размахивая руками. Директриса тщательно протирает очки. - Никак нельзя показывать это сочинение мадам Ребюсто, - говорит она. - Я уже давно раздумываю: как же изменился этот малыш - совершенно не занимается, отвратительно себя ведет, что с ним такое? А теперь все ясно. Его надо направить в Центр для психически неполноценных детей, на обследование. - Вместе с матерью? - спрашивает мадам Виансон. - Разумеется, - говорит мадемуазель Кубе. - Я ее знаю. Ее-то как раз и следует освидетельствовать. Ведь у нее еще трое детей, и только одна Роза продолжает учиться как следует. Преподаватели расходятся по классам. Директриса удаляется вместе с классной наставницей; они идут сквозь шумную толпу неохотно расступающихся мальчишек и охорашивающихся девочек, которые уставились на них и встряхивают своими длинными гривами. Мсье Дотон и его коллеги, оставшиеся, чтобы присмотреть за дисциплиной, хотя эффект от этого невелик, погружаются в социологические исследования. Мадам Виансон, все еще взволнованная разговором, рассеянно слушает их и вдруг поодаль от всех этих юбочек и штанишек замечает одинокого худышку: сидя на подоконнике, он со злостью обдирает принадлежащую привратнице герань. - Ги! - жалобно произносит мадам Виансон. - Хочешь, я тебе помогу? 14 мая 1967 Луиза и Фернан Давермель никак не могли опомниться от того, что они увидели. Родители согласились приехать к новой невестке; прежде они виделись с ней всего три раза, каждый раз у себя - под предлогом, что Луи и Одиль привозили к ним внуков. Пришлось пригласить Одиль на траурный обед по случаю кончины тетушки Ирмы, которую невестка покорила раньше их; незадолго до смерти Ирма убеждала стариков: Вам надо оттаять: она не так уж плоха. Но к Луи родители приезжали лишь за восемь месяцев до этого, весьма неожиданно, днем, чтоб взглянуть на дом в Ножане, на эту прогнившую халупу в саду, заросшем колючками, как отозвался о нем мсье Давермель-старший, уязвленный тем, что деньги, которые он ссудил сыну для покупки дома в Фонтене, улетучились как дым и не были ему возвращены. Но вот прошло десять месяцев, необходимых, по мнению стариков, чтобы доказать прочность нового брачного союза, и они увидели дом, стоящий на узком зеленом травяном ковре, окаймленном кустарником; снаружи дом выглядел весьма скромно - он остался таким, каким его купили, только был освежен побелкой; зато внутри вместо потемневших от копоти стен с отклеившимися обоями, с потолком в трещинах они увидели нарядные, уютные комнаты - свидетельство того, что при экономии можно многое сделать с помощью умелых рук. Старики Давермели, привыкшие к своей загроможденной вещами квартирке, здесь обнаружили совсем новый стиль убранства - простор, почти пустоту, а среди этой обстановки - и нового рода невестку: подвижную, с непринужденными манерами, чувствующую себя вполне свободно и естественно в своей роли; она сказала им спокойным негромким голосом: - Сегодня мы ожидаем и моих родителей, они заедут по дороге в Париж. Луи пошел их встретить. Я должна проследить за жарким, а вас пока оставлю, посмотрите наш дом. - Ну и ну! Они сами все тут выгребли, - пробормотал Фернан Давермель, как только невестка удалилась на кухню. - Пошли! Подымемся наверх, - говорит мадам Давермель, преисполнившись самых благих чувств. Из большого холла на нижнем этаже (его удалось расширить, устранив перегородки) они поднялись по винтовой лестнице в комнаты второго этажа, тоже очень опрятные, тоже не слишком заставленные мебелью и выходящие на две стороны: на юг выходит мастерская Луи, освещаемая стеклянными светильниками, на север - четыре детские комнаты, разделенные меж собой перегородками. - Хитро придумано! - говорит мадам Давермель, обозревая диванчик, откидной столик, закрывающийся, когда нужно, умывальник в углу, у вделанного в стену гардероба со скользящей дверцей. - Не слишком ли много затрат для арендуемого дома? - заметил мсье Давермель. Он задержался в мастерской сына, рассматривая портрет неизвестного, совсем свежий, пахнущий масляной краской. Немного отступил, чтобы вернее оценить. Сначала на его лице появилась скептическая гримаса, затем улыбка, выражающая удовлетворение. Мсье Давермель нагнулся посмотреть другие полотна, прислоненные к стене. - А вот эти недавно вернулись с выставки, - заметил он. И ни слова о том, что выставка произвела на него впечатление и, несомненно, повлияла на решение приехать к сыну в Ножан. Старик с усилием повернул свое бородатое лицо, шея с трудом поворачивалась в тугом крахмальном воротнике. На лестничной площадке он тронул руку жены и произнес: - Я не хочу его оправдывать. Но надо признать, что с Алиной он ничего не мог добиться, а вот с этой... Мадам Давермель приоткрыла дверь в ванную. С удовлетворением кивнула, и ее подсиненные, заботливо уложенные седые волосы слегка качнулись. - Да, она смотрит за ним не хуже, чем за домом, - ответила она. Когда, вернувшись в столовую, они не без опаски уселись наконец в непривычные для них кресла-корзинки, Одиль, посмотрев из кухни в слегка приоткрытое сервировочное окошко, поняла, что все идет к лучшему. Родители мужа и ее родители, которых она пригласила по случаю дня Троицы, будут у нее на крючке. Хватит отчуждения! Одиль решила показать им товар лицом - остальное довершит святой дух! Ни аптекарь, ни владелец книжного магазина, хоть у одного бородка круглая, а у другого - остроконечная, не смогут отрицать, что меньше чем за год Одиль хорошо себя зарекомендовала. Она уже не та, "другая", а вторая жена, она проявила настойчивость и, чтобы изгладить из памяти супругу номер один, готова на все. Когда многие даже равнодушные к религии люди полагают, что нехорошо обходиться без церковного венчания, когда вы сами относитесь к этому безразлично, вас все же раздражает, что брошенной жене досталось небесное превосходство; значит, вам надо лучше, чем ей, управляться на земле. Судя по всему, Одиль и правда управлялась лучше. Через окошко в кухню, служившее также акустической трубой, до нее донеслось шутливое ворчание свекра: - Женитьба для некоторых как соус - один свернется, другой удастся на славу. Выводы делать рано, но если сравнить... - Что касается меня, - заметила свекровь, - то я давно не сужу о женщине по качествам, которые она проявляет лежа, а считаюсь с тем, что она умеет делать стоя. Неужто в самом деле давно? Одиль не строила иллюзий. Ей помогали мерзкие выходки Алины и снисходительность стариков к единственному сыну. Она выключила духовку, схватила поднос с аперитивами и ровным шагом вошла в столовую. - Не очень разочаровались? - спросила она. - Должен признаться... - сказал Фернан Давермель, любитель незаконченных фраз. - Вы даже слишком преуспели! - ответила Луиза, принимая разговор на себя. - Я как будто говорила вам, что мы, в общем-то, не арендуем дом, а купили его, - продолжала Одиль, нажимая на последние слова. - Но мы предпочли бы, чтобы это не было широко известно - из-за Алины. Конечно, иначе мы не стали бы так много переделывать, чтоб потом оставить все владельцу. Я думаю, что была права, настояв, чтобы Луи пустил в оборот именно для этой цели те деньги, которые достались ему от продажи дома в Фонтене. Уважение к Одили сразу поднялось, как ртуть на шкале термометра, если подышать на него. - Конечно, все тут записано на его имя, - закончила Одиль. Свекор и свекровь со взаимным пониманием, но и с некоторой растерянностью посмотрели друг на друга, а потом чинно опустили веки, словно выражая сожаление, что раньше не догадались о качествах молодой невестки и как долго подвергали ее полубойкоту. Но наконец справедливость решительно взяла верх. - Мне кажется, Одиль, настала пора сказать откровенно: сначала мы боялись вас... Откровенность не всегда бывает высказана достаточно внятно. Давайте изобразим смущение, укроемся за маской скромности, с оттенком горечи будем что-то лепетать... - Алину, конечно, не изменишь, но что вы хотите - ведь четверо детей. А вы, Одиль, очень милы, да еще на двадцать лет моложе... Наконец-то все сказано, вернее - промурлыкано. - Поймите нас правильно, дорогое дитя. Луи - наш единственный сын, его предназначали для аптекарского Дела, но он отказался и выбрал себе самую ненадежную профессию; потом начал бегать за девушками, то за одной, то за другой, был вынужден жениться на какой-то машинистке, без единого сантима в кармане, закабалил себя большой семьей; опять стал погуливать и вот, пожалуйте, увлекся молодой девушкой, разбил семью, чтобы начать новую жизнь... Скажите, разве тут мало причин для волнений? Достаточно. Вот почему мы решили повременить, посмотреть, как у вас все сложится. Хоть недолго... - Зато теперь, - прервала мужа мадам Давермель, - мы знаем, чего нам держаться. Пауза. Потом разговор продолжается. Опасения сменяются удивлением, удовлетворение - признательностью... Исчезают мрачные тучи, но все же не стоит закрывать глаза на трудности, их надо предвидеть, чтобы в новой жизни справиться с последствиями прошлого. Впрочем, до сих пор... особенно в том, что касается детей... вы выходите из положения, говорю это с полной откровенностью... с большим тактом... Словно волос из бороды, словно волоконце швейцарского сыра - слова тянулись, переплетались, путались. Наконец-то перешли к советам - в выражениях сдержанных, но достаточно внятных. Научитесь беречь любовь сына. Деньги сына - тоже, впрочем, вы это можете, доказали. И продолжайте, дитя мое, претворять в жизнь свои добрые намерения: во-первых, помогайте ему, насколько это возможно, сочетать в себе художника с декоратором, неплохо бы сбывать картины клиентам фирмы "Мобиляр"; во-вторых, стоило бы заинтересовать этих клиентов - пусть они заказывают свои портреты; в-третьих, практикуя эту профессию, теперь довольно редкую, он сумеет создать себе имя, карьеру, возможность дополнительного заработка. - Я ведь, знаете ли, люблю Луи! - говорит Одиль. И лица сразу умилились; Одиль полагала, что иной раз простительно слегка пококетничать, сказав правду дрожащим от волнения голосом. Забвение прошлого помогает обелить настоящее. Представляются они дурачками или на самом деле глуповаты - в сущности, какое это имеет значение?.. "Милые родители, - весело подумала она, - не столь уж длинна эта дорога от ваших проклятий до признания моих заслуг! Любовник он мой или муж, это все тот же самый Луи, только в других руках и ублаготворенный другими средствами. Для вас я ровно ничего не сделала, все только для него и для себя самой..." Хлопают двери, слышатся шаги, откашливанье - прибыли Милоберы, коротко поздоровались, кивая головой с некоторой робостью. - Мама! - обратилась Одиль к мадам Давермель. - Вот моя мать... Мама! Это прозвучало впервые. До сих пор Одиль, когда рассказывала о свекрови или обращалась к ней, избегала как-либо называть ее, а, как и Луи, употребляла разные забавные сокращения во множественном числе: Звонили "Д"; ту же формулу она применяла для своего клана - "М" и для Фонтене - "Р". - Весьма счастливы познакомиться с вами... Счастье, конечно, умеренное, с некоторыми оговорками, не высказанными вслух. "М" пристроили дочь, после того как она была совращена, "Д" переменили невестку на ту, которую прежде считали узурпаторшей. Однако хватит уже! Простите нам прегрешения наши, как мы прощаем их врагам нашим. Одиль сразу приглашает всех сесть за стол. - Вы как будто коммерцией занимаетесь? Лично я недавно оставил эту сферу деятельности... Лангустины, которых подали на закуску, имеют одно важное преимущество: вы снимаете с них панцирь, скребете внутри, тянете все из шейки, из лапок, это продолжается долго, вы все время заняты. При этом беседа может быть почти бессодержательной, вроде пустых панцирей на дне вашей тарелки. А Одиль заполняла паузу улыбкой, прекрасно понимая, что быть приветливой, а не желчной, как Алина, быть радостной, не слишком, но так, чтобы эту чувствовалось, даже когда она молчит, - в этом и есть ее сила. Веселые всегда берут верх над нытиками. - Мы оба, дорогой мсье, занимаемся благородной коммерцией, не правда ли? Конечно, это было сказано не без яда. Но как бы то ни было, еще совсем недавно хозяин книжного магазина всякое болтал о сыне аптекаря, а тот не оставался в долгу по поводу дочки книготорговца, и, несомненно, и тот и другой ожидали извинений или обещаний, которые могли бы исправить положение, а вот теперь они обмениваются любезностями. Луи смотрел на жену. По обе стороны от нее сидели отцы, по обе стороны от него - матери; от Одили к Луи струился живительный ток, не нуждающийся ни в каком проводе. Они и ведут свой род от этих самых отцов, нашедших свое призвание в коммерции; коммерция одного поддерживает дух, другого - тело. Конечно, хозяин книжного магазина не может стать доктором, как аптекарь, - это ясно: тут преимущество на стороне Луи. Зато книжник образованнее благодаря своей торговле и знает толк в книгах лучше, чем аптекарь, - тут уж преимущество на стороне Одили. Но семья "Д", как и семья "М", теперь говорит лишь о том, что их объединяет; этим занялись дамы: они успели обозреть свое житье-бытье, переходя от лавки к дому, от обслуживания клиентов к уходу за детьми. - Кто это там? - вдруг спросил книготорговец. По гравию во дворе кто-то шел, скрипя башмаками. - Вы ожидаете Четверку? - осведомился дедушка. - Нет, - ответила Одиль. - Мы с ними видимся два раза в месяц, по воскресеньям, сегодня же Троица, а все короткие каникулы мы делим пополам. Алина их отпустит лишь завтра после полудня. - Это только так говорится - Четверка, - добавил Луи. - К нам ходят только двое. Я так огорчен отсутствием старших, что собираюсь послать к Алине судебного исполнителя. Алина. Снова Алина. Упоминание этого имени внесло холодок. По выражению лица новой супруги было ясно, что Одиль вряд ли собирается бороться за старших детей и не грустит так, как Луи, из-за их отсутствия. Но дверь приоткрылась, впустив Розу и Ги, запыхавшихся, потных. - Мы сказали дома, что хотим покататься на велосипедах, - выкрикнул Ги. - Простите, я посмотрю, который час, - торопливо проговорила Роза. - У нас всего минут десять свободных. Фернан Давермель не верил своим глазам. Ги бросился лобызать отца и уже вертелся возле Одили, которая тут же встала, поставила две тарелки, отрезала два куска фруктового пирога и усадила детей по обе стороны стола; она остановилась около младшего. - До чего же ты неряшливо одет! - сказала она. - Нельзя ходить с продранными локтями. Послезавтра, когда придешь, переодену тебя. - Если ты мне купишь костюм и она узнает, что это ты, то сразу отберет его, - тихо сказал Ги. - Когда будешь уходить домой, костюм снимешь. Интимная беседа, почти неслышная. Однако в официально-ласковых улыбках собравшихся сквозили немые вопросы: Не слишком ли? Против самой природы, не так ли? Все ли козыри тут годны? Может, ей хочется... Мать и свекровь, как более проницательные, уже не сомневались. Луи, Одиль, Роза, Ги... родители Давермель, родители Милобер - как бы они теперь ни были связаны между собой, все же их связь вторична, по-настоящему их объединит только новый ребенок. 20 мая 1967 Три часа. Приехавшая в Париж в предвидении Дня матерей - он будет, таким образом, отпразднован сразу двумя поколениями, - мадам Ребюсто вязала, бросая злые взгляды в окно, за которым до самого горизонта шли бетонные здания. Сколько изменений произошло с тех пор, когда Алина принимала своих родных в собственном доме, в комнате для гостей, а родители в ответ могли предоставить ей в дни каникул свой сельский домик и парк! Хотя ее новое жилье в "Резиданс Лотер" обогревалось центральным отоплением, но четыре комнаты на пять человек площадью меньше восьмидесяти квадратных метров - это еще хуже, чем слегка задымленный печами первый этаж, который после смерти мужа занимала в центре Шазе бабушка Ребюсто. Из-за недостатка места ей пришлось вчера ночевать в одной комнате с дочерью; и Алину не узнать - она как-то сжалась, растерялась и даже сама горько сказала, выйдя на узкий балкончик, с которого был виден лишь строительный мусор: - У нас сейчас куда более высокое положение - живем на шестом этаже. Что же касается всего прочего, то мы кубарем летим вниз. Можно было в этом не признаваться. Беспорядок в доме, безразличие ко всему на свете, вечные распри между девочками, засунутыми в одну комнату, эгоизм Леона, единолично завладевшего комнатой по праву старшего и решившего не допускать туда Ги, раздражение младшего, вынужденного довольствоваться для приготовления уроков уголком обеденного стола, а для сна - запасным диванчиком, причем лишь тогда, когда остальные соглашались освободить гостиную. Все это, по мнению мадам Ребюсто, не предвещало ничего хорошего. Старшие, по существу, уже жили вне дома. У Розы был неприступный вид. Ги весь ощетинился. Беспокойная, всех изводившая, доверявшая только тем в своей семье, кто был ей безгранично предан, Алина находилась в каком-то полубреду: ко всем придиралась, молчала, когда надо было негодовать, негодовала, когда следовало молчать, позволяла себе грубую брань. Нельзя настраивать одного ребенка против другого. Зачем брать сторону Агаты, поборницы закрытых окон, против ее сестры, любительницы свежего воздуха? Конечно, нехорошо, что Роза сказала матери: - У тебя, мама, всегда права только Агата. Но ответ Алины уж и вовсе непростителен: - Она хотя бы понимает, кого из родителей следует предпочесть. Четыре часа. Мадам Ребюсто встревоженно оборачивается: кто-то ударил ногой в дверь, и створка с грохотом стукнула о перегородку. В гостиную, забитую не разобранными еще вещами - право, требуется мужество, чтоб навести здесь порядок, - врывается Алина, бросает хозяйственную сумку и со злостью расстегивает пальто. - Ты опять бродила вокруг своего прежнего дома, - говорит мадам Ребюсто. - Не надо было снимать новую квартиру так близко. - Четверка и так уже много потеряла. Неужели нужно еще расставаться с друзьями, менять лицей, привычки? - отвечает Алина. - Впрочем, ты ошибаешься, я была в суде, у судебного исполнителя. Еще две жалобы! Луи даже в мелочах не уступает. Голубая повестка торчит из хозяйственной сумки между головками лука-порея. - Я, видите ли, все еще пользуюсь его фамилией!. Агата, видите ли, больше не бывает у него! - Ну и ну! - осторожно замечает мадам Ребюсто Еще сегодня утром за кофе они беседовали о том, Луи разрешил Алине оставить детей у себя в День матерей, в воскресенье двадцать восьмого мая, при условии, если Алина ему уступит в другой раз двадцать первое. Даже ворчали: Ну и, расщедрился ваш папашa. Даром ничего не даст, только выменяет. Даже пропели "Вот троицын день проходит... Вернется ли, бог весть..."<Слова из популярной французской песенки "Мальбрук в поход собрался..."> А несколько минут спустя, все еще именем мадам Давермель, храбро была подписана квитанция - рассыльный принес коробку с сыром "Труа Сюис". Тем не менее сейча Алина, то сжимая, то разжимая руки, меряет шагам комнату и вдруг произносит со злостью: - Весело, правда? Вчера мой адвокат просил меня сделать уступку, словно ему платит Луи, а не я. А сегодня палач уже жалуется на свою жертву. Этот подлец просто обалдел там у себя. Я всегда верила, что судьба его когда-нибудь накажет и он тоже будет рогоносцем. Насчет этой девицы, которую он подобрал на панели, можно не сомневаться, и я только жалею, что до сих пор сама этим не занялась. Представляешь? Ведь у него на руках могли бы оказаться незаконнорожденные. - Алина! - попыталась остановить ее мадам Ребюсто. Но Алина, не обращала на нее внимания, лихорадочно продолжала: . - Пусть! Что это за адвокат? Он только и думает, как бы вас утихомирить, и вовсе не старается оказать вам поддержку. Пошлю его к чертям. Что же касается Луи, то раз он так жаждет видеть Агату, то получит ее. Малышка тоже умеет за себя постоять. Можно не закрыть кран в ванной - пусть течет, можно опрокинуть на ковер бутылку масла... сколько прекрасных возможностей есть у падчерицы, чтобы мачеха смогла ее оценить! Я же со своей стороны постараюсь доставить удовольствие мадам и мсье - поинтересуюсь их финансами, выясню, что у них за доходы. Сразу сейчас и начну, не буду терять ни секунды... - Она застегнула пальто и направилась к двери, даже не обернувшись: - Скажешь детям, что вернусь поздно: пойду к мэтру Гренд. Пять часов. Четверка уже возвратилась нестройными рядами, все заперлись в своих комнатах. Кроме Ги, разумеется; девочки его прогнали, когда он попытался проникнуть к ним, а Леон шуганул из уборной, ибо ему надоела возня брата со спусковым крючком, раз шесть он его дернул; тогда Ги начал носиться, прыгая, как воробей, по всей квартире без всякой цели. Кончилось тем, что он свалился на диван, по ночам заменявший ему постель, а днем превращавшийся в весьма живописное скопление подушечек, тщательно разложенных на чехле, мять который строго запрещалось. У Ме не хватило сил стащить Ги с дивана, а потому она попыталась найти обходной путь. - Если у тебя нет уроков, - сказала бабушка, - то почему не пойти погулять? - Куда же мне идти, по-твоему? Мама заперла мой велосипед в чулан на ключ. Алина так поступила после того, как встретила Ги у выхода из Венсенского леса: стало быть, он опять ездил в Ножан. А бабушка, хотя и знала об этом, промолчала. Неразумная это была мера; она вызвала в мальчишке только злобу и желание снова насолить - отправиться в Ножан на автобусе или даже пешком. Однако, не желая касаться больного вопроса, бабушка затронула еще более болезненную тему: - А как твои хомяки? Ты перестал ими заниматься? - Мама выкинула их, - ответил Ги. - Она считает, что в квартире от них только вонь. Что же могла придумать в такой ситуации бабушка - разве что немедленно пойти на кухню и приготовить там несколько чашек горячего шоколада и песочное печенье с кремом, которое у нее отлично получалось? Ги скоро насытился сладостями, но, когда бабушка собралась унести поднос, рассердился: - Никак ты хочешь угостить нашего Пашу? Тем не менее он отправился вместе с ней, трижды постучал в дверь указательным пальцем (таково было требование Леона), чтобы предупредить второгодника, усердно готовившегося к экзаменам, а потом вдруг быстро толкнул дверь и с торжеством увидел, как подымается всклокоченная голова прилежного ученика, задремавшего над своей тетрадью. - Ну, что я тебе говорил! - рассмеялся Ги. - Это называется, он работает. - Пошел вон! - прорычал Леон. Бабушка приблизилась к старшему внуку, но тот не проявил никакого интереса к шоколаду. Хмуро оглядел чашку, скорчил гримасу и заворчал, как это делал всегда, отгоняя осточертевшие материнские заботы: - Опять шоколад! Будто ты не знаешь, что я терпеть не могу все, что делается на молоке. Ме идет к девочкам. Диван-кровать слева, такой же справа, два узких платяных шкафчика друг против друга, два узких столика-секретера; обитательницы комнаты сидят друг к другу спиной скорее по необходимости, чем по своей воле. Необычная белая линия, начерченная мелом на полу, надвое разделяет комнату. Хорошо еще, что дверь и окно находится в центре; одна часть комнаты почти пустая, строгая; другая половина выглядит более легкомысленно - увешана фотографиями кинозвезд, бумажными цветами для танцулек. - У каждой из нас свой дом, - говорит Роза. - Мне осточертел хаос Агаты. Сестры, хмурясь, пьют шоколад. - А куда девались твои ракушки? - спрашивает Ме. - Как куда? - отвечает за сестру Агата. - Она их пристроила у папы. Роза уже отвернулась и снова принялась за чтение. Агата же выскользнула на балкон, осмотрела сверху улицу и, помахав кому-то рукой, надела пальто. Легкий свист послужил сигналом для Леона, он вылез из своего логова - глаза у него возбужденно блестели - и спросил: - Они здесь? Растерявшаяся Ме, не зная, уместно или нет требовать разъяснения, сначала пошла на кухню поставить поднос. А когда она вернулась, дверь за старшими уже захлопнулась. Младшие смотрели с балкона на улицу. - Это Марк, - сказала Роза. - И Соланж, - добавил Ги. - Ручаюсь, что раньше полуночи они домой не вернутся. 21 мая 1967 Триста тюльпанов заполняют газон тесными рядами, в каждом ряду по пятнадцать цветов. Ги лавирует среди них с электрической машинкой для стрижки газона, боясь выдернуть шнур, который тянется через раскрытое окно от розетки куда вставлена также вилка от телевизора. Одиль еще четверть часа назад упрашивала: - Останови хоть на минутку, ведь пробки перегорят! Они и перегорели, прервав разом и стрижку травы, и демонстрацию фильма. Луи спустился со своего чердака и живо сменил пробки. - Ничего не поделаешь, бывает. Посмотри, как мальчишка огорчен. Добрый папа! Спокойно наклонился над раковиной и моет в жидкости "Пейк-Ситрон" свои кисточки. Потом снова поднимается к себе. Он уже совершенно забыл о том, как утром был рассержен: и тем, что Агата продолжает пренебрегать предупреждением суда, и тем, как увертывается Леон, который только десять минут побыл у отца - как раз столько, чтобы не сказали, что он уклонился от свидания; Луи, пылая местью, поклялся, чт в следующий раз заставит Леона прийти при свидетелях Но с ним сейчас была Роза, а когда она ласкается, как котенок, Луи тает и нежно мурлычет. На экране телевизора вновь появился фильм, укороченный на две-три сцены, которые были пропущены, пока меняли пробки. Одиль, предпочитавшая стоять, а не сидеть, была не так увлечена фильмом, как своей книгой; не занимало, почему героиня все время хнычет, а только удивляло, как же режиссер допустил, чтобы актриса утопала в фальшивых слезах? В сущности, ее не интересовала тайна этой девушки, а волновала собственна тайна, во имя которой она и решила передохнуть. Пустота телефильма вполне устраивала Одиль, как и отсутствие Агаты и Леона, которые за это время ничуть не изменились и, видимо, никогда не станут такими, какими ей хотелось бы их видеть. Она, пожалуй, поудобней усядется сейчас в этом кресле-корзинке, немного подремлет... Но что там еще? - Возьмешь трубку? - громко крикнули сверху. Звонил телефон. Одиль потянулась, немного подвинул затекшей ногой, взяла трубку и с уверенностью прои несла: - Мадам Давермель слушает. - Говорит экс-мадам! - ответили ей. Три секунды молчания... Когда зарычит пантера, даже если ты сидишь на высоком дереве - все равно страшно. - Ну что же, значит, вы боитесь меня? Но я не за вами охочусь, моя крошка. Впрочем... словом, давайте-ка сюда этого типчика! - уточнил голос настолько жестко, что в его принадлежности можно было не сомневаться. Одиль вскинула голову. Самым противным было моя крошка: вроде бы ласково, но в то же время и свысока, рассчитано, что этим можно смутить. Почтенная дама из Фонтене ошиблась. Мы не будем разыгрывать ни застенчивости, ни высокомерия, ни любопытства. Мы прервем разговор - позвонит снова. Так оно и есть. Дадим ей возможность звонить подольше. - Ты возьмешь трубку? - опять раздается с чердак! Одиль кричит: - Это тебя! - и наконец подымает трубку с рычага. Урок, видимо, усвоен. - У телефона мать детей, - звучит голос по-прежнему едко, но уже более сдержанно. - Вы, верно, хотите поговорить с моим мужем, мсье Давермелей? - говорит Одиль, сделав легкое ударение на местоимении. - Сейчас, мадам, я передам ему трубку Долгая пауза. Запыхавшись, входит Луи. - Извини, я была вынуждена прервать разговор, потому что эта женщина была крайне невежлива, - говорит Одиль так громко, чтоб ее услышали и в комнате, и на другом конце провода. И снова усаживается в свое кресло-корзинку. Теперь очередь Луи. От волнения кадык перекатывается у него на горле. Алина резко обрушивается на него: - Раз уж мне приходится звонить вам, мсье, то, наверно, можно было бы и не говорить, как я рада визитам судебного исполнителя. Уверена, мсье, что вы в свою очередь сумеете оценить прошение, которое сейчас подготавливает мой новый адвокат. Зная вашу щедрость... Луи, оторопев, вначале ничего не замечает, кроме этих тяжеловесных, сугубо подчеркнутых обращений на "вы", среди которых даже ненароком ни разу не проскальзывает "ты". Продолжение выглядит уже менее достойно, чем зачин, и насыщено оскорблениями и несуразный бранью. - Кстати, скажите своей воображале, что я не так богата и мне трудно по ее вине платить за два вызова... Откуда она взялась, такая визгливая? Из Ажена, а? Так или иначе, меня тошнит от нее. Ладно, черт с ней! Итак, я сказала, что вы человек щедрый, любите рассылать судебные предупреждения, так соблаговолите прислать мне побольше денег... Луи слышит едкий смешок, перешептывания. Верно, там, где-то рядом, Эмма Вальду. Но не исключено, что Алина совсем одурела и дала вторую трубку дочке. - Короче, чего вы хотите? - обрывает ее Луи. - Если речь идет о прибавке алиментов, то считаю нужным сказать вам... - Нечего зря болтать: ваши доходы возросли вдвое. Я вас поздравляю с успехами, но почему же мы не получаем своей законной доли? Думаешь о бедах ближнего с волнением, положа руку на сердце, но там же находится бумажник, и это не менее чувствительно... Ее законная доля! Изменить ей сумму алиментов - это еще куда ни шло! Но чтобы Алина из-за того лишь, что когда-то, в трудные времена, она была его женой, имела право претендовать на его теперешние заработки, чтобы во имя прошлого она могла, как пиявка, присосаться и к его будущему - черта с два! Луи слушает эту голубушку, а она перестала разглагольствовать и с точностью счетной машины перешла к цифрам. - Итак, у вас есть твердое жалование в фирме "Мобиляр": две тысячи пятьсот франков. Кроме того, вы получаете по крайней мере тысячи три по заказам... Несколько слов и о вашей выставке, я там была, осведомилась о ценах, подсчитала красные ярлыки, означающие что полотна проданы, подвела итог и... - А расходы вы не учитываете? А то, что пятьдесят процентов мне приходится платить за галерею? - сказал Луи, стараясь по возможности не кричать. Одиль положила свою трубку, чтобы не мешать разговору; сверху спустилась Роза, вернулся из сада Ги. Оба остановились, молчаливые, притихшие, неподвижные. Значит, слышали. Ну и положение! Приходится спорить о прибавке алиментов в присутствии детей, которые в конце концов от этого только бы выиграли, да еще в присутствии женщины, которая уж точно пострадает. - Знаю, эти расходы я вычла, - продолжала Алина. - Но уж мне-то известно, что некоторые любители платят вам за свои портреты наличными. Вы можете обмануть сборщика налогов, но не пытайтесь провести меня. Ваше положение стало вполне приличным. Особенно если учесть, что плюс ко всему ваша жена тоже работает... Ах, вот значит как - Одиль работает... Надо тут же использовать эту юридическую ошибку. - Ну вот что, пора говорить серьезно. Моя жена ничего не должна вам выплачивать из своего заработка. - А разве это не чудовищно? - восклицает Алина, стараясь говорить как можно убедительней. - Она разрушила нашу семью, значит, должна, как и вы, возмещать нам ущерб. Без всякого стеснения я упорно буду добиваться того, что нам положено... Конечно, мой дорогой, я нахожусь от вас в полной зависимости. Теперь это стало моим основным ремеслом. Есть две категории женщин, живущих на содержании: одних держат для удовольствия, других принимают как кару. Вы бедняга, совмещаете и то и другое, ибо женились на девице из первой категории и развелись с той, что была во второй, а теперь вынуждены содержать обеих! Луи ошеломленно заморгал. Упряма, но не слишком хитра - такой он считал Алину. Если разум не всегда приходит к девушкам вместе с любовью, как гласит поговорка, то уж во всяком случае, с потерей любви он оттачивается. Тем временем Алина продолжала: - Если хотите, я всего лишь гувернантка ваших детей. Ознакомьтесь с тарифом - он много выше того, что вы мне даете... По многолетнему опыту Луи знал, что Алине надо дать выговориться, особенно если она все это выкладывает по телефону; тут он может и помолчать - при этом она еще больше смелеет и выдает себя полностью. Того, кто не знает меры, лучше не удерживать, пусть зайдет подальше, тогда можно и одернуть. Что и произошло с Алиной. - Для меня все просто, как при дележе дыни: каждому свой кусок. В дыне не больше восьми кусков. Я, стало быть, возьму из них пять. Два куска оставлю вам, а восьмой пойдет на налоги: я не скуплюсь, ведь мне тоже приходится платить налоги с алиментов, которые вы вычитаете из ваших доходов... А раз вы расходуете деньги на себя, то с этой суммы мы теперь и взыщем. Какие выгоды? Вы должны оплачивать мои налоги. - Великолепно! - сказал Луи. - Это все Эмма вам нашептала? Как ни досадно, но мне пришлось покопаться в этом вопросе. Посмотрите еще раз статью двести четырнадцатую. Максимум для вас - треть. Суд может посчитаться с интересами детей и увеличить им пособие, но ваш пересчет, конечно, не совпадет с мнением суда. При расчете там исходят из суммы чистого дохода, а не валового, ибо наша работа влечет за собой соответствующие расходы, а у вас таковых нет. Ввиду этого по положению - одна часть на взрослого, полчасти на каждого из детей. Итого, вы, моя милая, получаете три части против двух с половиной... Вот так сообщение! Одиль внезапно поворачивается, чтобы посмотреть на Ги, но тот ничего не понял; затем она смотрит на Розу - та не решается понять, как и ее мать, которая находится в трех километрах отсюда. - Двух с половиной?.. Неужели вы так глупы, что хотите еще утяжелить свое бремя? - А разве мы были так уж глупы, когда четырежды приумножали его? Только одна эта фраза, но она вырвалась из глубины души, и атмосфера сразу смягчилась. Всего на мгновенье. Да, это произошло четырежды, четыре раза, теперь будет пятый, и все - от одного и того же отца. Но матери у них разные, одна там, на проводе, сразу замолкла, внезапно онемев от слов разве мы были так уж... как замолкает пациент у врача, глубоко вдохнув немного келена<Хлористый этил, ингаляционный наркотик >. Какие мерзости говорим мы иной раз друг другу - даже слюна брызжет изо рта, мешая выговориться. Кто мне сейчас помешал добавить, что, видимо, Агата для меня уже потеряна, Леон тоже под сомнением, а вот двое младших мне верны, но они находятся в ваших руках. Удастся ли мне сохранить хотя бы одного, не помешаете ли вы мне в этом? И как я могу надеяться, что кто-то из них будет жить в моем доме и будет полностью моим? То-то и оно. У меня не было причин отказать в праве на материнство совсем молодой женщине. Напротив. Любить и родить ребенка для меня означает идти до конца, а для нее - хотя бы частично утвердить себя, лишив вас монополии материнства... - А как отнесется к этому Четверка? - произносит Алина где-то в далеке. Но недолго длится благостное настроение. Возникает досада, и Алина говорит: - Сын родится или дочка, ты для них будешь вроде дедушки. - И сразу добавляет: - Это еще одно основание, чтоб оставить в покое Агату. Пусть ходит к тебе, когда сама захочет, разве так не лучше, а? Ты все кричишь и сердишся, но у тебя нет желания ее уломать. Как ни грустно, но это была правда. Луи отлично знал, что дерзости Агаты, ее алчность, копанье в чужих вещах невероятно раздражают Одиль, что в те редкие часы, когда Агата у них в доме, нужно следить за всем, быть осторожным в выражениях, прятать портмоне, документы. Луи знал, что Алина колеблется между злорадным удовольствием отлучить от него дочь и боязнью потерять в ее лице преданного агента-осведомителя, как и сам Луи колебался между покоем и гордостью, постоянным страхом и чувством привязанности. И поэтому он бурчит; - Будь благоразумна! Если ты и на этот раз обратишься в суд, тебе иридется самой оплачивать адвоката, а если проиграешь дело, то и все судебные издержки... По совести говоря, он сам был в ужасе от подобной перспективы, от возможности нового процесса и дальнейших бесконечных трат. - Ну, если еще десять процентов, то я не стану возражать. - Пятнадцать, - немедленно выкрикивает Алина. - Жизнь так дорожает. Если ты согласен, то я скажу тем, кто мне помогает, что лучше все оформить частным порядком. Как не согласиться? Чтоб мстить за жалобы, Алина прибегла к гениальному способу - шантажу. Она выиграла. Она могла бы добиться и большего и отлично это знала. Но бойкотирование отца старшими детьми было Алине невыгодно перед лицом судей: процесс обошелся бы ей дорого, и еще неизвестно, чем бы кончился. Да эта оса соображает. Не так уж она безумна. А жало держит про запас. Она будет держать Луи в страхе, что может потребовать тщательного изучения его доходов - не только тех, о которых он подает сведения, но и тех, что он скрывает. - Пусть будет так! - сказал Луи, тяжко вздохнув, чтоб сбить с толку даму из Фонтене. Но она-то не дура. Ищет уже, чем поживиться. - Хорошо! Подвожу итог. Итак: свободное посещение в подходящее для детей время - я имею в виду старших. Увеличение алиментов на пятнадцать процентов. Кроме того, так как ты собираешься купить новую машину - мне об этом сказали, - то оставь старую мне. НОЯБРЬ 1967 10 ноября 1967 Именно в пятницу, накануне Дня перемирия - официальной даты, а не того, что было подписано с Луи, но быстро превратилось в мертвую букву, - итак, в пятницу Алина согласилась отвести Ги в Центр для психически неполноценных детей. Конечно, она все еще была в нерешительности, да и как могло быть иначе? Подчеркнутое сочувствие всей этой учительской шайки, только и толковавшей, что ребенок лишен общения с отцом, вызывало у Алины тошноту. Даже само название этого учереждения отталкивало: корень психо в слове "психология" не пугает, но он тревожит, когда с вами говорят о педопсихиатре. Конечно, Ги был ребенком не из легких, это так! Но можно ли считать его ненормальным? Конечно, нет! Временами я думаю, не болен ли ваш сын, у него так изменился характер, - даже в такой смягченной форме заключение мадемуазель Равиг казалось обидным; особенно потому, что после недавней драки в классе и жалобы кого-то из родителей на то, что Ги подставил их мальчику синяк под глазом, эта самая мадемуазель Равиг попросила Алину известить обо всем отца. Известить Луи! Как бы тогда Алина выглядела! И зачем это делать, сами скажите? Ведь суд доверил ей воспитание мальчика. Стало быть, она одна за все отвечает. Со времени развода Алина ни в чем не советовалась с Луи: даже дневника с отметками ему не показывала. Хотя адвокат Лере, любитель поучать, постоянно твердил ей, что ее право вовсе не исключает права контроля со стороны Луи. Хотя и Роза часто ей говорила: Ты, мама, все повторяешь, что папе на нас наплевать, а когда он интересуется чем-то, начинаешь кричать, что это не его дело. Эта девчонка вечно своему папаше вторит, ей хочется похвалиться своими школьными отметками! Но, с другой стороны, если остальные дети ничем не выделяются, то по крайней мере благоразумно помалкивать. Нет, по правде говоря, если бы Ги не заработал за какую-то мелочь пару пощечин, если бы он не впал в истерику и не стал кидать в мать чем попало - кофейником, масленкой, банкой с вареньем, сковородкой, загрязнив кухню содержимым вс