с, через несколько минут начнется. Ты ведь уже из школы? И прогульщица немедля изрекла ясную, отчетливую и потрясающую ложь: - Да. - А домой тебе не надо? - Нет, мама на работе. - А отец? - Отец погиб. - Предъяви билет. Она протянула билет - зелененькую бумажку, а у входа красовалась афиша, и на ней, наискось через лиловый живот женщины, тянулась надпись: "Сеанс для детей". Когда прогульщица скрылась, Мартин подошел ближе и нерешительно остановился возле кассы. В стеклянной будке сидела женщина с темными волосами и что-то читала. Потом подняла на него глаза и улыбнулась, но он не ответил на ее улыбку. Улыбка не понравилась ему - что-то в ней напоминало слово, которое мать Брилаха сказала кондитеру. Кассирша опять уткнулась в книгу, а он внимательно рассматривал ее белоснежный пробор и иссиня-черные волосы, потом она опять подняла глаза, приоткрыла окошечко и спросила: - Что тебе нужно? - Начало скоро? - тихо спросил он. - В два, - сказала она и взглянула на часы, висевшие за ее спиной. - Через пять минут. Пойдешь? - Да, - ответил он и тут же вспомнил, что как раз эту картину он предлагал Брилаху посмотреть в понедельник. Кассирша улыбнулась, потрогала зеленый, желтый и синий валик с билетами и спросила: - Какой ряд? Он расстегнул кармашек, достал деньги, сказал: - Десятый ряд, - и подумал, что неплохо заставить Альберта подождать, и что неплохо посидеть одному в темноте, и что наконец в понедельник можно с Брилахом посмотреть другую картину. Кассирша оторвала билетик от желтой катушки и подгребла деньги к себе. Билетер встретил его суровым взглядом. - А ты уже был в школе? - спросил он. - Да, - ответил он и тут же, не дожидаясь второго и третьего вопроса, добавил: - Мать у меня уехала, а отец погиб. Билетер ничего не сказал, оторвал от билета контроль и впустил его. Только очутившись за тяжелой портьерой, Мартин сообразил, до чего глуп билетер. Неужели он не знает, что мальчики и девочки учатся отдельно и что он не мог прийти из школы одновременно с этой прогульщицей. Было темно. Девушка-контролер взяла его за руку и провела на середину зала. У девушки была прохладная и легкая рука, и когда его глаза свыклись с темнотой, он увидел, что в зале почти пусто: лишь в первых и последних рядах сидело по нескольку человек, а средние ряды пустовали, здесь был только он. Прогульщица сидела впереди, между двумя молодыми людьми, ее голова с черными растрепанными волосами чуть виднелась над спинкой кресла. Он внимательно просмотрел рекламу гуталина: лилипутики-конькобежцы шныряли по ослепительным ботинкам великана. В руках у них хоккейные клюшки, только вместо обычных загогулин внизу приделаны сапожные щетки, и ботинки великана сверкали все ярче и ярче, и чей-то голос произнес: - Если бы Гулливер употреблял "Блеск", у него всегда были бы такие ботинки. Начался новый рекламный фильм: женщины играли в теннис, гарцевали на конях, управляли самолетами, разгуливали в живописных парках, плыли по зеркальной глади моря, катались на автомашинах, велосипедах, мотороллерах, упражнялись на брусьях и турниках, метали диск - и все они улыбались, улыбались чему-то, и, наконец, улыбающаяся женщина, сияя, сказала присутствующим в зале, что ее радует большая темно-зеленая коробка с белым крестиком и надписью на крышке "Офелия". Мартин скучал. Началась основная картина, но скука не прошла. На экране пили вино и служили мессу, потом распахнулись ворота парка, и мужчина в зеленом сюртуке, зеленой шляпе и зеленых гетрах поскакал по просеке. В конце просеки стояла женщина в лиловом платье с золотым воротничком, женщина из "Сеанса для детей". Мужчина соскочил с седла, поцеловал женщину, а женщина ему сказала: "Я буду за тебя молиться, береги себя". Еще поцелуй, и вот уже женщина из "Сеанса для детей", плача, смотрит вслед мужчине, беззаботно скачущему прочь. Трубят охотничьи рога на горизонте, и мужчина в зеленой шляпе, зеленых гетрах и зеленом сюртуке мчится на фоне синего неба по другой просеке. Мартин умирал от скуки: он зевал в темноте, его донимал голод, он закрыл глаза и читал "Отче наш" и "Богородице Дево, радуйся", потом задремал и увидел во сне, как Лео с жерновом на шее идет ко дну - бездонная глубина моря, и лицо у Лео такое, каким он никогда его не видел. Лицо у него печальное, и он погружается все глубже и глубже в зеленый мрак, и стаи морских чудовищ удивленно пялятся на него. Он проснулся от крика, испугался, не сразу сообразил в темноте что к чему и чуть сам не закричал. Но постепенно картина становилась яснее: зеленый мужчина катался по земле с каким-то оборванцем, оборванец победил, зеленый так и остался на земле, оборванец же вскочил в седло, стал нахлестывать лошадь благородных кровей и с дьявольским хохотом ускакал прочь, хотя лошадь то и дело вставала на дыбы. В лесной часовне женщина из "Сеанса для детей" стояла на коленях перед изображением мадонны, но вдруг из лесу донесся стук копыт. Она бросилась навстречу: она узнала ржание и топот его коня. Глаза ее заблестели от радости: не он ли вернулся назад, гонимый любовью? О нет, дикий крик, женщина падает без чувств на пороге часовни, а оборванец проносится мимо, даже не обнажив головы. Но кто там ползет из последних сил, извиваясь, как змея, по лесной просеке, чье лицо искажено дикой болью, чьи губы хранят скорбное безмолвие? Это элегантный зеленый господин. Он дотащился до кочки и, тяжело дыша, устремил взор в небо. А кто бежит по просеке, на ком развевается лиловое платье, кто рыдает и бежит, бежит, окликая? Это она, женщина из "Сеанса для детей". И человек в зеленом услышал ее. Опять часовня. Взявшись за руки, они медленно поднимаются по ступеням, зеленый человек и женщина на этот раз тоже в зеленом. Его правая рука все еще перевязана и голова тоже, но он уже улыбается, болезненно, но все же улыбается. Обнажены головы, распахнуты двери часовни, на заднем плане ржет лошадь и чирикают птички. Медленно выбираясь на улицу, Мартин почувствовал себя нехорошо. Он очень проголодался, хотя и не сознавал этого. На улице сияло солнце, он опять присел на ограду бензоколонки, размышляя: уже пятый час, значит, Лео давно уже ушел, а злость на Альберта еще не улеглась. Он закинул ранец за спину и медленно побрел к Брилаху. 13 Брезгот просил его немного обождать. Альберт ходил взад и вперед по унылой комнате. Временами он останавливался у открытого окна и смотрел вниз, на улицу. Из универмага одна за другой выходили продавщицы и, перейдя улицу, скрывались в дверях столовой. В руках у них были обеденные приборы, у некоторых свертки с бутербродами, у одной яблоко. Те, кто уже успел пообедать, возвращались в магазин. Они окликали идущих навстречу подруг, останавливая их. Альберт давно уже определил по запаху сегодняшнее меню и теперь по обрывкам фраз, то и дело долетавшим до него, понял, что не ошибся. Обед состоял из жареной колбасы с луком и картофелем и пудинга. Пудинг не удался - неаппетитное розоватое месиво - с подгоревшим ванильным соусом. Он слышал, как уходившие предупреждали своих товарок: - Бога ради, не вздумайте брать эту пакость на третье. Так все ничего - колбаса вкусная и гарнир тоже, но пудинг... Возгласы отвращения раздавались непрестанно в самых разнообразных сочетаниях. Одинаковые халаты из черной шелковой материи придавали девушкам почти монашеский вид. Ни одна из них не красила губ и не подводила ресниц. Одеты они были подчеркнуто скромно, без претензий. Немодные гладкие прически, грубые бумажные чулки, добротные черные туфли на низком каблуке и наглухо застегнутые под самым горлом халаты - во всем этом не было и следа кокетливости. Старшие продавщицы, уже немолодые женщины, были в халатах цвета дешевого молочного шоколада с блестящими шевронами на рукавах, более широкими, чем у остальных. У нескольких девушек учениц, недавних школьниц, с худенькими еще полудетскими лицами, халаты были вовсе без шевронов. Ученицы несли по два обеденных прибора: для себя и для старших продавщиц. Среди девушек были и хорошенькие. Альберт видел их совсем близко и решил, что это красавицы, раз они не утратили привлекательности в подобном наряде. Прислушиваясь к звонким голосам девушек, к их шуткам по поводу злополучного пудинга, он вспомнил, что в спешке забыл дома трубку. Пришлось закурить сигарету - последнюю в пачке. Пустую пачку он выбросил в окно, выходившее на крышу нелепого, помпезного портала; скомканный кусок красного картона упал прямо в водосточный желоб. Слова о пудинге и подгоревшем соусе, которые на разные лады повторяли щебечущие девичьи голоса, Альберт выслушал по крайней мере раз тридцать. Потом все стихло, никто не выходил больше из универмага, и только из столовой торопливо возвращались запоздавшие. В дверях магазина появилась свирепого вида особа, в темно-зеленом халате с тремя серебряными шевронами на рукаве, и, нахмурив брови, взглянула на большие часы у входа. Минутная стрелка застыла, словно угрожающе поднятый палец, на последней минуте перед двенадцатью. Но вот стрелка внезапно подскочила вверх и закрыла цифру двенадцать. Запоздавшие перебежали через дорогу, съежившись прошмыгнули мимо начальницы и скрылись за вращающейся дверью. Улица опустела. Подавив зевок, Альберт отошел от окна. Он ничего не взял с собой почитать, рассчитывая как всегда уладить все дела с Брезготом за четверть часа. В редакции он обычно сдавал рисунки, получал чек - гонорар за уже напечатанные - и, посидев минут пять у Брезгота, уходил. Когда, закрыв за собой дверь его кабинета, Альберт по длинному коридору направлялся к лифту, им сразу же овладевало знакомое чувство тревоги. Он знал, что это чувство не покинет его всю неделю, - всю неделю будет казаться, что ему теперь уж не придумать ничего путного или что читатели журнала "Субботний вечер" в один прекрасный день категорически потребуют от редакции взять на его место нового карикатуриста. Этим хищникам, обожравшимся человечиной, захочется, чего доброго, поиграть в вегетарианцев. Но с тех пор как он разыскал картонку "Санлайт", набитую старыми рисунками, этот кошмар не мучил его больше. Шестнадцать лет тому назад, полуголодный, одурев от крепкого табака и разбавленного виски, он просиживал целые дни в лондонских пивных и рисовал для забавы, не зная, как убить время. Теперь он сдавал эти рисунки в редакцию один за другим, и они принесли ему уже двести марок, не считая гонораров за перепечатку в других журналах. Брезгот был в восторге: - Черт возьми! Ты стал работать в новом стиле. Конечно, твою руку сразу видно, и в то же время это что-то новое. Успех у читателей обеспечен. Поздравляю! Великолепно! Так было и сегодня. Получив чек, он пожал Брезготу руку и направился к двери. Но тот крикнул ему вслед: - Подожди немного в той комнате. Мне обязательно нужно с тобой поговорить. Альберт до сих пор побаивался Брезгота, хотя прошло уже две недели с тех пор, как они перешли на "ты". Основательно выпив на какой-то загородной прогулке, они обнаружили, что придерживаются одного мнения по целому ряду вопросов. И все же он побаивался Брезгота, побаивался даже теперь, после всех его восторгов по поводу нового стиля. Это были отзвуки прежнего страха, с которым предстояло покончить, прежде чем душой овладеет новый страх - страх перед Неллой: он боялся попасться к ней на удочку. Альберт всегда пользовался большим авторитетом у детей и чувствовал это. Ему не хотелось разочаровывать Неллу, но в то же время он отлично понимал, куда она клонит, хотя и не признавался ей в этом. С того дня как он наткнулся на старые рисунки в коробке "Санлайт", ему все чаще вспоминались годы, проведенные в Лондоне. В сознании вновь оживали картины "жизни в четвертом измерении" - непрожитой жизни, которую он мог бы прожить. Хутор родителей Лин в Ирландии стал бы его домом. Мысленно он рисовал эскизы для извещений о похоронах, о днях рождения для типографии соседнего городка, делал эскизы переплетов... ...В те дни Нелла засыпала его письмами, умоляя вернуться, и он не исполнил последней воли Лин и не поехал в Ирландию. Вместо этого он вернулся в Германию. Зачем? Чтобы рисовать этикетки для жестянок с повидлом и стать свидетелем гибели Рая? Рай пошел на смерть на его глазах, и он не смог помешать этому. Бороться с тупым могуществом армии было ему не под силу. Альберт избегал думать о гибели Рая. С годами его ненависть к Гезелеру притупилась, постепенно угасла; он лишь изредка вспоминал о нем. Бессмысленно было мечтать о том, как сложилась бы жизнь, если бы Рай не погиб на войне. Здесь фантазия отказывалась служить ему: он слишком хорошо помнил смерть Рая. В тот миг он особенно ясно понял, что смерть - это конец всему. Рай лежал с развороченным горлом, захлебываясь в собственной крови, и Альберт видел, как он медленно перекрестился дрожащей рукой. В припадке ярости он тут же дал Гезелеру пощечину. Но потом в военной тюрьме его ненависть к Гезелеру утратила свою остроту, и лишь отсутствие писем от Неллы не давало ему покоя. Он так и не узнал тогда, благополучно ли она родила. Альберт уставился на большую карту Германии, висевшую на стене. Места, где читали и выписывали "Субботний вечер", отмечены были красными флажками. Флажки так усеяли карту, что на ней почти ничего нельзя было разобрать: названия городов, рек и горных хребтов были скрыты за сплошной завесой красных флажков с надписью: "Субботний вечер"... Из кабинета Брезгота по-прежнему не доносилось ни звука. Тишина, царившая сегодня в этом большом, всегда столь шумном доме, угнетала Альберта. Часы в универмаге показывали уже десять минут второго - через пять минут Мартин вернется из школы. На той стороне улицы девушки в черных халатах под присмотром шоколадной дамы расклеивали в простенках между витринами рекламные плакаты; белая надпись на красном фоне возвещала: "Надежно, выгодно!" Брезгот все еще не появлялся, и это начало раздражать Альберта. Он беспокоился о Мартине. Парнишка ведь такой рассеянный. Поставит разогревать обед, а сам уйдет в комнату, раскроет книгу, разомлеет в тепле и тут же уснет. Тем временем суп на кухне выкипит, картошка превратится в хлопья сажи, а лапша - в подобие угольного брикета. На столе лежали старые номера "Субботнего вечера" с рисунками Альберта на четвертой странице обложки. Альберт открыл дверь в коридор и прислушался - ни звука. Нигде не хлопали двери, не трезвонили телефоны, нигде не видно было всех этих журналистов с совсем мальчишескими, очень жизнерадостными и очень журналистскими физиономиями, всегда напоминавшими героев скверных фильмов, изъясняющихся языком скверных радиопостановок. Сегодня редакция пустовала. Внизу у входа был вывешен большой белый плакат: "Закрыто по случаю загородной экскурсии". Швейцар долго не хотел впускать Альберта. Издатель "Субботнего вечера" считал, видимо, признаком особого аристократизма нарочито запущенный вид редакционных помещений. Убогость обстановки, бросавшаяся в глаза, не соответствовала доходам издательства. Голые бетонные стены были украшены лишь плакатами, да еще на одинаковом расстоянии друг от друга висели дощечки, на которых стилизованным детским почерком, как на рекламах школьных принадлежностей, было написано: "Если ты наплавал на пол, ты свинья", или "Если ты бросаешь на пол окурки - ты тоже свинья". Альберт вздрогнул, когда одна из дверей, выходивших в коридор, внезапно отворилась. Но из дверей вышла девушка-телефонистка, работавшая на коммутаторе. Подойдя к умывальнику, она стала мыть вилку и нож. Потом, повернувшись к открытой двери, произнесла все ту же знакомую фразу: - Не вздумай брать на третье это красное месиво - ужасная дрянь, и ванильный соус подгорел. Из комнаты донесся голос ее напарницы: - У наших экскурсантов сегодня обед будет повкусней! С шефа за это причитается! - За ним дело не станет, - ответила девушка, стоявшая над умывальником. - Для десяти человек, которые сегодня остались, организуют отдельную экскурсию. Это куда лучше, чем ехать всем скопом. - Ты видела утром красные автобусы? Шикарные машины! - А как же, я как раз шла на работу, когда они отъезжали. Девушки замолчали. Альберту хотелось еще раз услышать голос телефонистки, сидевшей в комнате. Он сразу узнал этот голос: девушка много раз соединяла его с Брезготом. Иногда он набирал номер редакции лишь для того, чтобы услышать ее голос. В нем звучала какая-то ласковая ленивая покорность и вдруг проскальзывали неожиданные своенравные нотки, напоминавшие голос Лин. Девушка над умывальником небрежно сунула нож и вилку в карман халата, вытащила гребень из волос и, зажав его в зубах, принялась подкручивать локоны. Альберт подошел к ней. - От вас можно позвонить в город? - спросил он. - У меня срочное дело! Девушка отрицательно покачала головой, продолжая укладывать локоны своих негустых волос. Потом, вынув изо рта гребень и воткнув его в жиденький узел на затылке, она сказала: - С коммутатора нельзя. А вы позвоните из автомата. - Не могу я уйти. Я жду Брезгота. - Он вот-вот появится, - раздался из комнаты голос другой девушки, - он только что звонил и сказал, что сейчас будет здесь. Альберт попытался по голосу определить ее внешность. Он представил себе высокую полную девушку с медлительной плавной походкой. Ему захотелось посмотреть на нее - на девушку с нежным голосом, в котором звучала ласковая покорность. Лицо у нее должно быть белое, чистое, с большими задумчивыми глазами. Ее подруга все еще вертелась у зеркала. Теперь она пудрила покрасневший нос. - Так ты говоришь, колбаса вкусная? - спросила та, что оставалась в комнате. - Великолепная! И гарнир тоже! Попроси добавки - не пожалеешь. Даже кофе стал лучше с тех пор, как мы взбунтовались. А вместо пудинга возьми миндальное пирожное. - Надо бы пожаловаться насчет пудинга. Безобразие какое! Альберт все еще не решался уйти. Было уже четверть второго. - Верно! Девчонки из магазина, что напротив, то же самое говорили. Она отошла от зеркала, толчком ноги отворила дверь, и Альберт увидел телефонистку, сидевшую в комнате. Он даже испугался - девушка оказалась точь-в-точь такой, какой он ее себе представил. Блондинка с мягкими чертами лица и большими темными глазами, медлительная и нежная - тихий омут. Одета она была скромно: из-под расстегнутого халата виднелись коричневая юбка и зеленый джемпер. - "Субботний вечер". Нет, сегодня здесь никого нет. Все выехали за город, на экскурсию... Нет... позвоните, пожалуйста, завтра утром. Дверь закрылась, и Альберт еще некоторое время слышал, как девушки продолжают разговаривать о еде. Потом дверь снова отворилась, и белокурая девушка, держа в руках столовый прибор, прошла в глубь темного коридора. Странно, голос этой девушки всегда напоминал ему Лин. А ведь она вовсе не была на нее похожа. Лин всегда говорила ему по телефону все то, о чем стыдилась говорить, когда он бывал с нею. Она припоминала всю теологическую премудрость и горячо шептала в захватанную трубку лондонского автомата целые лекции о браке и греховной страсти до брака. Лин скорей покончила бы жизнь самоубийством, чем согласилась бы стать его любовницей. Походка высокой, статной девушки, скрывшейся за поворотом на лестницу, была полна природного изящества. Внезапное желание обожгло Альберта. Хорошо бы жениться на такой вот русалке, ласковой и ленивой - на девушке с голосом Лин, но совсем не похожей на нее. Погруженный в свои мысли, Альберт невидящим взглядом смотрел на выкрашенную под орех дверь коммутаторной и вздрогнул, когда в коридор влетел Брезгот. - Прости, что я заставил тебя ждать, - воскликнул он, - мне необходимо поговорить с тобой, необходимо! Обняв Альберта за плечи, Брезгот потащил его к выходу, потом ринулся назад, рванул дверь в коммутатор и крикнул телефонистке: - Если позвонят, я буду дома после пяти. Он вернулся к Альберту, и они вместе стали спускаться по лестнице. - Ты можешь уделить мне немного времени? - спросил Брезгот. - Да, но сначала мне надо заглянуть домой, посмотреть, что там с мальчонкой. - Там нам никто не помешает? - Никто. - Что же, едем к тебе. О каком мальчонке ты говоришь? У тебя, что, сын есть? - Нет, это сын моего друга, погибшего на войне. Машина Альберта стояла у типографского склада. Он сел в нее и, открыв изнутри вторую дверцу, усадил Брезгота рядом с собой. - Извини, что я так тороплюсь. Дома у нас будет достаточно времени - поговорим. Брезгот достал из кармана пачку сигарет, и они закурили прежде, чем Альберт включил мотор. - Быть может, это и не потребует много времени, - сказал Брезгот. Альберт не ответил; он просигналил, дал газ и выехал из ворот типографии. Проезжая мимо универмага, Альберт заметил, что простенки между витринами сплошь покрыты красно-белыми плакатами. На каждом из них лишь одно слово, а все вместе они возвещали: "К осеннему сезону - надежно, выгодно!" - Скажу тебе сразу, без обиняков, - начал Брезгот, - речь пойдет о женщине, с которой ты живешь. Альберт вздохнул: - Ни с кем я не живу. Если ты имеешь в виду Неллу, то я действительно живу в ее доме, но... - Но ты не спишь с ней? - Нет, не сплю... Они выехали на большую оживленную площадь. Брезгот умолк - к искусству вождения автомобиля он относился с почтением - и заговорил лишь после того, как они свернули в глухую улицу. - Но ведь она не сестра тебе? - Нет. - И она тебя совсем не интересует? - Нет. - И ты давно ее знаешь? Альберт ответил не сразу, стараясь припомнить, сколько лет он в самом деле знает Неллу. Ему казалось, что он всю жизнь знает ее. Они проехали по оживленной, шумной улице, пересекли другую такую же и наконец свернули в пустынный переулок. - Погоди-ка, - сказал он, - я знаю ее невероятно давно, даже не соображу сразу сколько лет. Он прибавил газ и, жадно затянувшись сигаретой, продолжал: - Я познакомился с ней летом тридцать третьего года, мы ели мороженое в кафе, стало быть, я знаю ее ровно двадцать лет. В ту пору она была совсем еще девчонка и ретивая нацистка: носила коричневую куртку, форму союза германских девушек. Но после разговора с Раймундом она сбросила ее, да так и оставила валяться на полу. Мы быстро выбили у нее эту дурь из головы. Это было не так уж трудно - она ведь неглупая женщина. - Теперь уже недалеко, - перебил он себя, - я только заскочу на минутку в магазин: надо кое-что купить для парнишки. Пообедаем у меня: дома все готово, только подогреть. Потом будем пить кофе. До шести я к твоим услугам, в шесть я собирался уехать за город до понедельника. - Ладно, - ответил Брезгот, но Альберт почувствовал, что Брезготу не терпится расспросить его подробнее о Нелле. - Между прочим, ее сейчас нет дома, - сказал он. - Я знаю, - откликнулся Брезгот. Альберт удивленно посмотрел на него, но промолчал. - Ей было двадцать пять, когда убили мужа, она ждала ребенка. Вот уже восемь лет я живу в ее доме и, по-моему, достаточно хорошо знаю ее. - Знаешь, мне все равно, какая она, - сказал Брезгот. - Ты можешь говорить о ней все что угодно, - я готов слушать хоть целый день. Альберт затормозил и открыл дверцу. Обходя вокруг машины, он увидел через ветровое стекло лицо Брезгота и испугался: такое выражение лица бывает лишь у безнадежно влюбленных. Брезгот тоже вылез из машины. - Сколько лет мальчику? - Одиннадцатый пошел. Они остановились у витрины писчебумажного магазина, где среди блокнотов, бумаги и почтовых весов были выставлены и игрушки. - Что бы такое купить одиннадцатилетнему мальчику? - спросил Брезгот. - Я ничего не смыслю в детях, да, признаться, и не люблю их. - Так и я думал, пока не стукнуло тридцать. Я не любил детей и не знал, как с ними обращаться, - сказал Альберт. Он вошел в магазин. Брезгот шел за ним. - Все изменилось с тех пор, как я живу в одном доме с Мартином... Альберт умолк, испугавшись, что Брезгот почувствует, с какой нежностью он относится к ребенку. Отодвинув в сторону кипу газет на прилавке, он стал рассматривать коробку с пластилином. Альберт очень любил мальчика, и ему вдруг стало страшно от промелькнувшей мысли, что Брезгот, чего доброго, женится на Нелле и тогда он потеряет Мартина. Брезгот с отсутствующим видом переставлял с места на место заводные автомобильчики. Не обращая внимания на хозяйку магазина, которая тем временем вышла из задней комнаты, он произнес: - Я никогда в жизни не ревновал, а теперь вот понимаю, что это такое! - Да тебе, собственно, не к кому ревновать. Брезгот взял ракетку для пинг-понга и надавил пальцем на пробковый слой, проверяя его упругость. - Пинг-понг ему, пожалуй, понравится. - Неплохая идея, - сказал Альберт. Ни на чем не останавливаясь, он перелистывал детские журналы и книжки, лежавшие на прилавке, потом попросил хозяйку показать ему заводные и деревянные игрушки и наконец отложил в сторону комикс про ковбоя Кессиди. Брезгот, видимо, знал толк в пинг-понге. Перебрав множество мячей и ракеток, он забраковал несколько комплектов, попросил упаковать самый дорогой и кинул на прилавок деньги. Хозяйка демонстрировала Альберту резиновые надувные игрушки. Он торопился и был раздражен, - разговор с Брезготом снова заставил его задуматься над своими отношениями с Неллой. Он с отвращением посмотрел на ядовито-зеленого крокодила, остро пахнувшего резиной. Хозяйка изо всех сил старалась надуть его, но безуспешно, - казалось, что она прожевывает жесткий кусок жаркого. Лицо ее побагровело от натуги, очки съехали на нос, капли пота катились по толстым щекам. Резиновый вентиль покрылся пузырьками слюны, но крокодил лишь чуточку увеличился в объеме. - Спасибо, - сказал Альберт, - спасибо. Быть может, в другой раз. Женщина выпустила изо рта вентиль, но так неловко повернула игрушку, что выходивший из нее воздух - смесь несвежего дыхания с запахом резины - ударил прямо в лицо Альберту. - Спасибо, - повторил он раздраженно, - я возьму вот это. Он указал на картонный щит, к которому шпагатом были прикреплены молотки, плоскогубцы и буравы. Хозяйка стала заворачивать набор инструментов. Альберт, доставая из кармана деньги, вдруг вспомнил, что Мартину это ни к чему. Так же, как и его отец, он был совершенно равнодушен к технике и не любил мастерить. Они вышли из магазина. Проехав на большой скорости несколько улиц, Альберт пересек широкий проспект и притормозил в тенистой каштановой аллее. - Вот мы и приехали, - сказал он, остановив машину. Брезгот вылез, держа под мышкой коробку с пинг-понгом. - Хорошо у вас здесь, - сказал он. - Да, просто чудесно, - отозвался Альберт. Он открыл садовую калитку и прошел вперед, Брезгот шел за ним. Мартин еще не вернулся из школы. Альберт тотчас же заметил это: записка, которую он утром приколол к двери, висела на прежнем месте. Он написал ее красным карандашом. "Подожди меня с обедом - сегодня я не опоздаю". Слово "сегодня" было дважды подчеркнуто. Альберт снял записку, отпер дверь, и они вошли в темную прихожую, обитую зеленым шелком. Материя неплохо сохранилась, но выцвела. Узкие мраморные полосы, делившие стены на зеленые квадраты, кое-где покрылись желтыми пятнами. На радиаторе отопления лежал слой пыли. Увидев самокат Мартина, косо приставленный к радиатору, Альберт поставил его прямо, а Брезгот расправил прикрепленный к рулю трехцветный вымпел, красно-бело-зеленый. - Прошу, - сказал Альберт. В гостиной было тихо и сумрачно. Большое зеркало в простенке между двумя дверями целиком отражало висевший напротив портрет. Брезгот стал рассматривать его. Это был набросок темперой, сделанный поспешными, грубыми мазками, но очень талантливо. Юноша в ярко-красном свитере стоял, опустив глаза, словно читая надпись на куске голубого картона, который держал в руке. Надпись была, как видно, сделана им самим, потому что в другой руке он держал карандаш. В зубах его дымилась трубка... Брезготу удалось прочитать ярко-желтую надпись на голубом картоне: "Домашняя лапша Бамбергера". Альберт вернулся из кухни, не закрыв за собой дверь, и Брезгот увидел, что кухня очень большая. Стены облицованы белым кафелем, и на нем мозаика из маленьких черных плиток, изображающая различные символы кулинарного искусства, - половники, кастрюли, противни, сковородки, гигантские вертела, и среди этих узоров красуется надпись: "Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок". - Это ее муж-поэт на портрете? - спросил Брезгот. - Да ты посмотри отсюда, так лучше видно. Мягко взяв Брезгота за плечо, Альберт повернул его лицом к зеркалу, которое было точно такой же величины, как и портрет. Брезгот задумчиво глядел на портрет в зеркале, на кусок голубого картона с перевернутыми желтыми буквами. Зеркало отражало его и стоящего рядом Альберта, их усталые лица и поредевшие волосы. Посмотрев друг на друга, они улыбнулись. - Подождем с обедом, пока придет мальчик, - сказал Альберт. - А тем временем выпьем. Они прошли в комнату Альберта, просторную и светлую, с высоким потолком. У стены стояла кровать, напротив нее - рабочий стол. Стол был огромный, но между ним и кроватью оставался еще широкий проход. У самого окна стояла кушетка, рядом с ней шкаф, кресло и столик с телефоном. Альберт достал из шкафа рюмки, бутылку коньяка и поставил все это на стол. Брезгот уже уселся и закурил. Все вокруг дышало покоем. Дом и сад были погружены в глубокую дремотную тишину. Давно уже он не испытывал такого наслаждения. Ему здесь было хорошо, и предстоящий разговор с Альбертом о Нелле возбуждал в нем радостное предчувствие. Пока Альберт наполнял рюмки, Брезгот встал, подошел к окну и распахнул его. Откуда-то издалека послышались детские голоса и смех. По оживленным выкрикам детей можно было сразу догадаться, что они плещутся в воде. Брезгот вернулся к столу, сел против Альберта и пригубил налитую рюмку. - Хорошо здесь у тебя, - сказал он, - как хочешь, а я просижу здесь до тех пор, пока ты меня не выпроводишь. - Ну и сиди себе на здоровье. - Мне только придется еще позвонить в редакцию, попозже, часа в четыре. - Отсюда и позвонишь. Альберт все время наблюдал за Брезготом и ужаснулся, заметив выражение плохо скрытого отчаяния и отрешенности в его лице, которое живо напомнило ему Шербрудера, двадцать лет тому назад застрелившегося из-за безнадежной любви к Нелле. В то время Нелла была ответственной за вечера отдыха в союзе германских девушек и подружилась с Шербрудером, который устраивал такие же вечера в союзе гитлеровской молодежи. Шербрудеру только что исполнился двадцать один год, он окончил учительскую семинарию и получил место учителя младших классов в одной из окрестных деревень. В пригородной роще, окружавшей развалины старой крепости, Шербрудер отыскал могучий, развесистый дуб. По его указанию вокруг дуба срубили несколько деревьев и расчистили небольшую поляну. Он назвал ее "Тингом" [вечевая площадь у древних германцев], приводил сюда ребят из своей школы, устраивал с ними игры, разучивал песни. Щуплый и черноволосый, Шербрудер смахивал на цыгана. Нетрудно было догадаться, что он правую руку дал бы на отсечение за белокурые волосы. А у Неллы волосы были светлые, золотистые. Она походила на тип германских женщин из расистских журналов, только куда интересней их. Шербрудер донес на Рая и Альберта местным штурмовикам, которые устроили в старой крепости, рядом с его "Тингом", небольшой, почти частный концлагерь. Их продержали там три дня, допрашивали, избивали. По сей день Альберту снились иногда мрачные казематы крепости, дикие вопли истязуемых, эхом разносившиеся под их сводами. Пятна пролитого супа рядом с пятнами крови на бетонном полу, пьяный рев штурмовиков, собиравшихся вечерами на кухне, где заключенные чистили картошку. В редкие мгновенья затишья сюда с шербрудеровского "Тинга" доносилась песня "Вперед, голубые драгуны!". Альберта и Рая продержали в старой крепости всего три дня. Отец Неллы, поставлявший мармелад в большой летний лагерь "Гитлеровской молодежи" в окрестностях города, вызволил их оттуда. Они поняли, что все это произошло из-за Неллы, но сама она никогда не говорила о своих отношениях с Шербрудером. И после их освобождения Шербрудер все еще не мог забыть Неллу; как-то они видели его в кафе, у мороженщика Генеля. Альберт запомнил выражение страстной влюбленности на лице Шербрудера, такое же, как сейчас на лице Брезгота. - Выпей еще, - сказал он Брезготу. Тот налил себе рюмку и выпил. Шербрудер застрелился под дубом на "Тинге" в ночь на 22 июня, после праздника летнего солнцестояния. Его нашли утром два школьника. Они пришли на "Тинг", чтобы разжечь на тлеющих головнях ночного костра новый огонь и спалить оставшийся хворост. Кровь из простреленного виска Шербрудера стекала на его синюю форменную гимнастерку, и сукно приняло фиолетовый оттенок. Брезгот в третий раз наполнил рюмку. - Глупо так влюбиться в мои годы! - сказал он хрипло. - Но я вот влюбился и ничего не могу с собой поделать. Альберт кивнул. Он думал совсем о другом. Ему вспомнился Авессалом Биллиг, которого замучили в мрачном каземате несколько месяцев спустя после самоубийства Шербрудера. И тут же ему пришло в голову, что он забыл о многих вещах, он даже не удосужился повести мальчика в старую крепость, - показать ему застенок, где три дня подряд мучили его отца. - Мне хочется слушать о ней, - сказал Брезгот. Альберт пожал плечами. Какой смысл рассказывать Брезготу о мятущейся, неустойчивой натуре Неллы! Пока жив был Рай, она держалась молодцом, но, когда Альберт вернулся с фронта, он был потрясен тем, как Нелла надломлена. Иногда на нее находили приступы благочестивого смирения. Это длилось месяцами; она вставала ни свет ни заря, чтобы попасть к заутрене, ночи напролет читала жизнеописания схимников. Потом вдруг она опять впадала в апатию, целыми днями не вставала с постели или проводила время в пустой болтовне с гостями и бывала чрезвычайно довольна, если среди гостей оказывался мало-мальски подходящий поклонник. Она ходила с ним в кино, в театр. Иногда Нелла на несколько дней уезжала с мужчинами. Возвращалась подавленная, разбитая и плакала навзрыд, запершись у себя в комнате. - Откуда ты узнал, что она уехала? - спросил Альберт. Брезгот промолчал. Альберт внимательно смотрел на него. Брезгот начинал раздражать его. Он терпеть не мог, когда мужчина, расчувствовавшись, начнет, что называется, изливать душу. А Брезгот, судя по всему, готов заняться этим. Он смахивал сейчас на бродягу из фильма. Крупный план - хижина в джунглях, стволы, увитые лианами. Бродяга сидит на пороге. Обезьяна прыгает с ветки на ветку и швыряет бананами в бродягу. Бродяга швыряет в обезьяну пустой бутылкой из-под виски, и обезьяна с пронзительным визгом скрывается в густой листве. Потом дрожащими руками бродяга откупоривает новую бутылку виски и пьет из горлышка. В этот момент появляется другое действующее лицо, и бродяга начинает свой рассказ. Его собеседник - врач, или миссионер, или почтенный купец - призывает бродягу "начать новую жизнь". И тут-то, сделав чудовищный глоток, бродяга рычит сиплым голосом: "Новую жизнь?!" - и хохочет сатанинским смехом. Затем он все тем же сиплым голосом рассказывает длинную историю о женщине, которая "довела его до жизни такой". Сиплый голос, наплыв. Крупным планом - удивленное лицо врача, миссионера или почтенного купца. И чем меньше виски остается в бутылке, чем грубее становится голос бродяги, тем ближе конец фильма. Однако Брезгот все еще молчал, хотя выпил уже шесть рюмок подряд и изрядно осип. Внезапно он встал, пересек комнату и, остановившись у окна между письменным столом и кроватью, стал задумчиво теребить розовую занавеску. Теперь он уж не походил на бродягу, это был умный, обаятельный герой из отлично заснятого, сделанного по отличному сценарию фильма. Именно в такой позе герои подобных фильмов, впав в сентиментальное настроение, стоят у окна, собираясь излить пред кем-нибудь душу. Альберт наполнил рюмку и решил покориться своей участи. Мальчика все еще не было, - это беспокоило его. Брезготу волноваться нечего. Мужчины такого типа всегда нравились Нелле: "умное и мужественное лицо", небрежно одет. Правда, сейчас момент неподходящий, но надо полагать, что настроение у нее вскоре изменится. На Неллу иногда находило. Ежегодно на какое-то время она увлекалась общением с умными и образованными монахами, подолгу беседовала с ними о религии. Эти беседы, чарующие и чувственные, проходили обычно в большой светлой комнате у камина за бутылкой хорошего вина, к которому подавались особые сорта печенья. Хорошие картины современных художников создавали необходимый фон. Нелла наслаждалась обществом красавцев-монахов с пылающими глазами. По сравнению со всеми прочими монахи имели одно преимущество. В своих сутанах они выглядели гораздо умней и значительней, чем это было на самом деле. Альберт улыбнулся. Он подумал о том, что очень привязан к Нелле и с радостью ждет ее возвращения. - Хорошо тебе улыбаться, - донесся от окна голос Брезгота, - а я места себе не нахожу. Я, пожалуй, примирился бы с ролью безнадежно влюбленного, если бы не встретил ее сегодня утром... - Ты видел, как она уезжала? - Да, с одним типом, которого я терпеть не могу. Я возненавидел его уже до того, как встретил их вместе. - Кто он? - машинально спросил Альберт, чувствуя, что Брезгот не может обойтись без собеседника. - Это некий Гезелер, - со злостью сказал Брезгот. - Ты его знаешь? - Нет. Прежде одно это имя вызывало у Альберта лютую ненависть. Но сейчас он лишь вздрогнул... Ему вдруг стало ясно, на что намекала Нелла, говоря о "задуманном деле". - Нет, ты все-таки знаешь его, - сказал Брезгот и опять подошел к столу. По его лицу Альберт понял, как выглядел он сам, когда услышал имя Гезелера. - Не совсем так. Я знал в свое время некоего Гезелера - ужасную сволочь. - В том, что он сволочь, я не сомневаюсь, - сказал Брезгот. - Чем он занимается? - спросил Альберт. - Какая-то скотина из католиков. Промышляет по части культуры. Вот уже три недели, как он подвизается в редакции "Вестника". - Спасибо за комплимент, - сказал Альберт, - я, между прочим, тоже католик. - Очень жаль, - сказал Брезгот, - то есть тебя жаль, конечно. Своих слов я назад не беру. Так или иначе - он скотина. А тот Гезелер, которого ты знал, что он тебе сделал? Альберт встал. Они поменялись ролями. Теперь уже Альберту, остановившемуся у окна, предстояло разыграть роль бродяги или обаятельного героя, который, не теряя самообладания, собирается излить душу. Оставалось лишь снять его крупным планом. Впрочем, Альберт искренне сочувствовал Брезготу, меланхолично ковырявшему спичкой в зубах, но мысль о мальчике, который все еще не возвращался, не давала ему покоя. Для него было мукой снова рассказывать эту историю, столько раз уже рассказанную. Ему казалось, что от частого повторения она стерлась, износилась до неузнаваемости. Он рассказывал ее матери Неллы, самой Нелле, а в первые годы после войны и маленькому Мартину. Но в последнее время мальчик почему-то не просил его об этом. - Ну, выкладывай, - сказал Брезгот. - Покойный муж Неллы на совести у того Гезелера, которого я знал. Он убил его самым законным способом, на фронте, так что не придерешься: послал его на смерть. Раньше я с легкой душой говорил: "Убил" - теперь я просто не могу подобрать другого слова. Но какой смысл рассказывать тебе все это? Ведь мы не уверены в том, что это тот самый Гезелер. - Не пройдет и часа, как мы это узнаем: в субботнем номере "Вестника" помещена его фотография. Не так уж много на свете сволочей по фамилии Гезелер