большой Верзу, ширина ее здесь - 20 метров. Вода в ней всегда настоящая и всегда прошедшая, как моя жизнь, всегда одна, не останавливается на месте; река удивительно похожа на то, как ее изображают на открытке, что продается у киоскера, и никто не думает о том, что она представляет собой на самом деле, - а она собирает далекие дожди, мелкие потоки, в которых отразилось неба столько же, сколько и пейзажей. Сегодня от ветра туч стало вдвое больше, он гонит их на восток, вздымая волны, бегущие на запад, и они, перехваченные у подножья и у гребня двумя встречными потоками, перегибаются, как стальное лезвие. Причаленное к свае мое судно - лодка в четыре метра длиной с двумя уключинами для бортовых весел и выемкой сзади для кормового весла - освобождено от груза, позвякивает цепью. Решетчатый настил плавает на дождевой воде высотой в пять сантиметров, я только что вычерпал ее... Итак, что теперь надо сделать прежде всего? У меня нет кроликов, нет голубей, нет кур, - ведь их нужно было бы убивать, - зато я хороший садовод, к тому же премированный, любящий копаться в своем маленьком саду, - а он для меня еще и мой гимнастический зал. Зимняя капуста, ньорский лук - все на месте, ибо они защищены посевами гороха Аляски. Впервые выбросила побеги спаржа; опавшие с нее листья, изъеденные жучком, собраны в кучку и сожжены. Так как время идет к осени и растения в поливке не нуждаются, мы перемотали на мотовило длинный шланг из зеленого пластика, который, если смотреть на него пристально, перекрашивается в красный цвет, такой же цвет появляется и у белой стенки, если на нее быстро перевести взгляд. Оптический обман, результат чувствительности сетчатки, - объяснил я. Я должен был бы наскучить Лео. Но я для него скорее крестный, чем учитель, и если он и не всегда удерживает в голове то, что ему выливают в его большие оттопыренные уши, то у него вызывает живой интерес все то, о чем не ведают городские дети. Он знает уже, что доброе сердце - не то же самое, что здравый смысл: он не станет подбирать птенца, выпавшего из гнезда, которого может выкормить только его мать; в лесу он не прикоснется к олененку, спрятавшемуся в укромном местечке, которого от одного запаха человека, приласкавшего его, осудит на смерть весь его клан. Больше всего он любит наблюдать: паук, опутавший паутиной жертву, бьющуюся в центре паучиного полотна, уравновешенного маленьким камешком; божья коровка, которая отличается от листоедов количеством черных точек; желтый, прочерченный черным сирф, летающий в одном и том же месте, над колонией зеленых клопов, которых съедает его личинка, а они будут продолжать объедать до конца кормящую их листву; или просто насадка, так нужная рыбаку, розовые земляные черви и гусеницы - весь этот народец, буравящий, невидимый, неисчислимый, - если б его собрать вместе, он потянул бы больше, чем все другие животные на земле. - Цикорий сделаем? Я не успел ему это предложить. Цикорий нарвали позавчера, и он высох, почистим его, чтобы положить потом в чашки, послезавтра. А задачу Лео решит потом. Скучная работа. Обрываешь листья, сердцевину оставляешь, в темноте она становится белым эндивием, уже не таким горьким, как другие представители его вида. Куча слева - отбросы. Куча справа - корни, шероховатые, двурогие. Мне хочется, чтобы рот служил мне так же, как и мои более покорные пальцы, и я разражаюсь небольшой речью, рассказываю о других разновидностях: салатный цикорий, цикорий с вкусом кофе, узорчатый цикорий. Потом этот небольшой экскурс затухает, а воробьи продолжают чирикать, ласточки собираться на электрических проводах - так они готовятся к будущему отлету. Я снимаю с цикория кожуру и, обнажая его, обнажаюсь сам. Эндивий - это символ нашей веры в жизнь, того, что растет в нас в темноте, того, что наконец появляется на свет божий совсем в другом обличье. Скажите мне раз и навсегда, мосье Годьон, откуда проистекает симпатия, которую вы питаете к тому, кого еще сегодня утром "Л'Уэст репюбликэн" зло высмеял, повторяя на все лады: "Я никто". Когда ваш отец, столяр, завещал вам этот сад, который он прославил тем, что там произрастал самшит и тис, подрезанные так, что казались петухом, саламандрой, шахматной фигурой - королем, и получившиеся таковыми с помощью прививок, переплетений, сращиваний и обдирания коры, - короче, представлявшие из себя "Цирк растений" (жанр Scott's Valley {Шотландская долина (англ.).}), вы не захотели продолжать это насилие над природой. Вы любите, чтобы все росло свободно. У вас нет _домашних_ животных, а ваша кошка разгуливает где хочет, изредка нанося вам визиты. Несмотря на это, перед лицом незнакомца, кочевника, не имеющего даже непостоянного домашнего очага, какой-нибудь повозки цыгана, вы архисиделец, вросший в свой дом, в поселок, в лес, который есть не что иное, как территория, подобная всякой другой, где ваши шаги - лишь отметина, такая же, как запах, которым барсук отмечает свои владения. Этот безымянный человек должен был бы напомнить вам, что вы архиимянный и ваше имя фигурирует всюду: на ваших визитных карточках, в книге мэрии, документах сберегательной кассы, Национальной библиотеки, общества просвещения, Фиолетового Легиона, налогового общества, общества борьбы за чистоту воды, объединения электроэнергетической промышленности. Тяга? А почему не отвращение? Вы развлекаетесь, добрый человек? Вы пытаетесь заставить мысленно пережить то, что никогда не будет пережито на самом деле? Вам недостает трагического, и вы превращаетесь в зрителя, который смотрит то один, то другой спектакль, видит, как погибает индеец, герой, гангстер, а он сам наблюдает за ними, зевая, блаженствуя в своем кресле. Не помышляйте о сходстве: легкости ноги, друидическом жаре, о зоофито-дендрологической осведомленности, о нелюдимости - проще сказать, о стремлении озадачивать. Нет ничего менее надежного, чем видимость. Кто доверяет ей, чтобы придумать себе подобного, скоро обнаруживает, что тот совсем не такой. - Клер не опаздывает? - шепчет Лео. На колокольне пробило пять. Леонар мало говорит и легко переносит молчание, а когда он прерывает его, то, привыкнув к тому, что его близкие не отвечают ему, он и не настаивает на ответе. Однако то, что он сейчас спросил, это хорошо. И вправду: где Клер? Неужели у меня глаза только для того, чтобы их закрывать, и неужели у меня такая короткая память, что я не мог предвидеть того, что уже произошло? Когда я говорю о моей дочери, я бы должен, - причем совершенно спокойно, - перефразировать Писание таким образом: "Та, которой я потворствую". Включая и волнения. Клер сделана, как комод, из многих отделений. На этом комоде у нас часы, которые стучат для нее, и мне в ее жизни отведено такое же место, как часам в ее комнате. Но тут сравнение и кончается. Мои привычки всегда распоряжались моими намерениями. Для Клер, в которой смешивается дар долгого детства с невинной чувственностью ее поколения, все как раз наоборот. Будучи школьным учителем, женившимся на школьной учительнице старой закалки, чья спокойная кровь была не тревожней красных чернил, я удивляюсь еще, как мне удалось создать такую капризную, такую пылкую девчонку, чьи увлечения стали теперь связями, насчет которых нельзя и поспорить, притом что они еще и таинственны, и я не могу точно сказать, существует ли еще последняя. Будем четки. Господин директор отказался от намека на авантюру: он жил в контексте эпохи. Но Клер, бывшая для меня предметом скандальной истории, постепенно затухшей, могла бы стать предметом зависти. Не буду утверждать, что страх потерять ее, желание видеть ее счастливой и наслаждающейся (в общем в силу преемственности) свободами, которые я себе запретил, не заставляют меня иногда, - не без недомолвок, - перейти от зависти к соучастию. - Вот она! Лео лаконичен, но глаза у него блестят, выдавая страсть, надеюсь, взаимную, и, когда затарахтел мотор, Лео подпрыгнул от радости. Он оставляет меня с моими делами и бежит к моей дочери, чтобы подставить ей свои щечки и, крутясь вокруг нее, привести ее ко мне, такую нежную, такую размягченную, даже если все это и не для него, "ее маленького сиротки", как иногда она его называет. Хорошо, хорошо, не будем доискиваться, кто тому причиной. Когда, отказавшись от мужского костюма, моя темноволосая надевает платье, в частности, гранатовое, - оно ей очень к лицу, - я знаю, как это понимать: она - во всеоружии. Она вертится, она не рассказывает ничего о своей тетушке, которая еженедельно "посылает мне привет", но не больше того. И вскоре выдает себя: - Кстати, знаешь, что мне сказали в Святой Урсуле? Мадам Салуинэ собирается, не сходя с места, учинить расследование путем очных ставок. VIII  Точка зрения Мерендо: кривоногий работает не как следователь, а как судья и, кажется, не пылает особой любовью к мадам Салуинэ. Мы с ним встретились на улице, и он доверительно сообщил мне, что дама в сером рассматривает инкогнито как провокацию; что она подозревает тут какой-то злой умысел и считает, что она одна способна все распутать. Он не сказал, что она чаяла этого. Он не сказал, что, отказываясь от повышения по службе, дабы остаться в этих краях, она надеялась, что ее все равно будут ценить и что пресса кажется ей немного вяловатой. Он дал это понять. Точка зрения "Эклерер": под статьей, посвященной Садату и Бегину, странным образом соединенных Нобелевской премией мира, был напечатан лишь отклик на восемь строчек, присоединившийся к вырезкам, которые мы приклеиваем теперь в хронологическом порядке на школьную тетрадь очень старого типа, типа "100 страниц", где фигурирует на оборотной стороне обложки таблица умножения. Официальная точка зрения оказалась совершенно неожиданной; нам прислали два сходных приглашения, где предлагали пройти в отделение Д на первом этаже, в палату Э 16 27 октября в 16 часов. Будет устроена очная ставка. Нам, Годьонам? В каком качестве? Клер, которая положила новую партию белья и включила стиральную машину, начала кричать: - Прежде всего свидетели чего? Прогулки на озере? Это бессмыслица. Ты отдаешь себе отчет, что он подумает о нас? Слово "он" зазвенело у меня в ушах: за неимением лучшего, можно с ударением произнести личное местоимение. Как бы то ни было, нам пришлось согласиться. Мы пришли даже пятью минутами раньше. У следователя великолепное право передвигаться по своему усмотрению. Все-таки со стороны мадам Салуинэ тот факт, что она предпочла своему кабинету обстановку больницы и не стала дожидаться выздоровления больного, - не без значения. Уже при входе в отделение шляпа тушуется перед кепи: огромный полицейский "фильтрует" пришедших, обращаясь к ним с вопросом на жаргоне: - Вы пришли для повторной обработки? Несчастный случай или что-то вроде повлекло за собой первые препирательства. В самом конце коридора направляются к другому выходу охотники, преображенные, оправданные, о чем свидетельствуют их лица. Другой страж впивается в наши приглашения, выхватывает их у нас и в приоткрывшуюся дверь передает третьему, дополнительному; нам предстоит топтать выложенный плиткою пол, пока не уйдут восемь фермеров-истцов, больших и маленьких, - у них то ли животных украли, то ли птицу; один из них, Гарне де Ла Бранс, проведя у меня в классе не один год, так и не научился правильно писать "Франция" - он умудрялся писать "Франсия". Он резюмировал: - Расскажите "кто", расскажите "что", а видел-то ночью, издалека, какую-то тень. Наша очередь. В наспех меблированной комнате, где стоят разные стулья, их шестеро. Мадам Салуинэ сидит за белым деревянным столом рядом со своим секретарем, рыжим атлетом, торс которого облегает пуловер с круглым воротником. Она смотрится в карманное зеркальце и подводит брови: операция, сопровождающая размышления, а может, просто жест, долженствующий подчеркнуть, что на посту судьи - женщина. За ней с интересом наблюдают бригадир Бомонь и старый господин с рыжим кожаным портфелем. Без всякого интереса на нее смотрит санитар, стоящий рядом со своим больным, помещенным в кресло-каталку и одетым в одну из моих пижам, немного короткую для него. Госпожа судья, - здесь она уже не соседка, с которой мне случается перемолвиться словцом, - сдержанно приветствует нас и, тыча в стулья пальцем, предлагает нам сесть. Затем она возобновляет прерванный из-за нас разговор со старым господином, который, вероятнее всего, защитник по назначению. - Как я вам уже говорила, метр, я смогла вызвать трех человек, которые по фото, опубликованному в "Ла Вуа де л'Уэст", могут, как они уверяют, установить личность исчезнувшего. Вы мне можете возразить: из трех двое лишних, и, чтобы не показаться смешной, я удовольствовалась поручением произвести дознание. Должна сказать, что настойчивость отца, сын которого вот уже полгода как скрывается по причине драки, повлекшей за собой смерть человека, на минуту удержала меня. Но мне указали на детали, из коих одна - отсутствие трех коренных зубов - достаточна, чтобы выдвинуть гипотезу. Вы понимаете теперь, почему я просила осмотреть зубы обвиняемого. Мадам Салуинэ, которая, по всей вероятности, ждала ответа, возвысила голос: - Напрасно вы улыбаетесь, мосье. Интермедия кажется вам смешной, однако в ней нет ничего веселого. Этот человек ищет дорогое ему существо, как это делает, без сомнения, и ваша семья. Она внезапно поворачивается к защитнику: - Надо признать, метр Мийе, что мы странно выглядим. Про нас можно сказать, что мы имеем дело со сфинксом и что сфинкс нас дурачит. Мосье Мийе, чья шея одеревенела, а руки дрожат, - должно быть, начало болезни Паркинсона, - трясет также и головой. На нас, мою дочь и меня, мадам Салуинэ смотрит невидящим взглядом, но вот она смягчилась и приступила, - стараясь избегать укоров, - к подобию защитительной речи наоборот, надеясь, быть может, таким образом поколебать невозмутимость клиента: - Я понимаю, следователь играет роль Эдипа на короткий срок. Но "что-ты-сотворил" редко отягчается тем, "кто-ты-есть"... Мосье Мийе постукивает о пол ногой. Бомонь сидя сохраняет стойку "смирно". Санитар скучает: он привык к этим речам патрона, устанавливающего диагноз вслух, не думая об ушах больного. Однако наш неколебим, он шелохнулся не больше, чем восковая фигура в музее Гревен. Салуинэ продолжает: - Поскольку обвиняемый и в качестве жертвы, - вы только что это видели, - играет в зомби, позвольте сказать вам, что даже банальное присвоение себе чужого имени волновало бы меня меньше, чем отказ назвать свое. Как гласит пословица: "Упорствуешь в ошибке, гибнет дело". Что касается дурных мотивов, я уже говорила о наиболее вероятном, но не будем больше к этому возвращаться. Если ваш подзащитный, метр, не правонарушитель, тем более не преступник, то кто он тогда? Нищий? Непохоже. Беглый? Нет, в списке такого не имеется. Дезертир? Нет, по той же причине. Лицо, уклоняющееся от военной службы? Отказывающееся от воинской повинности по религиозным мотивам? Но тут есть одно обстоятельство: он выдал бы себя, отказывающийся от воинской повинности не стал бы жить чем и как придется. Итак, господин директория вижу, что вы явились... "Ха! Обращаются ко мне. Однако я не настолько обращенный, как можно предположить". - Безоговорочный отказ? Или отшельническое желание жить на лоне природы? Скажем так: зеленая горячка. Но поскольку жить надо хорошо, а бродяжничество этого не обеспечивает, то как, спрашивается, избежать мародерства? Вот мы и вернулись, в более мягкой форме, к изначальной гипотезе. Что это так, что, по крайней мере, частично она права, я не смог бы отрицать. Но она еще не излилась до конца: - Заметьте, что, несмотря на видимое спокойствие, умение вести себя обвиняемого, я не отказываюсь от гипотезы просто горячки. Я не отказываюсь от предположения, выдвинутого психиатром... Наступай, наступай на нашего преступника, пусть он потеряет хладнокровие, пусть взовьется и выдаст себя. - Потеря памяти может выражаться по-разному. Еще мадам де Севинье, по-моему, рассказала о случае, происшедшем с неким маркизом, который спросил у своей соседки по столу: "Я немного устал, баронесса, не будете ли вы так добры напомнить мне мое имя?" У нас есть письма в магистратуре, Сен-Симон не потребует следуемого ему. Внезапно мадам Салуинэ становится с "больным" снисходительной, чего требует данный случай, и спрашивает его сладким голосом: - Мосье, вы можете утверждать, что ваша память в полном порядке? - Да что вы! Я все слишком хорошо помню. Так, сторона-стол хоть чего-то добилась. Обвиняемый не смог не ответить. "Слишком" вместо "очень" заслуживало бы особого внимания, если бы для мадам Салуинэ не было бы так важно теперь "углубить". - Предположим! Но обо всем помнить и ничего об этом не сказать означает лжесвидетельство и оскорбление должностного лица. Как бы то ни было, вы можете безнаказанно не отвечать на мои вопросы; но вы не можете не отвечать на вопросы специального эксперта. Если вы настаиваете на том, что разум у вас в полном порядке, нужно будет привести ему довод, оправдывающий ваше молчание. Иначе... - А над доводом, мадам, вы посмеялись. Клер схватила меня за руку. Бородач, не вынеся того, что подвергли сомнению его умственные способности, вышел из-под укрытия своей бороды и выдал себя. Хотел он того или нет, его реплика уже означает показание. "Отметьте это, секретарь", - шепчет мадам Салуинэ. Но обвиняемый, спохватившись, сознавая, что он не сдержался, добавляет сквозь зубы: - Неизвестный человек, само собой, он хочет таковым и остаться. Мадам Салуинэ подскочила: - Вы ничего не предпринимаете для того, чтобы прояснить дело. Парадоксально, но вы известны под именем неизвестного. Скажите ваше имя, и вы больше никого не будете интересовать. Господин Мийе, стараясь показать, что он не просто какая-то пешка, тоже вступает в разговор, перекатывая в горле слова: - Некоторые преступления не так давно влекли за собой гражданскую смерть. А что касается гражданского самоубийства, осмелюсь сказать, то я боюсь, что мой клиент не отдает себе отчета во всех последствиях. - И впрямь он лишается всех своих прав и остается незащищенным. Виновный может быть спокойно осужден как БИО... Без имени-отечества. Бесполезно добавлять, что при такой перспективе, когда суд задет, его не пощадят. Он ни в чем не сознается, возразите вы мне, но факты неоспоримы. Я повторяю: это подлежит рассмотрению. Он скрывает от нас свое прошлое, и мы должны констатировать, что даже в этом крае никакой жалобы со времени его поступления в больницу не приходило. Решительно Мерендо прав: агрессивность дамы в сером - не преувеличение. Она определила точку отсчета, вырвала мотив. Это уже кое-что. И этого мало. Неизвестный остается неизвестным и проблематичным виновным. Он сел глубже в кресло, полузакрыл глаза. Мадам Салуинэ поворачивается к нам - мы ей не слишком помогли. Имя, фамилия, домашний адрес. Пишущая машинка секретаря суда стрекочет: записывает, - в законной форме, - то, что знает каждый. Затем посыпались вопросы и ответы, врученные ундервуду, который дробит их кареткой и отсылает в табулятор. Узнаете ли вы в обвиняемом мужчину, которого вы увидели на Болотище? Да. Встречали ли вы его раньше? Нет. Был ли он раздет? Да, но он не знал, что мы там. Когда вы из чувства милосердия посещали его в больнице, не доверил ли он вам чего-либо, что могло бы пролить свет правосудию на его происхождение и деятельность? Нет. Вернемся к сцене на озере: не унес ли он с собой, в конце концов, рыбу из озера? Мы не видели, чтобы он ловил рыбу, сказала Клер. Он нес ящик, но мы не знаем, что в нем было, сказал мосье Годьон. Если на нас рассчитывали как на свидетелей браконьерства, то надо сказать - зря теряли время. Мадам Салуинэ не отпускает нас: добрый самаритянин способен дать и добрые советы. Мадам Салуинэ покачивает головой, опускается до уровня беседы, выражает беспокойство о несчастном, с которым неведомо что станется. Из больницы он скоро выписывается, но сможет ходить нормально месяца через три-четыре. Хромой фавн, бродящий по лесам в холодное время года, да мыслимо ли это? И если даже предположить, что суд обвинит его только в бродяжничестве, не придется ли это решение на тот момент, когда его выпустят на свободу? - Бродяжничество? - шепчет Мийе. - Вы в этом уверены? Мадам Салуинэ возражает. Судья и судейский крючок затевают бессмысленную дискуссию крючкотворов. Домашнего адреса нет, средств к существованию - тоже, чем