их беркширском затворничестве, был неизбежен принцип qui pro quo (Одно вместо другого), ему приходилось обсуждать с ней запутанные проблемы. Руссо и Гегеля. Он целиком доверял ее суждениям. До Соловьева она рассказывала ему -- о ком бы, вы думали? -- о Жозефе де Местре. А де Мест-ру, выстраивал он список, предшествовали Французская революция, Элеонора Аквитанская, шлимановские раскопки в Трое, экстрасенсорное восприятие, потом гадальные карты, еще потом христианская наука, а до нее Мирабо: или детективы (Джозефин Тей)? А может, научная фантастика (Айзек Азимов) ? Напор не ослабевал. Постоянным ее пристрастием оставались детективы с убийством. За день она проглатывала их три-четыре. От нагревшейся под травой черной земли поднимались холодные испарения. У Герцога стыли босые ноги. От Соловьева Мади естественным образом перешла к Бердяеву и, разбирая "О рабстве и свободе человека" (концепция соборности), открыла банку с маринованной селедкой. Шапиро моментально пустил слюну и в срочном порядке понес ко рту сложенный носовой платок. Герцог помнил его страшным обжорой. В их школьной спаленке на двоих он, громко чавкая, уминал свои ржаные с луком сандвичи. Сейчас от запаха специй и уксуса у Шапиро поплыли глаза, хотя вид он сохранял достойный, одухотворенный, промокал платком выбритые щеки. Пухлая безволосая рука, перебор пальцев.-- Нет, нет,-- говорит он.-- Премного благодарен, миссис Герцог. Прелесть! Но у меня трудности с желудком.-- Трудности! У тебя язва. Из самолюбия боится сказать; психосоматические неполадки, ясное дело, не украшают. Позже в тот день его стошнило в раковину. Клюнул на наживку, думал Герцог, убирая за ним. Но почему не в туалете -- живот мешал нагнуться? Впрочем, гость на дворе -- и беда на дворе. Еще раньше, вспомнил Герцог, приехали Герсбахи, Валентайн и Феба. Они остановили свой малютку-автомобиль под катальпой, в ту пору усыпанной цветами вперемежку с прошлогодней лузгой. Из машины выбрались и направились к ним характерно колыхавшийся на ходу Валентайн и жалобно звавшая его-- Вэ-эл, Вэ-эл! -- бледнолицая во всякое время года Феба. Она приехала вернуть огнеупорную кастрюльку, гордость железных кастрюль Маделин, красную, как панцирь омара, "Десковер" (made in Belgium). Их наезды -- непонятно почему -- часто портили ему настроение. Маделин велела принести еще складных стульев. А может, его разбередил преловатый медовый запах белых колокольчиков катальпы. С исподней стороны слабо разлинованные розовым, отягченные пыльцой, они усеяли гравий. Какая красота! Маленький Эфраим Герсбах сгребал колокольчики в кучу. Мозес с большим удовольствием отправился за стульями -- в пыльный беспорядок дома, в глухую каменную укромность подвала. Он не спешил со стульями. Когда он вернулся, все говорили о Чикаго. Запустивший руки в задние карманы брюк, свежевыбритый, с густым медным подбоем оперенья, Герсбах подавал совет бежать ко всем чертям из этого болота. Видит Бог, тут ничего не происходит со времен сражения у Саратоги, что за горами. Усталая и бледная Феба курила сигарету, слабо улыбаясь и, наверно, желая, чтобы про нее забыли. Рядом с напористыми, образованными, речистыми людьми она чувствовала себя простушкой, неполноценной. На самом деле она далеко не глупа. У нее красивые глаза, грудь, хорошие ноги. Зря она строит из себя старшую медсестру -- тогда и залегают педагогические складки на месте ямочек. -- Чикаго всенепременно! -- говорил Шапиро.-- Лучшая школа для аспиранта. И тамошнее сонное царство воспрянет с такой ученицей, как миссис Герцог. Лопай селедку, подумал Герцог, и знай свое вонючее дело. Маделин бросила на мужа быстрый косой взгляд. Она была на верху бла женства. Пусть, пусть ему напомнят, если он сам забыл, как высоко ее ценят окружающие. Как бы то ни было, Шапиро, меня не увлекли ни Иоахим Флорский, ни сокровенная судьба Человека. Ничего особо сокровенного я там кг видел -- все ясно до боли. Слушай, давным-давно много понимающим о себе студентом ты сказал, что однажды мы "подискутируем", имея в виду наши серьезные расхождения во взглядах уже в ту пору. Я думаю, они обозначились в прудоновском семинаре и в наших долгих коридорных спорах об руку со стариком Ларсоном о крушении религиозных основ цивилизации. Неужели все традиции исчерпаны, верования иссякли, сознание масс не готово к дальнейшему развитию? Неужели пошел полный распад? Неужели приспел такой гнусный срок, когда нравственное чувство отмирает, совесть глохнет и обычай уважать свободы, законы, общественные приличия и что там еще изводится трусостью, маразмом, кровью? От темных и злых предвидений старика Прудона не отмахнешься. Но мы не должны забывать о том, как быстро гениальные предвидения превращаются в интеллектуальные консервы. Консервированная кислая капуста шпенглеровского "Прусского социализма" (Имеется в виду книга немецкого философа Освальда Шпенглера "Прусачество и социализм"), банальности на тему Опустошенной земли, дешевая духовная затравка отчуждения, словесный понос по случаю неподлинности и заброшенности. Я не могу принять этот мрачный бред. Мы говорим о целостной жизни человечества. Слишком высок предмет -- и слишком глубок, чтобы праздновать труса и слабака,-- слишком глубок, Шапиро, слишком высок. Я безумно страдаю, что тебя не туда занесло. Чисто эстетическая критика современной истории! Это после войн и массовых истреблений! Ты умнее этого. В тебе хорошая кровь. Твой отец продавал яблоки. Опять же не скажу, что моя позиция проста. В этом веке мы -- уцелевшие, и поэтому теории прогресса не про нас: мы слишком хорошо знаем ему цену. Это страшно -- осознавать себя уцелевшим. От сознания того, что ты избранник, хочется плакать. Когда мертвые уходят, ты взываешь к ним, но они уходят черным облаком лиц и душ. Они выпархиваю! дымком из труб лагерей уничтожения и оставляют тебя на ярком свету исторического торжества -- торжества западной техники. И под грохот крови ты понимаешь, что делает это -- человечество, и делает во славу свою, оглушаясь грохотом крови. Сплоченные страшными войнами, в непроходимой нашей глупости ученные революциями, голодом, напущенным "идеологами" (наследниками Маркса и Гегеля, расфасовщиками консервированного разума),-- может, мы, современное человечество, сделали-таки практически невозможное, а именно: чему-то (возможно ли?) научились. Ты знаешь, что упадок и гибель цивилизации совершаются не по античной модели. Старые империи рухнули, но силы, которыми они держались, окрепли как никогда. Я не скаоюу, что мне по душе видеть процветающую Германию. Но что есть -- то есть, не прошло и двадцати лет, как ее сокрушил дьявольский нигилизм Гитлера. А Франция? Англия? Нет, аналогии с упадком и гибелью классического мира мы не выдерживаем. Происходит что-то другое, и это другое ближе предвидению Конта (плоды рационально организованного труда), нежели провидению Шпенглера. Из всех зол стандартизации в шпенглеровской буржуазной Европе наихудшим, наверно, был стандартизированный педантизм самих шпенглеров, это лютое свирепство, производное Gymnasium (Гимназия) и культурной муштры бюрократами старой школы! В деревне я предполагал вписать новую страницу в историю романтизма, показать, как в условиях современной Европы в нем реализовались зависть и честолюбие плебея. Поднимавший голову плебс требовал пищи, власти и сексуальных привилегий -- это так. Но еще он требовал для себя,, на правах наследования, старорежимных аристократических прерогатив, кои в новейшее время могут обернуться правом говорить об упадке. В области культуры новоявленные просвещенные классы смешали в одну кучу эстетические и нравственные оценки. Они начали гневным осуждением индустриальной порчи пейзажа (британский вариант "Темпейских долин" у Рескина) (английский писатель, теоретик искусства, идеолог прерафаэлитов), а кончили забвением старомодных нравственных установок Рескина и иже с ним. В конечном счете они готовы отказать в человечности индустриализированным, "оболванившимся" массам. Мудрено ли, что пророки Опустошенной земли уподобились тоталитаристам. Вопрос об ответственности художника остается в силе. Надо сознавать, например, что вырождение языка и его обесценивание суть дегуманизация общества, прямиком ведущая к фашизму в культуре. Еще я планировал всесторонне рассмотреть вопрос о моделях (imi-tatio) в истории цивилизации. Долгое время занимаясь ancien regime (о режиме во Франции до буржуазной революции 1289), я отваживаюсь предложить теорию о воздействии на личность француза (и вообще европейца), высоких традиций двора, политики и театра Людовика XIV. Приватность буржуазного бытия в новейшее время лишила людей способности переживать Большие Страсти, зато получила развитие самая, может быть, яркая, но и менее всего душевная романтическая тенденция. (Эта своего рода личная драма сказывается -- среди прочего -- в том, что перед колониальным миром западная цивилизация разыгрывает из себя аристократку.) Когда ты приехал, я работал над главой "Американский джентльмен" -- это краткий очерк восхождения по общественной лестнице. Я сам в Людевилле -- чем не сквайр Герцог? Или граф Потоцкий-Беркширский. Смешно переплетаются события, Шапиро. Когда вы с Маделин, закусив удила, кокетничали, хвастались, выставляли напоказ белые острые зубы -- травили ученые разговоры, я в это самое время пытался критически оценить свое положение. Мне было ясно, что Маделин спит и видит вытеснить меня из научного мира. Обскакать. Ей предстоял последний рывок к вершине, а там она королева интеллектуалов, железный синий чулок. И под изящным острым каблучком извивается твой друг Герцог. Эх, Шапиро, победитель при Ватерлоо отошел в сторонку оплакать павших (которых сам послал на смерть). Не такова моя бывшая половина. В жизни она не разрывается между разными Заветами. Она покрепче Веллингтона. Ее прельщают "одержимые профессии", как называет их Валери,-- то есть такие, где основным инструментом является твое собственное мнение о себе, а сырьем -- твоя репутация или положение. Что касается твоей книги, то в ней чересчур много вымышленной истории. В значительной мере это просто утопия. Я никогда не переменю своего мнения. При этом мне очень понравилась твоя мысль о тысячелетнем царстве и паранойе. Кстати, Маделин таки выманила меня из научного мира, вошла в него сама, захлопнула дверь и теперь сплетничает там обо мне. Не то чтобы она была страшно оригинальной, эта идея Шапиро, но поработал он головой на совесть. В своей рецензии я высказал предположение, что психологи-клиницисты могли бы стать захватывающе интересными историками. Лишить профессионалов куска хлеба. Мегаломания в случае с фараонами и римскими императорами. Меланхолия в средние века. Шизофрения в восемнадцатом столетии. Теперь этот болгарин, Банович, всякую борьбу за власть трактует как параноидное умонастроение-- чудное, неприятное направление ума (у Бановича, то есть), исходящее из того, что миром всегда правит безумие. Диктатору нужны живые массы и гора трупов. Человечество предстает в виде каннибалов, рыщущих стаями, горланящих, оплакивающих свои же убийства, вытесняющих живую жизнь как отработанный шлак. Дорогой Мозес Елкана, не убаюкивай себя детскими погремушками и байками матушки-Гусыни. Сердца, взбадривающие себя дешевым, жиденьким милосердием или сочащиеся картофельной любовью, не пишут историю. Если на то пошло, Шапиро смотрит в корень, благодаря своим кусачим зубам, прожорливости, брызжущей слюной, и язве, ножом сидящей в брюхе. Фонтаны крови из свежих могил! Поголовная резня! Никогда не мог понять этого. Недавно я взял у психиатра симптоматику паранойи, я просил его выписать для меня ее признаки. Думал, поможет кое в чем разобраться. Он охотно составил такой список. Я ношу его в бумажнике и затверживаю, как казни египетские. Как "Дом, цфардеа, кинним" в Хаггаде!. Вот он: "Чувство собственного достоинства, гневливость, неумеренный "рационализм", гомосексуальные наклонности, дух соперничества, недоверие к чувствам, нетерпимость к критике, враждебные замыслы, мании". Будьте любезны -- все это имеется! Я за каждым определением вижу Мади, и хотя у нее еще все впереди, мне ясно, что бросить на нее малютку никак нельзя. Мади не Дейзи. Та жесткая, со скверным характером, но положиться на нее можно. Марко перенес испытания вполне благополучно. Бросив Шапиро -- письмо вызвало слишком много больных мыслей, а как раз этого следовало избегать, если решил устроить себе отдых,-- он обратился к брату Александру. Дорогой Шура, писал он, кажется, я должен тебе 1500 долларов. Что, если мы округлим цифру до 2000? Очень нужно. Чтобы привести себя в норму. У Герцогов были свои фамильные проблемы, но скупость не входила в их число. Мозес знал: плутократ нажмет кнопку и скажет секретарю: -- Пошлите чек раздолбаю Мозесу Герцогу.-- Он посматривает из лимузина с княжеским высокомерием, его красивый, плотный, седоволосый брат, на нем костюм, которому нет цены, вигоневое пальто, итальянская шляпа, его побрили за миллион долларов и розовым лаком покрыли ногти унизанных перстнями пальцев. Шура всех знал, всех покупал и всех презирал. Мозеса, из родственных чувств, он презирал меньше других. Шура, если хотите, истинный ученик Томаса Гоббса. Мировые проблемы для дураков. Жируй во чреве Левиафана и являй обществу гедонистический пример -- чего лучше? Шуру забавляло, что Мозес может его любить. А Мозес любил родню откровенно и неуклюже. Любил брата Уилли, сестру Хелен, кровных братьев и сестер. Он сознавал свою детскость. Оставалось только сокрушаться о вопиющем изъяне в своем духовном развитии. Порой он задумывался, мысля привычными категориями, не есть ли это его архаическая грань, доисторическая. Чувство племени, что ли. Связанное с поклонением предкам и тотемизмом. Поскольку у меня вышли неприятности с законом, может, ты порекомендуешь адвоката. Кого-нибудь из своей же, шуриной команды, тогда и платить не придется. Сейчас он составлял в голове письмо Сандору Химмельштайну, чикагскому адвокату, который опекал его прошлой осенью, когда Маделин выставила его из дому. Сандор! Последний раз я писал тебе из Турции. Каково? Хотя для Сандора, пожалуй, подходяще: все-таки страна "Тысячи и одной ночи", а в Сандоре много от восточного базара -- при том, что его контора размещается на четырнадцатом этаже бернемовского (Даниэл Хадсон Бернем -- американский архитектор и глава фирмы, в конце XIX в. построившей в Чикаго ряд общественных зданий) здания на одной улице с Сити-холл. Герцог познакомился с ним в парилке Постловского клуба здоровья, на углу Рэндолф и Уэллс-стрит. Сандор -- коротышка с перекореженной грудной клеткой. В Нормандии, объясняет он. Вероятно, он проходил как крупный карлик, когда его брали в армию. Получается, что в военно-юридический штабной отдел комиссия пропускала даже карликов. Герцог, надо думать, стеснялся того обстоятельства, что его из-за астмы списали с корабля и он не видел военных действий. Между тем этот карлик и горбун получил свою фугаску перед самой высадкой десанта. Почему он и горбун. Еще о нем: гордое, острое, красивое лицо, бледные губы и болезненного цвета кожа, крупный нос, редкие седые волосы. В Турции я был в плачевном состоянии. Опять же из-за погоды в том числе. Весна вовсю ломилась в дверь, но вдруг воздух переменился. Небо закрылось над белыми мечетями. Пошел снег. Одетые в брюки, мужеподобные турчанки закрывали чадрой свои строгие лица. Никогда не предполагал за ними такой крепкой, крупной походки. На улице был свален уголь, но его не разбирали и печей соответственно не топили. Герцог пил в кафе сливянку и чай, для разогрева крови тер руки и шевелил пальцами в ботинках. Он был озабочен тогда кровообращением. Вид заснеженных первых цветов добавил ему хандры. Я послал вам запоздалое письмишко, тебе и Би, с благодарностью за то, что вы меня приютили. Не какие-нибудь старые друзья, а просто -- знакомые. Гость я наверняка был трудный. Больной, злой -- сломленный паскудством. Пью таблетки, а сна нет, хожу с ватной головой, от виски началась тахикардия. Мое место было в психиатрической палате. Примите мою благодарность. Я был очень вам благодарен. Дипломатической благодарностью бессилия -- страдалец, снедаемый яростью. Сандор меня забрал. Я был ни на что не годен. Он перевез меня к себе, в южную часть города, это десять кварталов от Иллинойского вокзала. Машину Мади оставила у себя, якобы для Джуни -- возить ее в зоопарк и вообще. Сандор сказал: -- Рядом с выпивкой, считаю, ты не откажешься спать,-- потому что раскладушка стояла рядом с баром. В комнате толклась школьная компания Кармел Химмельштайн. -- Вон отсюда! -- завизжал на подростков Сандор.-- Накурили-то -- хоть очки надевай! Вам лучше пепельницы нет, чем бутылка из-под кока-колы? -- Он включил кондиционер, а Мозес, еще красный с холода, с белыми полукружиями под глазами, продолжал стоять с чемоданом -- тем самым, что сейчас лежал у него на коленях. Сандор убрал фужеры с полок.-- Разгружайся, малыш,-- сказал он.-- Складывай свои пожитки. Через двадцать минут едим. Би в ударе. Sauerbraten (Жаркое, тушенное с уксусом (нем.)). Фирменное блюдо. Мозес послушно выложил на полки свое добро: зубная щетка, бритва, гигиеническая присыпка, снотворное, носки, монография Шапиро, старенькое малоформатное издание Блейка. Закладкой в нем была полоска бумаги с выписанной доктором Эдвигом симптоматикой паранойи. После обеда, .в первый же вечер у Химмельштайнов, Мозес начал с досадой убеждаться в том, что, воспользовавшись гостеприимством Сан-дора, совершил очередную, характерную для себя оплошность. -- Выкарабкаешься. Ничего страшного. Справишься,-- говорил Сандор.-- Я на тебя ставлю! Ты умничка. И темноволосая Беатрис с яркими, без помады, прелестными губами сказала: -- Мозес, мы понимаем, как ты переживаешь. -- Суки приходят и уходят,-- сказал Сандор.-- Знал бы ты их повадки -- и что вообще творится в нашем городе Чикаго.-- Он помотал тяжелой головой и свел губы в брезгливую гримасу.-- Если она хочет уходить -- хер с ней! Пусть уходит. Тебе же лучше. Значит, был прокол. Велика беда! Все на ком-нибудь прокалываются. Я, например, сам от голубоглазых натерпелся. Но у меня хватило ума влюбиться в эту прекрасную пару карих глаз. Чем не хороша, скажи? -- Всем хороша.-- Надо уважить. Не убудет, в самом деле. В сорок с гаком уже не теряешься в такие минуты. Что у пуританина ложь, то у культурного человека -- вежливость. -- Никогда не пойму, чем ей-то приглянулся такой урод. В общем, так, Мозес: пока побудешь у нас. Тебе сейчас нельзя без друзей. Я знаю, у тебя тут родные. Встречаю твоих братцев в "Фритцелзе". С вашим средним на днях разговаривал. -- С Уиллом. -- Замечательный парень, активно участвует в еврейской жизни,-- сказал Сандор.-- Не то, что этот махер ("Деятель", махинатор (идиш)) ваш Александр. Чего о нем только не говорят. Вчера он в игровом рэкете, сегодня снюхался с Джимми Хоффой (американский деятель рабочего движения, председатель Профсоюза водителей грузового транспорта (с 1957 г.); в 1967 г. осужден за злоупотребления), завтра заодно с группой Дирксена (лидер республиканского меньшинства при Кеннеди и Джонсоне, сенатор от Иллинойса (1951--1969)). Что ж, они высоко летают, твои братья. Только у них ты бы извелся. А тут тебе никто не будет задавать вопросов. -- У нас ты можешь расслабиться,-- сказала Беатрис. -- Не понимаю я ничего,-- сказал Мозес.-- Всякое у нас было, но вроде бы жизнь налаживалась. Весной встал практический вопрос: связывать мне себя арендой? -- и мы всерьез обсуждали перспективы нашего брака. Мади сказала, что как только кончит диссертацию, мы заведем второго ребенка... -- Слушай меня,-- сказал Сандор.-- Если хочешь знать, ты сам напортачил. -- Каким образом? -- Потому что сам с претензиями -- и женился на бабе с претензиями. Каждый интеллектуал по-своему мудак. Вы на свои же вопросы не знаете ответа. Хотя ты как раз не безнадежен, Моше. -- А именно? -- Ты не прохиндей, как вся ваша университетская бражка. Ты mensch. На что годятся эти гребаные умники? За благородное дело берется темный мужик вроде меня. Пусть у себя в конторе они держат портрет Лернида Хэнда (американский юрист, член Верховного суда), йейльские пижоны, только искать концы в Трамбул-парке, или пугать дристунов в Дирфилде, или вступаться за того же Томпкинса...-- Сандор гордился успехом в деле негра Томпкин-са, почтового служащего, своего подзащитного. -- С Томпкинсом, понятно, хотели разделаться потому, что он негр,-- сказал Герцог.-- Но увы, он еще пьяница. Ты сам говорил. И стоял вопрос о его соответствии. -- Забудь, что ты сейчас сказал,-- велел ему Сандор.-- Этим могут злоупотребить. Не болтай о том, что тебе сказали конфиденциально. Там стоял вопрос о законности. Белые служащие не пьют, что ли? Сомневаюсь я. -- Сандор... Беатрис... Такой кошмар. Опять развод, опять на улице -- в мои-то годы. Не могу взять в толк. Это... в сущности, та же смерть. -- Шш, не надо этих слов,-- сказал Сандор.-- Малышку жалко, а ты выкарабкаешься. Когда ты говорил, а я соглашался, что мне не след оставаться одному, может, одному-то мне и следовало побыть, писал Герцог. -- Слушай, я все устрою,-- убеждал его Сандор.-- Из этого говна ты у меня выйдешь огурчиком. Все предоставь мне, ладно? Ты мне доверяешь? Или думаешь, я хитрю с тобой? Надо было взять комнату в университетском общежитии. -- Тебя нельзя предоставить самому себе. Это не для тебя. Ты -- человек! Mensch! И тебе насрали в душу. А ведь разумение у тебя как у моего десятилетнего Шелдона. -- Я хочу от всего этого избавиться. Не хочу быть жертвой. Ненавижу эту роль,-- сказал Мозес. Химмельштайн сидел в кресле с подголовником, вывалив брюшко на поджатые ноги. У него влажные, свежеогуречного цвета глаза, красивые ресницы. Страшные ногти отполированы. Маникюр он делает в Палмерхаус.-- Умная сука,-- сказал он.-- Дьявольски привлекательная. Умеет принимать решения. Сказано -- отрезано. Какая воля! Таких поискать. -- Сначала-то она тебя любила, Мозес,-- сказала Беатрис. Она говорит медленно, очень медленно -- такая у нее манера. Темно-карие глаза лежат в кратерах глазниц. Губы розовые, жаркие. Мозес не хотел встречаться с ней взглядом: выдерживать его придется долго и добросовестно, а пользы никакой. Хоть она и сочувствует ему, но не одобряет. -- Не думаю, что она меня любила,-- сказал Мозес. -- А я так уверена.-- Вот она, мещанская женская взаимовыручка: защитить хорошую девочку от обвинений в дальних расчетах и испорченности. Хорошие девочки выходят замуж по любви. А случись им разлюбить, они вправе полюбить другого. Порядочный муж не пойдет против ее сердца. Это как закон. И что-то тут есть. Но это новый закон. Во всяком случае, подумал Герцог, спорить с Беатрис не годится. Он ее гость, она его утешительница. -- Ты не знаешь Маделин,-- сказал он.-- Когда мы познакомились, она пропадала без помощи. И только муж ей мог помочь... Я знаю, какие они долгие -- бесконечные -- человеческие истории, когда есть на что пожаловаться. И какие они скучные для других. -- Я все же думаю -- она лапочка,-- сказала Би.-- Сначала вроде задирала нос, с недоверием относилась, а когда я сошлась с ней, она оказалась такой душевной -- просто лапочка. В основе она хороший человек.. -- Говна пирога! Все люди хорошие -- в большинстве. Только дайте им возможность,-- сказал желтолицый, красивый Сандор. -- Мади все рассчитала,-- сказал Герцог.-- Почему она не пошла на разрыв до того, как я подписал аренду? -- Потому что должна была обеспечить ребенку крышу над головой,-- сказал Сандор.-- А ты как думал? -- Как я думал? -- вспрянул с места Герцог, сразу растерявший все слова. Лицо белое, глаза выпучены, глядят в одну точку. Они глядели на Сандора, тот сидел, как султан, составив ножки под выпяченным животом. Вспомнилось, как волоокая Беатрис просила не сердить Сандора. У того опасно подскакивает давление, когда он раздражается. Герцог писал: Я был признателен тебе за дружбу. Правда, я был не в себе. В таком состоянии предъявляешь непомерные, невозможные требования. В гневе люди сущие диктаторы. Отказываются понимать. Я был в ловушке. Этот бар под рукой. Отлично понимаю Томпкинса. Неудивительно, что он набрался, когда Сандор привез его сюда. -- Ты ведь опекунства добиваться не будешь? -- сказал Герцогу Сандор. -- А если буду? -- Тогда, -- сказал Сандор,-- слушай, что будет в суде присяжных,-- это тебе адвокат говорит. Они посмотрят на Маделин, цветущую и прелестную, потом на тебя, седого доходягу,-- и накрылся твой иск об опеке. Вот так работают присяжные. Пещерные люди -- я понимаю, что тебе неприятно это слышать, но лучше я скажу. Мужик в нашем возрасте должен смотреть в лицо фактам. -- Хороши факты,-- сказал Герцог, шалея, теряясь, негодуя. -- Я знаю,-- сказал Сандор.-- Я на десять лет старше. Но это правило для всех после сорока. Скажи спасибо, если добьешься одного свидания в неделю. Беатрис пыталась сдержать Сандора, но тот шикнул на нее. Повернувшись к Мозесу, он качал головой, все ниже клоня ее к изуродованной груди и топыря острые лопатки под белой сорочкой.-- Откуда, на хер, ему знать такую вещь: смотреть в лицо фактам. Он хочет одного: чтобы его все любили. Если этого нет, он поднимает хай. Ладно! После Дня "Д"(день высадки союзных войск в Европе (6 июня 1944 г.)) я лежал искромсанный в английском госпитале. Калека. И что? Послал врача подальше и сам ушел. Возьми его приятеля, Валентайна Герсбаха. Вот мужик так мужик. Уж этот рыжий хромуша хлебнул горя. А живет на всю катушку, трое на шести ногах не угонятся за его одной. Не дергайся, Би,-- Мозес усвоит. Иначе перед нами еще один Профессор Розга, и я с таким подонком просто не буду иметь дела. От бешенства Герцог едва владел речью.-- Что ты хочешь сказать? Может, мне умереть из-за своих волос? С ребенком как быть? -- Ты перестань ломать руки, не валяй дурака: дураков не люблю,-- прикрикнул на него Сандор. Его зеленые глаза высветлила ярость, задергались губы. Ему, должно быть, представлялось, как он выбирает из души Герцога всю скверну заблуждений, и он сучил длинными белыми пальцами, крутил ими. -- При чем умереть? При чем волосы? Что ты несешь? Я только сказал, что ребенка присудят молодой матери. -- Это Маделин тебя подучила. У нее свой расчет: чтобы я не возбуждал дела. -- Она ни при чем. Я тебя учу твоей пользе. Она сейчас пристреливается. И она победит, а ты проиграешь. Может, у нее есть кто на примете. -- Правда? Она говорила? -- Она мне ничего не говорила. Я говорю: может быть. Теперь успокойся. Налей ему выпить, Би. Из его бутылки. Он не любит шотландское виски. Беатрис встала и принесла бутылку 43-градусного Гакенхаймера. -- Хватит,-- сказал Сандор,-- кончай молоть чепуху. Не смеши людей.-- Он смягчил взгляд и повеял теплом в сторону Герцога.-- Когда ты страдаешь, это серьезно. В тебе настоящий еврейский корень -- из глубины тянешь. Ценю. Понимаю. Что ни говори, сам на Сангамрн-стрит вырос, когда еврей еще был евреем. Я знаю цену страданиям"-- мы с тобой путаемся в одной сетке. Герцог-пассажир записывал: Я ничего не понимал, хоть убейте. Я думал, меня вот-вот хватит удар, разлечусь на куски. Чем больше ты меня утешал, тем ближе я был к смертному порогу. Что я все-таки делал? Зачем был в твоем доме? Смеху подобно, как я убивался. Смотрел из комнаты на безлистую растительность во дворе. Хрупкий коричневый костяк амброзии. Молочай, зевающий пустыми стручками. А то пялился на тусклый лик телевизора. Рано утром в воскресенье Сандор позвал Герцога в гостиную,-- Приятель,-- сказал он,-- я подобрал тебе жуткий страховой полис. Герцог, подвязывая ночную рубаху, ничего не понимал. -- Какой? -- Можно выписать на тебя страшненький полис и обеспечить ребенка. -- Ты о чем? -- Я говорил тебе на днях, только ты думал о другом. В случае твоей болезни, несчастного случая, потери глаза и даже рассудка Джуни будет защищена. -- Но я еду в Европу и уже застраховался. -- Это на случай смерти. А тут ребенок ежемесячно получает средства к существованию даже в том случае, если тебя поразит душевная болезнь и ты ляжешь в клинику. -- Почему возник разговор о душевной болезни? -г Слушай, я для себя стараюсь, что ли? Мое место посередке,-- сказал Сандор, топнув босой ногой в густой ворс ковра. Воскресенье, серый туман наползает с озера, мычат суда, как вплавь перегоняемый скот. Гулкая пустота в их чреве. За участь палубного матроса, идущего в Дулут, Герцог отдал бы все на свете. -- Либо тебе нужны мои юридические советы, либо нет,-- сказал Сандор.-- Я хочу, чтобы вам всем было хорошо. Правильно? -- Я лучшее этому подтверждение. Ты взял меня к себе. -- Вот и давай говорить дело. С Маделин у тебя не будет проблем. На себя ей не нужны алименты. Она скоро выйдет замуж. Я водил ее обедать в "Фритцелз", так вся братва, которая годами не могла выкроить времечко для Сандора X., тут набежала скопом, пихая друг дружку. Включая моего собственного рабби. Лакомый кусочек. -- Ты сумасшедший. А что она из себя представляет, я тоже знаю. -- Ты о чем? Она меньше других блядь. В этой жизни мы все бляди, чтоб ты знал. Я так совершенно точно. А ты, как я понимаю, выдающийся шнук. Так мне говорят ученые люди. Но я рискну одежей, что и ты блядь. -- Ты знаешь, что такое человек массы, Химмельштайн? Сандор нахмурился.-- То есть? -- Человек массы. Человек толпы. Ее душа. Всеобщий уравнитель. -- Какая душа! Давай без этих слов. Я имею дело с фактами. -- Для тебя факт всякая грязь. -- Факт и есть грязь. -- Но ты считаешь его истинным постольку, поскольку он грязь. -- А ты... ты чистоплюй. Откуда ты такой принц? Мать обстирывала семью, пускали жильцов, старик промышлял самогонкой. Знаю я вас, Герцогов, и ваш йихес (Происхождение, родословная (иврит)) знаю... Нечего шум поднимать. Я сам пархатый и кончил занюханную вечернюю школу. Договорились? И давай не будем говниться, мечтатель ты мой. Герцог потрясенно, подавленно молчал. Зачем он сюда приехал? За помощью? Обнародовать свой гнев? Возбудить негодование понесенной несправедливостью? Пока что на арене только Сандор. Лютый карлик с выпирающими зубами и перепаханным лицом. С перекошенной грудью, выпиравшей сквозь зеленую пижаму. Это плохой Сандор, злой, думал Герцог. Но он бывает другим -- обаятельным, великодушным, общительным, даже с юморком. Так разворотить грудную клетку могла хоть бы и лава его сердца, а зубы -- их выпер наружу злобный его язык. Такие вот дела, Моше Герцог: если нужно, чтобы тебя жалели, если ты просишь помощи и выручки, тебя всегда и непременно приберет к рукам какая-нибудь невыдержанная личность. И разнесет тебя в пух и прах своей "правдой". Вот это и значит твой мазохизм, майн зисе нешамеле (Моя сладкая душенька). Добрые души падки на чужое мнение о них и не задумываются о себе. Очисти зрак самопознанием и опытом. А вообще говоря, настоящая дружба не поддакивает. Бытует такое мнение. -- Хочешь ты позаботиться о собственном ребенке или нет? -- сказал Сандор. -- Конечно, хочу. Хотя ты сам говорил на днях, что лучше мне ее забыть и что она вырастет чужим человеком. -- Правильно. Она уже в следующий раз тебя не узнает. Это ты про своих так думай, а на мою девочку пошла благородная глина. Уж она-то меня не забудет.-- Я не верю этому,-- сказал Герцог. -- Как адвокат я взял обязательство перед ребенком. Я должен защищать ее интересы. -- Ты? У нее есть отец. -- Ты можешь спятить. Умереть, наконец. -- Мади тоже может умереть. Почему бы на нее не выписать страховку? -- Так она тебе и даст. Это не женское дело. Это мужское дело. -- Не в нашем случае. Маделин разворачивается вполне по-мужски. Как она все провернула, чтобы оставить себе ребенка, а меня выпереть на улицу. Она думает, что может быть одновременно матерью и отцом. Ее страховку я буду оплачивать. Вдруг Сандор стал кричать: -- Мне насрать на нее! Мне насрать на тебя! Я волнуюсь из-за ребенка! -- Да почему ты решил, что я умру первым? -- Говори потом, что ты любишь эту женщину,-- сказал Сандор, сбавляя тон. Очевидно, вспомнил про свое опасное давление. Сдерживающее усилие выдали бледные глаза, губы и ставший рябым подбородок. Он сказал еще ровнее: -- Я бы сам застраховался, да врачи не дадут. Приятно, знаешь, окочуриться и оставить Би богатой вдовой. Я бы хотел. -- Чтобы она поехала в Майами и покрасила волосы. -- Правильно. А то и я в ящике кисну, и она тут жмется с деньгами. Мне для нее не жалко. -- Ладно, Сандор,-- сказал Герцог, желая кончить разговор.-- Сейчас у меня просто нет настроения готовиться к смерти. -- Это что за диво такое -- твоя гребаная смерть? -- кричал Сандор. Он весь подобрался. Стоявший почти вплотную к нему Герцог даже заробел от такой истошности и опустил широко открытые глаза на лицо своего хозяина. Оно было резко очерченное, по-грубому красивое. Топорщились усики, в глазах стыл пронзительно-зеленый, млечный яд, кривились губы.-- Я выхожу из дела! -- возобновил он крик. -- Что с тобой происходит? -- сказал Герцог.-- Где Беатрис? Беатрис! Но миссис Химмельштайн только плотнее закрыла дверь спальни. ¦-- Она тебе найдет таких стряпчих -- они тебе настряпают кой-чего. -- Перестань, ради Бога, кричать! -- Тебя прикончат. -- Прекрати, Сандор. -- Обдерут как липку. Живьем освежуют. Герцог зажал уши. -- Я больше не могу. -- Кишки завяжут узлом. Ублюдок. Поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Тебя запечатают спереди и сзади. Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Вот тогда ты ее поторопишь. Тебе гроб милее гоночной машины глянется. -- Но я же не бросал Маделин. -- Я сам такое проделывал, знаю. -- Что плохого я ей сделал? -- Суду начхать. Ты читал бумаги, которые подписывал? -- Нет, я тебе доверился. -- Тебе швырнут Библию в морду. Она же мать. Женщина. Тебя сотрут в порошок. -- Но я ни в чем не виноват. -- Она тебя ненавидит. , Сандор уже не вопил. Перешел на обычную громкость:-- Господи Боже! Ты ничего не смыслишь,-- сказал он.-- И это образованный человек! Слава Богу, моему старику не на что было послать меня в университет. Я работал в магазине Дейвиса и ходил в школу Джона Маршалла. Образование! Смех один. Ты не знаешь, что происходит вокруг. Герцог был сломлен. Он пошел на попятный.-- Хорошо,-- сказал он. -- Что -- хорошо? -- Я застрахую свою жизнь. -- Не из любезности ко мне! -- Не из любезности... -- Там рвут большой кусок -- четыреста восемнадцать долларов. -- Деньги я найду. Сандор сказал: -- Хорошо, мой мальчик. Наконец умнеешь. Теперь завтрак, я сварю овсянку.-- И в пестро-зеленой своей пижаме он направил на кухню свои длинные босые ноги. Еще в коридоре Герцог услышал его вопль над раковиной: --Ты погляди, какую срань развели! Ни кастрюли -- ни чашки -- ни ложки чистой! Вонь, как из помойки! В отхожее место превратили! -- Ошалело вылетел тучный, в плешинах, старый пес, стуча когтями по кафелю -- клак-клак, клак-клак.-- Мотов- ки, суки! -- поминал своих женщин Сандор.-- Мандовошки! Только бы задом вихлять в одежной лавке и по кустам шастать! А дома нажраться пирожных и валить всю грязь в мойку. Теперь спроси -- откуда прыщи. -- Спокойнее, Сандор. - Как будто я много требую! Заслуженный ветеран, инвалид, носится по этажам Сити-холла, мотается по судам -- да еще на 26-ю успей и на Калифорнийскую сбегай. Для них же! Знают они, как надо подсуетиться, чтобы иметь хоть какую работу? -- Сандор запустил руки в раковину. Яичную скорлупу и апельсиновые корки он швырял в угол, к мусорному ведру, загаженному кофейной гущей. Работа привела его в исступление, и он стал бить посуду. Длинными пальцами горбуна он выхватывал липкую от сахара тарелку и вдохновенно бил ее об стену. Смахнув на пол сушилку и мыльный порошок, он яростно зарыдал. Он злился еще на себя -- что так распускается. Раззявленный рот, зубы торчком. Клочкастая шерсть на изуродованной груди. -- Мозес, они меня убивают. Убивают своего отца. В своих комнатах чутко залегли дочери. Малолетний Шелдон ушел с отрядом на разведку в Джексон-парк. Беатрис не появилась. --• Не нужна нам каша,-- сказал Герцог. -- Нет, я вымою кастрюлю.-- Он еще струил слезы. Под сильно бьющей водой его наманикюренные пальцы скребли стальной стружкой алюминий. Успокоившись, он сказал: -- Знаешь, Мозес, я ведь к психиатру ходил насчет гребаной посуды. За час я на двадцать долларов набиваю. Что мне делать с моими ребятами, Мозес? Из Шелдона вроде будет толк. И Тесси еще ничего. Но Кармел! Не знаю, как к ней подойти. Боюсь, парни уже лезут к ней в трусы. Пока ты здесь, профессор, я ничего не прошу (понимай: за стол и постель), но будь человеком: вникни в ее духовное развитие. Когда ей еще встретится интеллектуал -- известная личность -- светило. Может, поговоришь с ней? -- О чем? -- О книгах там, об идеях. Своди погулять. Побеседуй. Сделай милость, Мозес, я тебя прошу. -- Ну конечно, я поговорю с ней. -- Я и раввина спрашивал, но какой спрос с раввинов-реформистов? Знаю, я вульгарный ублюдок. Бешеный мистер Затрещина. Я работаю ради своих ребят... Он в бараний рог скручивает бедняков. Скупает расписки у торговцев, в рассрочку толкающих барахло проституткам в Саут-сайде. И мне, видите ли, можно запросто отказаться от собственной дочери, а его хомячкам подавай возвышенные беседы. -- Будь Кармел постарше, я бы сказал: женись. Бледный, озадаченный Мозес сказал:-- Она совершенно очаровательная девочка. Только совсем маленькая. Длинными ручищами Сандор облапал Герцога за поясницу и привлек к себе.-- Не будь перекати-полем, профессор. Веди нормальную жизнь. Где тебя только не носило -- Канада, Чикаго, Париж, Нью-Йорк, Массачусетс. А братцы твои выбились на дорогу здесь, в своем городе. Конечно, что хорошо для Александра и Уилла, такому махеру, как ты, не подойдет. У Мозеса Е, Герцога нет денег в банке, зато его имя найдешь в библиотеке. -- Я надеялся, что мы с Маделин как-нибудь осядем. -- В этом своем лесу? Не глупи. С этой егозой? Кого ты дуришь? Вертайся к своему очагу. Ты еврей из Вест-сайда. Я тебя ребенком видел в Еврейском народном институте. Тормози. Прищеми хвост. Я люблю тебя больше своих. Ты мне никогда не пудрил мозги гарвардской липой. Держись людей с добрым сердцем, любящих. Ну! Что скажешь? -- Он откинул свою большую, красивую желтую голову, заглянул Герцогу в глаза, и тот снова почувствовал себя в кольце приязнен- ных чувств. Все в бурых рытвинах, лицо Химмельштайна радостно сияло. -- Ты можешь продать эту мусорную кучу в Беркширах? -- Наверно. -- Тогда решено. Умей проигрывать. Они порушили Гайд-парк, но тебе все одно не жизнь с выпендрешными шмо (Здесь -- негодяи).. Селись ко мне поближе. Хотя он обессилел вконец и сердце по-дурному надрывалось, но эту сказку Герцог слушал завороженно. -- Возьми себе экономку примерно своих лет. И чтобы для этого дела годилась. Кому плохо? Или давай подберем экономку роскошного шоколадного цвета. Только японок больше не надо. -- Ты что имеешь в виду? -- Ты знаеш