глаз от книги, произнес: - Отныне, Луиза, они будут у нас редкими гостями. Сдержанное замечание, скупое слово, намек - все остальное надо угадывать по этому лицу, обрамленному бородой, словно лентой от шляпки, двигающейся у висков вместе с густой седоватой шевелюрой, маскирующей слуховой аппарат. - До решения суда мы будем видеть их дважды в месяц, - сказала мадам Давермель. - А как потом, это уже зависит от Алины. Если она вернется к себе на родину, то даже Луи будет трудно с ними встречаться. Надо было вовремя об этом думать. Луиза обычно весьма легко выражала свои мысли; Фернан же, высказывая сомнения, помахивал рукой себе в помощь. Лет пятьдесят тому назад молчаливый аптекарь беседовал лишь со своими пробирками, а кончил тем, что женился на своей помощнице. - Кроме того, это еще будет зависеть и от молодой особы, - негромко добавила старая мадам Давермель. Она потрогала рукой свою драгоценную прическу и снова принялась разматывать шерсть для вязания. Кто же окажется опаснее? Семья Ребюсто, эти провинциалы, в интересах которых, похоже, обернется дело? Или же эта молодая женщина, которой удалось добиться того, чего она хотела, за пять лет? - Как бы то ни было, - продолжала мадам Давермель, - Луи очень доволен, что у него есть родители. Он мне недавно откровенно рассказывал о своих трудностях. Как быть с детьми? Не может же он таскать их весь день по Парижу - тогда всем станет ясно, что у него неблагополучно дома. Было бы, конечно, замечательно поразвлечь их в день встречи с отцом; но они все разного возраста, и трудно остановиться на чем-то одном - пойти в зоопарк, на матч или в кино. И кроме того, они все же немного растеряны после того, что произошло. У нас дома им, пожалуй, легче, они чувствуют себя непринужденней. Она умолкла. Седая голова повернулась к ней, острый нос навис над густыми усами, и сквозь них послышалось: - При детях ни слова, особенно против их матери. - Боюсь, что это условие не всегда будет соблюдаться обеими сторонами, - сказала Луиза Давермель, повернувшись. Зазвонил телефон. Она тяжело встала с кресла, подошла к аппарату, стоявшему на столике в стиле Луи-Филиппа, и, когда прижала трубку к своей серьге с аметистом, глаза ее зажмурились, рот беспокойно скривился, обнажив вставные зубы, и она отчетливо произнесла: - Да, мэтр, мой сын здесь. Передаю ему трубку. - Затем прошептала, но так тихо, что глухой муж ее не услышал: - Это Гранса. Он мог бы позвонить Луи куда-нибудь в другое место. Как и опасалась бабушка, Четверка, встревоженная словом мэтр, тут же прекратила игру. Они отвернулись, притворяясь, будто интересуются оставленными здесь набросками отца, среди которых был и портрет Агаты, воздушной, резвой, совсем не похожей на недоверчивую, насупленную, укрывшуюся за спиной Леона девочку, - словно зверек, попавшийся в западню. - Это, конечно, ты. Похожа, - сказала мадам Давермель, разглядывая рисунок через очки. Бабушка старалась смягчить выражение лица улыбкой, но она, как и дети, томилась. Эти семейные сборища, кажется, станут веселенькими! Агата сразу заняла весьма определенную позицию. Казалось странным, что ее мордочка - копия Луи - выражает тревогу за мать, в то время как Роза - точный слепок с Алины - старается улыбкой ободрить отца, который, подбежав к телефону, даже не потрудился понизить голос. - Секундочку, я возьму записную книжку, и ты мне продиктуешь текст. - Кто поможет мне накрыть на стол? - спросила бабушка, чтоб увести детей из комнаты. Они пошли за ней все, но продолжали напряженно прислушиваться, вынимая из буфета тарелки с цветочками и на этот раз бесшумно ставя их на стол в столовой, отделенной от гостиной передвижной стенкой, которая - увы! - сейчас была раздвинута. Дети хорошо видели отца; прижав головой телефонную трубку к левому плечу, он неловко царапал карандашом, записывая то, что жужжало в ней и предназначалось ему одному; однако, как ни кратки были его реплики, нетрудно было догадаться, о чем идет речь: Это не слишком сухо, а? Хочешь, я немного сглажу? Ну что ж, ты лучше знаешь, пусть будет по-твоему. Дети отлично видели всех - деда, там, в своем углу, рядом с ним бабушку, видели и друг друга - все они вместе словно участвовали в каком-то представлении, застыв с каменными, неподвижными лицами. Только Луи, казалось, ничего не замечал. Ладно, я сделаю копию и немедленно тебе отошлю. Надо заказным, а? Наконец мадам Давермель не выдержала и без всяких объяснений задвинула перегородку; это произошло в тот момент, когда Луи, отойдя от аппарата, протянул отцу листок, вырванный из записной книжки, и в ответ услышал: - О нет. У меня по этому вопросу нет твердого мнения. Это твое личное дело. 28 ноября 1965 21 час 05 минут Алина стояла у занавески в кухне и пристально вглядывалась в сумерки, рассеченные мелким дождиком, в струйках которого расплывался вялый свет трех стоящих поблизости фонарей. - Потерпите! Они скоро будут, - сказала ей Эмма. О том, какие чувства вызовет в ней это первое свидание детей с отцом, Алина раньше и не думала: не думали над этим ни ее сестра из Парижа, ни другая сестра, из Кретея. А вот Эмма подумала. Эмма всегда обо всем думает. Вместе со своей девчонкой Флорой она явилась сюда в пять часов. Даже еще извинилась: - Мне надо было уроки проверить, а то я пришла бы раньше. Была уверена, что застану вас в таком состоянии. Если бы мне пришлось отправить Флору в гости к отцу... Флора, подняв носишко, с удивлением уставилась на мать. Все кругом знали, что мать родила ее от своего коллеги гвинейца, когда работала учительницей в Конакри; знали, что она заботливо растила ее одна, сразу перестав думать об этом гвинейском парне. - Ничем не занимайтесь, Алина, - сказала Эмма. - Ведь ужинать будут только женщины. Я сама обо всем позабочусь. Одинокая женщина, она была подлинной сестрой милосердия для других одиноких; к тому же она обожала пересуды. Среди друзей Эммы числились главным образом дамы, разведенные или близкие к разводу, чаще всего матери ее учеников. Начиналось обычно с вполне безобидного вопроса: Что же происходит, мадам? Я никак не могу встретиться с отцом ребенка, на который следовал несколько смущенный ответ: Потому, мадам, что мы сами его очень редко видим, а затем при выходе из школы Эмма подкарауливала мамашу и начинала ей пылко сочувствовать, что приводило к исповеди, к выслушиванию советов, и таким образом эта женщина попадала в твердые руки Эммы: Бедняжки! Они не умеют защищать себя! Эмма же знала все: законы, права, издержки, формальности, адреса. Она была счастлива, когда удавалось загнать в угол одного из мерзавцев - этим выражением клеймились мужья, бесспорно его заслуживающие, впрочем, как и те, которые могли бы таковыми стать. В этот день Эмма была крайне огорчена глупейшим поступком одной из своих подопечных: Представляете себе, мамаша маленького Гонзаса снова сошлась со своим пьяницей, что скажете, а? - и решительно нацепила кухонный фартук Алины. Она взбила, перевернула, сложила вдвое омлет с ветчиной, действуя очень осторожно, чтобы не поцарапать сковородку с тефлоновым покрытием. Мужчины всегда плохо обращаются с такой посудой, когда пользуются ею. Покончив с оладьями и с кофе, она тут же кинулась мыть посуду, заметив мимоходом, что в доме, из которого деньги уплывают к потаскушкам, никогда нет машины для мытья посуды, это правило. А в девять часов пять минут, ссутулясь, уже стояла у занавески, рядом с изнервничавшейся, непрерывно смотрящей на часы Алиной. - Надо предупредить Луи, чтоб в следующий раз он приводил детей домой вовремя. Только, пожалуйста, не вздумайте журить их за опоздание. Алина ничего не ответила. Впервые вся Четверка ушла из-под ее крыла. Она была уже готова вообразить самое худшее. Несчастный случай. Похищение. Поистине у страха глаза велики. Но вот десять минут спустя (ей-то казалось, что прошла целая вечность) она наконец вскрикнула: - Вот и они! Луи действительно только что высадил детей на перекрестке, чтобы не делать объезда, так как на этой улице было одностороннее движение, и Четверка уже тянулась домой гуськом, в порядке, обратном их возрасту. Ги шел без шапки, держа под мышкой плащ и шарф, прыгая по краю тротуара с плиты на плиту, стараясь не ступать на полоски меж ними. Обычно это ему хорошо удавалось. Чем же он так озабочен, что на каждые два прыжка один раз дает маху? За ним шла Роза в габардиновом пальто, застегнутом на все пуговицы, с низко опущенным капюшоном, все еще встревоженная неотвязной мыслью: Значит, всему действительно конец? Именно это, прощаясь, она шепнула на ухо бабушке. Затем следовала Агата, как колоколом, укрытая прозрачной дождевой пелериной; смявшаяся синтетика похлопывала ее по ногам. Заключал шествие Леон: серьезный, невозмутимый, он шел по самой середине тротуара и пальцем протирал стекла своих очков. Они не разговаривали. Они шли поодаль друг от друга. Пригнувшись, торопились к дому под проливным дождем, который вдруг неожиданно хлынул, и - вслед за кошкой с поднятым мокрым хвостом, бросившей своих кавалеров, - ринулись к калитке; в несколько прыжков проскочили шесть ступенек и вот уже топали по коврику, вытирая ноги, затем по коридору и на кухню, где их ждала негодующая мать. - Это еще что? - закричала она. - Я уже хотела в полицию звонить. - А разве папа не провожал вас? - спросила Эмма. Роза поняла. Мамаша Вальду - ее только не хватало! И девочка пробурчала, толкнув дверь: - Папа довез нас до перекрестка. А что? Ведь нам не пять лет. Леон помахал рукой в знак приветствия, глухим голосом сказал: "Добрый вечер!" Отныне он единственный мужчина в этом доме. Пример отца, отвечавшего на крики невозмутимостью, уже давно научил его тому же. Любому шуму, бушует ли мать, или бьют стенные часы, можно противопоставить учтивую глухоту. И Леон преспокойно последовал за Розой. Только Агате не пришло в голову, что к ней осмеляться придраться, и она сбросила свои грязные сапожки и пошла мыть их под краном. Алине же хотелось кричать: водопровод засорится! Никто из детей даже ее не поцеловал, значит, она им совсем безразлична. Алина так больше не может. Но Агате она ничего не говорит. Алина смотрит на Эмму, та на нее, предостерегающе приподняв брови, настойчиво требуя мира. Но Алина чересчур возбуждена, чтоб пропускать удобный случай, когда можно выпустить весь заряд. Ну чего Ги так весело приплясывает, так доволен часами, что ли, он ведь уже успел ей наивно поведать: Видела штуковину? Это мне папа подарил! что за чертенок, сколько он говорит об отце и как похож на него! Тот же нос, те же глаза, подбородок, да еще эти часы... Если папаша о нем так заботится, тем хуже! Сейчас мы ему покажем, этому Ги. - А ну, пошел в кровать! Ги смотрит на электрические стенные часы - по ним ему остается еще двадцать минут. - Что я сказала: в кровать! - бушует мать, угрожающе наступая. - Ну зачем ты, Алина? Слишком поздно: вмешательство Эммы уже не может ее удержать. Справа, слева - шлеп, хлоп, и вот на ничем не повинных щеках багровеют пятна. Гнев Алины утих, руки повисли, она словно оцепенела. Ги с ревом убегает - разве может он понять, что эти пощечины адресованы не ему, а отцу и достались ему как бы по доверенности. Агата это поняла и подчеркнуто пожимает плечами, а затем, в одних чулках, тоже решает удалиться. Эмма стоит рядом, поглаживая тщательно выпрямленные в парикмахерской курчавые волосы Флоры, и тихо говорит: - Зачем так зло! Вы что, хотите настроить его против себя? - По крайней мере он не решится больше болтать мне о своем папочке! - бросила Алина и вся в слезах рухнула на стул. Лучше предоставить фонтану бить. Ведь условились же, что Алина будет с ними ласковой, скажет им что-нибудь вроде: Без вас, мои дорогие, я провела такой грустный день. Но предугадать поведение брошенных жен нельзя. В момент, когда им так нужна нежность, они, не имея возможности сорвать зло на том, кто их покинул, срывают его на ком попало. У Эммы на сей счет уже двенадцатилетний опыт. Несносный человек невероятно быстро делает несносной и вас. Надо внушить этим жертвам, что, чем больше они кричат, тем больше отпугивают тех, кто им сочувствовал, тем скорей отпускают грехи улыбающимся палачам, которые в сравнении с ними ведут себя куда осмотрительней, чтобы не казаться виноватыми. Защищается лучше тот, кто умеет быть сдержанным, организованным и действует с расчетом. - Оказывается, - вдруг говорит Эмма, - четвертое воскресенье будет двадцать шестого числа, на следующий день после рождества. Стало быть, их свидание с отцом не состоится: ведь первая половина каникул принадлежит вам. Алина, еще шмыгая носом после пережитого волнения, оживляется: - Но вторая половина каникул - его. Стало быть, на Новый год дети останутся с ним. - Она нервно всхлипывает и со стоном выкрикивает: - Некому будет пожелать мне счастливого Нового года в полночь. Но Эмма продолжает свою мысль: - А вы не собираетесь съездить в Шамрусс? - На какие же средства? - удивляется Алина, еще не понимая, к чему та клонит. Эмма идет к двери, закрывает ее. Потом возвращается и шепчет: - Ради этого стоило бы занять денег, а то продать кольцо или что-нибудь из мебели... Подумайте! Ваши дети никогда не занимались зимним спортом. Какая была бы радость для них! Но если вы должны делить пополам рождественские каникулы и если еще вычесть время, которое займет дорога, то не успеете вы приехать, как надо уже будет возвращаться. Попросите Луи, чтоб он уступил вам его часть каникул. - Откажет, - ответила Алина. - Вот и замечательно! - восклицает Эмма. - Тогда дети поймут, по чьей прихоти они не смогут порезвиться на снегу. - И, тихо посмеиваясь, она раскрывает свои карты: - Даже если он согласится, все равно не будет выглядеть лучше. Детям покажется, что отец так быстро перестал ими интересоваться... Ну, что скажете? Вместо ответа Алина пробормотала что-то невнятное, заговорщически улыбнулась. Ну и Эмма! Она часто преувеличивает. Она никогда не простит мужчинам, что ей пришлось обратиться к одному из них, чтобы стать матерью, а чтобы вкусить удовольствие - к нескольким другим. Тем не менее Эмма порой может дать полезный совет. - Это, однако, еще не все, - продолжает мадам Вальду. - Но мне пора уходить. Если вы верите моему опыту, Алина... Алина предваряет конец фразы. - Да, - говорит она, - пойду посмотрю, чем занялся малыш там у себя. АПРЕЛЬ 1966 7 апреля 1966 Втиснувшись тучным телом в скрипучее плетеное кресло, Ме пребывала, как обычно, под сенью софоры, подстриженной "зонтом", в глухом углу сада, круто сходящего к Аргосу, мутному, заросшему лохматыми старыми кувшинками, вяло омывающему удлиненные, зеленоватые, морщинистые мели, меж которыми то там, то тут мелькала пугливая серая спинка плотвы. Пе тоже сидел на своем обычном месте - на укреплявшей берег стене, которая едва достигала метровой высоты со стороны салатных грядок, но возвышалась на три с половиной метра со стороны реки, где стена заросла диким левкоем и сколопендрой. А внизу была лодка, из которой уже больше двух недель не вычерпывали воду; настил ее бултыхался в большой грязной луже, напоминавшей о продолжительных весенних дождях, сама же лодка была притянута к нижней перекладине железной лестницы цепью с висячим замком. Но мсье Ребюсто, рассеянно глядя куда-то перед собой, не замечал ничего: ни Аргоса, катящего свои воды направо, под мостик, через который проходила проселочная дорога, ни все еще оголенных деревьев, там, слева, в парке маркиза, не смотрел он даже на свою дочь, растянувшуюся на теплом песке, которая только что сказала: - Кстати, в понедельник было вынесено решение. Дело выиграла я. - Ну и выигрыш! - пробрюзжал мсье Ребюсто. - Выигрывает тот, кто все теряет, пожалуй, лучше не скажешь! - Да, правда, лучше не скажешь! - эхом откликнулась мадам Ребюсто. Алина, всегда такая крикливая, здесь, в Шазе, была очень смиренной, хотя своей матери почти не боялась; мадам Ребюсто, доморощенная Кассандра, умела предсказывать всякие мелкие беды - повышение цен на телятину, опасные последствия сквозняков, - но, когда разражались большие несчастья, она тут же превращалась в агнца божьего, глубоко потрясенного несправедливостью к преданным богу Ребюсто. Но перед Леоном Ребюсто, весьма властно управлявшим не только старой усадьбой маркиза, но и собственным домом, дочка робела. Конечно, она научилась стоять за себя. Она все еще не простила некоторые разговорчики, ходившие накануне ее свадьбы: Ну и повезло Алине, заполучила такого шута, так ей и надо, пусть теперь с ним возится! Ей все еще помнился гнев отца, когда она во время каникул дала ему прочесть письмо от Луи, видимо продиктованное ему адвокатами: Можете всем сказать, моя дорогая! Я к Вам никогда не вернусь. Вы же отлично знаете, я решил снова жениться... У отца побагровели шея, щеки, уши, он крикнул тогда непреклонно и решительно: - Какое бесстыдство! Нет, Алина, ты не воспользуешься этим любезным посланием. Разглашая его, не делая всего возможного, чтобы избежать развода, ты сама становишься его сообщницей. - И весьма холодно добавил: - Ну что ты мне тут толкуешь? Ты собиралась ехать в Шамрусс? И ты перерешила, когда твой муж предупредил тебя, что хотел бы воспользоваться своим правом и встретиться с детьми там? Надо было иначе поступить: ты должна была воспользоваться случаем, чтобы попробовать помириться с ним вдали от любовницы. Не надо было отказываться от поездки из-за денег. Хоть я и не богат и не так часто вижусь с детьми, но я бы охотно понес эту двойную жертву. Даже мать, столь близкая ему по воззрениям, начиненная теми же предрассудками, остолбенела от этих слов, но все же нашла в себе силы высказать свое мнение: - Но, Леон, на что же тут можно надеяться? Викарий говорил, что нельзя аннулировать развод, даже если бы вмешался Ватикан. Впрочем, у Алины есть еще право бороться. Она-то замуж не выходит. Хорошо еще, что они оба не знали всей правды. Что Луи, почуяв ловушку, вдруг предложил встречу в другой гостинице, там же, в Шамруссе, и хотел сам за все заплатить; что Алина уже разгадала его, этого хитреца, мечтающего, наверно, кроме законных свиданий с детьми, устраивать экспромтом еще и дополнительные где-нибудь на лыжне, в отсутствие ничего не подозревающей матери. Что Алина обманула всех, придумав, что получила от своих родных предложение срочно приехать в Шазе недельки на две - туда Луи не осмелиться сунуться со своими происками. Бороться? Вот она и борется. Ведь не она хотела развода. Он развелся, он, он. А ее развели. Тут есть различие! Она не соглашалась признать себя виновной. А как же священное таинство брака? Хотя со дня своей свадьбы Алина не ходила в церковь, однако полного безразличия к религии не проявляла. С появлением же Четверки она снова стала следовать религиозным заветам. Однако, если говорить откровенно, то развод имеет свои преимущества. Например, получать положенную тебе долю, правда, мизерную, а не вымаливать ее нищенски при каждом появлении этого господина, не нуждаться в его разрешении, его подписи, не ощущать больше себя униженной, попусту не ждать, считаться главой семьи, чувствовать независимость - да, всем этим пренебрегать не следует. Подлец, наносящий вам последний удар, иной раз оказывает этим услугу. - Я посмотрел отметки у детей, - сказал мсье Ребюс то. - Они не столь уж хороши! - Было бы странно, если бы случилось наоборот, - сухо ответила Алина. - Дети так потрясены. Но тут же пожалев о своей резкости, Алина подошла к отцу и положила руку ему на плечо, а он нервно бросал в реку камушки, целясь в кувшинки. Этот патриарх, обычно столь уверенный в себе, горестно сетовал: - Три дочки, и три неудачи! Ты в разводе, Жинетта помыкает своим ничтожеством, Анетта даже такого себе не нашла. Что тут ответишь? Решив сделать выбор - терпеть, обуздывать или бежать, - дочки управляющего тем самым показали, что были явно не подготовлены к брачному равновесию. Но Пе уже сменил тему: - Правду говорит твоя мать? Ты хочешь опять переехать сюда к нам? - Хотела бы, - уточнила мадам Ребюсто. - Какая разница? - обрезал ее муж. Пробный шар. Заполучить обратно хотя бы одну из дочек - а все они, как только исполнилось двадцать один, вырвались в Париж - такова была мечта матери. Видимо, родители уже обсуждали друг с другом эту тему. Впрочем, и Алина говорила о том же с Четверкой, которая не выразила особого энтузиазма. - Мне это кажется сложным, - сказала Алина. - Как быть с лицеем? Как быть с жильем? Не могу же я поселиться у вас со всей своей детворой? Но главное, адвоката тревожит, как бы Луи не воспользовался этим для пересмотра вопроса об опеке, сославшись на то, что из-за большого расстояния он не сможет встречаться с детьми. Мне-то казалось, что скверный муж станет и плохим отцом, что его скоро утомят родительские обязанности. Ничего подобного! Вы даже представить себе не можете, до чего он изводит меня. - Это доказывает, что Луи любит детей, - заметил мсье Ребюсто. - Если он редко их видит, то ведь он сам так хотел, а если страдает от этого, то разве не заслужил? - злобно заметила Алина. - Меня больше всего волнует мысль, что он может привезти их к этой девице, - сказала мадам Ребюсто. Управляющий вдруг взволнованно вскочил с места. - Что они знают о ней, скажите толком? - Все, - ответила Алина. - Нужно же было поставить их в известность. Если все так пойдет, то через полгода она станет их мачехой. - Нет, - отрубил мсье Ребюсто, - эта женщина никогда не будет их мачехой. Мачеха - это вторая жена вдовца. Но я надеюсь, ты деликатно рассказала им? - Достаточно было дать им прочесть письмо Луи, - даже не сморгнув, сказала Алина. - Письмо? И ты это сделала? Мсье Ребюсто побагровел. Но Алина, чувствуя себя взрослой, принялась кричать: - В конце концов, папа, то, что он мне писал, хотим мы того или нет, - правда! Отец тяжело опустился на край стены. - Конечно, правда! - пробормотал он. - Но дети имеют право, чтоб ее несколько приукрасили. Вот и нравоучение в стиле: Послушай меня, моя девочка... Алина знала это вступление. Знала она и продолжение - поучительную тираду: Необходимо, чтобы ребенок сохранял хорошее мнение о своих родителях, даже если оно не соответствует истине; чтобы он никогда не участвовал в их распрях, чтобы питал одинаковую нежность к отцу и к матери, а те тоже должны бережно относиться друг к другу... Алина не могла к этому серьезно относиться. Одинаковую нежность! К виноватому и к невиновной. К тому, кто всегда отсутствует, и к той, что постоянно тут. Дочь искоса наблюдала за выражением лица своей матери, круглого, изборожденного морщинами, обрамленного жирными, гладко зачесанными за уши волосами, - ее чинно опущенные веки уже трепетали от вынужденного молчания. Этот шуанский святоша читает, следуя новым обычаям, Евангелие с амвона. Пусть так. Но как его понять, когда будучи непримиримым в своих воззрениях, он начинает толковать о христианском снисхождении к окаянному? За ошибку молодости, которую теперь не в моде считать ошибкой, разве его мало помучили?! Мужчина всегда старается щадить других мужчин - Алина твердо в этом уверена, тем более, что отец заключает: - Только что я предложил детям написать ему общее письмо, чтобы несколько исправить то, что ты натворила. Хотя ты знаешь, как я отношусь к твоему мужу. Взгляд, брошенный на него Алиной, казалось, не смутил его. Он поднялся, разминая ноги. - Что же касается твоего возвращения сюда, я все же не советую тебе, несмотря на все наше желание. Конечно, тебя бы приняли неплохо... - Но я чувствовала бы себя неловко, я это знаю, представь себе! - Я пошел к теннисному корту, - сказал, уходя, Леон , Ребюсто. Прошла минута. Три домашние утки, дружно переваливаясь, появились под мостиком. Немного поодаль, там, где Аргос, изгибаясь, меняет путь, проплыла, раздвигая носом водоросли, водяная крыса, а апрельское солнце появилось в небесной вышине, окруженное двойным нимбом. Увы! Мягкая прелесть природы не отразилась на обитателях этих мест. В городах, где все течет, все меняется, где люди вас почти не знают, так как встречают редко, соседи недолго злословят о неприятностях, случившихся в семье. А вот в деревне, где все дома, как и семьи, наперечет, развод, если даже в него не вмешиваются святоши, сразу бросается в глаза, как внезапно образовавшаяся брешь. Эта беда влечет за собой другие, на вас смотрят как на зачумленных. Мужчина может считать себя свободным, а женщина всегда будет выглядеть отвергнутой. Всем вокруг будет понятно, что есть в ней нечто такое, из-за чего она не смогла, не знала как, а может, и не захотела удержать мужа. Несчастье становится ее естественным состоянием, и она, словно частоколом, окружена всякими подозрениями, жалостью, неусыпным любопытством. Вчера Алина сама убедилась в этом, когда ей пришлось вместе с родными пройти по поселку: даже шествие безногих инвалидов не привлекло бы к себе столько взглядов. И в самых обычных приветствиях звучали унижающие нотки утешения... Но родители ошибались. Алина приехала в Шазе на рождество специально, чтобы отдалиться от Луи; потом она привезла сюда детей на вербное воскресенье, но вскоре должна была вернуться обратно, чтобы передать Четверку мужу, у которого им предстояло провести пасху. Алина вовсе и не собиралась, искать убежища в Шазе. - Маркиз нас не предупреждал, но я не удивлюсь, если он сюда вдруг заедет, - сказала мадам Ребюсто.! Мама, конечно, не так уж хитра, но не лишена интуиции. Маркиз, вот именно! Еще одно основание оставаться здесь, в пригороде. Вот почему его преданный служащий, отправился прогуляться к теннисному корту. Пе управлял поместьем, владелец которого появлялся здесь не больше чем на два месяца в году, и мсье Ребюсто, таким образом, все остальное время царил над восемью фермами, владел всеми ключами, мог разрешать иногда своим внукам пользоваться кортом, бассейном, прудом, парком, однако весьма расторопно и учтиво убирал ребят из всех этих мест, если хозяйский "мерседес" вдруг появлялся на большой аллее. Да пусть они играют! - конечно, говорил отечески настроенный сеньор, который ребенком тоже бегал в этом парке с Алиной, а несколько позже, желая удостовериться в своих предположениях, засовывал руку к ней под свитер, правда, без грубой настойчивости. С высоты хозяйского величия мсье Ребюсто называли просто Леоном, а его жену - Софи; но их дочь - мадам Давермель: ведь, став снохой аптекаря, она, в сущности, поднялась еще на одну общественную ступеньку, на известный уровень, как целых восемнадцать лет гласила молва, и ей уже не нравилось, чтобы ее, как дочь Леона, звали просто Алиной. Однако теперь, с уходом Луи, она теряла и общественное положение. Но хватит расстраиваться! Надо воспользоваться отсутствием отца и вернуться к цели этой поездки. - Мама, - с трудом призналась Алина, - у меня большие неприятности. После развода нам предстоит еще и раздел имущества. - Что?! - мадам Ребюсто всплеснула руками. - У него не хватило благородства оставить все тебе? - Он сказал, что с меня хватит и половины, и то это чересчур много, раз я ничего не принесла в приданое и ничего не заработала. Поток слез. Сила Алины всегда была в умении рыдать по заказу и всех этим обезоруживать. Но чем могли сейчас помочь эти слезы, капавшие в песок? - Жаль будет расставаться с мебелью, - продолжала Алина, и подбородок у нее затрясся. - А что касается продажи дома, то это уже просто катастрофа. Добрая четверть уйдет на нотариуса, налоги, оплату агента по недвижимому имуществу. Аванс, который придется вернуть банку "Земельный кредит", съест еще одну четверть! И если разделить остаток пополам, то у меня не хватит на покупку даже самой крохотной квартирки. Мы очутимся буквально на улице... - И ты не решилась попросить помощи у отца? Ждешь, пока я сама это сделаю? - вяло пролепетала мадам Ребюсто. Алина рукой вытерла слезы. Растерянность матери показывала, сколь она беспомощна. Молча смотрела Алина на реку. Если любая ветка - подмога для утопающего, то ведь нужно, чтобы она еще выдержала тяжесть его тела. Мадам Ребюсто забилась поглубже в кресло. - Не строй себе иллюзий, - сказала она. - Дом придется продавать. Ведь ты у нас не одна - вас трое. Даже если бы ты была единственной, и то разве отец смог бы сразу выплатить твоему мужу причитающуюся ему долю да еще платить ежегодные взносы в "Земельный кредит"? Ведь ему уже шестьдесят пять. Будь он чиновником, давно бы вышел на пенсию. Но ему никак нельзя бросить работу: домик, в котором мы живем, принадлежит маркизу, и в таком случае мы бы с нашими жалкими сбережениями тоже остались без жилья. Не буду ничего ему говорить. Зачем терзать его, когда сделать он ничего не может. - Тем хуже для меня! Придется снимать квартиру, - процедила сквозь зубы Алина. У нее был дом, собственный дом. Ее дом. А вот родителям всегда приходилось жить в хозяйском, сестра Жинетта снимала небольшую трехкомнатную квартиру в Кретее, сестра Анетта оплачивала одну меблированную комнатенку. Алина была превосходно устроена, ей завидовали, в семье считали самой удачливой, но этот Луи, опять же этот Луи, лишил ее всего. Какой негодяй! Кто отбирает то, что дал сам, наносит сильнейший удар - лучше бы он вообще ничего не давал. - Приди же в себя, идут дети, - сказала мать, прикоснувшись губами с пушком к щеке Алины. А та и не заметила, как мать поднялась с места. Пришлось ли когда-нибудь ей - ее матери - ощутить силу ненависти? Око за око, дар за дар, отнятое за отнятое. Она, Алина, дала детей своему мужу и до этой минуты колебалась, внимая добрым советам. Но теперь ей ясно, как поступить: я заберу у тебя, подлеца, детей и нанесу тебе такой удар, что ты скажешь: лучше бы она их не рожала. 8 апреля 1966 Хорошо, что этого не видела Наседка и он не услышал ее сострадательного кудахтанья: Итак, мой милый, ты тоже нервничаешь? Вторую половину дня Луи пришлось провести у молоденькой клиентки, с трудом удерживая ее в рамках беседы эстетическо-коммерческого характера, долго обсуждать цвет обоев, окраску стен под цвет дивана, к которому Луи боялся приблизиться, чтобы не оказаться на нем, а потом поспешно удрал, говоря себе, что можно, то должно, и что в другие времена он не ушел бы так - еще одна победа осталась бы за ним; но все же Луи вернулся с заказом в кармане и в шесть часов вечера покинул ателье "Мобиляр", чтоб спокойно отправиться на улицу Сент-Антуан; и там на другой стороне он увидел Одиль, которая целовалась с каким-то парнем лет тридцати. Есть от чего встревожиться! Но Луи не встревожился. Поток автомобилей, ринувшийся на зеленый огонь светофора, помешал ему тотчас же перейти улицу, но, оказывается, его заметили и оттуда, с тротуара, указывали на него пальцем; конечно, было бы странно, если бы Одиль решилась показать своего первого поклонника второму. Луи поднял руку, что на всех языках означает: а вот и я! Одиль тоже подняла руку. Да и парень повторил этот жест. Ладно, стало быть, и они там стоят, как и он стоит; ни нежности, ни предупредительности по отношению к друг другу, и вид у них простодушный, и смотрят они друг на друга почти так же безразлично, как смотрят на стенные часы. Могло быть одно объяснение: этот парень - ее родственник. Но вот наконец светофор открыл дорогу, и Луи неторопливо перешел на другую сторону. - Мой брат! - представила Одиль, протянув Луи губы для поцелуя. Уф! Оказывать доверие - значит доверять самому себе. Но. за эти несколько секунд немало мыслей пронеслось у него в голове! Развестись неизвестно ради чего - такое случалось нередко; разве нет горемык, разрушивших свое прошлое, но оставшихся в одиночестве? (Вот и Алина теперь одинока, именно это произошло с ней. Когда же, мадам, я избавлюсь от этих неотвязных мыслей? Не стоит гадать, откуда это долготерпение, которое я проявляю к вам.) - Раймон позвонил мне в контору, - объяснила Одиль. - И я назначила ему здесь свидание. Его жена и сын сейчас на Эйфелевой башне. Они сами доберутся ко мне домой. Был ли звонок случаен или организован? Одиль взяла Луи под руку, с другой стороны подхватила под руку брата и повела обоих в метро. Луи с трудом подавлял смех, которым порой мы маскируем смущение: Только освободился, а мне уже подсовывают новую родню. Раймон Милобер, сбегая по лестнице, уже расспрашивал: - Вы художник, насколько я знаю? - Мне это льстит, - ответил Луи. - Я, правда, немного занимаюсь живописью, но зарабатываю на жизнь оформлением квартир. А вы, если не ошибаюсь, инженер? - Не льстите и вы мне, - сдержанно ответил Раймон. - Я всего лишь прораб. Они влезли в битком набитый вагон. Луи устроился, прижав коленом Одиль. Он улыбался. В общем-то не так уж плох этот сынок книготорговца. Своим шутливым тоном, который столько лет повергал в растерянность его бывших родственников Ребюсто, Луи надеялся взорвать лед недоверия к нему в семье Милобер, лед образовал затор - таково было последствие его пятилетней связи с Одилью. Без сомнения, виноват во всем он, Луи. Встретил как-то на выставке мебели маленькую, затерявшуюся провинциалку, неделю спустя уже сделал ее своей любовницей; подыскал ей работенку, так как не было денег содержать ее, - к счастью, узнал, что есть место стажера в издательстве; с опозданием признался Одили, что женат и у него четверо детей; ухитрился вопреки соображениям морали и всякой логике сохранить при себе девушку, считая, что все происшедшее - естественно, хотя ее семья считала, что это настоящий скандал; он понятия не имел, что в справочнике Шекса числится по крайней мере четыре зимних поезда и восемь летних, идущих в Ля-Боль. О, матерь божья! - как принято говорить в тех местах... Чему же удивляться, если упоминание его имени не вызывало никакого энтузиазма там, на Кот-де-Жад? Напряжение немного ослабло. Но после некоторого усилия поддержать разговор беседа заглохла, а новых попыток возобновить ее не было, хотя вопрос "Кто кого выручит?" так и реял в воздухе, переходя от одного к другому. Одили пришлось громко воскликнуть: Свн-Манде, нам выходить, к сведению провинциала, а парижанину шепнуть на ухо: Слушай, будь с ним любезен, расспроси о том, о сем. Это привело к тому, что по пути на улицу Летьер Луи обменялся с Раймоном несколькими репликами о погоде на западе. Не успели они подняться, как лифт привез вторую партию Милоберов. И тут началось: Позволь познакомить тебя с Армелью, это моя невестка, а это мой племянник, а вот Луи; она назвала его только по имени, и Луи с головы до ног был внимательно осмотрен небольшого роста дамочкой с зелеными глазами и рыжим мальчуганом, которые топтались на ковре, не зная, где бы усесться в этой маленькой комнатушке. Но вот устроились как смогли. Мальчик на полу, законное семейство - на двух кубах из пластика, а незаконное - с краю дивана. Портвейн, пирожные. И конечно, обычный семейный разговор: Как поживает мама?.. А папа?.. А как идет торговля книгами? Все хорошо?.. Ну, знаешь, если б не учебники... Они уже все перенеслись мыслями в Ля-Боль - кроме Луи, который молча сравнивал Милоберов с Ребюсто. Семейные раздоры удивительны не тем, что они часты или долго длятся, а тем, что они сравнительно легко улаживаются. Вы познакомились с девушкой, только с ней одной, она вступила с вами в близкие отношения, стала вашей, и больше ничьей; эта любовь существует сама по себе - что же общего у нее с семьей, которая тут ни при чем? И вот, нате вам! Всякая перелетная птаха где-то народилась; птенец улетает, а в старом и грязном гнезде горюет ласточка-мать. И только потом начинает строить новое гнездо. - Как вы предполагаете устроиться? - спрашивает сестру брат. - Здесь слишком тесно, чтобы принимать детей твоего супруга. Одиль осторожно поглядывает на своего супруга, щедро выданного ей раньше срока. - Будут некоторые трудности, - сдержанно соглашается она. И в молчании есть своя сила. Из-за трудностей, тщательно проанализированных, Алина не меньше трех лет оттягивала расторжение брака. Пасхальная неделя рождала одну такую проблему, не слишком сложную, но срочную, поэтому Луи, к собственному удивлению, вдруг вмешался в беседу. - Сначала, - сказал он, - хотелось бы мне знать, что я буду делать с ними эти восемь дней? Взять отпуск на работе не могу. Рассчитывал без достаточных оснований на своих родителей, но они едут лечиться в Дакс. Единственный выход: воспользоваться их квартирой, призвать на помощь сестру отца - тетушку Ирму, чтобы она стряпала. Пусть послушают! Пришли сюда этакие скромники, поджав губки. Пусть знают, с какими трудностями приходится сталкиваться ради прекрасных глаз их сестры. А ведь трудности только начинаются! Нелегкое это дело - примирять требования двух кланов. А ведь скоро их будет три и даже четыре, если мадам вновь выйдет замуж. Какая была бы удивительная игра генов! Однако раз Луи тут, его балуют любезностью и пониманием. - Если бы все было улажено, - говорит невестка, - то я бы вам предложила отправить детей вместе с Одилью к нам в Ля-Боль. Но, конечно, пока не... Пауза. Разговор становится определеннее. Назовите дату, дорогой мсье, мы очень хотели бы привезти в Ля-Боль эту дату. Одиль растерянно мигает, она явно раздосадована настойчивостью своей родни. Покинул старую любовь, превратившуюся в простую обязанность, чтобы погрузиться в новую, и опять оказался в ловушке. Но если уже целых пять лет, триста шестьдесят пять дней в году любовное желание и радости плоти не угасают, значит, ты в том невыразимом состоянии, когда тебе без этой женщины труднее, чем наркоману без наркотиков, и не к чему обманывать себя, говоря: я человек конченый. Пусть приходится менять Ребюсто на Милоберов. Но гораздо важнее и другой обмен: вместо сорока двух - двадцать пять, вместо уксуса - мед, вместо увядшего стручка - душистый горошек. Луи склонился, чтобы лишний раз чмокнуть Одиль за ушком. - Все будет улажено в июле, - сказал он. 10 апреля 1966 8 часов Чемодан открыт. Вернувшись ночным поездом (конечно же, поездом, раз машины уже нет - кстати, если Луи успел записать ее на свое имя, теперь надо будет бдительно следить, чтобы при разделе имущества он возместил ей половину), Алина начала развешивать свои вещи в гардеробе. Она повесила голубое платье, взяла еще одну вешалку, вдруг передумала, оставила ее болтаться на металлической перекладине и повернулась к тумбочке, стоявшей у изголовья. Вот она, выписка из решения суда, которую принесли, когда Алины не было дома; это уведомление, адресованное Луи, но Алина внимательно перечитала его не меньше десяти раз. Три ценнейших листка! Один напечатан на голубой бумаге - на бланке суда высшей инстанции департамента Сены; два других - белые; этот вот на бланке Первой палаты первой секции за номером 21168, с маркой в два франка пятьдесят сантимов и так же, как последний, с текстом на обеих сторонах. Восемьдесят восемь строк - Алина сосчитала. Четырнадцать "ввиду того, что", и в частности: "ОСНОВНОЕ ТРЕБОВАНИЕ МУЖА: Ввиду того, что Давермель возбудил против своей жены дело о разводе; ввиду того, что мадам Давермель возбудила с той же целью встречный иск; ввиду того, что согласно заключению судебной инстанции от 18 февраля 1966 года Давермель заявляет, что не смог собрать н