нхан, Нелла надеялась увидеть из окна автобуса серый "мерседес" у дверей знакомого дома. Но машины там не было. Билль, вооружившись молотком и зажав в зубах гвозди, чинил самодельные футбольные ворота на лужайке, белье с веревки уже сняли. Из "живописной долины Брера" дул свежий ветерок. У порога стояли зеленые ящики с пивными бутылками, а мать Альберта расплачивалась с мальчишкой из мясной лавки. Улыбаясь, она взяла у него из рук сочный красный окорок, и по сияющей физиономии подростка можно было догадаться, что ему хорошо дали на чай. Но и дальше по пути Нелла нигде не заметила машины Альберта. Потом за окном автобуса потянулись городские окраины, и еще раз бодро протрубил механический почтовый рожок... ...Снова эхо минувшего забормотало где-то совсем рядом: ...юрер, ...арод, ...одина. Обезглавленная ложь обрушивалась на нее словно проклятье. Казалось, с тех пор прошла уже тысяча лет. Целые поколения, поклонявшиеся этим идолам, давно истлели в земле. Три слова, всего лишь три исковерканных слова, но в жертву им принесены миллионы людей, сожженных, растоптанных, расстрелянных, удушенных в газовых камерах... Вилла Надольте выплюнула в опустевшую аллею новую порцию спаржи. Пять одинаковых стебельков, белых и тонких, - это замыкающие праздничное шествие запасные игроки. Обогнув церковь, они как по команде повернули налево, пересекли улицу и исчезли в воротах парка. Хорошо заехать иногда в гости к патеру Виллиброрду, вновь услышать его приятный, все разъясняющий, успокаивающий, убаюкивающий голос, голос, навевающий старые сны. Шурбигель - и тот иногда успокаивает. Он как услужливый парикмахер поставит теплый компресс, сделает успокоительный массаж, одним словом, осчастливит. Приятно, не правда ли? Что же, во всяком случае приятней, чем слушать заунывное пение монахинь в монастыре. Они поют, не сводя глаз с распятья. Хорошо им молиться: Альберт уладит все суетные мирские дела - проверит отчетность, составит счета. Благодарные монахини угощают его кофе с монастырским тортом, присылают трогательные подарки к праздникам; цветы из монастырского сада, крашеные яйца на пасху, анисовые коржики к рождеству. А сами все молятся, молятся. В часовне полумрак, духота, на голубых занавесках черная тень оконной решетки. Нет, ей решительно не удается убедить себя в том, что беседа с Виллибрордом приятна. Страшно представить себе, что придется когда-нибудь снова слушать Шурбигеля. Рассеялся уютный полумрак дамского салона, и в резком свете юпитеров появилась физиономия Гезелера. Они все на один покрой - эти молодчики "не без способностей", словно пиджаки из магазина готового платья: износился один - не беда, всегда можно купить другой. Вот они какие - убийцы! В них нет ничего ужасного, такие не приснятся в ночном кошмаре, и для хорошего фильма они тоже не годятся. Место их - в скверных рекламных фильмах, снятых при неумелом "лобовом" освещении. Так они и кочуют из одной кинорекламы в другую, эти жеребчики за рулем. И снова она услышала эхо. Стены часовни не пропустили лживых слов, отсекли у них начальные буквы и, обезглавив, выбросили прочь. В опустевшей аллее появился белокурый мальчонка на самокате. Красный самокат мелькал между деревьями. Запасы спаржи, видимо, пришли к концу. В дверь постучали, и Нелла, вздрогнув, машинально сказала: - Войдите! Увидев лицо Брезгота, она сразу поняла, что сейчас произойдет. Смертная тоска наложила печать на это лицо, как некогда на лицо Шербрудера. Оно, как зеркало, отражало ее всесильную улыбку. - Да, да, войдите, - повторила она. - Брезгот, - представился вошедший, - я ждал Альберта в саду. Нелла вспомнила, что где-то, уже встречала его. - Мы, кажется, знакомы? - сказала она. - Да. Помните загородную прогулку летом? Он подошел к ней. - Ах да, верно, - сказала она. Он подошел к ней почти вплотную. Смертная тоска на его лице проступила еще более явственно. Ее улыбка убила его наповал. - Одно ваше слово, и я прикончу Гезелера! - В самом деле? - Убью на месте! - Убивать Гезелера, - сказала она, - право, не стоит. Почему эти отчаянные люди так плохо бреются? Его колючая щетина оцарапала ей шею. Ей не хотелось разочаровывать его, но она не могла сдержать слез. Он прижал ее к себе, стал целовать. Они все ближе подвигались к кровати, и Нелла, пытаясь удержаться за что-нибудь, задела кнопку вентилятора. Мягко зашлепали резиновые лопасти, заглушив странные, глухие всхлипывания Брезгота. У нее мелькнула мысль: "Как мальчишка с девчонкой в заброшенном гараже, пытающиеся избавиться от страха и смертной тоски, но никогда не называющие это любовью". - Оставьте меня, прошу вас! - сказала она. - Мы еще встретимся? - спросил он рыдающим голосом. - Хорошо, хорошо, но только потом, а сейчас уходите. Она закрыла глаза, услышала шум удаляющихся шагов и ощупью выключила вентилятор. Но тишина была невыносима, и она снова включила его. Запах Брезгота словно прилип к щеке: солоноватый запах пота, смешанного с винным и табачным перегаром. И бракованную продукцию фабрик стандартных солдатских вдов можно, оказывается, пустить в дело; ей, например, суждено избавить от смертной тоски отчаявшегося небритого бродягу. К дому подъехала машина. Она услышала голос Мартина, и никогда еще он не казался ей таким громким и чужим. Она слышала, как Мартин со всех ног побежал в комнату Альберта. Донесся смех Больды, голоса Брезгота и Альберта, и, наконец, она ясно услышала, как Брезгот сказал: "Нелла, то есть фрау Бах, уже дома". Она не сомневалась, что и без этих слов, по выражению его лица, Альберт это сразу понял. Потом они стали пробовать мячи для пинг-понга. Она слышала за стеной цоканье целлулоидных мячиков, ударявшихся об пол. - А рубашки-то забыли, - закричал Мартин, - и учебники! - Не волнуйся, - сказал Альберт, - я тебе все привезу. Снова зацокали, ударяясь о пол, мячики, потом в дверь робко постучали и сразу раздался сердитый голос Альберта: - Не ходи туда, я же тебе сказал. Дай матери отдохнуть. Она потом приедет к нам. - Правда, приедет? - Да. Я же сказал тебе?! Нелла услышала, как перекатываются в коробке целлулоидные мячики, стукаясь друг о друга. Звук этот слабел, удалялся, но и из сада он еще долетал к ней. Потом Брезгот сказал Альберту: - Значит, ты решил ничего не предпринимать! - Нет, ничего, - ответил Альберт. Заработал мотор, шум его удалялся, и воцарилась тишина. Нелла была благодарна Альберту за то, что он ушел, не зайдя к ней, и не пустил в ее комнату Мартина. На кухне загремели тарелки: Больда принялась за мытье посуды и тихо, но ужасно фальшивя, пела: "От гибели спас он весь род людской". Плеск воды, громыхание посуды заглушали голос Больды, но вскоре Нелла снова услышала ее пение. "На него единого уповаем". Заскрипели дверцы шкафа, щелкнул замок на кухне, и Больда, шаркая, медленно поднялась к себе наверх. И только теперь в полной тишине Нелла услышала шаги матери. Она ходила по комнате взад и вперед, как узник в камере. А вентилятор по-прежнему тихо жужжал; Нелла совсем про него забыла. Она выключила его, но тут же ей показалось, что тишина душит ее, выжимает слезы из глаз. Нелла зарыдала. 20 Свидание в летнем кафе не состоялось: переезжать решили сегодня же. В транспортной конторе заказали большой грузовик и, как вскоре выяснилось, совершенно напрасно. Пожитки фрау Брилах, переезжавшей к кондитеру, не заняли и пятой части кузова. Под чехлами и цветной бумагой ее мебель в комнате имела "вполне приличный вид". Но на лестнице ничто не могло укрыться от всевидящего ока соседей, которые, покачивая головами, наблюдали за погрузкой. Переезд явился для них полной неожиданностью. Рабочие вынесли ящик из-под маргарина, набитый игрушками, потом последовала кровать Генриха. Это, собственно говоря, была обычная дверь с приколоченными к ней деревянными брусками. Сходство с кроватью придавал ей лишь матрац из морской травы да остатки старой занавески, прибитые по краям. На машину погрузили два стула и старый стол... Сколько раз облокачивались на него Герт, Карл, Лео! Платяной шкаф заменяла доска с крючками, зажатая между стеной и буфетом и завешанная клеенкой. Клеенка спасала одежду от пыли и водяных брызг. Более или менее пристойно выглядели только две вещи: сервант, выкрашенный под красное дерево - его купили два года назад, - и кроватка Вильмы, которую подарила им фрау Борусяк: она больше не ждала детей. Приемник остался наверху у Лео - дверь у него была заперта на замок. Восемь лет прожили они в этой комнате, много раз ремонтировали ее, белили потолок и стены. Но теперь, когда она опустела, ее убожество бросалось в глаза. Генрих ужаснулся: их вещи, такие привычные в комнате, на своих местах, превратились на улице в кучу рухляди, которую и перевозить-то не стоило. Кондитер стоял тут же и покрикивал на рабочих. Те с трудом удерживались от насмешливых замечаний по поводу всего этого хлама. - Осторожней! Тут стекло! - воскликнул кондитер, увидев, как один из рабочих небрежно подхватил картонку с посудой. На лице кондитера отражалась мучительная внутренняя борьба. Казалось, он сомневался, не слишком ли высокую цену приходится ему платить. Двое детей как снег на голову, и вся эта рухлядь у дверей его дома - стыда не оберешься. Генриху велели успокоить Вильму, которая кричала, не закрывая рта, с тех пор как незнакомый человек потащил куда-то ящик с ее игрушками. Левой рукой Генрих держал за руку Вильму, в правой у него был ранец, в который наряду с учебниками, молитвенником и тетрадями он уместил и прочее свое "имущество": отцовскую брошюрку "Что должен помнить автослесарь перед сдачей экзамена на подмастерье", фотографию отца и несколько комиксов: "Призрак", "Тарзан", "Тиль Уленшпигель" и "Блонди". Там же лежала и фотография женщины, весившей когда-то семь пудов. Толстая женщина у виллы "Элизабет", названной так в ее честь; грот из вулканического туфа, в окне - мужчина с трубкой во рту и вдалеке на заднем плане - виноградники. Бедность выступала все более явственно, по мере того как передвигали мебель и укладывали вещи. Но не только это пугало Генриха. Комната опустела с поразительной быстротой; это было не менее страшно. Не прошло и сорока минут, как все было кончено. На голых стенах выделялись лишь места, где обои не выцвели и хорошо сохранились; темно-желтые прямоугольники, окаймленные серым слоем пыли, остались на стене, там, где висели фотографии отца и репродукция "Тайной вечери", и напротив - там, где стоял буфет и была прибита доска с крючками. Мать вымела мусор из углов: осколки стекла, свалявшуюся в хлопья пыль, обрывки бумаги, какое-то загадочное черное вещество, заполнявшее все щели в полу. Кондитер опасливо провел пальцем по обоям, словно прикидывая, сколько времени не смахивали пыль, окаймлявшую темно-желтые прямоугольники на стене. Мать вдруг всхлипнула и швырнула на пол совок. Пытаясь успокоить ее, кондитер слегка обнял ее за плечи, осторожно погладил по голове. Но он нерешительно, словно с трудом, двигал руками, и выглядело это все не очень убедительно. Мать подняла совок и снова взялась за веник. Вильма кричала не переставая, то и дело порываясь выбежать из комнаты на поиски пропавших игрушек. - Отведи ее вниз бога ради, - сказал кондитер, - и коляску возьми. Беспокойное, неуверенное выражение не сходило с его лица. Казалось, внезапность переселения, в которой он сам был повинен, теперь испугала его. В полпятого она позволила ему поцеловать ей руку у локтя, а в полседьмого - уже переезжала к нему. Пора было трогаться, погрузка окончилась: вещи не заняли и пятой части кузова. Рабочие сидели внизу на подножке грузовика, поглядывали наверх и то и дело свистели, поторапливая хозяев. Генрих смутно помнил, что давно когда-то им довелось переезжать с квартиры на квартиру. Промелькнули обрывки воспоминаний: холод, дождь, детская коляска, заляпанные грязью транспортеры и грузовики, мать режет буханку хлеба, которую кто-то словно случайно сбросил им с проезжавшего мимо грузовика. Наиболее отчетливо он помнил зеленую армейскую баклажку - Герт забыл ее потом на какой-то стройке. Вспомнилось, как испугал его тогда американский хлеб: он был белый, как бумага. Восемь лет они прожили в этой комнате - целую вечность. Генрих мог с закрытыми глазами сразу найти все коварные трещины и щели в паркете, где тереть пол приходилось медленно и осторожно, чтобы не порвать суконку. Пол он натирал мастикой, - так требовал Лео. Генрих знал на память, в каких местах плитки паркета сидели непрочно: мастика там, сколько ее ни мажь, все равно уходила в щели. Зато в других местах она прилипала к полу, и ее нужно было наносить тонким слоем. Он уставился на темно-желтое пятно на стене: здесь висела фотография отца. - Ну иди же, чего стоишь? - закричал кондитер. Генрих вышел в прихожую, но тотчас же вернулся и, подойдя к матери, сказал: - Не забудь, пожалуйста, приемник - он наверху у Лео. У него еще наш кувшин, чашка и консервный нож. - Нет, нет, не беспокойся, - сказала мать, но по голосу ее он понял, что приемник, кувшин и консервный нож потеряны навсегда, как и мамин халат, тоже висевший в комнате Лео. Генриху очень нравился этот халат - сказочные розовые цветы на черном фоне. На лестнице стояла плачущая фрау Борусяк. Она бросилась к Генриху, расцеловала его, потом прижала к себе Вильму. - Славный ты мой мальчик, - всхлипывая, сказала она, - пусть хоть тебе будет там хорошо. Столяр, стоявший рядом, проворчал, покачивая головой: - Что здесь, что там - один грех! Из-за двери донесся голос матери: - Ты этого хотел, слышишь! Ты, ты, а не я! - кричала она. Кондитер глухо пробормотал что-то в ответ, и хоть слов нельзя было разобрать, но прозвучали они не очень убедительно. Все чаще и пронзительней свистели ожидавшие внизу рабочие. Генрих подошел к окну в прихожей и выглянул на улицу. Сверху кузов грузовика походил на распоротое брюхо какого-то чудовища, проглотившего по ошибке лавку старьевщика. Грязные лохмотья, колченогие стулья, сваленная в кучу рухлядь и на самом верху его "кровать". Грузчики перевернули ее, и серая дверь тут же раскрыла тайну своего происхождения. Сверху ясно была видна украшавшая ее надпись: "Комната 547. Финансовый отдел". Герт приволок однажды вечером эту дверь и четыре бруска - распиленные потолочные балки. Нашелся у него и молоток с гвоздями. В пять минут кровать была готова. - Ты погляди, какая роскошь! - сказал тогда Герт. - Теперь ложись, отдыхай. Генрих лег, и кровать показалась ему действительно роскошной. И до сих пор, еще полчаса назад, он был уверен в этом. Рабочие сидели на подножке грузовика, курили и, посматривая наверх, насвистывали. "Что здесь, что там - один грех", - сказал столяр. Генрих снова вспомнил слово, что мать сказала кондитеру две недели тому назад. То же самое слово Лео писал на стене. Генрих горько усмехнулся, подумав, что "сожительство" и это слово означают, собственно, одно и то же. Мать вышла из комнаты, держа в руках совок, и Генрих увидел, что лицо ее покрылось круглыми багровыми пятнами. Такие пятна он уже не раз видел на лицах у других женщин, но у матери их никогда не бывало. Ее черные, всегда гладко зачесанные волосы растрепались и длинными прядями падали на лоб. Потом из комнаты вышел кондитер и встал рядом со столяром. От его недавнего гнева не осталось и следа, и лицо его вновь приняло обычное добродушное выражение. Генрих всегда побаивался добродушных людей. В школе среди учителей тоже попадались такие покладистые; но с ними лучше не связываться. День - он добрый, два добрый, неделю, зато потом как расшумится! А под конец и сам не знает, что ему делать: то ли рукой махнуть, то ли снова разозлиться, словно актеру, позабывшему свою роль. - Сказано тебе, иди вниз! - раскричался вдруг кондитер на Генриха. - Черт бы тебя побрал, сорванец проклятый! Возьми коляску и убирайся! - Не смей орать на ребенка! - в свою очередь закричала мать и, разрыдавшись, спрятала голову на груди у фрау Борусяк. Столяр отвел кондитера в сторону, а мама сказала сквозь слезы: - Иди, Генрих, иди, детка! Но ему страшно было одному спускаться по лестнице. Внизу у дверей стояли соседи. Они обменивались насмешливыми замечаниями, разглядывая убогую мебель, а кто-то из Брезгенов сказал: "По барину и говядина!" И слова эти поползли от двери к двери - от Брезгенов к хозяйке молочной лавки, а от нее к старому пенсионеру, бывшему рассыльному из сберкассы. Он произнес их как приговор. В те времена, когда Генрих покупал ему продукты на черном рынке, старик всегда ласково разговаривал с ним. Но теперь он давно уже перестал здороваться с мамой, совсем как Карл. Хозяйка молочной лавки сама _безнравственная_, а Брезгены, по словам столяра, _грязные свиньи_. Кому же еще знать об этом, если не столяру, - он ведь домохозяин. Эх, если бы был жив отец. Он не дал бы его в обиду, взял бы его за руку, и они вместе вышли бы на улицу, даже не посмотрев на хозяйку молочной лавки, на старого рассыльного и на "свиней". Генрих так ясно представил себе отца, словно хорошо помнил его. Он с трудом удерживал душившие его слезы. - Да, да, - услышал он голос пенсионера, - "по барину и говядина": правильно люди говорят. Как было раньше, так оно и осталось! Как он ненавидел их всех! Генрих презрительно улыбнулся, но слезы все же оказались сильней его ненависти. Он застыл у окна, - нет, ни за что не пройдет он мимо них со слезами на глазах! Ему казалось, что рухлядь в кузове съеживается, становится все грязней и гаже. Ярко светило солнце, вокруг грузовика собралась толпа зевак, а Генрих все стоял у окна и смотрел вниз на ящики с тряпьем, на серую дверь с надписью: "Комната 547. Финансовый отдел". Слава богу, хоть Вильма замолчала. Но рабочие внизу свистели и плевали на мостовую, стараясь попасть в брошенный окурок. Генриху показалось, что он _проклят_ на веки веков и обречен стоять здесь у окна, среди плачущих женщин. За спиной его - трусливый кондитер, внизу - омерзительная серая требуха нищеты, вывалившаяся в кузов грузовика. И, как ни трудно было ему, он все же сдержал слезы. Ждать было нечего, время остановилось, _он проклят, обречен_ - и нет ему спасения. Внизу бормотали грязные свиньи, за его спиной столяр что-то говорил кондитеру, и по голосу старика можно было догадаться, что он качает головой. И вдруг Генрих ясно услышал слово: _безнравственно_. Наконец-то лед под ним подломился! Ну и пусть, так даже лучше! Он вздрогнул, услышав знакомый сигнал машины Альберта. Взглянув вниз, он не поверил своим глазам: во двор въехал старенький серый "мерседес". Генрих смотрел на него невидящим взглядом, не веря, что Альберт действительно приехал. Нет, спасения не было, он _проклят, обречен_ на веки веков. Внизу - _грязные свиньи_, за спиной - мать с пятнами на лице... Рабочие на улице загалдели, водитель влез в кабину, и вскоре раздался вой гудка. Водитель, видимо, заклинил спичкой кнопку сигнала на руле - грузовик гудел не умолкая. _Непрерывный_ вой гудка - словно труба _Страшного суда_. А внизу хихикали _грязные свиньи_. Альберт быстро взбежал по лестнице. Генрих узнал его шаги и тут же услышал звонкий голос Мартина: - Генрих, Генрих! Что у вас случилось? Но Генрих не обернулся на зов и крепко сжал ручонку Вильмы, которая хотела было броситься навстречу Мартину. Он не пошевелился даже тогда, когда Альберт положил ему на плечо руку. Он все еще не верил, что ему не придется одному спускаться по лестнице. Но теперь уже легче было сдержать слезы. Потом Генрих быстро повернулся и, посмотрев прямо в глаза Альберту, сразу же увидел, что Альберт понял все. Только один Альберт мог понять все без слов. Он перевел испытующий взгляд на Мартина и убедился, что тот, напротив, _ничего не понял_. Мартин увидел их нищету, так внезапно представшую перед ним во всей своей неприглядной наготе. Увидел - и ничего не понял. Генрих был удивлен и обрадован, но тут же подумал, что удивляться нечему, ведь Мартин еще ребенок, и это про таких, как он, было сказано в писании: "Будьте как дети". Как хорошо, что Мартин ничего не понял, а Альберт понял все! Мартин только спросил удивленно: - Вы переезжаете? - Да, - ответил Генрих, - мы переезжаем к кондитеру. Сегодня уже будем ночевать там. Теперь Мартин понял, и оба они в этот момент вспомнили то слово, которое мать Генриха сказала кондитеру. В прихожей столяр, фрау Борусяк и кондитер говорили с Альбертом. Мартин и Генрих одновременно посмотрели наверх, и им вовсе не показалось странным, что мама Генриха плачет на груди у дяди Альберта. Не удивились они и тому, что она вскоре перестала плакать и, взяв Альберта под руку, пошла вместе с ним к лестнице. - Ну, теперь пойдем, - сказал Генрих. Мартин взял его ранец, а сам он, подняв на руки Вильму, медленно, ступенька за ступенькой, стал спускаться вниз и смотрел на хозяйку молочной лавки, прямо в ее большие карие насмешливые глаза; он успел взглянуть даже на Брезгенов, выстроившихся у своих дверей. Четыре свиньи, круглые жирные рожи! Они что-то жевали, и челюсти их непрерывно двигались. Из-за плеча "безнравственной" хозяйки молочной лавки выглядывал Гуго, ее сожитель. Гуго тоже что-то жевал и в тот момент, когда они проходили мимо, выудил изо рта хвост шпроты. "Грязные свиньи", как по команде, опустили глаза, хозяйка молочной лавки выдержала взгляд Генриха, а старый рассыльный вдруг сказал: - Что же ты, Генрих, и попрощаться со мной не хочешь? Генрих даже не посмотрел в его сторону. За спиной он слышал шаги участников триумфального шествия. Альберт, смеясь, говорил что-то матери, а она как будто тоже смеялась. За ними шли фрау Борусяк и столяр, позади всех - кондитер. Хозяйка молочной лавки прошипела: "Прямо свадебный кортеж!" - а Гуго, чавкая, дожевал шпротину и тут же отправил в рот вторую. Рыбка золотом блеснула в его руке. Они спустились еще ниже, и Генрих увидел внизу яркий солнечный свет, проникавший на лестницу через распахнутые двери. Но он чувствовал, что мысли его еще там, наверху. Ему казалось, что он по-прежнему стоит у окна. Внизу _грязные свиньи_, за спиной - трусливый кондитер, он _обречен_ - и нет ему спасения. И Генрих навсегда запомнил, как он стоял у окна, словно осужденный на вечную муку, смотрел вниз на рухлядь в кузове, а с улицы несся _непрерывный_ вой гудка. Мартин уже несколько раз спрашивал его о чем-то. Генрих не отвечал. В мыслях он был еще там, наверху. Но одно знал твердо: Альберт и Мартин _поняли_ именно то, что должны были понять. Спасение пришло в те сотые доли секунды, когда он взглянул в глаза Альберта и когда Мартин вовремя понял, что случилось. И это спасло его, избавило от проклятия. - Ну, что же ты молчишь! - приставал к нему Мартин. - Вы насовсем переезжаете к кондитеру? - Да, насовсем, - ответил Генрих, - ты же видишь, мы все берем с собой. Рабочие на улице все еще свистели, но кондитер вдруг набрался храбрости. - Да, да, сейчас идем! - громко крикнул он, и голос его на этот раз прозвучал уверенно и решительно. - Идем, Генрих, - сказал Альберт за его спиной, - поедешь с нами в Битенхан вместе с Вильмой. Генрих удивленно взглянул на мать, но та улыбнулась и сказала: - Да, поезжай, так будет лучше. А в воскресенье вечером господин Мухов привезет тебя в город. К тому времени мы уже успеем все для тебя приготовить. - Не знаю уж, как и благодарить вас, - добавила она, обращаясь к Альберту. Тот лишь молча кивнул и как-то странно посмотрел на нее. Генрих увидел, как в глазах матери засветилась _надежда_. Казалось, мать и Альберт договорились о чем-то без слов, пообещали что-то друг другу, и этот _молчаливый_ обет отразился в их взгляде. Глаза их встретились на миг, но в эту сотую долю секунды они вдруг поняли то, о чем никогда не думали раньше. Альберт протянул матери руку, мать поцеловала Вильму, и вслед за Альбертом они пошли к машине. Увидев серый автомобиль, Вильма завизжала от радости. 21 Сбежавший подручный кондитера не оставил богатого наследства. Лишь немногие вещи напоминали о нем: фотография кинозвезды на стене, две пары рваных носков, заржавленные бритвенные лезвия на подоконнике да выдавленный наполовину тюбик зубной пасты. На белом ночном столике видны были коричневые выжженные пятна - следы догоравших здесь сигарет. В ящике комода лежали прошлогодние газеты и картинка с надписью: "Вот она - настоящая Африка!" - реклама каких-то восточных сигарет. На картинке зебры неслись в саванне, жирафы ощипывали листву с высоких деревьев, а туземцы с размалеванными лицами охотились на львов. Кондитер приказал оставить во дворе "кровать" Генриха - дверь комнаты 547 финансового отдела с прибитыми к ней четырьмя брусками. - Пусть спит в кровати подмастерья. - А я? - Разве у тебя нет кровати? - Нет. - Где же ты спала? - У Лео, где же еще! - А до него? - До него у меня была кровать, но потом пришлось ее сжечь - она совсем развалилась. После этого кровать Генриха все же втащили наверх, а ей досталась кровать подмастерья, почти новая железная кровать, выкрашенная в белый цвет. Пока рабочие втаскивали вещи наверх, в комнату подмастерья, она выносила хлам из чуланчика в коридор. Древние галеты из кукурузной муки перекатывались в жестяных коробках, словно камни. Она вынесла все в стоявший во дворе сарай. Чего только не было в чулане: коробки из-под сухарей, - когда она несла их вниз, сухарные крошки по-мышиному скреблись о картон; истрепанные мешки из-под муки, куклы для витрин из папье-маше - некогда они рекламировали изделия шоколадных фабрик, давно уж обанкротившихся. Названия их давно вычеркнуты из списков кондитерских фирм. Шоколадные плитки из картона, комья серебряной бумаги величиной с футбольный мяч, картонные поварята с длинными ложками в руках - реклама фабрики концентратов. Улыбающаяся жестяная индианка прижимала к груди коробку конфет. На коробке было написано: "Шербет - чудесные конфеты. Тают во рту". Ярко-красные вишни из фанеры, бутафорские конфеты в зеленой обертке и огромная жестянка, которая до сих пор пахла эвкалиптовым маслом. Этот запах напомнил ей детство - она кашляла ночи напролет, а за ширмой ругался отец. И чем яростней он ругался, тем сильней она кашляла. А вот и они, старые знакомцы: голубой поваренок с сухариками и серебристый кот с чашкой какао в лапах. Рабочие пересмеивались, втаскивая в комнату ее вещи. Она услышала, как кондитер робко пытался урезонить их, и тут же вздрогнула, почувствовав на своем плече легкую, но властную руку, руку, которая даже рычаг кассовой машины сжимала, как штурвал корабля. Кондитерша улыбнулась, но, как ни странно, в улыбке ее не было скрытой угрозы. - Располагайтесь как дома. Вы хотите поместить здесь сынишку? - Да. - Это вы хорошо придумали! А всю рухлядь можно вынести в сарай. Но, может быть, кое-что оставить детям - пусть играют, они ведь любят такие вещицы. - Конечно, это же лучше всяких игрушек! Кондитерша подняла с полу фанерную плитку шоколада и вытянула из темного угла картонный грузовик - рекламу какой-то мельницы, и с улыбкой указала на жестяную индианку: - Вот это уж, наверное, детям понравится! - Еще бы! - Ну и возьмите их. - Спасибо вам большое. - Не за что! И снова легкая рука легла на ее плечи и ласково, по-дружески, прижала их. - Желаю вам счастья! - Спасибо! - Надеюсь, вам будет здесь хорошо! - О, конечно! - Очень приятно! До свидания. - До свидания! Скатывая мешки, спускаясь в сарай со штабелями пустых коробок, она все время думала о нем, о дяде Мартина, как называл его Генрих. Неожиданно для себя самой она там, в прихожей, испуганная и обозленная, обняла его, чужого мужчину. Это получилось как-то само собой. Она тут же спохватилась и хотела отпрянуть от него, но почувствовала, как он слегка сжал ей руку, а щекой на миг коснулся ее шеи. А как он посмотрел на нее внизу, когда она прощалась с детьми! Мужчина не на каждую женщину так смотрит! Улыбнувшись, она отодвинула рваную ширму в углу и даже вздрогнула от неожиданности: перед ней на полу стояли знакомые фанерные фигурки - они покрылись пылью и паутиной, но яркие краски до сих пор не выцвели. Она смахнула паутину рукой. Да, это были они, бамбергеровские _герои германских саг_, точно такие же, как на картинках. Набор таких фигурок Бамбергер выдавал в качестве премии постоянным своим покупателям. Желтоволосый Зигфрид в ярко-зеленом камзоле замахнулся копьем на ядовито-зеленого дракона. Совсем как Георгий Победоносец! Рядом с ним - Кримгильда, Фолькер и Гагена и еще этот, хорошенький, как же его звали? Да, Гизельгер! Фанерные фигурки были прибиты к широкой коричневой пленке с ярко-желтой надписью: "Домашняя лапша Бамбергера". Она не услышала, как в чулан вошел кондитер. Он осторожно положил ей руку на плечо. - Все готово! Пойди посмотри свою комнату. Боже мой, ты опять плачешь? Что с тобой? Она молча стряхнула его руку с плеча, подняла с полу планку с фанерными фигурками и, даже не взглянув на него, понесла ее в свою комнату. Кондитер шел за ней по пятам. - Зачем они тебе? - Повешу у себя на стену, - ответила она сквозь слезы. - Эту дрянь! Брось ее, я куплю тебе хорошие картины, настоящие! - сказал он и, помолчав, робко добавил: - Горное озеро, часовню в лесу или лань на полянке - все, что ты захочешь! Не вешай ты у себя эту дрянь! - Оставь меня, - сказала она, - мне это нравится! В комнате царил уже полный порядок: ее платья висели в шкафу, посуда была аккуратно расставлена в ящиках комода, а картонку с игрушками кондитер поставил под кровать. В углу стояла кроватка Вильмы. - Разве Вильма здесь будет спать? - спросила она. - Ты думаешь, неудобно? - Не знаю, - нерешительно сказала она и, поставив на комод планку с бамбергеровскими фигурками, добавила: - Детям это понравится! - Это же дешевка, лубок! - сказал он и отвернулся. Она подвинула к себе свою сумку и стала вынимать оттуда мелкие вещи. Прежде всего она достала фотографию мужа и повесила ее над изголовьем кровати на гвоздь, на котором поблескивало, словно венчик, медное кольцо от прежней картинки. - Зачем же здесь? - сказал он. - Так мне хочется, и оставим это! Она извлекла из сумки старую зажигалку и резко, со стуком, поставила ее на комод; за зажигалкой последовали часики на потертом кожаном ремешке. Потом она быстро наклонилась и, порывшись в картонке с игрушками, достала брезентовый чехол, в котором Карл носил свой котелок. Чехол занял свое место на комоде рядом с часами и зажигалкой. - Где моя шкатулка с нитками? - спросила она. - Вот она, - ответил кондитер, выдвинув в комоде один из ящиков. Она вырвала шкатулку у него из рук и, разыскав в ней пилочку для ногтей - память о Лео, положила ее на комод рядом с брезентовым чехлом. - Иди, - тихо сказала она, - я хочу побыть одна. - Я хотел только показать тебе ванную, а вот возьми ключ от дверей цветника на крыше. - Господи, - сказала она, - оставь ты меня в покое хоть на пять минут! - Зачем тебе весь этот хлам? Я куплю тебе новые часы и зажигалку - твоя ведь заржавела и не работает. - Боже мой! Уйди ты наконец! Кондитер попятился к двери. Она задернула штору, легла на кровать, ногами к изголовью, и долго смотрела на фотографию улыбающегося фельдфебеля, висевшую перед ней. Справа на комоде стояли _герои германских саг_; их яркая раскраска видна была даже в сумерках. Она отыскала глазами своего любимца - мужественного и в то же время мечтательно-нежного _Фолькера_ в красном камзоле, с зеленой лирой в руках. На планке он стоял рядом с Гагеном. Она думала сейчас не о Лео и даже не о погибшем муже, а о нем, о другом, чья щека на миг коснулась ее шеи. Она понравилась ему! Наверное, он сейчас тоже думает о ней! Он все понял, он помог ей, и она полюбила его так, как не любила еще никого. Там, в прихожей, она случайно обняла его, но он прижал ее к себе чуть крепче, чем это сделал бы другой на его месте. Он еще вернется, привезет домой Генриха и Вильму, и она снова увидит его! ...Кондитер, не постучавшись, вошел в комнату и на цыпочках подошел к ней. Она в ярости закричала на него: - Надо стучать, когда входишь! Уйди, оставь меня! Кондитер покорно вышел из комнаты, пробормотав на пороге еще что-то о ванной, о цветнике на крыше. Она встала с кровати, заперла дверь на ключ и снова легла. Улыбающийся фельдфебель был слишком молод. Ей даже как-то неудобно вспомнить теперь, что когда-то она спала с этим мальчишкой-шалопаем. Кусты за казарменным плацем, запах сапожной ваксы и склонившееся над ней нахмуренное, серьезное лицо юного ефрейтора. Ему первому она позволила все. Снизу донесся резкий смех кондитерши. Потом кондитер что-то сказал ей, и в его голосе звучала угроза и даже решимость. Злобно ворча, он поднялся по лестнице и рванул дверь. - Отвори сейчас же! - закричал он. Она не ответила ему - она думала о том, другом. Она еще не знала его имени, но Эрих, Герт, Карл и Лео исчезли из ее памяти, словно растаяли на горизонте. А лицо кондитера она больше не могла себе представить, хотя он и стоял за дверью в двух шагах от нее. - Откроешь ты или нет? - снова закричал он, но его угрожающий голос только рассмешил ее. - Уходи, - тихо сказала она, - я не открою. И он ушел. Она услышала, как он спускался по лестнице, невнятно бормоча какие-то угрозы. Но она думала о другом - об Альберте, и знала, что он еще придет к ней. 22 Сначала они долго играли в футбол с деревенскими ребятами, которых пригласил дядя Вилль. Он обо всем позаботился: подстриг траву, починил сетки на воротах. Они играли с азартом, но потом Генрих вдруг сказал: "Надоело, не хочу больше". Он убежал на веранду, где за столом сидел Альберт, потягивал из кружки пиво и просматривал газеты. Но и оттуда Генрих вскоре ушел. Обойдя вокруг дома, он уселся на колоде у дровяного сарая. Рядом на земле лежал топор дяди Вилля. Здесь Генриху никто не мешал. Вилль ушел в деревню исповедоваться, Альберт уткнулся в свои газеты - он мог читать их часами, не вставая. Вильму мать Альберта отвела на кухню. Добрая старушка пекла там пироги и, как всегда, при этом бормотала себе под нос забавные присказки. "Как испечь пирог на праздник, коли нет припасов разных?" - медленно говорила она и заставляла Вильму повторять. Но у той получалось только "сахар" и "яйцо", и мать Альберта весело смеялась. На кухне пахло горячим сдобным тестом, совсем как в подвале у кондитера. На подоконнике остывал противень с готовым песочным печеньем. Потом Генрих услышал, что и Мартин закричал: "Не хочу больше! Надоело!" Деревенские ребята поиграли еще немного и разошлись. Голос Мартина доносился теперь с веранды - Альберт учил его играть в пинг-понг. Слышно было, как они передвигали стол, укрепляли сетку. Альберт говорил Мартину: "Становись сюда! Смотри, вот как нужно!" Запрыгали целлулоидные мячики. Их звонкое цокание сливалось с голосом матери Альберта: "Яйца нам нужны и сало - только этого нам мало; сахар мы возьмем, сметану и душистого шафрану", - говорила она, а Вильма кричала "сахар!", "яйцо!" - и старушка смеялась. Хорошо здесь! Мячики так звонко цокают, и Вильма радостно кричит на кухне, а как только услышишь голос матери Альберта, так сразу поймешь, какая она добрая. И дядя Билль добрый, и сам Альберт - тоже. "От шафрана - пирог румяный", - донесся из кухни голос старушки. Славная какая присказка, "шафран" - слово само какое-то вкусное! Но что ни говори, а все это для _детей_! Его не проведешь - тут что-то не так! Генрих знал теперь, что кондитер вовсе не такой добрый, как казалось вначале. Когда мама сказала, что они переедут к нему, он подумал сначала: "Вот здорово". Но потом понял, что это вовсе _не здорово_! Кондитер похож на тех "добрых" учителей в школе, которые еще хуже, чем злые: такие приходят в ярость в самый неподходящий момент. С другой стороны, кондитер все же лучше, чем Лео. Одно-то уж, во всяком случае, ясно: денег у них наверняка будет больше. Зажигалка дяди Эриха, мамины часы - подарок Герта и брезентовый чехол, в котором Карл носил котелок, были в его памяти неотделимы друг от друга, словно они лежали на одной полке. Теперь он положил на эту полку и пилочку для ногтей, принадлежавшую Лео. В суматохе сборов мать случайно сунула ее в свою шкатулку с нитками. К особым запахам Эриха, Герта и Карла прибавился еще запах Лео - запах одеколона и помады. На кухне старушка, смеясь, говорила Вильме: "Сорока-белобока кашку варила, пирог пекла, гостей созывала..." Генрих представил себе, как она месит там желтое сладкое тесто, бормоча свои присказки, словно добрая волшебница заклинания: "Этот пальчик - дрова рубил, этот - печку топил, этот - воду носил, этот - муку покупал, а мизинчик мал, ничего не покупал, пришел и все съел!" Вильма смеялась звонко и радостно. Из-за дома выглянул дядя Вилль и внимательно посмотрел на него. Потом Генрих услышал, как он поднялся на веранду и спросил Альберта: - Что это случилось с парнишкой? - Оставь его, - ответил Альберт. Они говорили негромко, но Генрих слышал каждое слово. - Нельзя ли чем-нибудь помочь ему? - снова спросил Билль. - Можно-то можно, - сказал Альберт, - но лучше оставь его сейчас в покое. В главном ты ведь ему не поможешь! В деревне зазвонили колокола - печально и нежно. Генрих понял, почему разошлись ребята, игравшие в футбол. Звонили к обедне, а все они были служками в деревенской церкви. - Ты пойдешь со мной? - крикнул Мартину Билль. - Да, да, - ответил Мартин. Цоканье мячиков сразу оборвалось. Генрих услышал, как Билль еще что-то спросил у Альберта про него. - Не нужно, оставь его, - ответил Альберт и, помолчав, добавил: - Идите, я здесь посижу. Глухо и протяжно звонили колокола. На кухне снова радостно запищала Вильма: ее кормили яичком всмятку. Хорошо здесь, все гладенько - без сучка, без задоринки, но все это не для него. Больно уж гладко! И запахи здесь один лучше другого. Пахнет свежей древесиной, печеньем, свежим тестом, но и запахи эти чужие: слишком уж хорошие! Он выпрямился, прислонился к стене сарая и стал смотреть в открытые окна. В зале ресторанчика за столами сидели люди, они пили пиво, ели бутерброды с ветчиной. Девушка-кельнерша то и дело подносила бутерброды и опять уходила на кухню. Там она резала хлеб, ветчину, делала новые бутерброды. Генрих увидел, как девушка, отрезав кусок ветчины, положила его в ротик Вильмы. Та начала жевать, недоверчиво нахмурив бровки. Забавно было смотреть, как постепенно морщинки на лбу ее разгладились и она одобрительно заулыбалась. Потом, разжевав кусок как следует и проглотив его, Вильма просияла. Мать Альберта и кельнерша так и покатились со смеху. Улыбнулся и Генрих - это и впрямь было забавно. Но улыбка получилась _усталой_. Он и сам знал, что улыбается _нехотя_, как обремененный заботами _взрослый человек_, которому не до смеха. В этот момент к дому подъехало такси из города, и он испугался: наверное, сейчас что-то случится, если уже не случилось. Из машины вышли бабушка и мама Мартина. Бабушка, не вынимая изо рта дымящейся сигареты, громко сказала шоферу: "Подождите здесь, голубчик", - и побежала к крыльцу. Лицо у нее было красное, сердитое. - Альберт! Альберт! - закричала она на весь двор. Люди в ресторане повскакали с мест, бросились к окнам. В окне кухни показались испуганные лица кельнерши и матери Альберта, а сам Альберт выбежал во двор с газетой в руках. Увидев бабушку, он нахмурился и, медленно складывая газету, пошел ей навстречу. Мама Мартина подошл