ться на допотопный манер потомков родовитых семей Новой Англии или первых голландских переселенцев. Впрочем, к нашим дням и то и другое успело выдохнуться и поднадоесть. А вот для Билли, для него гардероб от дорогого портного был необходим не меньше, чем личная уборная при кабинете. Без костюмов он не мог представительствовать, и это еще усугубляло его злобу на "Эль-Аль" и его отчаяние. Вот какое я составил себе понятие о Билли Розе, пока он качал права. Ногучи с поистине, по моим представлениям, дзэн-буддистской невозмутимостью, в свою очередь, ни слова не говоря, наблюдал, как Билли фиглярствует, бушуя напоказ. В более мирные периоды, когда Билли пил сок в гостиной или читал почту, он выглядел так, словно без передыху скорбел о страданиях еврейского народа и плюс к тому об уроне, который потерпел сам от своих еврейских соплеменников. Но наиболее чувствительный урон, по моим догадкам, он потерпел от соплеменниц. С мужчинами он управлялся, а вот на женщин, если моя информация меня не обманывает, его не хватало. Будь он патриархальным евреем из Восточной Европы, урон по сексуальной части был бы ему нипочем. На первом месте у него был бы Бог, и женщине никогда бы не забрать над ним власть. Сексуальные страдания, написанные на лице Билли, были мукой американского происхождения, исключительно американского. Более того, для Билли с Бродвея удовольствия были делом жизни. В его нью-йоркских владениях все разрешалось забавами, шутками, играми, пересмешками, понтом, дрочкой. Его деловые усилия кончились успешно, принесли ему много денег, а конец, как известно, делу венец. И хоть нет покоя голове, коль нет на ней венца такого рода [переиначенная цитата из "Короля Генриха IV" У.Шекспира: "Но нет покоя голове в венце" (пер. Б.Пастернака)], у Билли с этим был полный порядок, он мог наслаждаться покоем. Соедините все эти факторы, и вы поймете, почему в Билли жила недовытравленная тоска, почему он пасовал перед силами, над которыми был не властен. Над тем же, что было в его власти, он властвовал весьма распорядительно. Но он знал, что должен брать в расчет буквально все, - ему ли не знать! И ему ли не знать, что это не в его силах. Фонштейны вернулись из Галилеи гораздо раньше, чем я ожидал. - Все это просто дивно, но скорее для христиан, - сказала мне Сорелла. - Взять хотя бы Фавор. - И добавила: - Тамошние лодки оказались недостаточно поместительными для меня. Что же касается купания, то Гарри окунулся, а я не захватила с собой купальник. О пропаже Биллиных чемоданов она высказалась так: - Правительство небось не на шутку переполошилось. Билли приехал, чтобы построить им такой аттракцион, на который валом повалят туристы. Поскандаль он чуть подольше, и, я думаю, Бен-Гурион самолично сел бы за швейную машинку шить ему костюм. Пропавший багаж к тому времени уже отыскался - отличного качества изящные кожаные чемоданы с медной окантовкой, с монограммами, купленные не у "Тиффани", а у итальянца, фабриканта кожевенной галантереи, который поставлял бы "Тиффани" чемоданы, если бы там ими торговали (раздобыл их Билли через нужных людей - точь-в-точь так же, как Вольф, его литературный негр, добывал конфеты и кашемировые свитера: ну да, если ты мультимиллионер, что уж, теперь и сэкономить нельзя?). Билли дал интервью газетам, отозвался об Израиле с похвалой: он, мол, находится на уровне мировых достижений. От брюзгливых теней, омрачавших его лицо, не осталось следа, и они с Ногучи каждый день выезжали на место, где предполагалось разбить парк. Атмосфера в "Царе Давиде" заметно потеплела. Билли перестал цепляться к портье, они же, в свою очередь, перестали ему пакостить. Билли по приезде совершил промашку и справился, сколько дать на чай швейцару - тот принес ему в номер портфель. Сказал, что не успел разобраться в израильских деньгах. Портье взвился. Вышел из берегов - такой богатый, а тот еще скряга: трясется над каждым центом - и выговорил Билли. Билли проследил, чтобы администрация призвала портье к порядку. Когда Фонштейну рассказали об этом, он заметил, что в Риме портье ни при каких обстоятельствах не позволил бы себе закатить скандал постояльцу. - А все еврейский гонор, - сказал он. - Какие портье, такие постояльцы: ну, отчитал один еврей другого, что за церемонии между своими. Я-то думал, Фонштейн будет потрясен, увидев Билли, - он ведь оказался с ним в одной гостинице, и такой дорогой, что по карману лишь самой преуспевающей публике. Кто он такой, Фонштейн, которого Билли спас от смерти, - всего-навсего ничем не примечательный американский еврей, а вот сидит в ресторане за два столика от Билли. Но воля у Фонштейна была железная. Ничто не могло его принудить подойти к Билли, представиться или схлестнуться с ним: "Ваша организация похитила меня из Рима. Вы привезли меня на Эллис-Айленд, после чего умыли руки: что вам за дело до судьбы конкретного беженца? Дали мне от ворот поворот у "Сарди". Нет-нет, это не для Гарри Фонштейна. Он понимал, что судьбе отдельного человека нельзя придавать чрезмерно большое значение. Нынче мы уже не способны распространить свою доброту на каждого, с кем сталкиваемся, принять участие в его жизни. "Мистер Роз, я - тот самый человек, с которым вы не пожелали встретиться, не могли выделить для него ни минуты в своем перегруженном расписании. - На лице грозного мстителя Фонштейна убийственная насмешка. - Нынче мы оба стоим в этом Священном городе, где "око Господне над боящимися его" [Псалмы, 32:18]. Слова ни к черту, сценарий тоже. Никто не говорит таких слов, а если и говорит, никто не воспринимает их всерьез. Нет, Фонштейн наблюдал за Билли, не более того. Глаза его загадочно загорались, когда Билли проходил мимо, втолковывая что-то Ногучи. Ногучи же, насколько я помню, не удавалось вставить ни слова. Фонштейн ни разу не упомянул в разговоре со мной о том, что Билли здесь, в гостинице. И я лишний раз понял, как важно помалкивать, как это плодотворно и как, пусть и не явно, выигрывает тот, кто держит язык за зубами. А я вот спросил Сореллу, что испытал Фонштейн, когда они вернулись с севера и обнаружили в гостинице Билли. - Для него это было полной неожиданностью. - Но для вас - нет, вот уж нет. - Вы меня вычислили? - Особой проницательности тут не потребовалось, - сказал я. - Я чувствую себя, как доктор Ватсон, когда Шерлок Холмс хвалил его за умозаключение, к которому великий сыщик пришел, едва ему обрисовали дело в самых общих чертах. А ваш муж знает про досье миссис Хамет? - Я ему сказала, но не упомянула, что взяла тетрадь с собой в Иерусалим. У Гарри крепкий сон, меня же мучает бессонница, поэтому я полночи читала старухины записи - они марают этого типа в люксе над нами. Даже не будь у меня бессонницы, тут все равно сна лишишься. - Все о его делишках, грешках? Компрометирующие материалы? Сорелла сначала пожала плечами, потом кивнула. По-моему, она и сама была озадачена, не знала, что и думать. - Выстави он свою кандидатуру на пост президента, ему бы не понравилось, если бы такая информация была обнародована. - Еще бы. Но он не выставил. И президентом стать не хочет. Он - Билли с Бродвея, не директор женской школы и не пастор Риверсайдской церкви. - Правда ваша. Но все-таки он на виду. Я не стал развивать эту тему. Что и говорить - Билли был уникум. По части внешности (да и по характеру) Сорелла тоже была уникум. Она была настолько толще той новобрачной, с которой я познакомился в Лейквуде, что я задумался, почему же ее так разнесло. При виде ее ты поневоле прикидывал ширину дверного проема. Встав на пороге, она входила в проем впритирку, как грузовое судно входит в шлюз. Наше сознание и само по себе - это я о своем собственном сознании - тоже уникум. Ну да что говорить, странность душ - не новость в наши дни, в наш век. Фонштейн любил ее, что факт, то факт. Он уважал свою жену, уважал ее и я. Предаваясь раздумьям о габаритах Сореллы, я не потешался ни над Сореллой, ни над Фонштейном. Я никогда не позволял себе забыть ни историю Фонштейна, ни того, что значит выжить, когда идет истребление такого масштаба. Не исключено, что Сорелла пыталась возместить жировыми отложениями хоть толику утрат - ведь Гарри утратил всю семью. Кто ее знает - ее не угадать. Точно можно сказать одно: толщину свою (чем бы та ни объяснялась) она носила с шиком, а может, и со вкусом. Певцы-виртуозы умеют заставить нас забыть про свои неохватные окорока. Мало того: Сорелла вполне трезвая умела подать себя так, как упоенным сопрано удается лишь в состоянии напускного опьянения Вагнером. И все же подступ к Билли она избрала такой, который никак не назовешь трезвым, впрочем, я сильно сомневаюсь, что трезвый шаг - какой бы то ни было - возымел бы действие на Билли. Вот что она предприняла: послала ему несколько страничек, три-четыре фактика, выписанных из досье бедной туберкулезницы, покойной миссис Хамет. Сорелла самолично удостоверилась, что портье положил ее послание в Биллину ячейку, - как-никак материал взрывоопасный, а попади он в чужие руки, и убойный. Сказала она мне об этом, лишь когда все стало fait accompli [свершившимся фактом (фр.)], и предостерегать ее уже не имело смысла. - Я пригласила его выпить со мной, - сказала она. - Но не втроем же?.. - Нет. Гарри не забыл, как его вышвырнули из "Сарди", - вы, наверное, помните. Билли еще повернулся лицом к стене. После этого Гарри, пока жив будет, не станет навязываться ни Билли, ни любой другой знаменитости. - И тем не менее Билли может пренебречь вашим посланием. - Видите ли, я ставлю своего рода опыт, скажем так. Я раз в кои-то веки отбросил светские приличия, что-что, а их мы все отлично освоили, - дал ей понять, как отношусь к ее опыту. Это своему недорослю-сынку, будущему физику, она может забивать баки "по-научному". Я не ребенок, и меня модными словечками не проведешь. Опыт? Предприимчивая, властная Сорелла плела интриги: хитрила, завлекала, напирала, подстрекала. Схватиться с Билли, сойтись с ним в рукопашной - вот какая у нее была цель. А словечко из лабораторного лексикона она вставила для понта. "Риск", "государственная мудрость", "страсть", "справедливость" - были для нее не пустые слова. Тем не менее я не исключаю, что сама она не вполне отдавала себе в этом отчет. К тому же - подумал я позже - ее противником был Билли Роз с Бродвея. И не могла же она рассчитывать, что он примет бой на ее территории. Что ему до великих для нее отвлеченных понятий? Он мог запросто ей сказать: "Представления не имею, дамочка, что вы тут мне заполаскиваете, и плюю на это с высокой сосны". Интересно? - и еще как! - человеку американского склада ума, во всяком случае. Я занимался делами "Мнемозины" в Иерусалиме, раскрывал израильтянам на семинарах свои приемчики. В итоге "Мнемозина" не привилась в Тель-Авиве. (Зато расцвела пышным цветом на Тайване и в Токио.) Назавтра Сорелла - в отличном расположении духа и очень ко мне расположенная - сказала за чаем: - Встреча состоится, но Билли настаивает, чтобы я пришла к пяти в его люкс. - Не хочет обсуждать у всех на виду свои?.. - Вот именно. Значит, Сорелла умела бить наверняка, вот оно как. Тогда-то я и пожалел, что не воспользовался предоставленной мне возможностью прочесть досье миссис Хамет. (Сколько пыла, злорадства, ярости, нежности, а я все упустил!) Даже спросить, почему, по мнению Сореллы, Билли согласился поговорить с ней, я и то не считал себя вправе. Рассуждать в своем номере о нравственных категориях Билли ни к чему - в этом у меня сомнений не было. Никаких тебе откровений, признаний, рассуждений от него ждать не приходится. Людей типа Билли не беспокоят их поступки, призывать себя к отчету не в их привычках. Да и, к слову сказать, тех, кто ведет подобного рода отчетность или держит в порядке счетные книги совести, - мало. В основу того, что я изложу далее, легло сообщение Сореллы, дополненное моими личными заметами. Мне нет надобности говорить: "Если память мне не изменяет..." В моем случае она никогда не изменяет, вот так-то. Кроме того, пока Сорелла вела рассказ, я кое-что помечал на последних страницах дневничка (ежегодный дар моего филадельфийского банка своим вкладчикам). Билли на протяжении встречи держался если не враждебно, то сурово. Сразу начал брюзжать. Что у него за номер в "Царе Давиде", и еще люкс называется: не к таким номерам он привык. Но ничего не поделаешь - быт в Иерусалиме суровый. Впрочем, государство только становится на ноги. Постепенно все наладится. Такие замечания он отпускал, проводя Сореллу в номер. Сесть он ей не предложил, но при ее весе, с ее крохотными ножками она обойдется без приглашения - сядет и все тут, и она не без труда поместилась в полосатом кресле, а садясь, в свое оправдание - все мы человеки! - громким вздохом ответила вздоху кресельных подушек. Ей впервые представился случай хорошенько разглядеть Билли, и ее многое ошарашило: так вот он какой, Билли, обитатель звездных сфер. Одет он был великолепно: недаром он так бушевал из-за своих костюмов. Порою чудилось, что из его рукавов еще не успели вынуть папиросную бумагу после дорогой химчистки. Я уже говорил, что в покрое его пиджака мне виделось нечто птичье, и Сорелла со мной согласилась, но там, где мне мерещились малиновка и дрозд с жирной грудкой под рубахой, она утверждала (ей ли не знать - в Нью-Джерси у нее была кормушка для птиц), что он больше смахивает на дубоноса, даже колер тот же. Один глаз у Билли располагался ближе другого к переносице, отчего в его внешности сквозило нечто еврейски-скорбное. На самом деле, сказала Сорелла, Билли несколько смахивал на миссис Хамет - на ее мертвенно-белом лице чахоточной актрисы один глаз тоже глядел наособицу печально. И хотя волосы у Билли были ухоженные, в прическе наблюдалась некоторая растрепанность. Взъерошенность, как и подобает дубоносу. - Поначалу Билли решил, что я явилась к нему с целью вымогательства, - сказала она. - Деньги? - Ну да, не иначе как деньги. Я подбадривал Сореллу, кивал, мычал, пока она описывала их встречу. Ясное дело: шантаж. Человек с закидонами вроде Билли очень точно знал, что к чему, при его-то опыте; кому и уметь расправляться с подобными типами, как не ему: ведь кто только - и аферисты, и мошенники, и психи - его не осаждал, и каждый хотел хоть что-то да выцыганить. Билли сказал: "Просмотрел ваши бумажонки. И много их у вас, и что ж, очень мне надо из-за них расстраиваться или не очень?" "Дебора Хамет передала мне перед смертью много материалов". "Она умерла, вот как?" "Вы же знаете, что умерла". "Ничего я не знаю", - сказал Билли, намекая, что сведения о ней не больно-то его интересуют. "Знаете, и очень хорошо знаете, - наседала Сорелла. - Она по вас с ума сходила". "А мне-то что за дело до ее чувств. Она работала в моей конторе, я платил ей за это жалованье. Когда она заболела, в Уайт-Плейнс посылались цветы. Знай я, что она за мной шпионит, я бы еще сильно подумал: оказывать ей такое внимание или нет, - это ж сколько грязных сплетен старая карга насобирала про меня". Сорелла сказала, и я безоговорочно ей поверил, что пришла не угрожать ему, а обсудить, выяснить, прощупать. Она не дала втянуть себя в спор. Благодаря одним своим габаритам она казалась воплощением спокойствия. У Билли был количественный склад ума - не редкость среди деловых людей, а что касается габаритов, Сорелла не имела себе равных. Билли же было не совладать и с тонюсенькой девчушкой. Любая из них, хоть самая кроха-раскроха, имела над Билли такую власть, что ей ничего не стоило застращать его по сексуальной части (напустить мороку) так, чтоб у него не встало. Сорелла сама до этого додумалась. "Если бы он мог превратить меня в мужчину, тогда он сумел бы дать мне бой". Такие колоссальные габариты, как у нее, возможно, заставляли предполагать некоторую мужественность. Зато руки у нее были изящные, ножки крохотные, голос женственный, певучий. От нее пахло духами. Она уселась во всеоружии своей женственности напротив него так, что не сдвинешь. До чего же умная жена была у Фонштейна - просто потрясающе! Он обрел по сю сторону Атлантики защиту, в которой так нуждался, когда бежал от Гитлера. "Мистер Роз, вы меня не назвали, - сказала ему Сорелла. - Вы прочли мое письмо? Я - миссис Фонштейн. Мое имя вам ничего не говорит?" "А почему, собственно..." - сказал он, отказываясь признать ее. "Я вышла замуж за Фонштейна". "А я ношу рубашку сорокового размера. Так и что?" "За того самого, которого вы спасли в Риме, - одного из тех. Он вам столько писем написал! Не могу поверить, что вы его не помните". "Помню, забыл, что мне за разница!" "Вы посылали Дебору Хамет на Эллис-Айленд поговорить с ним". "Дамочка, в такой жизни, как моя, подобных случаев было, я знаю, триллион. С какой стати мне его вспоминать?" То-то оно и есть, что с какой стати, - я его понимаю. Такие подробности, как чешуя неисчислимых рыбьих косяков в кишащих скумбрией морских просторах, как поглощающие свет частицы, плотная материя черных дыр. "Я послал Дебору на Эллис-Айленд, ну, пусть послал..." "Чтобы она внушила моему мужу ни при каких обстоятельствах к вам не обращаться". "Это мне ничего не говорит. Так и что?" "А вас лично совсем не интересует человек, которого вы спасли?" "Я сделал все что мог, - сказал Билли. - В наше время далеко не всякий может так о себе сказать. Подите устройте сцену Стивену Вайзу [Стивен Самуэль Вайз (1874-1949) - американский раввин, теолог, вождь сионистского движения]. Закатите скандал Сэму Розенману [Сэм Розенман - американский юрист, советник Ф.Д.Рузвельта и Г.Трумэна]. Эти ребята палец о палец не ударили. Они взывали к Рузвельту, Корделлу Халлу [Корделл Халл (1871-1955) - американский государственный деятель, государственный секретарь (1933-1934), лауреат Нобелевской премии мира 1945 г.]. Те плевали на евреев, а эти ребята были рады-радехоньки, что их подпустили к Белому дому. Даже если от них отделывались отговорками, они почитали это для себя за большую честь. ФДР [Франклин Делано Рузвельт], когда к нему явилась депутация знаменитых раввинов, запудрил им мозги. Калека калекой, а так их обошел, любо-дорого посмотреть - гений, да и только. Черчилль тоже тут приложил руку. И еще эти паскудные "Белые книги" [в "Белой книге" (май 1939 г.) английское правительство изложило свое намерение ограничить, а затем и прекратить еврейскую иммиграцию в Палестину]. И что вы хотите, что? Нужно было срочно переправлять беженцев, причем сотнями тысяч, в Палестину, иначе никакого государства здесь сегодня не было бы. Вот почему я отказался от операции по спасению одиночек и начал собирать деньги, чтобы прорвать английскую блокаду на проржавевших греческих посудинах, которые болтались по морю как Бог надушу положит... И что вы хотите от меня - ну не принял я вашего мужа! Тоже мне беда! Я вижу, вы неплохо устроились. И теперь вам нужно прямо-таки особое признание!" Уровень, как поведала мне Сорелла, падал все ниже и ниже, ниже некуда - ведь величию свершений такого масштаба никто соответствовать не может. Порой у Сореллы случались подобные наблюдения... "Ну, - спросил ее Билли, - для чего вам грязные сплетни этой бзикнутой старой карги? Чтобы скомпрометировать меня в Иерусалиме в то самое время, когда я приехал сюда осуществить важнейший проект?" Сорелла рассказывала: она воздела руки, чтобы его утихомирить. Сообщила, что явилась в надежде обсудить все разумно. Ни о каких угрозах не было и речи... "Скажете тоже. Если не считать, что Хаметша копила эту отраву, накопила не одну бутылку, и все, что накопила, оставила вам. Но чтобы решиться напечатать этот материал в газетах, надо и вовсе сбрендить! А если вы таки решитесь, все это дерьмо полетит в вас же быстрее, чем жеваная бумага через трубочку. Ну что это за обвинения: я дал взятку ребятам Роберта Мозеса, чтобы поставить мою патриотическую "Водную феерию" на выставке. Или вот еще: я нанял пиромана, чтобы он в отместку поджег какую-то витрину. Или еще вот: я саботировал "Детку Снукс" [популярная серия радиопередач, героем которой был неисправимый сорванец, Фанни Брайс вела ее с 30-х гг. и вплоть до смерти], потому что завидовал ошеломительному успеху Фанни и вдобавок пытался ее отравить. Послушайте, закон о клевете у нас еще не отменен. Эта Хаметша, она же в уме повредилась. А вам, вам бы надо хорошенько подумать. Если б не я, что было б с такой женщиной, как вы..." Намек прозрачный - женщиной, изуродованной непомерной толщиной. - Неужели он так-таки и сказал? - прервал я Сореллу. Но потрясли меня вовсе не его слова. Оглоушила меня Сорелла. Я никогда не слышал, чтобы женщина говорила о себе так откровенно. Она продемонстрировала беспримерную объективность и реалистическую самооценку. Во времена, когда подделки и очковтирательство распространились настолько широко, что их перестали замечать, только личность незаурядной силы может сделать такое признание - вот что это значит. "Пятитонке и той до меня далеко. Меня не обхватить. Гора горой", - сказала она мне. К этому признанию присовокупилось и другое, невысказанное: она каялась, что потакает своим слабостям. Какое уродство мои вопиющие габариты - они же крест для Фонштейна, а этот храбрец любит меня. Кто, кроме него, на меня бы польстился? Вот что стояло, и притом совершенно ясно, за ее простыми, без прикрас комментариями. Величие - иного слова не подберешь для такой откровенности, таких признаний, притом сделанных с редкой естественностью. В нашем мире лжецов и трусов есть, ей-ей, и такие люди, как Сорелла. И встречи с ними ждешь в слепой вере, что они и впрямь существуют. - Он напомнил мне, что спас Гарри. Для меня. Перевод: эсэсовцы уничтожили бы его в два счета. Так что, не вмешайся бы этот чудодей, этот поганец с ист-сайдского дна, этот вечно голодный пострел, который вырос на колбасных обрезках и упавших с лотка яблоках... Сорелла продолжала: - Я объяснила Билли: без записок Деборы мне бы никогда к нему не пробиться. Он нас отверг. Вот что он ответил: не желаю, чтобы на меня накладывали какие-то обязательства, - что сделал, то сделал. Я не хочу расширять круг знакомств. Я для вас что-то сделал - пользуйтесь себе на здоровье. Но избавьте меня от своей благодарности и всего прочего тому подобного... - Это я как раз могу понять, - сказал я. Невозможно передать, какое удовольствие доставил мне Сореллин отчет о ее встрече с Билли. Ее удивительные откровения, не говоря уж о комментариях к ним. В словах Билли мне послышались отзвуки прощальной речи Джорджа Вашингтона [в прощальной речи 7 сентября 1796 г., своего рода политическом завещании, Джордж Вашингтон убеждал американцев не давать втягивать себя в союзы с европейскими странами, влекущие за собой обременительные обязательства]. Не давать себя втягивать. Билли должен был беречь себя для своих делишек, всецело отдать себя своим растрезвоненным на весь мир неудачным бракам; а плюс к ним особнякам, образчикам убогой роскоши, которые он упоенно обставлял; а в придачу еще и колонкам светской хроники, эстрадным текстам и пылкой погоне за обольстительными, очаровательными мордашками, которых он, когда они, прервав бег и поскидав все с себя, готовы были ему отдаться, не мог взять. Он не желал ничем себя связывать, чтобы без помех следовать по стезе порока. А теперь он прибыл в Иерусалим, чтобы удобрить еврейским величием и свою чахлую карьеру, и худосочную, убитую нью-йоркскую почву, родную ему почву. (Мне вспомнились тюремного вида дворики размером с носовой платок - редкие темные жердочки, узенькие полоски, которые урывали в самом сердце Манхэттена для листьев и травы [здесь обыгрывается переиначенное название книги Уолта Уитмена (1819-1892) "Листья травы"].) В Иерусалиме Ногучи соорудит для него украшенный скульптурами парк Роза - в этом уголке, всего в нескольких километрах от сползающей к Мертвому морю обомлевшей пустыни, будет царить искусство. - Скажите мне, Сорелла, чего вы хотели? Ваша цель? - Чтобы Билли встретился с Фонштейном. - Но Фонштейн давным-давно поставил на Билли крест. Они небось встречаются в "Царе Давиде" чуть не каждый день. Уж чего проще: остановить Билли и сказать: "Вы - Роз? Я - Гарри Фонштейн. Вы вывели меня из Египта b'yad hazzakah". - Что это значит? - "Рукою крепкой" ["Рукою крепкой вывел нас". Исход, 13:3]. Так Господь описал спасение Израиля - в моем детстве в меня вбивали эту науку. Но Фонштейн уже отступился. Тогда как вы... - Я твердо решила, что Билли поступит с ним по справедливости. Как же, разумеется: вас понял, прием. Все мы чем-то друг другу обязаны. Но Билли не услышал и не пожелал слушать эти общие места. - Если бы вы вжились в чувства Фонштейна так, как я в них вжилась за эти годы, - сказала Сорелла, - вы бы согласились, что он должен получить шанс довести их до логического конца. Избыть их. Я ответил ей в духе дискуссий на высшем уровне: - Что и говорить, мысль неплохая, но сегодня никто не рассчитывает довести свои чувства до логического конца. Итоги больше не желают подводить. Это недостижимо. - Не для всех. Вот так меня вынудили пересмотреть мои умозаключения. И верно, как же быть с историей чувств самой Сореллы? Она прозябала в Ньюарке, где никто на нее не позарился, натаскивала своих учеников по-французски, пока ее дядюшку не осенило; а Фонштейн на что? Они поженились, и благодаря Фонштейну она достигла желанного итога, стала сумасшедшей женой, сумасшедшей матерью, выросла в своего рода биологическую достопримечательность, победоносную личность... фигуру! Но ответ Билли был такой: "Ну а я-то тут при чем?" "Проведите минут пятнадцать один на один с моим мужем", - сказала Сорелла. Билли ей отказал: "Я таких вещей не делаю". "Пожмите ему руку, он скажет вам спасибо". "Во-первых, я уже предостерег вас относительно клеветы, а во-вторых, вы что думаете, я у вас в руках? Ничего подобного я не стану делать. И не должен делать - вы меня не убедили. Я не хочу, чтобы мне навязывали прошлое. Когда это было - давным-давно, лет сто назад. А сейчас у нас пятьдесят девятый год, и какое эти события имеют к нему отношение? Если ваш муж прилично прожил жизнь - его счастье. Пусть рассказывает про свою жизнь людям, которые любят истории из жизни. Меня они не интересуют. Меня и моя собственная история не интересует. Если бы мне пришлось ее выслушать, меня бы прошиб холодный пот. И пожимать руки всякому встречному-поперечному я стал бы, только если бы выставил свою кандидатуру в мэры. Но вот поэтому я себя и не выставляю. Я заключаю сделку, тогда пожимаю руку. А так предпочитаю держать руки в карманах". Сорелла сказала: - Дебора Хамет открыла мне подноготную Билли, так что я ожидала от него плохого, и он представлялся мне воплощением всего самого плохого - и репутация у него пятно на пятне, и не человек, а сплошные пороки - и с грязнотцой, и слабак, и дешевка, и извращенец. И вот я увидела его, как он есть: нечистый на руку, пробивной еврейчик, чья жизнь - сплошная цепь постыдных поступков. Посмотрите на него: нет чтобы летать бомбить врага, нет чтобы охотиться на хищных зверей или там тонуть в Тихом океане. Или попытаться покончить жизнь самоубийством - так тоже нет. И этот отброс - знаменитость, имя... Знаете, это слово "имя" Дебора произносила на сто ладов. По преимуществу она принижала Билли, но что ни говори, а имя есть имя, с этим нельзя не считаться! Когда американские евреи решили: миру пора осознать, что против евреев ведется война на истребление, они заполнили весь Мэдисон-сквер-гарден именами первой величины, и те пели и на иврите, и "Америка, прекрасный край". Голливудские звезды дули в shofar [рог (иврит); в библейские времена в рог дули, объявляя начало битвы, сейчас - во время торжественных богослужений в синагоге]. Но кто же поставил это театрализованное представление, кто обеспечил прессу, конечно же, Билли! К нему обратились, и он взял на себя общее руководство... Сколько людей может вместить Мэдисон-сквер? Так вот, туда набилось полным-полно народу - все как один в трауре. Я так думаю, вся площадь плакала. "Таймс" освещала это действо, а так как в "Таймс" все записывают, у них в записях отражено, как американские евреи взялись за это дело - созвали двадцать пять тысяч человек и в лучших голливудских традициях оплакали свое горе прилюдно. Продолжая отчет об их беседе с Билли, Сорелла сказала, что он, как говорят на торгах, "набивал себе цену". Повел себя так, будто имел основания гордиться своими свершениями, своими успехами в делах, - я думаю, надеялся отстоять себя под прикрытием гордыни. Сорелла пока не выложила, что у нее есть против него. Рядом с ней на кресле - мебельщики назвали бы его козеткой - лежал (и Билли это видел) большой оберточной бумаги конверт. А в нем Деборины документы - что ж ей было брать в Биллин номер, как не их? О том, чтобы рвануться и схватить конверт, не могло быть и речи. - Не ему со мной тягаться - я и куда ловчее, и куда увесистее, - сказала Сорелла. - Вдобавок я могла его поцарапать и еще завизжать. А ему дурно становилось от одной мысли о сцене, скандале. По правде говоря, вид у него и так был больной. В Иерусалим его привлек расчет сделать широкий жест, войти в еврейскую историю, взмыть в такую высь, куда эстрадникам нет доступа. Он познакомился лишь с одним образчиком из досье миссис Хамет-Хомут. Но представьте себе, что газеты, желтые листки во всем мире могли бы сварганить из этих материалов? Вот почему он ждал, чего я потребую от него, - объяснила Сорелла. Я сказал: - Я все пытаюсь вычислить, чего вы хотели. - Довести до конца главу жизни Гарри. Ее необходимо было завершить, - сказала Сорелла. - Она составляла часть плана истребления евреев. И именно на нас, на тех, кто жил по сю сторону Атлантического океана, где нам ничто не угрожало, и лежит долг найти какое-то решение... - Найти решение? И кто же его будет находить - Билли Роз? - Но он же принял участие в Гарри, и весьма деятельное. Помню, я покачал головой и сказал: - Слишком многого хотите. С Билли так: где сядешь, там и слезешь. - Похоже на то, Билли и впрямь сказал, что Фонштейн пострадал меньше других. Он не попал в Освенцим. Ему крупно повезло. На его руке не вытатуировали номер. Ему не пришлось сжигать трупы погибших в газовых камерах. Я сказала Билли, что итальянская полиция наверняка имела указание передавать евреев эсэсовцам и что многих евреев перестреляли в Риме в Ардеатинских пещерах [в марте 1944 г. в Ардеатинских пещерах убили 320 итальянцев в отместку за 32 убитых немца]. - Что он на это сказал? - Сказал: "Послушайте, дамочка, я-то почему должен ломать над этим голову? Мое ли это дело, тот ли я человек? Такие вопросы не мне решать..." Я сказала: "Я не прошу вас умственно перенапрягаться. Прошу лишь посидеть с моим мужем минут пятнадцать". "Предположим, я соглашусь, - говорит он, - и что я с этого буду иметь?" "Я передам вам Деборино досье вплоть до последней бумажки. Вот оно тут". "Ну, а если я не соглашусь?" "Тогда я передам его другому лицу или лицам". Вот тогда-то он и взорвался: "По-вашему, вы меня прищучили? Вы, как говорится, выкручиваете мне руки. Я не хотел бы говорить грубые слова при почтенной даме, но вы хватаете меня за яйца, иначе это не назовешь. Сейчас, учитывая, что привело меня в Иерусалим, у меня особенно щекотливое положение. Я хочу пожертвовать памятный дар. А может, было бы лучше не оставлять никаких свидетельств моей жизни, лучше, чтобы меня совсем забыли. И вот тут-то, в самое неподходящее время, являетесь вы - мстить за ревнивую женщину, которая хочет достать меня из могилы. Представляю, какое досье понасобирала на меня эта психопатка; что касается моих сделок, так она - кому это и знать, как не мне, - ничего в них не смыслила, ну а взятки и поджоги тоже мне не пришить. И что там еще у вас? Медицинские пустяки, которые никого, кроме меня, не касаются, выведанные у актрисуль, клепавших на меня. И еще одно разрешите вам сказать, дамочка: даже выродок имеет право, чтобы с ним обращались по-человечески. И последнее: не так уж много тайн у меня осталось. Все мои тайны уже известны". "Почти все", - сказала я. Я заметил: - А вы, однако, нешуточно на него давили. - Ваша правда, - призналась Сорелла. - Но он отбивался изо всех сил. Насчет того, что он подаст в суд за клевету, - это чистой воды блеф. Я ему так и выложила. Указала, что прошу о самой малости. Даже написать записку Гарри и то не прошу, только позвонить по телефону и поговорить с ним минут пятнадцать. Он обмозговывал мое предложение стоя - очи долу, ручонки на спинке дивана: сесть не захотел, опасался, наверное, что я сочту это уступкой, - и снова ответил мне отказом. Сказал, что не желает встретиться с Гарри и от слова своего не отступится. "Я уже сделал для него все, что мог". "Тогда вы не оставляете мне выбора", - сказала я. Не поднимаясь с полосатой козетки, Сорелла открыла сумочку, поискала платок, промокнула виски, складки на руках, на сгибе локтей. Белый платок казался не больше бабочки-капустницы. Промокнула под подбородком. - Он, должно быть, орал на вас, - сказал я. - Он сразу перешел на крик. Но я предвидела, что он закатит истерику. Он сказал: что ни делай, всегда кто-то только и ждет, чтобы тебя порезать, плеснуть кислотой в лицо или разодрать на тебе платье и оставить в чем мать родила. Эту старую курву Хамет он держал из милости - у нее глаза и так со швихом, а она еще нацепляла на нос кривые окуляры-блюдца. Выкапывала девчонок, которые уверяли, что в смысле полового развития он на уровне десятилетнего мальчишки. Ему на все в высокой степени наплевать, его всю жизнь унижали, и унизить больше его невозможно. У него даже груз с души свалился - теперь ему больше нечего скрывать. Ему все равно, что там поназаписывала Хаметша, эта старая стервозина, которая совала свой нос куда не надо, плевала кровью, а последний свой плевок приберегла для самого ненавистного ей человека. Меня же он обозвал жирной кучей дерьма! - Совсем необязательно все повторять, Сорелла. - Тогда не буду. Но я вышла из себя. Он подорвал во мне чувство собственного достоинства. - Вы что, хотели его ударить? - Я запустила в него конвертом. Сказала: "Не желаю, чтобы мой муж разговаривал с таким человеком, как вы. Вы недостойны..." Я метила Дебориным конвертом в него. Но с непривычки промахнулась, и конверт угодил в открытое окно. - Вот это да! И что тогда сделал Билли? - Вмиг перестал кипятиться. Кинулся к телефону, набрал номер портье, сказал: "У меня из окна выпал важный документ. Я требую, чтобы его незамедлительно доставили ко мне. Вы поняли? Немедленно. Сию же секунду". Я направилась к двери, Не то чтобы мне хотелось сделать какой-то жест, но в глубине души я все же девушка из Ньюарка. И я сказала: "Сами вы дерьмо. Знать вас не желаю", и - как итальянцы в уличных драках - стукнула себя ребром ладони по руке. И без аффектации, посмеиваясь, стиснула кулачок и ребром другой руки провела по бицепсу. - Чисто американский финал. - Ой, эта история вся от начала до конца на сто процентов американская, - сказала она, - и притом характерная для нашего поколения. У наших детей все будет иначе. Паренек вроде нашего Гилберта, с его летними математическими лагерями? Пусть он всю свою жизнь не знает ничего, кроме математики. Что может быть дальше от ист-сайдских многоквартирных домов и ньюаркских задворок. Разговор наш случился, когда пребывание Фонштейнов в Иерусалиме близилось к концу, и теперь я жалею, что не отменил кое-какие встречи ради них: что бы мне покормить их обедом в "Дагим Бенни", хорошем рыбном ресторане. При желании я мог разделаться с обязательствами. Но мыслимо ли ухлопать столько времени в Иерусалиме на чету из Нью-Джерси по фамилии Фонштейн! Да, вот именно, что мыслимо. Сегодня я жалею, что не сделал этого. Чем больше я думаю о Сорелле, тем более обаятельной представляется она мне. Помню, я ей сказал: - Жаль, что вы не попали в Билли этим конвертом. Но мне было ясно, что при ее жирах где уж ей попасть в цель, она и поднимала-то руки с трудом. Она сказала: - Едва я выпустила конверт, как мне стало ясно, что я жажду освободиться от него и от всего с ним связанного. Бедная Дебора, миссис Хомут, как вы предпочитаете ее называть! Я поняла: напрасно я примкнула к ее делу, делу всей ее трагической жизни. Тут призадумаешься о возвышенном и низменном в человеке. Предполагается, что любовь - чувство возвышенное, но вообразите, что вы влюбились в типа вроде Билли. Мне от Билли не нужно было ничего - ни для себя, ни для Гарри. Дебора завербовала меня и теперь через меня вела свои баталии с Билли, не давала ему житья и из могилы. Тут Билли был прав. Таков был наш последний разговор. Мы стояли на обочине подъездной дорожки "Царя Давида", ждали, когда Фонштейн сойдет вниз. Багаж уже погрузили в "мерседес", к этому времени каждая вторая машина в Иерусалиме была "мерседес". Сорелла сказала: - Как вы объясняете эту историю с Билли? Тогда я еще не избавился от столь свойственного обитателям Гринвич-Виллиджа пристрастия к теоретизированию - этой глубокомысленной забавы, популярной среди мальчишек и девчонок из буржуазных семей в недозрелую, отданную богеме пору. Стоило затеять с кем-нибудь разговор по душам, и, по душе это тебе или не по душе, тебя наставляли на ум, пока ум за разум не зайдет. - Для Билли все происходящее в мире своего рода эстрадный спектакль, - сказал я. - Спектакли для него реальность, жизнь - нет. Почему он не захотел играть роль в вашей постановке: да потому что он продюсер, продюсеры же руководят постановками, а не исполняют роли. Но Сореллу мои соображения не впечатлили, и я поднатужился. - Не исключено, что Билли прежде всего интересен своим упорным нежеланием встретиться с Гарри, - сказал я. - Билли понимал, что никак не соответствует Гарри. Ему до Гарри далеко. Сорелла сказала: - Вот это уже ближе к делу. Но если хотите знать, как я вообще смотрю на это, вот вам мои соображения: чего только не обрушила на евреев Европа, но они выжили. Я говорю о тех немногих, кому посчастливилось уцелеть. Но теперь им предстоит новое испытание - Америкой. Удастся ли им выстоять, или США их подомнут? Это была наша последняя встреча. Больше я никогда не видел Гарри и Сореллу. Как-то в шестидесятых Гарри позвонил мне - обсудить Калифорнийский политех [Калифорнийский государственный политехнический колледж, основан в 1901 г.]. Сорелла не хочет, чтобы Гилберт учился так далеко от дома. Единственный ребенок и всякая такая штука. Гарри был горд донельзя - у мальчика блестящие результаты тестов. Мое сердце родители вундеркиндов не трогают. Я им не сочувствую. Они роют себе яму, кичась успехами детей. Вот почему я сухо обошелся с Фонштейном. В ту пору время было мне невероятно дорого. До ужаса дорого, как я теперь вижу. Не самый привлекательный этап на пути вынашивания (вызревания) успеха. Не скажу, что мои отношения с Фонштейнами прекратились. Если не считать Иерусалима, мы и вообще-то не поддерживали отношений. Я тридцать лет кряду лелеял надежду, что мы снова будем видеться. Они были просто замечательные. Я восхищался Гарри. Положительнейший человек и какой мужественный! Сорелла же обладала на редкость мощным умом, а в наше демократическое время, отдаете вы себе в этом отчет или нет, вас вечно тянет к людям классом выше. Но зачем я вам